Не та сторона любви

1 Осколки витражей

Как Алиса в зазеркалье, путаю чужие карты

Погибает королева, и лицо белее мела

Перестрелки неуместны, всегда больно, когда честно

(Д.Арбенина «Обстоятельства»)

Праздничные огни, прорываясь сквозь узкие щели тяжелых штор, ложились на пол цветными пятнами, похожими на витражи, которые кто-то небрежно разбил и раскидал по лакированным доскам. Они ползли по стенам, стекали по мебели, танцевали — бессмысленно, беззаботно, как будто где-то за этой дверью продолжался праздник, шумел бассейн, смеялись гости.

А здесь, в этом полутёмном кабинете, всё становилось вязким, искажённым, неразрешимым.

Перед глазами у неё это движение света, мелькающее, пульсирующее. Внутри — холод от деревянной поверхности под кожей, жёсткая рука, вдавливающая лопатки в стол. Чужое дыхание — неровное, влажное, слишком близкое. Всё тело онемело, как после ожога — не от боли, а от отказа чувствовать.

Из прокушенной губы медленно стекала тонкая струйка крови. Острая, тёплая, солоноватая. Капля упала на светлую поверхность стола, оставив на лакированном дереве крошечный тёмный след — почти красивый в своей беззащитной симметрии.

Она зажмурилась, будто могла исчезнуть. Открыла глаза, выдохнула. Сфокусировалась на этой капле — как будто в ней было спасение, точка опоры, доказательство того, что она ещё здесь, что это её тело, не совсем ещё потерянное.

Где-то вдалеке раздался глухой треск фейерверка. Праздник продолжался.

Громкая музыка, веселые голоса.

Дыхание над ухом становилось тяжелее. Она ощущала ритм, сильный, мощный. Движение. Проникновение. Глубоко. Очень глубоко. До боли.

Жадный поцелуй в шею. Влажный, горячий, очень нежный. Твердые губы, тяжесть на спине. Горячо между ног. Не больно. Горячо.

Толчок. И еще один.

— Лора…. – хрип в затылок.

Ее имя.

— Лора…

Сильные руки поднимают, разворачивают.

Губы накрывают её губы — не спрашивая, не исследуя, а требуя, впечатываясь в рот, лишая воздуха. Это не поцелуй — это владение.

И снова движения. Мерные. Тяжёлые.

— Лора… Хочу тебя… всю…

Из глаз слеза. Одинокая, как капля крови до этого. Горячие губы покрывают поцелуями глаза, выпивают слезу. Еще толчок и стон. Глухой, полный удовольствия и желания. Пульсация внутри, дрожь по всему телу.

Объятия — крепкие, будто хотят удержать, не отпустить, не дать исчезнуть.

Он прижимает её к себе с той страстью, в которой и желание, и почти что мольба.

Целует — лицо, шею, ключицы, будто не может насытиться её присутствием.

Снова и снова.

Ему мало. Он хочет ещё. Он не вышел. Он хочет остаться в ней — дольше, глубже, навсегда.

Хочет чувствовать не только её тело, но и её саму.

Девушку в своих руках.

— Лора… люблю тебя….

И нет сил. И нет желаний. Только жар, только тяжесть в голове, только легкая боль между ног, только его запах и его тело – сильное, мощное. Его руки, обнимающие ее за спину, удерживающие. Его голос… что-то шепчущий в ухо.

— Здесь есть душ…. Идем…. Любимая….

Снова горячие губы на лице…..

Шум, посторонний шум за дверями, врывающийся в разноцветную темноту кабинета.

— Рома! — голос за спиной. Женский. Знакомый. Властный. Уверенный в своём праве открывать эту дверь без стука. Голос, разрезавший пространство, как нож — мягкий, дорогой, но острый. Он вонзился в атмосферу комнаты легко и безжалостно.

На пороге — женщина.

Её глаза расширились, словно не в силах вместить увиденное. Дыхание перехватило. Она застыла, как перед аварией — в одну долю секунды до столкновения.

— Рома… — выдохнула, почти беззвучно, точно призрак.

И тут же — второй голос. Молодой. Мелодичный. С чуть заметной капризной интонацией. Тот, что обычно жалуется, смеётся, требует.

— Папа?

— Не смотри! Выйди отсюда! Не смотри! — закричала женщина, резко, панически. Но сама не шевелилась. Глаза, как приклеенные, не могли оторваться от того, что было перед ней.

Мужчина заморгал, будто вынырнул из тёплой воды. Не сразу, с запозданием, не понимая сразу , кто стоит у двери.

— Лена? — произнёс сдавленно.

— Папа Римский! — её голос сорвался, стал визгом. Рваным, истеричным.

— Сука! — выкрикнула она с такой злостью, будто слово само вырвалось, раньше, чем сознание успело понять, кому оно адресовано.

— Лена, выйди… — голос мужчины приобрел знакомые стальные нотки, но рука продолжала держать безвольную спину.

— Я тебе сейчас выйду! — задохнулась женщина, жадно хватая ртом воздух, и никак не могла сделать вдох. – Тварь! Сволочь!

2 Развода не будет

Лена горела изнутри.

Огонь боли и ненависти разгорался в груди с такой яростью, что дышать становилось трудно. Она чувствовала, как внутри пылает настоящий пожар, разъедающий лёгкие, давящий в висках. Всё в её теле дрожало — от предательства, от унижения, от невозможности поверить в увиденное.

Она металась по кабинету Романа, как буря, даже не пытаясь себя сдерживать. Стулья с глухим грохотом падали на бок, сталкивались с мебелью. Резким движением она распахнула стеклянную дверцу дальнего шкафа — того самого, где хранились дорогие сувениры, привезённые Романом из десятков деловых поездок. Тяжёлые бумажные пресс-папье, бронзовые миниатюры, резные часы — всё летело на пол, разбиваясь вдребезги.

Фарфоровые статуэтки, те, которыми он так гордился, — собрание тонких, изящных фигур, за которыми он гонялся по миру — Лена сбивала с полок нарочито точно, метко, с особой злостью.

Они с хрустом падали, раскалываясь на осколки, словно всё, что он собирал годами, теперь должно быть уничтожено — как ложь, на которой строилась их семья.

Следом за статуэтками в стену полетел его рабочий ноутбук. Экран треснул, корпус раскрылся, как раковина, выбрасывая из себя осколки пластика и клавиш. Лена смотрела, как он упал, и вдруг почувствовала короткое, садистское удовлетворение.

Разрушить всё, что ты любишь, Рома. Всё, что ты хранил. Как ты разрушил меня.

Её движения становились всё менее осознанными и более автоматическими. Она разрывала папки с документами, рвала страницы, бросала книги на пол, растаптывала каблуками бумаги, фотографии, каталоги. Каждая вещь в этом кабинете теперь казалась ей предателем, хранящим следы его двойной жизни. Всё, к чему прикасался он, казалось отравленным.

— Лена, остановись, — мягко вошел в кабинет высокий седой мужчина. — Хватит....

Лена застыла на миг — хищник, застигнутый светом прожектора. В её руке была тяжёлая бутылка коньяка, которую она только что выдернула из нижней полки барного шкафа. Секунду она держала её, будто решала, швырнуть ли в стену или в человека, стоящего у порога.

Потом — резкий жест. Бутылка с глухим звоном полетела вниз и разбилась о деревянный пол, расплескав вокруг себя тёмно-золотистую лужу. Запах дорогого алкоголя тут же смешался с запахом разбитого фарфора, лака, пыли и горячего женского отчаяния.

— Папа… — выдохнула Лена. Голос её был хриплым, сухим, изломанным.

Она не смотрела на отца. Её глаза вдруг зацепились за угол кабинета, и то, что она там увидела, ударило по ней сильнее любого оскорбления.

На ковре, между ножками кожаного кресла и низкого журнального столика, лежало нечто крошечное, белое, нелепое и унизительно интимное.

Трусики.

Женские.

Белые.

Простые.

Не из тех, что носит женщина её возраста и положения. Не кружевные, не дорогие, не соблазнительные. А дешёвые, юные, едва ли не школьные. Чистые, аккуратные — как самоуничижение в белом хлопке.

Лена почувствовала, как в горле встал ком, как внутри что-то оборвалось. Волна тошнотворного омерзения накрыла её с головой — не только к мужу, к той девчонке, к себе… а ко всему этому пространству.

С мучительной ясностью, с той жестокой хрустальной чёткостью, которая бывает только в моменты абсолютного унижения, Лена осознала: пока она, хозяйка дома, жена, мать, гостья собственного праздника, стояла у бассейна, улыбалась, принимала комплименты и бокалы, — её муж, её Роман, мужчина, с которым она прожила годы, доверяла тело, имя, время, в это самое время, здесь, за этой дверью, снимал с чужого тела эти белые, невинные, ничем не примечательные трусики.

Она даже не успела испугаться — боль обрушилась без предупреждения, мгновенно, и с такой силой, что тело отказалось её держать.

Лена завыла — не по-человечески, нестерпимо, беззвучно, как воют звери, лишённые логики, но не чувства.

Рухнув на колени, она ударилась о пол, не заметив ни боли, ни твёрдости, и прижала руки к вискам, будто пыталась заткнуть собственное сознание, отгородиться от нарастающей лавины образов, где Роман — её Роман — опускается на колени перед девичьим телом, то ли нежно стягивая с него ткань, лаская каждый изгиб, то ли срывая её с яростью и голодом мужчины, которому больше не нужны слова.

Как он это делал?

Осторожно, с трепетом, с изучающей страстью? Или грубо, хищно, так, как он когда-то брал её, в первые годы, когда ещё горел?

Руками? Ртом? Сразу? До конца? Без прелюдий, без совести, без сожалений?

Каждая мысленная картинка вспыхивала в её голове, как пощёчина, оставляя ожоги, и, казалось, уже невозможно было ни остановить поток этих видений, ни выбраться из них.

Она закрыла лицо руками, как будто могла заслониться от этих образов, выцарапать их из себя. Начала раскачиваться взад-вперёд, вцепившись пальцами в виски, стараясь выдавить из головы саму память.

— Сука… тварь… дрянь… — бормотала она сквозь вой. — Ты, Рома… ты… — слова тонули в рыданиях, в зверином стоне.

Она проклинала всех — и никого в частности.

Проклинала не словами, а всей своей изломанной, униженной, расколотой болью.

3 Ненавижу!

Легкий солнечный лучик скользнул по деревянному полу, окрасив тот в золотисто-медовый цвет, пробежался по теплым доскам, скользнул на кровать. Маленький и невесомый, которому места здесь не было, благодаря тяжелым шторам на окнах, но который вопреки всему игрался в комнате и, наконец, скользнул по лицу.

В первое же мгновение после пробуждения девушка ощутила странное, даже пугающее облегчение — будто вынырнула из долгого кошмара, который, возможно, был просто бредом.

Ещё не открывая глаз, она с удивительной ясностью поняла: она больна. Просто заболела.

Голова гудела, точно её сжимали с двух сторон. В теле — ломота, как после лихорадки, словно температура то поднималась, то падала всю ночь.

Во рту — сухо, губы слиплись. Казалось, что ночь прошла в мучительной борьбе с горячкой и дурными снами, а реальность ещё не торопилась возвращать ясность.

Она пошевелилась — сначала пальцами, осторожно, будто пробуя: работает ли тело? Боль, вялость и покалывание в суставах подтверждали — да, грипп. Обычный грипп, приносящий с собой боль, слабость и горячительный бред.

Но что-то было не так.

Лора глубоко вздохнула. Запахи.

Те запахи, что ее окружали запахами дома не были. Она привыкла к ним, знала их, они каждое утро дарили ей хорошее настроение и ощущение уюта: чуть тяжелый запах книг, которые в ее квартире были повсюду, едва ощутимый — плесени и влажности – сколько не борись с ними в старом фонде они невольные спутники каждой квартиры, лаванды – которую она так любила добавлять везде – от мыла, которое делала сама до постельного белья, куда клала маленькие саше.

Здесь запахи были другими: более холодными, чужими. Запах духов — мужской, тяжёлый, тягучий, с таким насыщенным шлейфом, что от него кружилась голова. Знакомый. Слишком знакомый. И вместе с ним в животе мгновенно возник липкий ком, плотный, ледяной, расползающийся страхом по внутренностям.

Аромат кофе — всё отчётливее, всё ближе, как будто кто-то варил его в другой комнате, и этот запах, привычный и домашний, здесь звучал как издевательство, потому что в её квартире он появлялся лишь тогда, когда она сама поднималась утром, включала турку и тянулась за любимой чашкой.

И — постельное бельё.

Свежее. Слишком свежее. Холодное, выстиранное до стерильности, без запаха тела, без следов сна. Так пахнет только гостиничное бельё — то, что она так хорошо знала, помогая когда-то матери, работавшей горничной в отеле у моря. Безликий запах обезличенного уюта, вычищенного до блеска, до потери всякой души.

Лора открыла глаза — и мир вокруг стал не просто чужим. Он стал страшным.

Воспоминания обрушились с ужасающей силой. То, что она считала бредом от горячки, внезапно стало ее реальностью.

Большая, светлая, уютная комната с огромным окном, задернутым шторами, а сквозь него – непрошенный лучик света. Огромная кровать, удобная, уютная в любое другое время, прикроватный столик на котором стоял стакан с водой, бутылочка с перекисью, ватные диски, марлевые тампоны… новое белье на кресле… еще не распакованное, дорогое, кружевное, с бирками…. Её взгляд отразился в большом телевизоре напротив — чужая, незнакомая девочка в огромной футболке, чужой, явно мужской, висевшей на ней, как одеяло на теле ребёнка. Лицо было распухшим, губы — воспалёнными, глаза — покрасневшими, волосы спутанными. На ключице, расползаясь лиловыми прожилками, распустился багрово-синий синяк — след, напоминавший клеймо. Между ног саднило, напоминая о том, что происходило с ней вчера вечером.

Лора чувствовала, как ее начинает трясти. От ужаса, от отвращения, от боли.

Но самое страшное она обнаружило, повернув голову. Постель на второй половине была смята. Подушка, простыня, одеяло еще носили следы того, кто делил эту ночь с ней. Несли его запах, его пот, его тело. Воспоминания о его ласках и его поцелуях на ее теле.

Девушку затошнило настолько сильно, что, прижав к распухшим губам тонкую ладонь, она метнулась к дверям уборной, плотно закрывая за собой двери.

Ее рвало, сильно, мощно, тяжело. Сначала водой, потом желчью, а потом просто спазмами. Скорчившись на холодном мраморном полу ванной, Лора ощущала себя грязной, жалкой, заклеймённой. Воспоминания приходили как волны, накатывали один за другим, не давая ей даже минуты на то, чтобы сделать выдох.

Вечер, на который она так хотела попасть, сделала все для этого, тонко подводя к этой мысли саму Лизу. Восторг от подаренных подругой вещей: платья, сумочки, туфелек. Осторожные шаги в большом особняке на окраине города, где все дышало роскошью, богатством и властью. Восторг наивной Золушки, смешанный с осознанием того, что всего этого она была лишена. И предчувствие скорого знакомства с….

А после…

Лора застонала на полу, не понимая, как могла оступиться настолько. Как позволила своим восторгу и восхищению, чувству ложной безопасности затуманить себе разум. Что могло произойти с ней плохого в этом доме, на этом празднике? В доме ее начальника, ее руководителя, которым она искренне восхищалась, и ее подруги? Без всякого страха она пошла за ним в кабинет, когда Роман Савельевич сказал, что хочет обсудить с ней вопрос постоянного трудоустройства в следующем году. А потом….

Слезы катились по бледному лицу со следами длинных ногтей Лизы. Сотрясаемая плачем, Лора переползла в душевую кабинку и открыла воду, стиснув зубы от боли, когда горячие струи ударили по избитому телу. Резко заболели мышцы, ссадины, синяки.

4. Домой...

Слезы катились из глаз, затмевая разум и вытесняя боль. После ухода Романа, Лора едва выползла из ванной и упала на пол в спальне, застеленный пушистым ковром. Она плакала, сжимаясь в рыданиях, пытаясь сложиться внутрь самой себя, — и никак не могла вытащить из себя ту вязкую пустоту, которая поселилась в ней с прошлой ночью. Стоило лишь закрыть глаза — и в голову, как вспышки поломанной киноплёнки, врывались образы: омерзительно знакомый кабинет, книги на полках, срезанная темнота, вспышки фонариков и фейерверка, лицо Романа — нависающее, тяжёлое, непрошеное, его тяжелое, пахнущее алкоголем дыхание над ухом. Его больные слова: «Я люблю тебя». Потом — Елена Викторовна, с искажённым, звериным выражением, когда открыла дверь, и Лиза — с её бешеными глазами, в которых были только отвращение и ненависть.

И собственная заторможенность. Ступор, который не позволил ей ничего сделать, ничего сказать. Она не могла защищаться, не могла сопротивляться. Даже боль чувствовала притупленно, точно глядя на себя со стороны.

Почему она ничего не сказала? Что помешало ей вымолвить хоть слово?

Боль от вторжения? Но Роман был деликатен. Шок? Паника? Почему она молчала? Почему позволяла ему брать себя снова и снова как безвольную куклу? И уже здесь, в этом месте…. тоже...

Лора захлебывалась рыданиями в этом чужом мире, расположение которого она даже не знала. Потеряла счет времени, не чувствуя в себе сил встать.

И все же слезы прошли, уступив место полной опустошенности. Девушка поднялась на ноги, судорожно пытаясь сообразить, что делать дальше, куда идти, как жить.

От одного вида не убранной кровати ее снова и снова передергивало от отвращения. Его запах был повсюду — вонючий, въевшийся, вездесущий — табак, одеколон, кожа.

Сквозь полумрак она прошла в гостиную — ту самую, где он, очевидно, провёл утро. На журнальном столике стояла чашка с остатками кофе, уже остывшего, с жирной пенкой по краям. Кожа на диване, где он, видимо, сидел, была чуть примята. Хромированный пепельный столик, камин в углу, наполовину пустой графин с виски. Всё это — словно в музее чужой жизни.

Её затрясло. Она едва сдержалась, чтобы не разбить чашку, не швырнуть её в стену. Сдержалась — потому что не хотела оставлять ни крошки энергии в этом месте.

В мусорном ведре обнаружила изорванной, смятое, грязное платье и использованный презерватив, на столе в прихожей – сумочку, подаренную всего лишь сутки назад Лизой. Телефон сел полностью, в кошельке, который она взяла с собой было всего 500 рублей.

Она подняла взгляд на зеркало у выхода — и отшатнулась. Оттуда на неё смотрела не она. Не Лора.

Незнакомая, измятая, с побледневшей кожей, опухшим лицом, расцарапанными щеками и воспалёнными губами. Глаза — красные, потухшие, в них не было ничего, кроме остатка ужаса.

Это была она. Но будто другая версия её самой — та, которую вывернули наизнанку: бледная, жалкая, в одном халате и чужом номере.

Совсем не похожая на ту, которая с горящими глазами два месяца назад переступила порог дома Демьяновых, достигнув своей заветной цели. Дома, похожего на другой мир, о котором сама Лора только читала в книгах и видела в сериалах – мира богатых и могущественных людей. Огромный, безупречный, точно с обложки модного журнала, дорогая одежда, машины, аксессуары, новые знакомства, новые правила. Лора тогда дышать боялась, понимая, что совершенно не подходит этому миру, стыдилась своей простой одежды, того, что толком не знает, для чего предназначены все те приборы, что лежали перед ней на первом обеде с этой семьей – благо мать в свое время рассказала ей об этикете. Этот мир роскоши и власти манил ее как огонь мотылька, вызывал любопытство, желание понять, рассмотреть, почувствовать.

Воспоминания всплыли неожиданно ярко — жарким приливом стыда и растерянности. Она вспомнила, как горели уши от неловкости, как острым уколом кольнул холодный взгляд Елены, оценивающий и отстранённый, будто сканирующий её на предмет несоответствия. Презрение, едва скрытое приличиями, и недовольство видела она в глазах этой женщины, и сердце ее упало от разочарования. А потом — спасение: спокойная, ласковая улыбка Романа Савельевича. Он смотрел без осуждения, словно видел её — настоящую. Тогда это показалось Лоре невероятным чудом.

И, конечно, Лиза. Уверенная, быстрая, с той лёгкостью, которая даётся только тем, кто родился внутри этого мира. Её рука, крепко сжавшая Лорину ладонь, потянула вверх по лестнице, прочь от скованности и тревоги. И её слова, сказанные вскользь, но с добротой: "Мама всегда такая, не обращай внимания. Главное — ты понравилась папе"....

Да... понравилась... от горечи во рту захотелось сплюнуть прямо на пол.

Внезапно ее внимание привлек пакет, стоявший почти у самого выхода. Заглянув туда она с удивлением обнаружила одежду – еще с этикетками, очень дорогую, небольшого размера, явно предназначавшуюся для нее – мягкие брюки, простая футболка. Одежда для дома, но сейчас было все равно.

Девушка быстро переоделась, не желая оставаться в этом месте ни минутой дольше необходимого, на ногах оставила гостиничные тапочки , открыла дверь и шагнула в ослепительный свет.

Снаружи оказалось жарко, по-летнему сухо и ярко. Лучи солнца больно ударили по глазам, вызвав новую, непрошеную волну слёз. Лора зажмурилась, прикрывая лицо рукой. Голова гудела, как после удара, но воздух — настоящий воздух, не кондиционированный — казался спасением.

5. Маленькая ложь

Заглянув в зеркало огромной ванной комнаты, Лена отшатнулась. Ее лицо — красивое, породистое, изящное, было похожим на распухший блин – красные глаза, раздраженная кожа, волосы, за ночь превратившиеся в мочалку. После разговора с отцом, в котором каждое слово, как осколок стекла, врезалось в её горло, лишая способности говорить, она ещё долго сидела на полу кабинета Романа — не в кресле, не на диване, а именно на полу, поджав под себя ноги, обхватив колени, уткнувшись в них лицом, как ребёнок, у которого отняли последнее — и плакала так, будто пыталась выплакать из себя всю боль, унижение и ту липкую, разъедающую изнутри грязь, что осела на ней после этой беседы, не оставив и тени прежней уверенности, достоинства, смысла.

Отец, впрочем, как и всегда, слово сдержал: стоило ей, пошатываясь, подняться наверх, в их с Романом спальню — в ту самую комнату, где ещё витал его запах, оставшийся на подушках и в складках покрывала, — как за закрытыми дверьми послышались приглушённые, деловые голоса, сухие команды, едва различимые шаги на паркете, скрип влажных тряпок, стук бутылок — всё это было звуками тщательно организованной чистки, не просто уборки, а ритуального стирания следов, попытки стереть саму суть случившегося, будто грязь, образовавшаяся там за один вечер, могла быть вычищена из воздуха так же легко, как из ковра.

Роман домой не приехал. Не вернулся. Не посчитал нужным. И именно это молчание — ледяное, оглушительное, тягучее, как медленно наступающая тьма — оказалось для Лены куда страшнее любых слов. Всю ночь она то засыпала, то снова просыпалась, выныривая из тяжелого сна потоком воспоминаний. Как? Как она не поняла? Не увидела в той ободранной кошке, которую Лиза притащила в дом два месяца назад, угрозу? Ведь эта Алора не понравилась ей с самого начала!

Да и как она могла понравится? Серая мышь, которая и двух слов связать не могла, тихоня, нищебродка с матерью-уборщицей в одном из отелей.

Недооценила. Не придала значение интуиции, забыла, что именно такие блохастые кошки – самые хваткие в жизни. Если уж вцеплялись в свое, то не отпускали.

Но Роман… её Роман! Мужчина с безупречным чутьём, цепкой, даже бульдожьей хваткой, всегда на несколько ходов впереди, способный разоблачить чужую игру ещё до того, как её правила будут озвучены. Он, стратег, собранный, рассудительный, почти жестокий в своём умении держать дистанцию — он поддался на эту дрянь? На эту дешёвую маску? Или, что ещё страшнее, сделал выбор осознанно — спокойно, рационально, хладнокровно, как подписывают договор, без иллюзий, без страсти, без сожаления?

Эта мысль, как змея, медленно разворачивалась в груди Лены, оставляя за собой жгучую, неутихающую боль.

Она медленно поднялась с кровати и даже не умываясь спустилась вниз. В доме, чистом и прилизанном вышколенными людьми, не осталось и следа этого проклятого праздника. И только сейчас, стоя в безупречно сервированной, но пугающе пустой столовой, Лена вдруг вспомнила: всё это произошло именно вчера, в день их годовщины. Двадцать три года. Ровно. Пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Двадцать три года, за которые она ни разу не усомнилась в своём выборе, ни разу не позволила себе мысли, что их семья — хоть на каплю — фальшива. Двадцать три года, в течение которых она с уверенностью, граничащей с гордостью, считала, что ей повезло: с мужем, с дочерью, с жизнью, которую они вместе выстроили до последнего винтика.

Роман, её Роман, пусть и жёсткий, пусть подчас безжалостный в делах, в семье, как она всегда верила, не был похож на её отца, чья тень лежала на каждом её детском воспоминании. Роман создавал безопасность, не разрушал её. Он строил — империю, структуру, дом. Логистическая компания, которую он основал с нуля, выросла в мощную, уважаемую сеть, один из ключевых игроков на региональном рынке перевозок. Они были уважаемыми, стабильными, влиятельными. Их дочь — гордость, умница, красавица, наследница — была, как Лене казалось, прямым доказательством правильности их союза.

Да и сама она никогда не позволяла себе быть всего лишь приложением к нему. Вместе с ним строила бизнес, не позволяла себе выйти из семейного дела. Да, он был двигателем компании, но она была его музой. Она, получившая лучшее воспитание и образование, красивая холодной, аристократической красотой, которая заставляла многих мужчин до сих пор оборачиваться ей в след.

Лена покачала головой, опираясь спинку одного из стульев, точно не могла поверить, что все это произошло именно с ней. С кем угодно, но только не с ней…

— Мам? – в столовую вошла Лиза. Неуверенно вошла, крадучись. Смотрела на мать с опаской, не понимая, в каком состоянии находится та. Лицо, так похожее на лицо отца, тоже покрасневшее от слез, а на скуле – хорошо различимое синее пятно.

— Откуда? – только и хватило сил спросить у Лены.

— Дед… — коротко ответила девушка, тяжело садясь за стол.

Лена вздохнула, но ничего не стала говорить, тем более, что одна из помогающих по хозяйству женщин занесла в столовую завтрак. Молча, с каменным лицом, точно статуя или робот, функция, не человек. Лена других в доме не терпела. Прислуга – всего лишь часть интерьера. Но впервые она вдруг задала себе вопрос, а что за мысли бродят под этой маской холодного равнодушия.

— Мама… — голос дочери, хриплый, гнусавый ворвался в мысли. – Что будет дальше, мам?

Лена поджала губы.

— Ничего…. – слово упало как камень. – Твой отец…. -от боли в груди перехватило дыхание.

6 Ее глаза...

Роман медленно свернул с трассы и, подъехав к дому, остановился на почтительном расстоянии — метров за сто от ворот, оттягивая момент встречи. Сняв тёмные очки, он потер покрасневшие от усталости глаза — сухие, воспаленные после долгой бессонной ночи. Несколько секунд сидел неподвижно, погружённый в тишину, позволяя себе ту роскошь, которая давно стала недоступной в присутствии других: быть уставшим, измотанным, слабым.

Его ждал тяжелый, разрушительный разговор, оттягивать который не имело ни малейшего смысла. Он ясно осознавал, что в доме, к которому приближался, давно уже гремит гроза, и никакие слова не смогут полностью заглушить гром.

С Леной, быть может, всё ещё можно будет удержать в рамках — если, конечно, за эти два дня она смогла взять себя в руки. Тогда разговор, с вероятностью, не перейдёт в очередной яростный скандал с бесконечными упреками, истериками, обвинениями и угрозами. Впрочем, особой надежды на это Роман не питал, изучив свою жену очень хорошо.

Но с Лизой будет все намного труднее, невыносимо трудно. Его маленькая дочка вряд ли сможет спокойно принять разрушение ее незыблемого мира, понять то, что он — тоже человек, что тоже может любить и хотеть женщину.

И всё же он знал: говорить нужно. Не откладывать, не замалчивать, не надеяться, что всё уляжется само. Слишком многое уже пущено на самотёк. Слишком многое он проигнорировал, отодвинул, позволил развиваться без своего участия — будто ответственность была чем-то вторичным. Слишком много ошибок совершил, оттягивая неизбежное.

И он должен вернуться к Лоре. Но не как беглец, любовник, тот, кто живет на два мира, а как человек, решивший, наконец, разрубить один узел, прежде чем завязывать другой. Он должен был прийти к ней свободным. Ну или хотя бы — почти свободным.

Лора…

Его Алора….

Нежная, мягкая, спокойная, искренняя девочка.

Сутки назад он привез ее в безопасный, удаленный от города загородный гольф-клуб, который частично принадлежал ему самому. В машине Лора доверчиво прижималась к нему, вздрагивая от малейшего громкого звука, а он обнимал ее, целуя то в растрепанные волосы, то в горячий, горящий лихорадкой лоб. Ехали молча – все разговоры объяснения могли подождать, пока он поможет ей, облегчит боль, приведет ее в порядок, даст успокоится. Он даже но обращал внимания на собственную боль в плече, и на то, что весь рукав был залит кровью, которая начала уже засыхать, прилипая к коже.

В том, что произошло на празднике он винил только себя – никого другого: когда в его кабинете она смотрела на него так доверчиво, так нежно, с такой любовью в глазах, у него сорвало все тормоза. В одно мгновение он вдруг понял, что не хочет и не может больше ждать, что плевать он хотел на тот театр, что годами выстраивала Лена из их жизни. Запах Алоры, ее улыбка, искренняя, чуть смущенная, чуть лукавая — вот оно, то, что так давно не было в его жизни.

Уже в номере, обрабатывая ее исцарапанное, избитое лицо, он чувствовал такую нежность, что готов был зацеловать эти тонкие, принадлежащие только ему черты лица: острый носик, высокие скулы, большие синие глаза, россыпь веснушек на щеках, тонкие, такие манящие губы. Останавливало его только то, что сама девушка была в состоянии шока. Лежа рядом с ней, прижимая ее к себе, он не сдерживался, снова начал ласкать ее, отдавая все тепло, всю страсть, на которые был способен и никак не мог выбросить из головы, как её тело вздрагивало под его руками, как покорно она следовала его страсти. Ему было мучительно мало того, что случилось в кабинете — это только распалило, но не насытило. Он хотел её снова — остро, до ломоты в паху, до судорожного жара, скручивавшего низ живота тугим кольцом. Он начал ласкать эту девушку, целовал с жадностью, точно приникая к живительному источнику. Покрывал поцелуями израненное тело, стараясь подарить кусочек тепла и любви, не обращая внимания на собственное ноющее плечо. Старался быть деликатным, входил осторожно, чтобы не причинить еще большей боли, вызывая ее отклик. Чувствовал влагу ее желания и едва сдерживался, чтобы не спустить с поводка всю свою страсть. Хотел, чтобы было хорошо ей…. А потом просто лежал рядом – сытый и счастливый.

Лежал, улыбаясь в потолок, потому что, наконец-то, смог быть честен с самим собой.

Эта девушка стала его счастьем, пусть и понял он это не сразу. Не в тот день, когда Лиза привела ее в их дом, и даже не тогда, когда он, проверив ее, согласился взять на работу.

Он отчетливо помнил тот день в июне, когда жаркое южное солнце стояло в зените, заливая своими лучами город. Злой после очередных переговоров с правительством края, стараясь успокоится он вышел в небольшой парк перед офисом компании и вдруг увидел ее. Она сидела, укрывшись от зноя под колючей акацией, что-то тихо напевая себе под нос. Тоненькая, изящная, точно лесной эльф, с трогательными маленькими ушками и яркими веснушками, усыпавшими остренький носик. Обычный сарафан, простые босоножки, минимум косметики на лице. В руках – контейнер с маленькими бутербродами и бутылочка колы рядом. Роман вспомнил, что удивила его именно кола, ведь Лизка много раз кривила лицо при упоминании напитка. А тут — она, Алора, сидит под акацией с бутербродами и колой, и ей совершенно всё равно, кто и что подумает.

Лора достала бутерброд и вдруг протянула куда-то руку. Из кустов к ней вышла страшная, облезлая псина, рыжая, с короткими лапками, переваливаясь с лапы на лапу. Посмотрела на Алору карим глазом. Роман замер, ожидая, что будет дальше, а девушка, не дрогнув, не испугавшись ни вида, ни запаха, мягко позвала собаку, как будто уже знала её давно. Та подошла ближе — медленно, настороженно, втягивая воздух, обнюхивая тонкую, открыто протянутую ладонь. И спустя секунду, всё ещё с сомнением, но уже без страха, осторожно взяла угощение — аккуратно, с благородной деликатностью, не причиняя ни малейшей боли и заглотила почти не жуя.

7. Снятое кольцо

Ярость от звонка мужа ударила в голову. Приехал. Не спросил ни о ней, ни о Лизе, не ответил ни на одно обвинение. Холодное и короткое «за вещами», а у Лены потемнело в глазах от боли. Боли, ярости и отвращения.

Лиза, слышавшая звонок, вопросительно посмотрела на мать, но тут же поднялась с дивана в гостиной.

— Мама… пожалуйста…. – умоляюще прошептала она. – Помиритесь. Уверенна, папа пришел просить прощения…. Выслушай его, мама.

Лена поджала губы. Выслушает, куда она денется.

Внезапно вспомнились слова отца о том, что он не даст ей разрушить ее брак. С Демьяновым его связывали не только бизнес дела, но и политические связи, поэтому Виктор Рублев ни за что не даст дочери пойти на развод.

Да и саму Лену от одного этого слова начинало трясти.

Не с ней это происходит, никак не с ней. И возможно сейчас Роман скажет, что же произошло там в кабинете, найдет слова…. Как находил всегда. Как всегда умел унять ее гнев, ее эмоции, которые порой здорово били в голову. Как одной своей улыбкой мог разогнать ее уныние, или сомнения, или злость, совладать с которыми она сама могла не всегда.

Она вышла на тонкую гравийную дорожку, ведущую к воротам и пошла навстречу мужу. Острые камушки впивались в босые ноги, но боли Лена не ощущала. В груди пекло намного сильнее, чем жаркое южное солнце и кололо больнее, чем острый гравий.

Роман вышел из машины — черного внедорожника, который когда-то выбирали вместе, — хлопнув дверью так резко, что звук эхом разнесся по пустынному двору. Он поднял взгляд, и Лена замерла. Его глаза, обычно теплые, зеленые, как у Лизы, теперь были ледяными, с холодным, изучающим вниманием. Он оглядел ее с ног до головы — от растрепанных волос до босых ног, испачканных пылью, и щека его дернулась, будто от брезгливости, а внутри Лены все сжалось, как от удара.

— Пройдем в дом? — спросил он спокойно, равнодушно, словно не он позавчера исчез на сутки, словно не он разрушил их семью в своем кабинете с этой девкой. Его голос был ровным, как асфальт под его дорогими ботинками, но в нем сквозила сталь — та самая, что всегда делала его хозяином положения.

— Нет, — вырвалось у Лены прежде, чем она успела прикусить язык. Слова прозвучали резко, как пощечина, но Роман даже не моргнул. Он просто шагнул к входу, не оглянувшись, не удостоверившись, идет ли она следом. Его спина, широкая, уверенная, в безупречно выглаженной рубашке, казалась стеной, отгораживающей ее от прошлого, от их двадцати трех лет вместе. Интересно, — мелькнула непрошенная, острая мысль, — а рубашку ему эта прошмандовка так выгладила?

Но вместе с этим снова накатывала злоба.

Нет, не злость, не ярость, именно злоба, потому что Лена не знала, что ей делать дальше.

— Ты…. Ты хоть понимаешь, что ты наделал? – крикнула она ему в спину.

Он замер на пороге. По напряженной широкой спине она поняла, что он обдумывает ответ.

Медленно обернулся и посмотрел прямо в глаза жены.

— Да, — ответил спокойно, уверенно и твердо. – Жаль, что позавчера у меня снесло голову.

И все? Снесло голову? От кого? От этой дворняжки, случайно забредшей в их дом? Это все, что он мог сказать в свое оправдание.

— Какая же ты сука, Демьянов! – бросила женщина, чуть прикрыв воспаленные глаза.

— Факт, — кивнул он, глядя в сад.

— Ты понимаешь, что я никогда тебя не прощу? — зашипела она, шагнув ближе. Ее голос дрожал от ярости, но под ним проступал страх — страх потерять его, их статус, их жизнь. — Никогда, слышишь?

Роман молча кивнул, его глаза были пустыми, словно он уже не здесь. Он смотрел мимо нее, на фонтан, где вода лениво плескалась, отражая яркое солнце. Лена задохнулась от бешенства. Как он смеет? Как смеет стоять тут, в их доме, и делать вид, что ничего не изменилось?

— Мне жаль, Лен, что получилось так, — сказал он после паузы, потирая висок, будто от головной боли. — Жаль, что это увидели ты и Лиза. Жаль, что наша дочь не получила достаточно воспитания, чтобы понять: драка — худший способ решать проблемы.

Лена ахнула, словно он ударил ее. Его слова — спокойные, холодные, как сталь — резали глубже, чем ее собственные крики. Она шагнула вперед, ее глаза пылали, лицо покраснело от ярости.

— Заткнись, Роман! — выкрикнула она, срываясь на визг. — Закрой свой поганый рот и не смей говорить про Лизу! Она не заслужила такого! Она не заслужила видеть, как ты... как ты с этой шлюхой...

— Какого, Лен? – вдруг спросил он. – Что, наша дочь не знает, что такое секс и как им занимаются? Смею тебя уверить – знает. Или что, она думала, что она от святого духа родилась?

— Сволочь! – Лена не сдержалась и резко толкнула его в грудь. – Тварь! Ты про нашу дочь говоришь!

— Которая нанесла побои девушке, — спокойно заметил мужчина, даже не поморщившись.

— Шлюхе! Шлюхе, которая пришла в наш дом и оседлала тебя, убогого, как жеребчика!

Роман снова дернул щекой, позволяя жене выплеснуть из себя весь яд.

— Чем ты думал, Рома, трахая эту проблядь в моем доме? Она что, тебя изнасиловала, что ли? Или ты позавчера напился до усрачки? Демьянов, что ты вообще натворил? Со мной, с собой, с нами всеми? Как нам теперь жить с этим? — она кричала, а из глаз брызнули злые слезы отвращения и злости. – На что ты, мать твою, рассчитывал? На свежатинку потянуло, Рома? Гребаный престарелый мачо!

8. Уничтожу!

Лиза вылетела из комнаты как только отец уехал. Видела, что у них с матерью разговор был тяжелым, видела, что он только зашел в кабинет, что-то оттуда взял и тут же уехал обратно. Даже к ней не зашел. И она испугалась. Впервые в жизни испугалась отца, потому что сейчас он казался ей не тем человеком, который всю жизнь баловал ее, обожал и носил на руках, а кем-то чужим, отстраненным.

— Мама… — бросилась она к женщине, тяжело опустившейся на диван в гостиной. – Мам…. Вы….. ты его выгнала?

— Он сам ушел, — не своим голосом ответила Лена. – Приехал за вещами и документами…

Лиза покачнулась, не совсем понимая, что мать только что сказала.

— Мама… ты ему опять закатила истерику? Опять не дала сказать? — её голос дрогнул, срываясь на гнев, на отчаяние. — Я же тебе всё рассказала! Всё! Она его подставила, мама, ты разве не понимаешь? Почему ты опять никого не слушаешь, кроме собственного бешенства?!

— Потому что, — Лена медленно подняла на дочь взгляд, и в её глазах было нечто пустое, выжженное, — твой отец только что сказал мне, что любит её.

Слова хлестнули по Лизе, как плеть. Она, как и мать несколькими минутами ранее, стала судорожно открывать и закрывать рот, пытаясь найти хоть какие-то слова, но всё звучало бы как нелепость.

— Это… бред… — пробормотала она, глядя в пол, словно пытаясь опереться на него. — Он… он её даже толком не знает…

— Значит — знает, — с горькой ясностью сказала Лена, в каждом слове — металл. — Знает лучше, чем меня. Лучше, чем тебя. Пока мы с тобой, как дуры, жили своей полной, уютной жизнью — ты водила её за руку, открывала перед ней двери нашего дома, делилась одеждой, секретами, смеялась над сериалами… А она уже тогда трахалась с твоим кобелем-папашей! — голос её дрогнул, но она не сорвалась. – И строила планы на нашу жизнь! Вот так, родная моя!

У Лизы застучало в висках, кровь резко ударила в голову.

— Мама… — выдохнула она, но Лена уже не слышала. Или не хотела слышать.

— Я столько раз говорила тебе быть внимательнее, — процедила она сквозь сжатые зубы, будто сдерживая ярость, кипевшую в груди. — Сколько раз предупреждала: не водись с кем попало. Не разбрасывайся доверием. Лиза, о чём ты думала, когда заводила дружбу с дочерью уборщицы? С этим тихим, серым ничтожеством, у которого и одежды-то нет нормальной? Неужели ты не понимала, что такие, как она, мелкие, завистливые твари, с рождения полны злобы на весь мир? На всех, кто красивее, кто умнее, кто живет лучше? Неужели не видела, что в их душах — только чёрная, густая зависть к таким, как мы?

— Мам…

— Пока ты, доченька, вместо того, чтобы самой взяться за ум, решила ее использовать, она использовала тебя! И меня за одним… — голова Лены тяжело упала на стол. Она то ли смеялась, то ли рыдала в голос. – Поимела нас отлично!

Лиза молча глотала слезы, не в силах поверить в слова матери. Не в силах понять, почему ее надежная, крепкая семья в один миг разлетелась на осколки как фарфоровая статуэтка, которые так любил собирать отец. Она выскочила из гостиной и рванула снова в свою комнату, с силой хлопнув дверями. Но этого было мало, Лиза закричала, пытаясь разорвать тугой ком в груди, который душил ее с каждой секундой и с размаху смахнула с туалетного столика все, что там находилось. Дорогая косметика, флакончики с духами, записная книжка, планшет, все полетело на пол, застланный пушистым ковром. Тем самым ковром, на котором так любила лежать сама Лиза и ее гости.

Лора тоже.

Девушка бросилась на кровать, утыкаясь лицом в мягкие подушки, которые за ночь стали мокрыми от слез гнева и злости.

Ладно мать, как она сама не разглядела за фасадом серой простушки тварь, которая целенаправленно втиралась в доверие ее семьи?

Алора появилась в университете внезапно — в самом начале прошлого учебного года. Серьёзная, сдержанная, старше почти всех сокурсников, она сразу выделялась из общей массы. Её появление моментально породило волну слухов. Говорили, что раньше она училась в Финансовом университете при Правительстве РФ — престижнейшем вузе, куда поступают далеко не все.

Лизе до такого вуза не хватило бы ни баллов, ни уверенности, а у её деда и отца — ни нужных знакомств, ни достаточного влияния. В тот университет просто так не попадали. Именно поэтому переход Алоры в обычный, пусть и уважаемый в регионе Кубанский университет выглядел странно для той, что выдержала тяжелый натиск московского образования.

Девушка была лучшей во всем, но никогда не выделялась, не стремилась войти в дружбу и в контакт с однокурсниками, хотя многие хотели бы воспользоваться ее головой для помощи. И тем более удивительным показалось Лизе то, что она сама предложила помощь с курсовой по логистике.

— Он меня ненавидит, — буркнула Лиза подругам, с отвращением отпивая холодный кофе в университетской столовой.

— Сама нарвалась, — безразлично пожала плечами Инга, — не надо было задирать. Матвей Михайлович уже сыт по горло твоими выходками, Лизок.

Лиза крепко сжала зубы, понимая, что в словах подруги есть правда. Волегов Матвей Михайлович всем девчонкам в начале учебного года показался завидной добычей – молодой, перспективный преподаватель, из хорошей семьи с завидными связами, да и внешностью природа его не обделила. Вот и началась охота, в которой многие студентки перешли всякие грани. Лиза в том числе.

9. Пепел солнечных дней

Лора сидела на горячем полу, опираясь спиной на старенький, вмятый диван, склонившись вперёд, будто сама стала легче и меньше, чем прежде. Она смотрела в одну точку на полу — ту самую, где в детстве прожгла крохотную дырку в старом ковре, направив солнечный луч через лупу. Тогда она едва не устроила пожар, и до сих пор помнила запах палёной шерсти и ту дрожь в животе, когда поняла, что сделала что-то опасное.

Но мама не закричала. Не сорвалась. Просто подошла, присела рядом, как всегда — на уровне её глаз, и спокойно объяснила, что такое солнечная энергия, как она работает и почему требует уважения. Тогда же она впервые показала Лоре, как можно использовать ту самую энергию — не для разрушения, а для создания.

С тех пор дом наполнился картинами, выжженными на фанере: сначала неуверенные, с неровными линиями — солнце, дерево, фигурки с глазами-пуговицами, — а потом всё более сложные и точные. Каждый новый солнечный день становился поводом для творчества, вдохновения, тихого чуда. Эти рисунки росли вместе с ней, превращаясь из наивных детских картинок в почти взрослую, многослойную живопись — простую по форме, но цепляющую своей внутренней наполненностью.

В те дни солнечный свет казался ей чем-то личным, волшебным — ведь он был послан только ей, чтобы согревать, направлять, вдохновлять. И в том бедном, но беззаботном детстве, полном запахов дерева, дешёвой гуаши и маминого терпения, было нечто, что теперь казалось утраченной частью души.

Теперь же свет, пробивающийся сквозь занавеску, ложился на пол всё в ту же точку — на обугленное пятно, которое за годы стало почти незаметным. Но Лора сейчас смотрела на него, как на ожог. Как на отражение того, что зияло в ее собственной душе.

Рядом на полу валялся телефон, который она включила только сегодня, собрав на это последние силы, и едва экран ожил, как на него обрушился поток сообщений — мамины пропущенные звонки из Анапы, привычная суета волонтёрской группы, фотографии с полевых выездов, адресованные ей, как будто ничего не случилось, как будто всё можно вернуть одним словом, одним касанием экрана.

Но больше всего было от Романа — сообщений, длинных, подробных, как дневник, где он описывал свой день почти по минутам, пытаясь, казалось, отчаянно удержать её в своём пространстве, вовлечь в повседневность, которую он хотел бы сделать их общей; и в этом была какая-то болезненная иллюзия. Точно ей есть до этого дело, точно это для нее что-то значит, точно хотел сделать ее частью своей жизни. Жизни, которая вызывала в ней горькое отвращение, тяжесть в животе и жжение между ног. То самое жжение, которое вчера весь день по возвращению она пыталась смыть водой, не вылезая из ванной. А если и выходила, то только для того, чтобы через пять минут вернуться.

Одежду, в которой приехала, она сорвала с себя в первые же минуты: мягкую, брендированную футболку, чужую, навязанную, впитавшую в себя его запах, брюки, гостиничные тапочки — всё это, не колеблясь, отправилось в мусор, потому что каждое прикосновение этих вещей к телу вызывало у неё острое желание очиститься, исчезнуть, стереть из памяти всё, что с ним связано.

Он был мужчиной, которому она доверилась, на которого смотрела с уважением и тайным восхищением, как ребёнок, впервые встретивший кого-то, кто, казалось, понимает тебя без слов.

Одинокая слеза скатилась по щеке, и Лора, не придавая этому значения, смахнула её ладонью, механически, как будто пыталась избавиться от боли, которую всё равно нельзя было стереть прикосновением.

Она никогда не знала своего отца, однако по рассказам мамы появлялся теплый образ живого, чуткого и доброго человека. Мама никогда не говорила ни единого плохого слова о нем, и Лора, закрывая глаза, почти видела его образ, хотя не знала ничего об этом человеке. Он оставил для нее только имя и внешность. Её синие глаза были единственным, что досталось ей от матери, всё остальное — тонкие черты лица, волосы, тонкое строение тела — будто пришло от кого-то другого, кого она не знала, но чьё отсутствие ощущалось всю жизнь, как невидимый вес на плечах.

И только позже, много позже она поняла, что за всеми словами мамы скрывалась боль. Настоящая, глубинная, которую мать никак не хотела проецировать на нее самое. Он пожертвовал собой ради них, он ушел, чтобы они жили, чтоб были счастливы....

Подслушанный разговор изменил для нее, Алоры, все.

Когда Роман неожиданно появился на той самой летней ярмарке, в которой она принимала участие сразу в двух ролях — и как волонтёр, и как автор — Лора на мгновение подумала, что ей это приснилось. Он был последним, кого она ожидала увидеть в шумном парке, среди шатров с вареньем, плетёными корзинами и глиняной утварью, в этой пёстрой, душной, пронзительно живой атмосфере провинциального уюта.

Она привыкла видеть его в ином окружении — в холлах офисов, где всё звучало глухо, гремело сдержанностью и властью. Привыкла к строгим костюмам, к запонкам, к шелесту тонкой бумаги и низкому, уравновешенному голосу, в котором каждое слово было выверено. И потому тот факт, что он стоял под деревьями в простой белой футболке и выцветших джинсах, казался ей чем-то невозможным — нарушением границ реальности, чем-то почти интимным в своей обыденности.

Даже заметила его не сразу — слишком была увлечена моментом. Стояла за столом весь день, вымотанная жарким июльским солнцем, уставшая до ломоты в пояснице, но всё равно смеющаяся над очередной язвительной шуткой Натальи, ближайшей подруги и неугомонной хозяйки местного кошачьего приюта, для которого, собственно и проводилось мероприятие. Мечтала хотя бы на пять минут уйти в тень, присесть где-нибудь, свернуться клубком и просто подышать, но посетители, один за другим подходящие к её стенду с авторскими значками, нарисованными вручную, не давали ей ни секунды покоя. Она улыбалась, рассказывала, упаковывала, кивала, и всё это — на автомате, почти не осознавая.

10 Не было ничего… Ничего не было

Девушка вздрогнула всем телом, ощущая как ее начинает трясти. Мама уехала на работу в Анапу в начале лета и раньше сентября ждать ее домой не приходилось, да и у нее ключи есть. Лора сжалась в комочек, чувствуя, как гулко стучит ее сердце.

Новый звонок и еще раз и еще – тот кто стоял за дверями не собирался сдаваться. Наконец, в двери просто стали стучать.

— Лоло! – раздался за дверью звонкий голос старшей подруги, и Лора едва не заплакала от облегчения. Заставила себя подняться на ноги и открыла двери.

— Ты вообще спятила, что ли?! — вместо приветствия грянула Наталья, влетая в квартиру, словно ураган. — Маме не отвечаешь, на встречу со спонсорами не явилась, на звонки ни один чёрт не дождался от... — она резко осеклась, в упор глядя на бледное лицо Лоры.

На несколько секунд в комнате повисла тишина, тяжёлая и плотная, как воздух перед грозой.

— Твою ж налево, Лоло… — выдохнула Наталья, шагнув ближе. — Кто тебя так? Кто?!

Её карие глаза стали огромными, налитыми тьмой и страхом, как небо, затянутое тучами накануне бури, а голос — срывающимся. Взгляд скользил по Лоре: по бледному лицу, на котором багровели синяки, по царапинам на щеках и шее, по зажатым в кулаки рукам, по теням под глазами.

— Я… — едва слышно произнесла Лора, чувствуя, как пересохшее горло не даёт дышать. Она судорожно сглотнула. — Я просто… упала.

— Ага, — Наталья вскинула брови. — А потом по тебе, значит, трактор проехал, да? Или, может, ты решила покататься по лестничной клетке на голове?! Лоло, да ты себя в зеркало вообще видела?!

Она уже не пыталась сдерживать возмущение, но в её голосе слышался не только гнев — он был пропитан тревогой и болью. Наталья растерянно осматривала Лору с ног до головы, будто пытаясь осознать масштаб бедствия.

— Что случилось? Что… чёрт бы его побрал… что произошло? Кто тебя так отделал?

Губы Лоры задрожали. Не в силах вынести этого взгляда она отвернулась.

— Лиза….— Алора прошла в комнату и снова села на пол.

— Она ебанулась? — Наталья впала в ступор. – Вы, что, подрались?

— Не хочу говорить об этом…

— Лоло, ты соображаешь? Тебя избили, а ты говорить не хочешь? Ты…. Бл…. Себя слышишь сейчас?

Лора крепко сжала зубы, чувствуя жжение в груди от переполняющих ее эмоций: стыда, страха, боли, отвращения. Наталья внимательно наблюдала за подругой, не зная что сказать и внутри у нее зарождалось отвратительное ощущение, что самого страшного она еще не знает. От Лоло, спокойной, сдержанной, немного язвительной, но всегда неизменно доброй, волнами исходила ледяная стужа. Это словно была совсем другая, незнакомая Наталье женщина, с застывшими глазами.

— Лора, если…. -Наталья облизала губы и села прямо на пол напротив подруги, — если ты сейчас не станешь говорить, я сама пойду и напишу заявление в полицию на то, что тебя избили.

Лора дрогнула.

— Нет….. – столько ужаса прозвучало в одном коротком слове, что у Натальи мгновенно вспотела спина.

— То есть…. Я правильно понимаю, что Лизонька пригласила тебя на вечер, а потом что-то пошло не так и там тебя отделали по полной программе? Сама била, или своим церберам приказала? Лоло!

— Она не виновата…. – глухо ответила Лора.

— Тогда кто? Ты сама сказала, что избила тебя Лиза! Или что, если ее отец – местный олигархик, а дедуля в парламенте, значит это, бля, индульгенция на избиения? Так, Лоло?

Лора закрыла глаза и тяжело уронила голову на колени.

— Она… застала меня… со своим отцом….

Наталья сначала не поняла, что услышала от подруги. Сказанное никак не укладывалось у нее в голове, никак не складывалось в целостную картинку. Лора и отец Лизы? Независимая, гордая Алора и этот потасканный жизнью мужик не первой свежести?

Это казалось бредом. Наталья физически ощутила, как ускользает из сознание чувство реальности, как будто она попала в чужой, глупый сериал — из тех, где герои действуют вопреки здравому смыслу, где драму натягивают как резину, пока она не треснет. Или в дешевый роман — с избитыми штампами и лужами эмоций на каждой странице.

Она моргнула, потрясла головой — резким, отрывистым движением. Но ничего не изменилось.

Лора всё так же сидела на полу, скрючившись, уткнувшись лицом в колени. Русые волосы растрёпаны, пальцы вцепились в ковер со старой дырой. И только теперь Наталья заметила то, что раньше не видела, не обратила внимания.

На запястьях подруги алели тонкие, свежие синяки. Едва заметные, но от этого не менее пугающие. Следы от хватки? Или верёвки? Она сидела как-то странно — неестественно скованно, будто старалась не шевелиться без лишней надобности. И этот след на шее… Наталья прищурилась. Это не был синяк от удара. И на ключице — тоже не синяк. Так выглядели банальные в своей пошлости засосы, поставленные в спешке, в попытке урвать свое.

— Ты… — медленно выдавила Наталья. — Лора, ты серьёзно? Ты с ним… добровольно?

Слово упало между ними. То самое слово, которое стало для Лоры клеймом, которое жгло ее изнутри, как кислота, как химический ожег.

11. Ослеплённые

Лора вышла на улицу, когда на город опустились душные августовские сумерки. Хотелось ей того или нет, жизнь за порогом ее квартиры продолжалась, а Машка ходила кругами и ругалась на хозяйку благим матом за пустую миску с едой и за пустой же холодильник.

Но выйти на улицу было сродни прыжку в ледяную воду. Лоре казалось, что стоит ей переступить порог, как сотни, тысячи глаз — чужих, безжалостных — уставятся на нее, зная все. Будто каждый прохожий видел ее боль, ее грязь, ее унижение, будто они могли заглянуть ей под кожу и прочитать там все, что она так отчаянно прятала. Она натянула старую мешковатую футболку, выцветшие джинсы, нацепила темные очки, несмотря на сумерки, и надвинула кепку почти на глаза. Ей хотелось стать невидимкой, раствориться в сером мареве вечера, чтобы никто не заметил, не остановил, не заговорил.

Как мышка, она прошмыгнула в ближайший супермаркет, сгорбившись и пряча лицо. В корзину летело все, что попадалось под руку: пачка кошачьего корма, молоко, хлеб, какие-то йогурты, замороженные пельмени. Она не выбирала, не думала — просто хватала, лишь бы поскорее закончить и вернуться в свою крепость. Глаза Лора упорно держала в пол, избегая случайных взглядов редких покупателей. Каждый шорох, каждый скрип тележки казался ей сигналом опасности, будто кто-то сейчас подойдет и скажет что-то, от чего ее хрупкий панцирь разлетится вдребезги. Она торопливо пробила продукты на кассе, бормоча невнятное "спасибо" кассиру, и, сжимая пакет, почти выбежала обратно в сумерки, где тени были милосерднее, чем свет фонарей.

Лора замерла у самого подъезда, когда знакомый, звонкий голос, словно нож, полоснул по ее нервам.

— Лора!

Она медленно обернулась, чувствуя, как внутри все холодеет, как паника, стыд и ужас накатывают волной, от которой нечем дышать. Лиза стремительно приближалась, выпрыгнув из своей кричаще-красной Ferrari, припаркованной у обочины. Ее лицо было искажено яростью, глаза горели ненавистью, а губы брезгливо кривились, будто она смотрела на что-то омерзительное.

— Довольна, сука? — рявкнула Лиза так громко, что ее голос эхом разнесся по улице, заставляя редких прохожих замедлить шаг и обернуться. Лора невольно отступила назад, сжимая пластиковые ручки пакета с продуктами. Ее горло сдавило, но она попыталась выдавить:

— Лиза, послушай…

— Что слушать? — Лиза резко мотнула головой, словно отмахиваясь от слов подруги, и шагнула еще ближе, почти вдавливая Лору в стену подъезда. — Что мой отец из-за тебя, тварь, уходит из семьи?

На них уже откровенно пялились. Старушка с соседнего подъезда замерла с поводком своей чихуахуа, двое подростков на велосипедах остановились неподалеку, переглядываясь. Лора чувствовала их взгляды, как иглы, впивающиеся в кожу.

— Он вещи забрал, сегодня мать извещение получила! — продолжала кричать Лиза, ее положении срыва. — Ты этого, сука, добивалась?

Лора задрожала от гнева и бессилия, ее голос сорвался на крик:

— Я вообще ничего не добивалась! — она пыталась перекричать Лизу, но та не слушала. — Не нужен мне твой отец, пропади он пропадом к чертям собачьим! Он — тварь и сволочь, Лиза!

Ее слова повисли в воздухе, резкие и отчаянные, заглушая шум улицы.

Лиза на мгновение замерла, ее глаза расширились от шока, но она тут же шагнула вперед, почти вплотную.

— Ты смеешь его так называть? — прошипела Лиза, ее голос дрожал от ярости. — Да ты просто шлюха, которая разрушила мою семью!

— Это не так! — Лора бросила пакет на землю, ее кулаки сжались. — Он сам… он… — Она задохнулась, не в силах подобрать слова, чтобы описать весь ужас, который ей пришлось пережить.

— Ты поэтому на нем повисла, да? — Лиза выплюнула слова, тряхнув светловолосой головой, ее глаза сверкали злобой. — Что, захотелось красивой жизни, поломойка? Нашла меня, дуру, слушала, помогала, копила информацию, а потом? Потом, Алора? Сколько раз ты трахалась с моим отцом?

Лора сглотнула, слюна стала вязкой, горькой, будто яд. Она отвела взгляд, чувствуя, как щеки горят, а в груди разрастается холодный ком. Бабки у подъезда, с их любопытными, жадными до сплетен глазами, уже не просто смотрели — они впитывали каждое слово, перешептываясь и качая головами. Лора чувствовала себя голой под их взглядами, будто ее выставили на всеобщее осуждение.

— Лиза… — Она изо всех сил старалась, чтобы голос звучал ровно, не дрожал, но он все равно срывался. — Я никогда не собиралась… Я не спала с ним…

— Ага, — Лиза издевательски хмыкнула, сдернув с лица темные очки, чтобы ее презрение было видно еще яснее. — Он просто случайно оказался между твоих тощих ляжек без трусов!

Лора вздрогнула.. Лицо вспыхнуло от стыда, а внизу живота заныло, будто туда вонзили раскаленный прут. Она хотела что-то сказать, объяснить, но слова застревали, комком в горле.

— Лиза… Это не то, о чем ты подумала… Совсем не то… — Ее голос звучал жалко, умоляюще, но Лора знала, что каждое слово только глубже затягивает ее в трясину.

— Знаешь, — Лиза вдруг понизила голос, и в нем прорезалась горькая, личная обида, — он ведь последний месяц так часто расспрашивал о тебе. Хвалил, ставил в пример. Говорил, что я, наконец-то, нашла достойную подругу… — Ее губы дрогнули, но она тут же стиснула их, не давая слабости вырваться наружу. — Я так радовалась, что смогла помочь тебе, нищебродке с рынка! А ты… Ты все это задумала с самого начала! Думаешь, я не помню, как ты выспрашивала про нашу семью? Чем мама занимается, чем отец, что любят, чем интересуются… Это ж какую наглость надо иметь, чтобы так подло влезть к нам! — Лиза почти сорвалась на крик, ее голос дрожал от ярости и боли. — Ты ведь, сука, и про деда моего расспрашивала! Его закадрить хотела? А что, он в отличие от отца еще и вдовец, да и повлиятельнее будет!

12. Я так не могу жить...

— Лора, я вызвал скорую…. – Роман неуклюже пытался промыть глаза плачущей девушки водой. Она мотала головой, не давая ему прикоснуться к себе, поэтому он вынужден был перехватить ее за плечи и почти силой лил воду на бледное лицо. – Потерпи, родная, потерпи….

— Не трогай…. – захлебывалась Лора плачем, — не трогай….

Она сидела прямо на асфальте, не замечая, как порвалась ее старая футболка на плече, как испачкались в пыли светлые джинсы. Пыталась открыть глаза, но жгучая боль не давала — веки словно склеились, а мир вокруг утонул в красной пелене. Не видела ничего, а запах Романа, его руки, его голос вызывали одну волну паники за другой. Он пытался осмотреть глаза, сжимая ее лицо в своих горячих ладонях, не давая ей ускользнуть.

— Да, мать вашу, где скорая? - услышала его злой голос. – Лора, поехали в больницу своим ходом!

Он наклонился и легко подхватил ее за талию, пытаясь поднять с асфальта, но Лора тут же забилась в его руках, как пойманная птица. Ее тело сотрясалось дрожью, она вырывалась, царапая его руки.

— Я не поеду… Нет, пусти меня! — Ее голос был хриплым, надрывным, полным ужаса.

— Лора! Хоть ты перестань истерить! — Роман, стиснув зубы, подхватил ее на руки, словно ребенка, прижал к себе, не обращая внимания на сопротивление. — Тебе помощь нужна!

Его сердце колотилось, как молот, в груди. Мысль, что Лиза, его глупая, избалованная, эгоистичная дочь, могла оставить Лору без зрения, вгоняла в холодный ужас. Он пытался не думать о том, что будет дальше, но голова раскалывалась от осознания масштаба катастрофы. Лиза натворила столько, что последствия казались неподъемными — не только для Лоры, но и для него самого.

Лора снова закричала, ее кулаки слабо били по его груди, пока она отчаянно пыталась вырваться.

— Пусти меня! Не трогай! — Ее крик был полон боли и отчаяния, она извивалась, не видя ничего вокруг.

Роман, не отпуская, понес ее к своему внедорожнику, игнорируя взгляды соседей, которые теперь смотрели на него с осуждением и страхом. Лора продолжала вырываться, но ее силы таяли, а слезы, смешанные с жгучей болью в глазах, текли по щекам. Она не хотела его помощи, не хотела его близости, но он, словно не замечая ее протестов, распахнул дверцу машины, решив, что отвезет ее в больницу, даже если придется держать силой.

— Эй, мужик, похоже, девушка с тобой ехать не хочет, — раздался спокойный, твердый голос позади них.

Роман, стиснув зубы, едва слышно выругался, перехватывая Лору поудобнее, пока она продолжала слабо вырываться в его руках, ее хриплые всхлипы разрывали вечернюю тишину.

— Ей помощь нужна, она в шоке! — рявкнул он, не оборачиваясь. — Иди, бл… куда шел!

Лора, услышав чужой голос, замерла на мгновение, ее тело все еще дрожало, но она попыталась повернуть голову, хотя глаза, воспаленные и слезящиеся, почти ничего не видели. Незнакомец, чей силуэт смутно вырисовывался в сумерках, шагнул ближе, не обращая внимания на грубость Романа.

— Я вижу, что ей нужна помощь, — голос мужчины оставался ровным и непреклонным. — Но, похоже, от тебя она ее принимать не хочет. Может, отпустишь ее, и я вызову скорую?

— Пошел на х..., — Роман больше не мог сдерживаться, — совсем идиот? Я вызвал, только она ехать час будет!

Он повернулся к Лоре и наклонившись, провел рукой по ее мокрым от слез щекам, а затем прижался губами к пылающему лбу, не обращая внимания на то, как она вздрогнула от его прикосновения.

— Лора, родная, сейчас закрою машину и поедем… — прошептал он ей на ухо, пытаясь пристегнуть ее ремнем безопасности. Но Лора, словно дикий зверь, почуявший шанс на свободу, рванулась прочь с неожиданной силой. Вслепую, ориентируясь только на голос незнакомца, который заступился за нее, она оттолкнула Романа руками. Тот, не ожидавший такого яростного сопротивления, замешкался всего на пару секунд и Лора почти выпала из машины, ударившись коленями об асфальт. Не замечая боли, она попыталась отползти, цепляясь за воздух. Ее красные глаза слезились, ничего не видя, а хриплый, надрывный крик вырвался из горла:

— Помогите... пожалуйста!

-— Пиздец! — раздался резкий голос незнакомца. Сильные руки обхватили ее за плечи, быстро, но аккуратно поставили на ноги и слегка оттолкнули назад, подальше от машины. Лора уловила чужой запах — резкий, с нотами какого-то мыла и дыма, совсем не похожий на тяжелый парфюм Романа. Она поняла, что незнакомец встал между ней и Романом, загораживая ее собой.

— Отойди по-хорошему, мужик, — голос незнакомца был низким, с явной угрозой. — Она ясно дала понять, что с тобой не поедет.

— В сторону, — голос Романа превратился в звериный рык, полный ярости и собственнического отчаяния. — Эта женщина — моя жена! Тебе понятно? Лора… прошу тебя… иди сюда.

— А ты не староват для девочки? — вдруг ехидно бросил незнакомец, и Лора почувствовала, как он отступил чуть ближе к ней, мягко, но уверенно взяв ее за локоть, чтобы она не упала. Его хватка была твердой, но не пугающей, в отличие от рук Романа, которые она все еще ощущала на своей коже, как ожоги.

— Ах же ты тварь! — вдруг услышали они все женский голос, и Алора, не удержавшись на ногах, упала прямо на землю, заплакав от облегчения.

— Наташа… — прошептала она, закрывая воспаленное лицо руками, ее голос дрожал от боли и благодарности.

13. Под кулаком

Лиза подъехала к дому и вздрогнула всем телом, увидев на парковке массивный черный Lexus деда. Озноб пробрал ее до костей, по спине поползли холодные мурашки, а ладони, сжимавшие руль, мгновенно вспотели, оставляя влажные следы на кожаной оплетке. Виктор Рублев не был человеком, который шутит или прощает.

Лиза понятия не имела, как он отреагирует на ее сегодняшнюю выходку, но предчувствие было недобрым. Щека заныла, словно ожила память о боли: всего два дня назад, на юбилее родителей, после устроенного ей скандала, дед, не обращая внимания ни на охрану, ни на прислугу, врезал ей по лицу с такой силой, что она свалилась на деревянный пол гостиной, не удержавшись на ногах. В его стальных серых глазах тогда читались холодное презрение и брезгливость, от которых Лизе стало не по себе, будто она была не внучкой, а чем-то грязным, недостойным его внимания.

Никогда до этого дед руку на Лизу не поднимал, хотя она знала, что характер у него не сахар: плакали и прислуга в его доме, и девушки-помощницы, да и мама неохотно вспоминала свое детство.

И все же она не сожалела о содеянном. Лиза чуть прикрыла глаза, с хищным удовольствием вспоминая, как визжала Лора, когда струя лака ударила прямо в ее синие глаза. Как покраснело и опухло ее лицо, как и без того невыразительные черты лица стали совсем уж не красивыми.

Но вместе со злорадством пришла и боль – отец кинулся на защиту Лоры. Не стал даже слушать дочь, полностью отдавая себя новым чувствам. От этого Лизе захотелось уничтожить и его тоже. Прыснуть лаком в его зеленые глаза и смотреть, как он загибается от боли рядом со своей сучкой.

Но не посмела, испугалась, поняла, что еще один малюсенький жест, и отец впервые в жизни ударит ее, как ударил дед. Ее папа, который всегда защищал и оберегал свою маленькую принцессу, у которого на руках она всегда находила защиту – вдруг обнимал не ее, защищал не ее, а ту, другую. Кричащую, что его ненавидит.

Лиза закусила губу, не спеша выйти из машины.

Поведение и слова Лоры сбили ее с толку. Впрочем, тряхнула она светлыми волосами, сучка устроила знатный спектакль, чтобы заставить отца чувствовать себя виноватым.

И вдруг Лиза поймала себя на том, что даже не плачет. Да, ее трясет от ненависти, обиды, злобы, боли, хочется выть, скулить, ругаться, но слез нет. Есть только жгучее понимание того, что она своими руками разрушила свою жизнь и свою семью, приведя в дом эту серую тварь.

Рублева она нашла в кабинете отца, бывшем кабинете отца. Тот сидел за массивным деревянным столом, до которого не добралась разъяренная Лена. На долю секунды у Лизы всплыли горькие и ядовитые воспоминания: Алора сидит на гладкой поверхности, прижимаясь лбом к обнаженной груди Романа, а тот обнимает ее обеими руками. Бережно так обнимает. Защищая от всего.

В груди стало тяжело.

Она перевела взгляд на мать. Лена сидела в кожаном кресле у темного окна, уставившись в пустоту. В присутствии деда она казалась меньше, точно съежилась под его тяжелым взглядом, ужалась. Ее лицо было бледным, как мел, глаза красные, опухшие от слез, а руки нервно теребили край дорогой рубашки. Лиза машинально отметила, как мать, всегда державшая себя с достоинством, сейчас выглядела потерянной и уставшей. Виктор, напротив, сидел прямо, его стальные серые глаза буравили пространство перед собой, а на лице застыло холодное, непроницаемое выражение. Атмосфера в комнате была настолько тяжелой, что Лиза почувствовала, как воздух давит на нее, а стены сжимаются.

При виде внучки Рублем сжал зубы, его рот дернулся в презрительной гримасе.

— Знаешь, Лен, — упали холодные слова, — теперь я Ромку понимаю. Что жена, что дочь — конченные идиотки.

Лена вздрогнула, но возразить отцу не посмела, даже рта не открыла в защиту дочери.

— Ты чем, кретинка малолетняя, думала, когда в шары суке лак заливала? — все так же не повышая голоса и откидываясь в массивном кресле протянул Виктор, расстегивая верхнюю пуговку рубашки. – Ты хоть понимаешь, что сама ей в руки козырей насовала?

Лиза тяжело дышала. Внутри нее закипало пламя протеста: еще никто и никогда не говорил с ней так. Дед мог быть жестоким и холодным, но не позволял себе раньше оскорблений.

В общем-то и отец никогда даже подумать не мог, чтобы ударить Лизу, а сегодня едва не сорвался.

— Хорошую мартышку ты воспитала, Лена. Впрочем, ума у тебя всегда не было, как и у матери.

— Хватит! — крикнула Лиза. — Я была в своем праве! Эта тварь семью нашу разбила!

Рублев, не смотря на свой возраст, стремительно поднялся с кресла и в одно плавное движение оказался около Лизы. Она не успела даже охнуть, как мощный удар кулаком снес ее с ног. Куда там до той пощечины два дня назад! Рублев бил точно и уверенно.

— Мало тебя в детстве лупили, — спокойно сообщил он внучке, лежащей на дорогом ковре. А после спокойно вернулся на место.

— Еще раз рот свой поганый, когда не спрашивают, откроешь, получишь больше, — добавил он, плеснув в стакан виски. – Отец с тебя пылинки сдувал, вот и получил ответочку от благодарной дочурки.

Лиза, лежа на ковре, тяжело дышала, ее рука инстинктивно коснулась горящей щеки. Глаза жгло от унижения и боли, но она не плакала — слез не было, только пустота и жгучая ненависть. Она медленно поднялась, стиснув зубы, и посмотрела на деда, но его холодные серые глаза уже потеряли к ней интерес, скользнув к стакану с виски. Посмотрела на мать, ожидая возмущения, ругани, но та только дернула щекой — взгляд у нее был невидящим, потухшим. Лиза хотела взорваться, заорать, что дед не имеет права руку на нее поднимать, но осеклась, глянув в серые, равнодушные глаза.