Сколько миллионов осталось здесь, в алчном жерле азарта, который продолжал манить слабые, в своём роде, души, обуреваемые страстями. Отец являлся здесь завсегдатаем почти каждый сезон, это было пагубной, чертовски разорительной традицией, сожравшей львиную долю приданого Ивонн. Здесь всё дышало кричащей элитарностью, напыщенной роскошью, даже лазурь разбивалась о берег, казалось, не хрусталём брызг, а алмазной пылью.
Как же умно князь установил запрет своим подданным просаживать здесь свои деньги, зато иностранцев никто не щадил, маня, дурманя, распаляя до исступления их низменные жажды, ловко играя на струнах порока: тщеславия, зависти, жадности. Быть здесь — значит подтвердить свою состоятельность (или изобразить её, но это уже дело третье), стать частью привилегированного безрассудства.
Прежде, чем вернуться в отель, женщина ещё несколько раз прошлась вдоль осиротевших прибрежных кафе. С раздражением бросила в море записку, которая тут же выпрямилась на водной глади и поплыла прямо в изумрудную подгнившую лапу пальмовой ветки, прибившейся к берегу. Ещё и они не приедут, «миль пардон, ма шери». Карты всё наврали, в этом году в Монте беспросветная скука. Можно было с тем же успехом сидеть в Марселе у хохотушки мадам д’Омон, которая звала Ленорманов на именины своей младшей дочери.
На пороге Ивонн замешкалась, пока услужливый официант придавал манто гостьи безупречный вид, перед тем как направить его прямиком в номер. Сквозь стеклянную дверь ресторана с длинной позолоченной табличкой «Le Louis XV — Alain Ducasse а l'Hotel de Paris» было видно несколько столиков, за которыми расселись постояльцы. Ив заметила лицо одного неприятного знакомого, который волочился за ней навязчиво и неловко уже третий сезон подряд, неуклюжего, говорящего невпопад, но хуже прочего — не понимающий намёков. Ленорман даже имени его не помнила, зато приевшееся лицо распознала бы за тысячу лье. Девушка закатила глаза и стремительно направилась к проходу в бар, небрежно поздоровалась с испанкой Карлой. Вот, значит, где все собрались!
Вся эссенция жизни отеля сосредоточилась здесь. Сквозь распахнутую перед мадемуазель дверь вырвалась музыка. Бар был устроен на американский манер, рояль играл сам собой легкомысленные вариации, которым вторил пикантный саксофон, парящий в воздухе. В отличие от торжественно-светлого ресторана, здесь царил полумрак, сплетающийся с сигаретным дымом, в котором свет вырисовывал неопределённые очертания фигур женщин и мужчин разного возраста и склада. Многие, наверняка, были уже пьяны: смеялись чересчур громко, запрокидывая голову и обнажая зубы, держались близко, двигались неаккуратно. Ивонн устроилась на баре, покачивая носиком лакированной туфли в такт музыки.
— Дайкири, — ответила она на вопрос бармена, нарочито ловко играющего шейкером и сменяющимися в его руках бутылками с насыщенно-яркими ликёрами, — клубничный. В таких местах, дышавших патетикой свободолюбия Нового Света, нужно было пить непременно дайкири. Она была ещё преступно трезвой, в подобных обстоятельствах это почти неприлично, когда на часах больше девяти вечера. Её взгляд неприкаянно блуждал по присутствующим. Кажется, кто-то помахал ей рукой, она помахала в ответ, рассеянно улыбнувшись, но даже не поняла, кто это был. Ивонн привыкла к тому, что кругом нет-нет да появится кто-то из приятелей разной степени свежести знакомства. Черноволосая Карла вынырнула из толпы что-то неразборчиво проговорила и нырнула обратно танцевать, потянула Ленорман за руку, но Ив предпочла остаться. Тоска зелёная, ничего нового. Марсель, надо перемещаться в Марсель.
Вдруг за спиной раздался бархатный голос.
— Запиши это на мой счёт, Карло, — бросил мужчина небрежно, обращаясь к бармену, уже лихо раскручивающему шейкер на кончике своего указательного пальца, и перевёл взгляд обратно к незнакомке, — Вы выступаете в поддержку свободного духа Нового Света или просто предпочитаете сладкое?