Не смотри во тьму

Мертвецам не возродить былое

10 число месяца Фиар’Шэсс 290 год

«Даже самую великую империю ждет неизбежное забвение».

Когда-то подобные слова учителя казались Фэнгэю насмешкой. Теперь же жестокой иронией жизни. Будто покрывало судеб Безликой Прядильщицы на четверть свечи угодило в лапы Бомоа, и тот, не сдерживая своей натуры, всласть перепутал все нити. Великая и древняя Империя Вень’Яши, единовластно раскинувшаяся на острове Майдах, погибала подобно могучему древу, охваченному хворью.

И прямо сейчас восток канцейской степи тонул в лязге оружия и криках боли. Когда-то пастухи здесь перегоняли стада ааротов, женщины плели циновки, а последователи лоа собирались для ритуалов. Ныне многочисленный отряд Вень’Яши едва сдерживал натиск чужаков. Пришлых было меньше. Но их проклятая броня не поддавалась ударам обсидиановых и костяных клинков. Краснокожие воины империи заливали своей кровью жесткую землю в яростных попытках не пустить противника дальше. Однако шаг за шагом отступали.

Отчаяние и злоба затопили душу Фэнгэя, стоявшего на холме. Они обязаны были продержаться. Выиграть время, чтобы мирные жители успели пройти реку и добраться до перевала. Там за горным хребтом их ждала плодородная равнина и шанс на жизнь, а здесь остались лишь смерть или рабство.

— Нам больше нельзя медлить, — хриплый голос Фэнгэя омерзительным скрежетом вплелся в общую какофонию звуков. Таких, как он, называли парсахо или же Безмолвные флейтисты. Эти жрецы посвятили свою жизнь жестокому лоа шуток и обмана и большую часть времени хранили молчание.

— Рано, — Охтли, облаченный в костяное одеяние и прячущий лицо за маской, напряженно следил за сражением.

— Потом может быть поздно, — поддержал Фэнгея еще один парсахо по имени Готто.

Их было только трое. Единственные жрецы обладающие силой на несколько лиг вокруг, что оказались поблизости и смогли примкнуть к воинам Вень’Яши. В минувшие времена, когда все лоа были живы, носители силы стерли бы армию чужаков в пыль. А теперь жалкая горсть былого могущества была вынуждена смотреть, как гибнут их люди, и выжидать.

Они составляли странную, гротескную картину. Трое мужчин, чья черная кожа напоминала сердце эбенового дерева. Охтли, окруженный костями на траурном одеянии, наклонился вперед, поглощенный сражением. Маска из людского черепа надежно прятала его эмоции, но взгляд выражал сосредоточенность и напряжение. Фэнгэй и Готто, напротив, казались слишком веселыми. Застывшие улыбки, цветастая и яркая вышивка на черных плащах, широкополые шляпы, украшенные черепами ящериц и мелких птиц. Но при более детальном взгляде становилось заметно: их лица — это изувеченная кожа и застарелые шрамы, складывающиеся в вечную и обманчивую гримасу счастья.

— Теперь пора.

Охтли кивнул, резко разворачиваясь и приступая к подготовке ритуала. Он должен был поднять павших и ударить чужакам в спину, пока двое жрецов будут отвлекать их. Фэнгэй и Готто в сопровождении нескольких воинов направились вниз по холму, на ходу доставая флейты, расписанные кровью и пеплом и украшенные при помощи огня и металла.

Когда-то Фэнгэй и Готто были лучшими учениками мудрого Нгои, на счету которого горело целых триста договоров, заключенных между людьми и Бомоа. Теперь они и сами могли похвастаться не меньшим. Фэнгэй был рад, что исполнит ритуал с бывшим соперником. Более достойного человека было не найти во всей Империи. И это возрождало на лице настоящую улыбку,обращая лицо жреца в зловещий оскал.

Ломкая мелодия поначалу робко коснулась сражающихся людей. Постепенно она стала громче и резче, набирая силу. Безмолвные флейтисты славились странной музыкой и дикими танцами, с помощью которых управляли эмоциями и ломали людскую волю. И сейчас Фэнгэй и Готто, исполняя безумные движения, собирались обрушить на ненавистных пришельцев весь свой талант.

Собирались, но не успели. Один из чужаков заприметил их. Он, крикнув товарищам, вскинул тяжелый инструмент, отдаленно напоминающий лук, а затем выстрелил. Непривычно короткая стрела полетела в сторону жрецов и их сопровождения. Она пробила деревянный щит молодого воина и засела глубоко у него в груди. Пока чужак, спрятавшись за спинами товарищей, опускал свое смертоносное оружие и подготавливал его, произошел следующий залп. Одна из стрел угодила Фэнгэю в бедро, и он, неуклюже качнувшись, упал.

Готто бросил на него короткий взгляд и продолжил танец, уверенно приближаясь к врагу в хаотичных движениях. Фэнгэй, зарычав, попытался встать. Он не хотел погибнуть так нелепо и желал продолжить прерванный ритуал. В это время воин, прикрывающий его щитом, закричал:

— Скорее!

Он махнул кому-то рукой и едва успел пригнуться, когда очередная стрела задела край его щита. Несколько щепок упали на землю. Ритуал Готта действовал, и стрелки были уже не столь хороши.

Тем временем от основной массы сражающихся отделились двое Вень’Яши. Они поспешно пересекли расстояние до Фэнгэя и сразу же подхватили его под руки, помогая встать. Жрец, источающий ядовитую злобу, был вынужден признать: теперь от него едва ли есть хоть какая-то польза.

— К реке! — Вскричал все тот же воин. — Мы не можем остаться без Ахор’Хай!

Фэнгэй не стал спорить и мешать. Смерть части пантеона лишила многих жрецов могущества, а потому любой Ахор’Хай, как называл народ людей, отмеченных лао черной кожей, был невероятно важен для племен. Одним, чьи лоа погибли, оставалось хранить и передавать знания, другим, вроде Охтли или Готто, исполнять ритуалы и нести волю богов. Раненный Фэнгэй не мог продолжить ритуал, но и погибать ему было нельзя. Напрасная смерть не принесет его народу пользы.

Под ликом Солнца

Юлий Эруции Авр отодвинул тяжелые портьеры, позволяя лучам угасающего светила проникнуть в комнату. Она, как и вся обитель инквизитора, отражала суть мужчины, являясь помещением аскетичным, но невероятно притягательным. Лучи благословенного Солнца высветили до блеска начищенный пол, деревянный крест и изящное женское тело, прикованное к нему цепями.

“Не занимайся блудом под ликом Солнца.”

Так гласила заповедь.

Но лучи его тускнели все сильнее.

– Заждалась меня?

Грубая ладонь инквизитора с трепетом и нежностью коснулась полных грудей женщины. Очертила ореол соска и с силой погладила ребра, опускаясь ниже. Женщина, – Паулина, – будто бы изгибалась под руками Юлия, ласковой кошкой пытаясь прижаться к нему. Оказаться ближе. Это льстило инквизитору. Заставляло тяжело дышать от предвкушения, а капелькам пота выступить на лбу.

– Сейчас-сейчас…

Юлий поднял розги. Несколько капель воды упали на пол. Миг, и прутья с силой опустились на пышные ягодицы женщины, ведомые дрожащей рукой. Но та, привычная к подобному, даже не вскрикнула. Только цепи протяжно заскрипели. Юлию нравилась ее молчаливая покорность. Именно так должна вести себя женщина, предназначенная быть отрадой и удовольствием для мужчины. Он бил ее раз за разом, наслаждаясь скрипом цепей и своим тяжелым дыханием. С лихорадочным блеском в глазах наблюдал, как лопается бледная кожа.

Вдоволь наигравшись, Эруции отбросил розги, шагнув к Паулине. Пальцами дотронулся до свежих порезов, сжимая бедро сильнее. Проводя носом по холодной коже, он глубоко вдохнул сладковатый запах, прикрыв глаза. Тихая. Покорная. Юлий не выдержал. Он никогда не мог проявить выдержку с ней. Прижался к спине Паулины, сжимая шею и запрокидывая ее голову назад, прикусил мочку уха, пока вторая рука по-хозяйски опускалась по женскому животу ниже.

Юлий не стал приспускать штаны, наслаждаясь болезненным ощущением от тесноты ткани. Не выдержал, потеревшись об ягодицу Паулины, и застонал сквозь сжатые зубы.

Солнце обязательно накажет его. Эруции знал это. Как смеет он, служитель веры, нарушать ее законы?! Но ощущение запретности, греховности пьянили. Смешивались с тягучим, сладким ароматом Паулины и не давали мыслить трезво.

Увлеченный преступным деянием, Юлий не заметил, как дверь комнаты распахнулась, явив в проеме одну из жриц ордена святой Манессы, невесть как, оказавшейся здесь.

– Инквизитор Юлий!

Высокий голос сестры Августы испуганной птицей пролетел по помещению как раз в тот момент, когда Эруции испытал величайшее наслаждение, прижимаясь к безвольной Паулине.

– Как смеете вы осквернять тело, отданное богу? – Жрица, испытывая отвращение, страх и возмущение, с негодованием взирала на взмокшего мужчину и Паулину, чьи ноги уже успели покрыть пятна смерти.

Юлий, словно пьяный, сделал несколько шагов назад, оборачиваясь к двери. Его безумный взгляд остановился на перекошенном лице Августы, а пальцы сжались в кулак. Он научит ее покорности.

“Не покушаться на чужую жизнь под ликом Солнца.”

Так гласила заповедь.

Но светило уже давно угасло.