Не лови золотого коня!

Глава первая. Ульянка

Ночь звёздная выдалась, тихая. Легко потрескивал костёр, фыркали пасущиеся неподалёку кони, сопели прикорнувшие на дедовом тулупчике Васька с Филькой, соседские ребятишки. Егор подкинул веток в огонь и, не удержавшись, вздохнул. Угораздило же порезать ногу в самый сенокос. Да ещё и батька плетью приголубил за ротозейство. Горяч он, их батька — сестрёнок малолетних ещё жалел, а Егору с маменькой частенько прилетало, знай, уворачивайся.

Вот и получилось, что днём Егор кашеварил, а вечером отправлялся с ребятишками в ночное вместо Филькиного деда, прозванного Зуда из-за редкостного занудства. И деду, и парнишкам, Егорова немощь была в радость. Первый мог спать дома на печи у бабки под боком, а вторые — отдыхать от бесконечных поучений.

Неожиданно повеяло прохладой, нервно заржал вожак, столпились вокруг него кобылицы с жеребятами. Казалось, миг, и сорвётся табун с места, разрывая путы, летя по лугу навстречу ветру.

— Орлик, тихо, — сказал Егор вожаку.

Васька с Филькой сели, и тоже уставились на табун, протирая заспанные глаза. Лошади успокоились, как по приказу.

— Как будто чужак пришёл, — протянул Васька.

Повернувшись к костру, Егор вздрогнул: по ту сторону стояла Ульяна, Васькина старшая сестра.

— Улька, чего от тётки ушла? — строго, копируя взрослых, спросил Васька. — Опять за Стёпкой бегать будешь? Смотри, отлупит батька розгами, как обещал.

К тётке, в соседнюю деревню, Ульяну отправили родители от греха. Влюбилась девка без памяти в сына старосты Степана, не устояла перед писаной красотой парня. А тот изгалялся: то к себе призовёт, то прочь отправит. И до Ульяны многим девкам красавец головы морочил, не раз и не два старосте откупаться пришлось.

— У огня погреюсь и пойду, — сказала Ульяна тихо, словно ветер в листве прошелестел.

Она присела на стоящий по ту сторону костра пенёк и протянула к костру руки.

Защемило у Егора сердце от жалости, такая Ульяна бледная, исхудавшая, взгляд печальный, словно мороком затянут. Помнил ведь, как в детстве вместе по заборам лазили, да у деда Зуды яблоки воровали. Задорная раньше была Ульяна, хохотушка, куда что делось?

— Ульянка, — сказал он, — бросай Стёпку, пошли за меня замуж. Ты не смотри, что на рожу неказист, с лица воду не пить. Буду жалеть тебя, любить, руку ни в жисть на тебя не подыму.

Васька с Филькой захихикали, подумали, шутит старший дружок. Ульяна посмотрела на Егора черными, как омуты глазами, словно в душу заглянула, и ответила:

— Славный ты, Егорша. Жаль, раньше тебя не разглядела. Пойду, нужно до первых петухов успеть.

— Постой, проведу до дома, — сказал Егор, вскакивая и морщась от резкой боли. Про ногу-то забыл.

— Сиди уж, провожатый, — сказала Ульяна, махнув рукой. Ласково сказала, а без улыбки. Она встала, поправила платок на голове, перекинула за спину косу и пошла прочь. Сделав два шага, повернулась и добавила глухо: — За доброту твою, Егорша, послушай совет: не лови золотого коня. Бывайте, не поминайте лихом.

После чего Ульяна поклонилась в пояс и, уже не оборачиваясь, пошла по лугу в сторону перелеска. На Егора напало странное оцепенение, отпустившее, только когда тонкая девичья фигурка скрылась за деревьями.

— Васька, Филька, бегите следом! — воскликнул он. — Видите, не в себе Ульянка. Догоните, до дома доведите, маменьке её с рук на руки сдайте.

Ребятишки сорвались с места, но вскоре вернулись.

— Нигде нет, — доложил Филька, когда отдышался, затем вытаращил глаза и дрожащим пальцем показал на пень, на котором сидела Ульяна.

Весь покрытый инеем, пень медленно оттаивал, по дереву струились ручейки похожие на слёзы. Васька заревел, а Филька размашисто перекрестился.

— Беда случилась, поеду до дома, народ на поиски поднимать, — сказал Егор. — Седлайте Ворона. Справитесь без меня?

— Орлик быстрее, — сказал Васька, вытирая слёзы рукавом рубахи.

— Без вожака табун не буду оставлять, — твёрдо сказал Егор, и так беспокоился, управятся ли ребятишки. «Деда Зуду растолкаю, сюда отправлю», — подумал он. Сам Егор собирался искать Ульяну вместе с остальными. Со стороны села раздались крики первых петухов.

Всполошил Егор село. Многие на поиски отправились. Вдоль берега реки прошли до самой излучины. Кто с факелом, кто с лампами. Староста керосиновую лампу не пожалел. Сыну при всех пообещал шкуру спустить. Сильно обозлился, хоть и морочил отпрыск девок, ни одна пока руки на себя наложить не пыталась.

— Ой, гляньте, на отмели что-то белеет! — воскликнул кто-то из парнишек через полчаса от начала поисков.

Ребятня за взрослыми увязалась. Для них всё приключением казалось, но и малых пронял надрывный вопль Ульянкиной матери:

— Ульянушка, доченька! Что ж ты натворила!

Кинулась мать к реке, еле от берега два мужика оттащили. Отец Ульяны, Иван-кузнец, как был, в одежде в воду нырнул. Староста Степану такую затрещину отвесил, тот на ногах не удержался.

В молчании стояли односельчане, пока отец девушки плыл к тому берегу. Хоть и светили ему, а не разобрать было, что он там, на отмели возится. Возвращался Иван, держа над водой руку со светлой тряпицей. Ещё до конца не выйдя, крикнул:

— Не Ульянка, нет. Полотно белёное кто-то из баб в стирку упустил.

Несчастная мать на землю села и встать не может, ноги отнялись. Иван рядом опустился, обнял, а та приникла к нему, всхлипывая, даже рубахи мокрой не заметила. На всех словно холодом мертвенным дохнуло от реки.

— Так, может, Ульянка-то обратно к тётке отправилась? — предположил дед Зуда. — Вон Егорша сказал, Васька ей грозил батькиными розгами.

Деда на берег со всеми бабка отправила, заявив, что пострелята и одни с лошадками управятся, а ей из первых рук новости знать надо.

— Какие уж тут розги… — сказал Иван и замялся, но все словно услышали несказанное: «Живой бы найти».

Он в дедово предположение не особо поверил, а вот мать ободрилась, воскликнув:

Глава вторая. Ворожея

После того, как пролётка отъехала, староста принялся распределять, кому нужно остаться на помощь семье кузнеца. Бабы же окружили Егора с его матерью и принялись наперебой давать советы, как от нежданной напасти избавиться.

— Задобрить водяного надо, — утверждали одни.

— Нет, нельзя Егорше к реке и близко подходить, — твердили другие. — Вдруг мавка жениха забрать надумает.

— Оберег сделайте, — подсказывали третьи. — На воротах, дверях, ставнях кресты восковой свечкой нарисуйте.

Мать Егора после этих советов совсем с лица спала. Растолкав остальных, вперёд выступила бабка деда Зуды. Она выпрямилась, опираясь на батожок, приняла благостный вид и изрекла:

— В церковь идите. Батюшка отмолит.

— Эх, жаль отец Макарий помер, — со вздохом протянула её сноха. — Он точно бы помог. А нынешний хоть и после семинарии, чужак он здесь.

Многие закивали, а бабка ткнула сноху кулаком в бок:

— Что мелешь? Упаси Бог, кто услышит, — и выразительно покосилась на идущего в их сторону старосту.

— Ну, что, бабоньки, почесали языками, и будет. Трава сама себя не скосит, не высушит, в стога не ляжет, — сказал староста и добавил: — Ивану денег на гроб и могильщиков я сам выделю. Привезут Ульяну, к обеду схоронят. Что стоите? Рысью на стан. Егорша, церковь хорошо, но ты и к Ворожее загляни. Тебя и твою матушку до полудня отпускаю.

После этих слов староста зашагал в сторону своего дома с видом мрачным и решительным.

— Ох, не поздоровится Степановой спине, — протянула одна из молодок.

— И поделом, — раздалось сразу несколько голосов.

Толпа разошлась, часть по домам, часть на стан на дальних лугах. Егор с матерью вошли в дом. Вся семья уже сидела за столом, лишь их ждали. Отец грозно глянул на мать, а та и не заметила, ловко ухватом достала из печи чугунок с кашей, поставив на стол. Дед как глава поблагодарил Господа за хлеб насущный и первым взял деревянную ложку. Ели, молча, даже сестрёнки Егоровы не шалили. Не хотели получать ложкой по лбу не от отца, так от деда.

После завтрака, маменька метнулась к сундукам, доставая праздничную одежду и обувку для себя с сыном.

— В церковь пойдём, Егоршу отмаливать, староста отпустил.

Дед с бабкой, да и отец смолчали, лишь из под насупленных бровей наблюдали, как суетится по избе мать, как складывает в корзину свежий хлеб и яйца.

— Куды? — не удержалась бабка.

— К Ворожее заглянем, — ответила мать, даже не взглянув в сторону свекрови. А когда она вынула из-за оклада тряпицу, с завёрнутыми в неё деньгами, не удержался отец.

Он встал и преградил дорогу жене.

— А ну, на место верни!

Для острастки кулаком замахнулся.

— Жалеешь? Для сына родимого? А что я церкви пожертвую? На что свечи накуплю? — неожиданно взъярилась всегда спокойная маменька, наступая на мужа.

Тот, ни разу до того не встречавший отпора, отошёл в сторону, пропуская жену к корзинке. Сестрёнки Егора на печку забрались, они всегда так делали, когда батька злился, а тут ещё и маменька осерчала.

— Поучить надо, сынок, жену, — подал голос дед. Бабка ему принялась поддакивать:

— Ишь чего вздумала, мужику перечить!

Маменька обернулась, глазами сверкнула и произнесла:

— Пока Егоршу не отмолю, если кто на пути встанет: прокляну!

— Ведьминское отродье, — прошипела бабка, но на неё никто внимания не обратил. Снох своих бабка не жаловала.

Егор с трудом обул на замотанную ногу башмак. Маменька, скрывшаяся за занавеской, отделявшей родительскую кровать, оделась быстро. Она вышла, поправляя на плечах расписанный цветами полушалок. Взяла Егора за руку и повела к двери.

— Вот только вернись! — зло бросил ей в спину отец.

Маменька и бровью не повела. Егор, хромая, еле успевал за ней, идя по улице в сторону церкви.

— Прости, матушка, — сказал Егор. — Мне самому бы, без тебя всюду сходить. Батька бы так не ярился.

— Сам ты уже мавку замуж позвал, — резко ответила мать. Посмотрев на сына, она сбавила ход и спросила: — А когда твой батька не ярился? Вот то-то. Ладно, чай не прибьёт.

Егору их село показалось непривычно пустым. На улицах никого не было, у колодца тоже. Лишь лаяли кое-где собаки, да кудахтали роющиеся в пыли куры. Егору стало не по себе, хотя понимал, что одни сельчане на сенокосе, другие на подёнщине у барина наделы отрабатывают, как его дядя с женой. Ребятня тоже при деле: гусей с гусятами на лугах пасут, с младенцами нянчатся, да мало ли в эту пору работы?

Церковь, каменная, новая, стояла на холме, издалека слепя глаза белизной стен и позолотой куполов. За ней возвышалась деревянная колоколенка. У подъёма на холм Егор с матерью остановились, отдыхая. Из церкви вышел Иван-кузнец. Казалось, за ночь он постарел на десяток лет. Поравнявшись с соседями, он сказал:

— Ходил вот, просил дозволения подхоронить Ульянку в могилу к моей матушке. Деньги, что на приданое копили, предлагал. Да где там. Эх, Егорша, что ж дочь выбрала не тебя, а Степана...

Кузнец, сгорбившись, побрёл к дому сельского плотника. Ему ещё предстояло ехать за телом дочери в Семёновку. Маменька перекрестила его вслед и посмотрела нетерпеливо на сына. Егор подумал, будь он маленьким, маменька бы побежала с ним на руках в церковь. Кивнул, и они принялись взбираться на холм.

Вскоре они выходили из церкви почти с тем же видом, что и Иван-кузнец. Новый священник даже слушать толком не стал, попеняв на темноту местных прихожан и склонность к суевериям. Правда, после щедрого пожертвования батюшка пообещал помолиться о здравии раба Божьего Егория. Мать накупила свечей, поставила к иконам, помолилась Богородице. Егор тоже свечи поставил за здравие, а одну втихаря за упокой Ульянки. Хоть оно и не положено, но Господь добрый, поймёт. Не может же один грех всю жизнь праведную перечеркнуть.

Несколько свечей маменька завернула в тряпицу и в карман юбки сунула. «Кресты рисовать», — сообразил Егор.

Спустившись с холма, они направились к окраине села. Там, в лесу стояла изба Ворожеи. Мало уже кто в селе помнил настоящее имя молочной сестры их бывшего барина. Лет за двадцать до того, как все стали свободными, отец барина умер, завещав вольную кормилице сына и её дочери. Но они не захотели далеко уходить и поселились в охотничьей избе.

Глава третья. Что было, что будет

Ворожея встала со стула с резной гнутой спинкой и выложила на стол бубнового короля. Затем протянула карты Егору, коротко приказав:

— Тасуй.

Сама же подошла к иконам, прикрутила фитиль у лампадки, прошептала что-то типа: «Прости, Господи, меня грешную» и задёрнула красный угол специальной занавеской.

— Тётушка Ворожея, — позвала маменька, — посмотри, не сглазил ли кто Егоршу.

Егор старательно тасовал колоду. Карты, новенькие, атласные, гладкие, словно гладили пальцы. Он таких и не видел ни разу, хотя девки в селе гадали частенько, да и мужики никогда не отказывались в дурака перекинуться. Но разве сравнишь их потрёпанные старенькие колоды с этой.

— Сдвинь от себя левой рукой, — распорядилась Ворожея, забрала колоду и ответила маменьке: — Расклад посмотрю на Егоршу, на сглаз и порчу проверю, ногу подлечу. На гаданье, так и быть, оставайся. А дальше пойдёшь на завалинку у дома, там подождёшь. Бабам в тягости, не должно обряд видеть. Ежели только их самих не пользуют.

Егор с матерью переглянулись, затем дружно уставились на Ворожею.

— То-то я думаю, почему малинки захотелось. Да так, что спасу нет, — протянула маменька.

— Ты и сама бы на днях догадалась, — сказала ей Ворожея и добавила: — Парня носишь.

— Ой, спасибо, тётушка, за добрую весть, — сказала маменька, счастливо улыбнувшись.

Бабка Егорова постоянно её шпыняла, мол, нам работники в семью нужны, а ты одного лишь парнишку принесла, остальные девки.

— Слышала, мужик у тебя гневлив, да на расправу скор, — сказала Ворожея. — Так вот, передай, ежели руку на тебя поднимет, пока ты в тягости, я его силы мужской лишу.

От ставшего зловещим голоса Ворожеи даже Егору не по себе стало, маменька и вовсе ойкнула и поспешила спросить:

— А вдруг случайно не сдержится?

— Поверь, лучше ему удержаться, — усмехнулась Ворожея и, в сердцах, добавила: — Замучилась я деток от младенческой падучей отливать. Чтоб не было такого, их ещё в утробе беречь надобно. Понятно?

— П-понятно, — слегка запнувшись, ответила маменька, кивая.

Хозяйка избы приступила к гаданию, она разделила колоду на четыре части и разложила рядом с бубновым королём, над ним и прямо на него, приговаривая:

— Что было, что есть, что будет, чем сердце успокоится. — Затем принялась вытаскивать нижние карты и выкладывать изображением вверх. Егору с маменькой со скамьи всё было хорошо видно. Ворожея сопровождала свои действия объяснениями: — Что было: десятка пик. Болезнь. Что есть: девятка пик. Слёзы, потеря друга. Тут всё ясно. Что будет: трефовая шестёрка. Ждёт тебя, Егорша, дорога дальняя, нежданная. Чем сердце успокоится: опять шестёрка, только буби. Тоже дорога, только радостная. Что бы ни было, закончится хорошо.

— Слава тебе, Господи, — прошептала маменька и перекрестилась.

— Иди на завалинку, — велела ей Ворожея. Взяла со стола небольшой туесок и протянула: — Держи малину, пока ждёшь, чтоб всю съела. Как закончим, позову, всё, как есть, обскажу.

Маменька, взяла туесок, поклонилась и быстро вышла. Егор подумал, что, несмотря на строгость, Ворожея добрая, но всё равно продолжал испытывать что-то вроде робости.

Ворожея, между тем, готовилась к обряду: поставила в центр избы стул с витой спинкой, достала из под лавки небольшую деревянную бадью, плеснув туда воды из ведра. Вынула из корзинки пару яиц, а из шкафа гранёный стакан с водой, на дне которого лежал серебряный крестик, пустой стакан, широкую миску, свечи в подсвечниках и кусок воска в маленьком ковше. С каждым вынутым предметом Егору становилось всё тревожнее. Когда же Ворожея достала какую-то мазь, сапожный нож и тугой моток узкого полотна, еле подавил желание сбежать. Уж очень сильно напомнило последнее поход к фельдшеру.

— Что делать, тётушка Ворожея? — спросил он, не выдержав молчания.

— Садись на стул. Ногу больную в бадью, повязка пусть отмокнет. Сиди ровно, пока говорить не велю, молчи, — скомандовала Ворожея.

Егор послушно присел, опустил устало гудевшую ногу в бадью с водой и замер, не сводя с Ворожеи настороженного взгляда. Первым делом она долго катала по его голове яйцо, что-то беззвучно шепча. Затем разбила яйцо в пустой стакан, поставила Егору на голову и вновь зашептала. На этот раз справилась быстрей и принялась разглядывать содержимое стакана. Белок стал светло-серым, а желток потемнел. Ворожея хмыкнула, затем встала перед Егором, приказав.

— Смотри мне в глаза, взгляда не отводи, расскажи о встрече с мавкой.

Егор посмотрел в карие, почти чёрные глаза и почувствовал, как его затягивает в них, словно выворачивая душу, возвращает в ту ночь. Слова лились сами, а он видел, как наяву то, о чем говорил.

Теперь только ясно осознал то, что по первости не заметил. Неживой вид Ульянки, необычный голос, прохладу, что от неё через костёр веяла. Пень, покрывшийся инеем, слова о том, что успеть ей надо до первых петухов, прощание. Пророчество о золотом коне. А ещё вспомнилось, как шла Ульяна к перелеску, а трава под её ногами не приминалась.

Закончив рассказ, он воскликнул:

— Получается, я Ваську с Филькой мавку догонять отправил? На верную смерть послал?

От ужаса от того, что могло произойти, Егора пробрал холодный пот.

Ворожея подтащила табуретку и сказала:

— Ногу сюда. — Она ловко разрезала повязку от колена до пальцев и скинула в бадью, легко отошедшую от раны ткань. Разглядывала ногу, качала головой. — Вот шов не снят, вот ещё один, уж гнить начал. Митрич опять что ли с похмелья был?

— Кажись да, руки у него дрожали, — ответил Егор. Митрич, сельский фельдшер выпить был не дурак. — Маменька просила батю Митричу чекушку в трактире купить, не послушал.

— Зря, — коротко ответила Ворожея и добавила: — молодец, что про чекушку напомнил.

Она метнулась к шкафу и вынула непочатую бутылку водки и чарку. Сначала налила чарку, одним махом выпила, зажевала калачом. После чего плеснула водки себе на руки, Егору на ногу, — он еле удержался, чтоб не подпрыгнуть от боли, — и на нож. Зажгла свечу и принялась прокаливать над огнём лезвие.

Глава четвёртая. Прощальные слёзы

От избы Ворожеи до дальнего участка, где издавна самоубийц хоронили, дошли быстро. Тропа, туда ведущая, не заросла, ходили по ней, видать, не раз. Не сказать, чтобы часто люди на тяжкий грех решались, руки на себя накладывая, но за годы прилично могил скопилось. Прозвали в народе участок Неупокоенным кладбищем. От обычного кладбища его овраг да рощица берёзовая отделяли.

— Жених мой тут схоронен, — неожиданно сказала Ворожея. — Не дал старый барин согласия на венчание. Больше того, велел милого моего в солдаты отправить. Ну а жених на вожжах в сарае вздёрнулся. И ведь в те года как раз срок службы с двадцати лет до двенадцати снизили. Давно бы уж отслужил мой Ванечка, а я б дождалась, даже деток успели б народить.

Ворожея промокнула глаза краешком полушалка.

— Ох, тётушка, — только и сказала маменька со вздохом.

— Не сбылось, не долюбилось, чего и жалеть, — ответила Ворожея. — Разговорилась я не к месту, да уж больно Егорша на Ванечку моего похож. Вон, смотрите, телега с гробом, ко времени мы добрались.

И впрямь с другой стороны Неупокоенного кладбища, куда вела просёлочная дорога, подходила траурная процессия. Иван-кузнец вёл под уздцы лошадь, впряжённую в телегу. На телеге около закрытого гроба, обнимая его обеими руками, сидела Ульянкина мать. Следом шли сельчане, не так много, старики, да те, кого староста от сенокоса освободил. Сам староста тоже шёл, головы не поднимая. Из детей был лишь Васятка. На похороны самоубийц брали только тех ребятишек, что усопшему роднёй близкой доводились.

Двигались провожающие медленно, Егор успел могилки разглядеть. Простые холмики, без крестов, как и положено, но ухоженные. На всех лежали небольшие каменные плиты с высеченными надписями, а около некоторых и скамейки стояли.

— Тётушка Ворожея, а разве здесь надгробья разрешается ставить? — спросил Егор.

— Кресты нельзя, а на плиты с именами, да годами жизни запрета нет, — ответила Ворожея и вновь разговорилась: — По моей просьбе барин их согласился ставить. Говорит, вину свою перед нами с Ваней искупает. Побоялся за нас перед папенькой вступиться. Да я-то зла не держу. Куда волчонку до матёрого волка, барин мне одногодок, совсем юный тогда был. Я тут присматриваю за порядком, да чтоб заложные покойники не появились.

— Это те, что из могил встают, мор, засуху наводят? — спросил Егор, вспомнив страшные истории, которые ребятишки любят в ночном друг дружке рассказывать.

Ворожея, молча, кивнула и сказала:

— Пока жива, не допущу того. Да и в посмертии стражем душ неупокоенных тут встану. Грехи свои за гаданья, заговоры, лечение искупать.

— Ох, что ж ты такое говоришь, тётушка, — сказала маменька, прикладывая руку ко рту.

— Виденье было, — коротко ответила Ворожея, останавливаясь.

Они дошли до свежевырытой могилы. Рядом стоял, опираясь на лопату могильщик. Вскоре и телега подъехала. Лошадь выпрягли, пастись на лужок пустили. Все встали вокруг телеги, Егор с маменькой и Ворожеей тоже подошли.

— Гвозди забивать? — спросил могильщик.

— Крышку открыть надобно, — строго произнесла одна из старух.

Кто-то вздохнул, знали люди, как утопленники обычно выглядят. Могильщик послушно снял крышку и поставил в изголовье.

Вздох уже общий раздался. Ульянка лежала в свадебном платье, с распущенными, покрытыми кружевной накидкой и венком волосами, словно спала. На бледных щеках блестели прозрачные капельки. На глазах у изумлённых людей из под закрытых век усопшей к вискам потекли слёзы.

Народ попятился, а Ульянкина мать кинулась к гробу с криком:

— Она живая, плачет, пусти!

Последнее она крикнула к успевшему обхватить её мужу. Рядом оказалась Ворожея. Она сунула под нос несчастной женщины резко пахнущий флакон и сказала:

— Тише, милая, тише. Не слёзы это. Тело на леднике лежало, оттаивает на жаре. Не вернёшь Ульяну, а вот душу её отмолить можно попробовать.

— В церкви ж нельзя, — произнесла немного пришедшая в себя Ульянкина мама.

— После научу, как и без церкви, — пообещала Ворожея.

Лишь это обещание, да возможность хоть душу Ульянкину спасти, помогли её матери продержаться до конца похорон. Тихим получилось прощание. Не положены были тем, кто руки на себя наложил, ни причитания, ни песни похоронные. Да и слёзы тоже, но кто от них удержится? Староста не удержался. Прошептал у гроба:

— Прости, Ульянушка, сына моего непутёвого. Да меня за то, что должно не воспитал, — отошёл и вытер глаза рукавом рубахи.

— Вот и привёл бы сына, пусть бы посмотрел, — сказала одна из старушек.

— Поучил я его кнутом, отлёживается, — глухо ответил староста.

Васятка к гробу близко подходить отказался, как старушки ни настаивали.

— Не трожьте, — распорядилась Ворожея. — Парнишке и встречи с мавкой хватило. Иван, ты на днях приводи сынка, отолью испуг.

Егор простился с подругой детства, молча. Понял он её матушку, и впрямь, как живая лежала Ульянка, аж оторопь брала. Совсем такая как раньше, до пагубной любви к Степке. У Егора не возникло того страха, что у Васятки. Только горе, жалость, боль от потери и обещанные Ворожеей слёзы.

Стук молотка о гвозди, забиваемые в крышку гроба, показался слишком громким после тишины. Благо, справился могильщик быстро.

Вместе с другими мужиками Егор опустил гроб на полотнах в могилу. Как положено, кинул горсть земли. Вместе со всеми постоял у невысокого холма. Немного успокоило, что и здесь появится плита, не останется безымянным последнее Ульянкино пристанище.

Егор помог старосте впрячь коня. Семья Ульяны отправилась домой на телеге. Остальные пошли в село пешком. Маменька тепло попрощалась с Ворожеей, пообещав занести платок и калоши на днях. Егор, с удивлением обнаруживший, что нога почти не болит, ещё раз поблагодарил Ворожею и тоже попрощался.

— И вам до свиданьица, — произнесла она. — А я тут, у Ванечки посижу. Жаль, что поминать его лишь раз в году после Пасхи можно.

Глава пятая. Девятый день

С лёгкой руки Ворожеи, да от мази ею данной, нога у Егора быстро зажила. К концу сенокоса он уже не кашеварил, а с мужиками вместе косил. В радость ему работа стала, как застоявшемуся в конюшне скакуну.

— Ты, Егорша, жилы-то, с непривычки, не рви, — сказал ему отец в первый день, как Егор в ряд с остальными встал. — Не разогнёшься опосля.

Отец, как маменьку учить кулаками перестал, так и к сыну подобрел. Хотя и раньше, сызмалу, Егор половину тумаков получал за то, что смел за маменьку вступаться.

Сенокос закончился, а там и до страды рукой подать. Всего неделя осталась. В хозяйствах старались побольше домашней работы переделать, но в воскресенье, как всегда, отдыхали. Сходили с утра в церковь на воскресную службу, парни с девками гулянья к вечеру наметили.

Егор после церкви собрался на могилку к Ульянке сходить, так совпало, что в воскресенье это девять дней с её смерти. Маменька, заметив, что он с главной улицы не туда сворачивает, успела ухватить его за рукав косоворотки.

— Не на Неупокоенное ли кладбище собрался, сынок? — спросила она.

— Туда, — ответил Егор и поспешил добавить: — Помнишь, тётушка Ворожея сказывала, что стережёт грешные души. Нечего там опасаться.

— Нельзя поминать, — напомнила маменька.

— Так я и не буду, отнесу цветочков полевых, Ульянка любила из них венки плести. Не бойся, маменька. Вон батька стоит, тебя ждёт. Хмурится, — сказал Егорша.

— Ладно уж, иди, — разрешила маменька, развернулась и, не спеша, пошла-поплыла к ожидавшему её мужу.

Как перестала ждать кулака мужниного, так распрямила плечи, расцвела, с пяток годков скинула. Егор даже залюбовался. Статная у него маменька красивая. Пожалел, что лицом в неё не уродился. Сельские девицы на него и так не часто заглядывались, а последнее время и вовсе стали шарахаться, как от чумного. Случайно услышал, что прозвали его «мавкиным женихом».

Утешало немного, что и красавчик Степан тоже у девок в немилость попал. Появился он на людях через три дня, как староста его кнутом поучил. Подружка сердечная тут же отставку ему дала, а больше и не нашлось той, что не убоялась бы на пути озлобленной русалки встать. Не помогли Степану ни речи медовые, ни красота писаная, ни стать богатырская. Как сплетничали на селе, хотел парень напоследок погулять, ведь староста прилюдно поклялся оженить оболтуса на Покров.

Обо всём этом Егор думал, пока шёл к дороге, ведущей на Неупокоенное кладбище. Ещё об одном пожалел, что не пойдёт на гулянья. Не веселиться хотел, нет, найти повод Степану рожу набить. Без повода неловко перед старостой было, тот ведь вину сыновью, как мог, заглаживал.

По пути Егор завернул на луг, собрал цветы, и решил венок сплести для подружки детской. Получился венок неказистым, во все стороны цветки да ветки торчали, но крепким.

До Неупокоенного кладбища оставалось рукой подать, Егор вновь задумался. Вспоминал их с Ульянкой детские проказы. Не заметил, как дошёл. Огляделся и вздрогнул, увидев около нужного холма могильного чёрную фигуру. Но тут же от сердца отлегло, узнал соседку, мать Ульянкину. Она сидела на установленной недавно скамейке. На холмике имелась каменная плита с именем и годами жизни, как Ворожея и обещала.

— Егорша, здравствуй, — ответила на приветствие Ульянкина мать. — Благодарю, что не забываешь мою несчастную доченьку. Садись. Поминать нельзя, так просто посидим.

— Вот, Ульянка любила плести, — неловко укладывая венок на плиту, сказал Егор. Он снял с головы картуз, засунув за поясок, и тоже присел на скамейку.

— Хорошо, что венок принёс, — неожиданно сказала соседка. — Старики говорили, раньше, если умирала невеста, помолвленная, но ещё не венчанная, жених в могилу кидал венок свадебный, чтоб следом не утянула. А в день Ульянушкиных похорон, я о том обычае и не вспомнила. Надо было и тебе кинуть. Но и так ладно будет.

— Слышал я, у Васятки прошёл испуг, — произнёс Егор.

— Его, да и Фильку для компании, водили к Ворожее. Отлила. Даже в ночное с дедом Зудой ходили. Но сегодня не пущу от греха подальше. Девятый день, да и душенька пока неупокоенная. Но я отмолю.

Соседка разговорилась. Оказывается, Ворожея подсказала, как можно самоубийцу без церкви отмолить. Нужно в доме выделить молельную комнату, там молиться и свечи ставить.

— А сестрица как ваша? — спросил Егор.

— Иван к ней в город ездил, я-то пока толком ходить не могу. Плоха, не узнаёт никого, — ответила соседка и тяжко вздохнула.

Егор по растерянному виду Ульянкиной матери понял её сомнения: хочется, и чтобы страждущая быстрее отмучилась, и чтобы дольше сорока дней от смерти племянницы протянула.

На дороге показалась телега, лошадью правил Иван-кузнец. Он поручкался с Егором и, взяв под руку жену, осторожно повёл к телеге.

— Поехали с нами, — предложил он Егору. — Нога-то твоя недавно зажила, не стоит сильно натруждать.

Егор согласился, понимая, что сосед хочет так поблагодарить его за память о дочери.

Вечером во время ужина в дом Егора зашёл дед Зуда.

— Хлеб да соль, хозяева, — произнёс он смиренно и, сняв картуз, перекрестился на красный угол.

— Ем, да свой, а ты рядом постой, — выпалила бабка, прежде чем кто рот успел открыть, гостя за стол пригласить.

Деда Зуду Егорова бабушка ещё больше снох не любила. Он по молодости много ей крови попортил шуточками да насмешками. Дед грозно на бабку глянул и сказал:

— Садись, соседушка, с нами, не побрезгуй.

— Благодарствуй, — вновь смиренно ответил дед Зуда, присаживаясь за край стола.

Маменька Егора быстро метнулась за миской и ложкой, наложила из чугунка разваристой картошечки с курочкой, это своя семья из одной посуды ела, гостю отдельная положена. Она и пучок лука зеленого, и солонку ближе пододвинула.

Всем было понятно, неспроста дед Зуда явился, и за стол сел, и на бабкины слова не ответил. Точно, что-то нужно. Но семья продолжила чинно ужинать, за едой расспрашивать не пристало.

Глава шестая. Полнолуние

Дед Зуда устроился на тулупчике напротив Егора. Новости закончились, а поговорить старику хотелось.

— Луна-то сегодня яркая, светло как. Ты чего на ней видишь?

Егор ответил:

— Бабушка говорит, это Каин Авеля на вилы поднял.

Дед хмыкнул презрительно.

— Придумает тоже. Слушай, как дело было. Случилось то во времена, когда люди старых богов почитали. Жила в селенье одном девица, красоты невиданной. Сам князь на неё заглядывался, когда с дружинниками мимо селенья на охоту ездил. Померла у этой девицы матушка, а батюшка недолго горевал. Привёл в дом новую жену, бабу видную, но жадную и злую. Возненавидела мачеха падчерицу: то ли на приданое глаз положила, то ли красоте позавидовала, извести надумала. Как-то мужик её уехал на ярмарку, а мачеха ближе к ночи отправила падчерицу за водой. Как раз полнолунье было. Боялась красавица, а пошла, батюшки-то нет, вступиться некому. Набрала она воду в вёдра, на коромысло повесила, к дому двинулась. Порадовалась, что беда минула, да рано. — Дед Зуда сделал многозначительную паузу и продолжил, зловеще понижая голос: — Откуда ни возьмись, появилась нечисти тьма тьмущая, закружила вокруг девицы в ведьминских плясках. Ни вперёд, ни назад ходу нет. Упыри зубы точат, русалки скалятся, оборотни воют.

— У-у-у-у, — раздался неподалёку леденящий душу вой.

Дед на месте подскочил, креститься начал. Егор поначалу пошутить хотел, но передумал. Ещё хватит старика кондратий.

— Дедуль, это ж Серый. Неужто не узнал? Сам же недавно жаловался, что наш кобель вам с бабкой спать не даёт, — сказал он.

— Растудыть твоё коромысло! — в сердцах воскликнул дед. — Вот ведь напужал волчий сын.

Он достал из кармана зипуна чекушку и приложился к горлышку. Сделал несколько глотков и занюхал рукавом. Подумал, вынул из корзинки луковицу и горбушку хлеба. Егор тоже решил повечеровать. Вытащил пирог, что маменька сунула, разломил и протянул половину деду.

— Угощайся, дедка, чем богаты, тем и рады.

— Благодарствуй, — обрадовался дед Зуда. — Славно твоя маменька готовит. Что моей бабке, что вашей, не при них будь сказано, далеко до неё. Сказывали, она у вас парнишкой в тягости. Так вот, чтоб ей легко разродиться, голубушке.

Пирог дед ел, приставляя руку к губам, чтоб ни крошечки в бороду не уронить. Видать и впрямь его дома сдобой не баловали.

— Что там дальше-то с девицей? — спросил Егор, когда доели и молоком из крынки запили. Ему и впрямь интересно стало, чем сказка закончится.

— Так вот. Огляделась она, бедняжечка, пусто вокруг, только нечисть всё ближе подвигается. Некого на помощь позвать. Возвела глаза к небу, готовясь смертушку принять, да луну и увидала. Взмолилась девица: Луна-матушка, помоги мне сиротинушке, возьми к себе на небушко, буду тебе служанкою верною. Тут с неба от луны луч опустился тропкою ровною, разогнал своим светом упырей да ведьм. Девица обрадовалась, да так с коромыслом по лучу к луне и пошла. Осталась она у луны в услужение, и стали звать её Дождевицею. В ясные ночи её на луне хорошо видать. Когда же ночью идёт дождичек — это девица-Дождевица из вёдер землицу поливает.

Закончив рассказ, дед Зуда сел, обхватил руками колени и уставился в небо. Егор и вовсе лёг рядом на спину, закинув руки под голову.

— На девицу с коромыслом и впрямь больше похоже, — сказал он.

Егор начал задрёмывать, но его разбудил Серый, пробежавший мимо. Пёс, посмотрел на хозяина, сверкнув зеленым огоньком в глазах, и потрусил в сторону кустов у перелеска. Его серая шерсть почти сливалась с окружающей темнотой.

Егор сел, провожая глазами Серого. В перелеске он заметил мелькнувшую фигуру в белом. Дед Зуда, тоже это заметивший, вновь начал креститься и прошептал:

— Господи, дай эту ночь пережить.

— Егорша… — донёс ветер еле слышный шёпот, перешедший в стон.

Что-то белое мелькнуло уже ближе. Егор встал, дед Зуда потянулся за заветной бутылочкой.

— Егорша, иди ко мне, — вновь зашелестел шёпот. И неожиданно сменился на визг, рычание и детский вопль: — Волки! Спасите!

Егор кинулся в сторону кустов. Дед Зуда, поначалу рванувший в противоположную сторону, опомнился и поковылял вслед за напарником. Пока он дошёл, Егор уже вытащил из кустов двух перепуганных парнишек, лет десяти, закутанных в куски белого холста. Серый стоял рядом и тихо, но довольно грозно рычал.

— Мы не со зла, попугать хотели, — сказал один из похожих друг на друга как две капли воды мальчишек. Он шмыгнул, утерев нос рукавом.

— Попугать? Вот я вам ухи-то надеру! — прикрикнул дед Зуда, присмотрелся и сказал: — Ага, Сидора-мельника двойнята. А ну-ка, пойдёмте, сдам вас батьке на руки. Егорша, присмотри тут за табуном, я в село.

— Дедка, не надо к батьке, — заныл второй близнец. — Мы больше так не будем.

— А вот нечего было у меня яблоки красть, — злорадно сказал дед Зуда и погнал озорников в сторону села.

Егор вернулся к костру и сказал Серому:

— Это, конечно, не конокрады, но ты молодец.

Он достал из корзинки кусочек сахара и скормил на ладони верному сторожу. Заслужил. К тому же рядом не было никого, кто бы начал причитать, что он добро на скотину переводит. Егор и лошадок втихаря подкармливал. Живность он любил.

Подумав, что с таким сторожем и поспать можно, Егор прилёг на дедов тулупчик. Он не стал прислушиваться к доносившемуся со стороны посёлка шуму. Дед придёт, всё расскажет.

Сон накрыл, как только голова коснулась земли. Яркий, словно не сон, а явь.

Слепит летнее солнце, освещая всадника на холме. Всадник сидит на мощном вороном коне. В поводу второго держит. Гнедой скакун, словно танцует на месте, переставляя тонкие ноги. Рыжие грива и хвост и лоснящаяся шкура отливают золотом под солнечными лучами.

Всадник не здешний. Круглое смуглое лицо с чёрной бородкой и усами, раскосые тёмные глаза, шлем на голове, наплечники кожаные на парчовом кафтане, ножны на поясе. Главный воин, среди бесчисленного воинства, огибающего холм с двух сторон, как река. Тревога охватывает Егора, он понимает — перед ним враги, нужно бежать, бить в колокола, поднимать народ честной на битву.