Не того поля ягода

Пролог

Встречать жениха мы вышли на крыльцо не только всей семьей, но и всем домом — вместе со слугами, вплоть до старого, едва стоявшего на ногах истопника Архипа.

И хотя жених, что вот-вот должен был показаться на нашем дворе, был моим, именно я на будущую невесту походила мало. Мачеха словно нарочно обрядила меня так, чтобы Никиту Кондратьевича отвернуло от меня раз и навсегда.

Я чувствовала себя Настенькой из фильма «Морозко» в сцене, где она появилась перед женихом в лохмотьях и с сажей на лице. Потому что примерно так я сейчас и выглядела. А на фоне румяной, разодетой в шелка единокровной сестры Даши смотрелась, должно быть, еще хуже.

Потому что аристократичная бледность да модельные параметры вошли в моду в более поздние века. А тут ценились пышность тела да здоровый вид. А ни того, ни другого у Марии Ковригиной, в тело которой я попала шесть месяцев назад, как раз и не было.

За эти полгода я привыкла ко многому. И к почти незнакомому, хотя и русскому вроде бы языку. И к новым правилам поведения. И к странной и казавшейся ужасно неудобной одежде. И даже к отсутствию привычных предметов, без которых еще недавно я не могла представить свой быт — телефонов, автомобилей и средств гигиены.

Но вот к чему я привыкнуть так и не смогла, так это к тому, что в своей собственной семье Мария была изгоем. Да, в моей собственной жизни тоже бывало всякое. И я тоже рано осталась сиротой. Но я всегда знала, что родители меня любили. И это поддерживало меня в трудные минуты.

А вот настоящая Мария Ковригина даже этого была лишена. Впрочем, наверняка ее любила бы ее родная мама. Но та умерла, когда девочка еще лежала в люльке. А отец ее спешно женился на другой, дабы было кому заботиться о его малолетней дочери.

Вот только эта другая заботиться о Машеньке как раз и не спешила. А после того, как у нее появилась собственная дочь, напротив, стала делать всё, чтобы всё самое лучшее доставалось Дарье.

А сейчас этим лучшим был дворянский сын Никита Понарин. Который прибыл в Архангельск два дня назад, дабы, наконец, познакомиться со своей нареченной невестой.

Об этом браке было условлено, когда Мария была еще ребенком, но за прошедшее с тех пор время она так ни разу и не виделась с женихом. Но память, что перешла ко мне от нее вместе с телом, говорила мне, что моя предшественница ожидала его появления с большой надеждой.

Потому что именно он был для нее единственной возможностью вырваться из-под власти мачехи и стать хозяйкой в собственном доме. И точно так же относилась к нему сейчас и я сама.

Да, я так же, как и она, мечтала о том, что приедет за мной принц на белом коне и увезет меня в свой замок. Ну, пусть не на белом коне, а на гнедом. И пусть не в замок, а в терем. И пусть не принц, а дворянский сын. Детали были не так уж важны. Важно было то, что этот брак давал мне надежду на счастье.

И именно поэтому в это утро я впервые взбрыкнула и попыталась отказаться от предложенного мачехой наряда. Как можно было появиться в такой одежде перед человеком, которому ты искренне хочешь понравиться? И только когда она пригрозила запереть меня в светелке и вовсе не выпустить к гостям, я вынуждена была согласиться на ее условия.

Потому что поговорить с женихом мне было решительно необходимо. Я хотела попросить его устроить свадьбу как можно скорей.

И Пелагея, старая нянюшка Марии — единственный человек в доме, который ее любил — была в этом со мной солидарна.

— Вот приедет твой сокол ясный да увезет тебя в дом свой богатый. Где всего будет вдоволь — и еды, и шелков, и злата с серебром. И не нужно будет тебе портить свои белые рученьки работой тяжкой. Так что уж потерпи, милая, не перечь Агриппине Авдеевне.

И я слушала ее и верила ей.

И сейчас, когда этот сокол ясный верхом на коне в сопровождении еще нескольких мужчин въехал к нам на двор, мое сердце взволнованно забилось.

Никита Понарин оказался высок и красив. И я заметила, как Дарья аж подалась вперед, стараясь рассмотреть его получше. И услышала, как восторженно заперешептывались наши дворовые девицы.

Но мне не было до них никакого дела. Это был мой жених. Который приехал, чтобы условиться о нашей свадьбе.

И когда он стал подниматься по ступеням крыльца, я выступила вперед. И приветствуя его, чуть наклонила голову.

Но ни он, ни сопровождавшие его мужчины даже не посмотрели в мою сторону. Они прошли мимо и остановились перед Дарьей и Агриппиной Авдеевной.

— Ох, и хороша ваша лебедушка белая! — громко сказал мужчина постарше. — Будет парой нашему молодцу!

Но не успели слёзы обиды появиться у меня на глазах, как смущенно закашлялся папенька:

— Простите, гости дорогие, но обозналися вы! Это Дашутка, наша младшая дочь. А Мария, старшая, вон она!

И указал на меня рукой. А следом за ним в мою сторону посмотрели и гости. И когда я увидела, какое разочарование отразилось на лице жениха, сердце мое болезненно ёкнуло.

— А ведь говорил я вам, батюшка, — зашептал вдруг он, — что не ко двору она нам будет. Не того она поля ягода.

И я вздрогнула, услышав эти слова. Потому что почти то же самое я уже слышала однажды.

Только от другого человека. Ровно четыреста лет тому вперед.

Глава 1. Четыреста лет тому вперед

— Машенька, а ты уверена, что хочешь замуж именно за этого человека? — тетя Лиза почему-то вздохнула.

— Конечно, хочу! — я решительно не могла понять, почему она сомневалась. — Я люблю его! Он самый лучший!

Разве можно его не любить? И дело вовсе не в том, что у него была крутая машина и квартира в центре столицы. И не в дорогих подарках, которые он делал мне на каждом свидании.

Я влюбилась в него еще раньше, чем узнала обо всём этом. Вот просто увидела в коридоре универа и влюбилась. Хотя никогда не верила в любовь с первого взгляда. А тут вдруг поняла, что она на самом деле есть. И не только в книжках.

Конечно, мне говорили, что я для него никто. Что такие, как он, общаются только с крутыми девочками — с дочерями миллионеров, актрисами и победительницами конкурсов красоты. Что он даже не посмотрит в мою сторону.

А он взял и посмотрел. И не просто посмотрел, а сам предложил встречаться. И выйти за него замуж тоже предложил — через месяц после нашего знакомства.

И теперь я стояла перед зеркалом в белом платье, с фатой на голове. И считала часы до того, как стану его женой.

— Машенька, что ты его любишь, я знаю. А вот любит ли он тебя?

Я посмотрела на нее с удивлением.

— Конечно, любит, тетя Лиза! Иначе зачем бы ему на мне жениться?

А она снова вздохнула.

И от этого молчаливого укора я сорвалась. Не сдержалась, не смогла промолчать.

— Ну, зачем ты так, тетя Лиза? Ты нарочно хочешь испортить лучший день моей жизни? Почему? Потому что у тебя самой личная жизнь не задалась? Потому что ты сама оказалась слишком гордой, чтобы стать счастливой?

Всё это были не мои слова. Я просто повторяла то, что когда-то говорила мама. А она с детства внушала мне, что быть счастливой женщина может быть только замужем. «За мужем, дочка, как за каменной стеной!»

— Он лучше всех, тетя! А ты просто завидуешь мне! Потому что ты сама так и не вышла замуж!

Это были слишком жестокие слова. Особенно по отношению к женщине, что уже пять лет заменяла мне мать.

И едва я увидела, как потемнели от обиды ее глаза, я пожалела о сказанном. Но слово — не воробей, не воротишь.

— Не в зависти дело, Маша.

— А в чём?

Она долго молчала, прежде чем ответить. Словно подбирала слова.

— Влюбиться легко, милая! А вот любить куда сложнее. Вот ты говоришь, он самый лучший. И он наверняка так думает и сам. И он наверняка нравится многим девушкам. А это сильно кружит голову. Ты уверена, что он способен быть верным? Что ты сможешь удержать его через год-другой после свадьбы? Чтобы тебя всю жизнь любил самый лучший на свете мужчина, нужно быть самой лучше женщиной. Разве не так?

Она тоже била по больному, и я сразу перестала испытывать чувство вины перед ней.

— Я буду делать всё, что он скажет! Стану такой, какой он хочет! Так с чего бы ему меня бросать?

— Милая, так это не работает! Чтобы тебя стали ценить другие, тебе нужно научиться ценить себя самой!

Ответить ей мне помешал звонок в дверь. Никита приехал! Я принялась торопливо поправлять свое свадебное платье.

Платье было красивым и дорогим. Сама я не смогла бы позволить себе такого. А вот в остальном мы решили устроить скромную свадьбу. Мы просто распишемся в ЗАГСе, а потом полетим на две недели на море. Никаких гостей. Только мы вдвоем.

Тетя Лиза пошла к дверям, но я остановила ее.

— Я открою сама.

После того, что она наговорила мне про Ника, я не могла позволить ей сделать какую-нибудь глупость. С нее станется сказать гадость и ему самому.

Распахиваю дверь и застываю на пороге. Да, на лестничной площадке стоит именно Ник. Но одет он совсем не для похода в ЗАГС — в пуховик и джинсы.

— Что-то случилось? — испуганно спросила я.

— Да, случилось, — кивает он. — Маша, свадьбы не будет. Прости.

А я не могла поверить своим ушам.

— Как это «свадьбы не будет»?

— А вот так. Я передумал.

— Да меня он хотел заставить ревновать, вот и всё, — услышала я вдруг женский голос.

А уже в следующую секунду увидела и его обладательницу — Риту Самсонову, однокурсницу Ника.

— Мы поссорились пару месяцев назад, — невозмутимо пояснила она. — Я сказала, что никогда его не прощу. Вот он и решил сделать вид, что женится.

— И ты же ревновала, детка, правда? — ухмыльнулся он.

И деткой он сейчас назвал не меня. От осознания этого мне стало плохо. И чтобы не упасть, я прислонилась к дверям. Прошептала:

— А как же мы, Ник?

— А нет никакого «мы», Машуля! Поиграли и хватит! Я думал, ты знаешь, что всё это не всерьез. Мы слишком разные, Маш! Такие, как я, не женятся на таких, как ты. Ты не того поля ягода. А подарки можешь оставить себе. В качестве компенсации.

И они ушли. Просто ушли. Оставив меня зареванную, несчастную.

Глава 2. Где я?

Пришла в себя я в жарко натопленной комнате. Но всё мое тело еще содрогалось, слишком хорошо оно помнило ту ледяную ванну.

Я открыла глаза и увидела незнакомую женщину. Среднего роста, полную. Со сразу показавшимся мне неприятным лицом. И на этом лице будто застыла гримаса брезгливости.

— Ты зачем полезла в воду, дурёха? — спросила она таким же неприятным голосом.

Я не знала, кто она, но не ответить было бы невежливо. Тем более, что, возможно, именно она меня спасла.

— Я не хотела, чтобы она утонула.

Насквозь промокшая собака всё еще стояла у меня перед глазами. Мне оставалось лишь надеяться, что ей тоже помогли.

— Ну, утопла бы она, так что с того? Ей уж лет семьдесят, поди, отжила свое.

Лет семьдесят? Да что она такое говорит? Собаки столько не живут!

— Эй, Палашка! — крикнула женщина куда-то в темноту. — Ты когда на свет появилась?

Оттуда выступила еще одна женщина — постарше, чуть повыше и гораздо худее. Обе они были странно одеты. Прежде такую одежду я видела только в кино.

— В семь тыщ семьдесят третьем году, — послушно, но при этом не без сдержанной гордости ответила вторая.

— Надо же! — удивилась первая. — Значит, на десяток лет моложе, чем я думала.

Я наверняка ударилась головой о лёд, когда попала в воду. И теперь мне слышалось невесть что.

— Семь тысяч каком? — ахнула я. — Да вы с какого события ведете отсчет? От сотворения мира?

Я была уверена, что пошутила. Но они обе воззрились на меня с изумлением. Словно какую-то глупость сказала я сама. И кажется, они совсем не пытались меня разыграть.

А может быть, они староверы? Или кто там еще не принял случившихся несколько сотен лет назад реформ?

— Видишь, до чего ты ее довела, Палашка? — со злостью спросила первая. — А ну как рассудок к ней не вернется? Что мы с такой убогой делать станем? И чего тебя на реку-то понесло?

— Так известно чего, Агриппина Авдеевна, — хмуро ответила вторая. — Дочка ваша Дарья Мироновна погадать захотела. А для этого ей вода из проруби занадобилась. А я сослепу с основной-то тропы свернула, вот и ступила на тонкий лед. Кто же знал, что Мария Мироновна спасать меня кинется?

Мария Мироновна? Но я Мария Александровна! А ведь говорили они явно обо мне. И когда та, которую называли Палашкой, смотрела на меня, то в ее глазах блестели слёзы.

— А я давно Мирону Павлинычу говорила, чтобы гнал тебя из дому, — проворчала, направляясь к дверям Агриппина Авдеевна. — Проку от тебя уже никакого.

А Палашка и не думала возражать. Только поклонилась еще ниже. А когда дверь за первой женщиной закрылась, вторая с неожиданной для ее возраста резвостью оказалась возле моей кровати.

— Выпей вот, ласточка моя, тебе и полегчает.

И она поднесла к моим губам глиняную кружку с какой-то ужасно пахнущей бурдой. И на вкус эта бурда была ничуть не лучше.

Я смогла сделать только один глоток и сразу же закашлялась.

— Вот и ладно, вот и хорошо! — почему-то обрадовалась Палашка. — С кашлем-то вся твоя хворь и выйдет.

И хворь действительно выходила. С каждым следующим глотком. А сознание прояснялось. Вот только это прояснение пугало меня теперь куда больше.

Потому что я вдруг начала вспоминать то, чего никогда не было в действительности. Чего просто не могло быть.

И особенно ясно я вспомнила тот день, когда услышала донесшийся с реки полный отчаяния крик моей няньки Пелагеи — той самой Палашки, что сейчас поила меня травяным отваром. И как кинулась на этот крик и увидела няньку в ледяной воде.

Я даже потрясла головой, прогоняя эту картину. Потому что всё это было неправдой. Потому что в это время я была совсем в другом месте. И спасала я не Палашку, а незнакомую мне собаку.

И никогда я не носила таких длинных, украшенных вышивкой сорочек, что была сейчас на мне. И не знала тех диковинных слов, что говорила сейчас старая няня.

Или всё-таки знала?

Но окончательно я поняла, что случилось, только когда поднялась на ноги и вышла из дома. Потому мир вокруг меня был не моим.

Бревенчатые избы, лошади с санями, мужики в овчинных тулупах и женщины в длинных, надетых мехом внутрь шубах.

Я никогда не видела этого прежде. И тем не менее, я знала тут всё. Каждую улицу этого северного города. Потому что этот город был мне родным. И не только мне, а и той Марии Мироновне, в тело которой я попала.

Теперь в этом не было уже никаких сомнений. Что она — это теперь я. И что вместе с ее телом мне досталась и ее память. И в моей голове ее память боролась с моей собственной. И я понимала, что рано или поздно моя память эту борьбу проиграет. И я забуду всё то, что было прежде.

А я не хотела забывать. А значит, я должна была сделать всё, чтобы вернуться назад. Чего бы мне это ни стоило. Раз один раз мы с Марией Мироновной смогли поменяться местами, значит, сможет сделать это снова. Вот только понять бы, как.

В университете я училась на историческом факультете, и мне несложно было разобраться в здешнем летоисчислении.

Глава 3. Сокол ясный

То, что девушка, в тело которой я попала, тоже была Марией, оказалось весьма кстати. Так я хотя бы откликалась на свое имя. И то, что ее память сохранилась у меня, было большим подспорьем.

Да, я не всегда реагировала так, как реагировала бы она сама. Иногда я не с первого раза понимала какие-то слова, которые в нашем времени не то, что считались устаревшими, а не использовались вообще. Ланиты вместо щек, рамена вместо плеч, чресла вместо поясницы. От всего этого иногда я просто сходила с ума.

Но каждый раз успокаивала себя тем, что всё это было куда лучше, чем если бы я так и осталась подо льдом на реке. Да, всё тут было непривычным, но живым и даже интересным.

Так не понравившаяся мне Агриппина Авдеевна оказалась мачехой Марии Мироновны. И мачехой она была в полном смысле этого слова. Я не знала, слышала ли от нее настоящая Маша Ковригина хоть одно доброе слово. Я, по крайней мере, не слышала ни разу. И ладно бы этих добрых слов у нее в обиходе не водилось вовсе. Но нет, она легко находила их для своей родной дочери.

Единокровная сестра Дашенька поначалу показалась мне довольно милой. Красавицей она не была, но у нее были румяное улыбчивое лицо, статная фигура и длинная светлая коса.

Вот только довольно скоро я поняла, что улыбка ее почти всегда была фальшивой. И все гадости своей сестрице Маше она тоже делала с улыбкой на устах.

Дашу родители холили и лелеяли, а вот положение ее старшей сестры мало чем отличалось от положения служанки. В доме были слуги, и Маша работала наравне с ними. И только по большим праздникам ей дозволялось надевать нарядное платье и вместе с семьей выезжать в церковь.

В первые дни я даже думала, что у Маши не было не только матери, но и отца. Потому что если бы он был, то разве мог не возмутиться тем, как обращалась Агриппина Авдеевна с его старшей дочерью?

Но как только я оправилась от болезни и вышла из своей каморки, то обнаружила, что Мирон Павлинович вполне себе жив и здоров. И когда я в первый раз села за стол вместе с семьей, он даже изволил обратить на меня внимание.

— Выздоровела, стало быть? — спросил он. — Вот и хорошо, вот и ладно. Скоро Понарины прибыть обещали. Нехорошо бы вышло, кабы ты не оправилась.

Уже позднее я поняла, что хозяйкой в доме была именно Агриппина Авдеевна, а Мирон Павлинович просто старался ей не перечить. Собственное спокойствие ему было дороже благополучия дочери.

А вот старая нянюшка, воспитывавшая еще Машину мать, девушку действительно любила. И именно она стала для меня тем огоньком в этом суровом мире, который давал и свет, и тепло.

— Ты потерпи, милая! — увещевала она меня. — Скоро уж жених твой приедет, вот и наладится всё. И увезет тебя сокол ясный в терем свой, где станешь ты хозяйкой.

Из всех Ковригиных будущего мужа Маши видел только Мирон Павлинович, да и тогда, когда тот еще под стол пешком ходил. А мнением по этому поводу самой невесты никто и не интересовался. О браке этом договорились много лет назад.

Для меня это было чем-то противоестественным. А как же любовь? Или хотя бы уважение? Разве без этого брак может быть счастливым?

Но, как известно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. У женщины в этом времени было не так много возможностей. Сбежать из дома и наняться в услужение? Да кто бы меня взял? Да и далеко ли убежишь без денег? Вернут к Ковригиным и посадят под замок.

Так что Никита Понарин и мне виделся уже тем самым добрым молодцем, который спасет заточенную в башне девицу. И его приезда я ждала со смесью волнения и надежды.

И тем больнее было услышать от него:

— А ведь говорил я вам, батюшка, что не ко двору она нам будет. Не того она поля ягода.

Чтобы не расплакаться, я закусила нижнюю губу, и от этого, должно быть, показалась жениху еще большей дурнушкой.

Понарин-старший шикнул на сына, и тот прикусил язык. Но пока мы шли в избу, я видела, что он всё косился на разряженную как царевна Дарью.

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять — не будет он меня любить. Даже если не откажется жениться. И уважать тоже не будет. Я просто попаду из одной тюрьмы в другую.

Слуги уже торопливо накрывали на стол. Дорогие гости сидели под божницей вместе с Мироном Павлинычем и Агриппиной Авдеевной. А нас с Дарьей посадили чуть поодаль. Мачеха постаралась, чтобы мы с сестрой сидели рядом, чтобы выгодная для ее дочери разница между нами еще больше бросалась в глаза.

И жених был мрачен как туча. А вот Даша привычно улыбалась. Светила словно солнышко. Я же улыбнуться заставить себя так и не смогла.

— А здорова ли Мария Мироновна? — донесся до меня вопрос Кузьмы Ильича. — Уж больно она бледна.

Мирон Павлиныч ответить не успел, за него это сделала супруга:

— Врать не буду — Машенька слаба здоровьем. Уж что только мы ни делали, ничего впрок не идет. Да ведь и матушка ее была болезной, в кого бы ей уродиться-то?

Понарин-старший невесело вздохнул:

— А Никитке бы справная баба нужна. Мы не сказывали еще никому, но едет он на три года в саму столицу жильцом*. А это, сами понимаете, откроет ему дорогу к чинам при дворе государя-батюшки.

Глава 4. В Москву!

Нянюшка успокаивала меня как могла. Но я эту измену переносила куда лучше, чем переносила бы ее настоящая Мария Мироновна. Хотя мне тоже было горько и обидно. Я слишком хорошо понимала, что Ковригины всё равно отдадут меня за кого-нибудь замуж, и возможно, этот кто-то окажется отнюдь не молод и совсем некрасив. И он может быть скуп и с дурным характером.

— Ничего, ласточка, — гладила меня по голове Пелагея Спиридоновна, — вот уедет Дарья Мироновна в столицу, нам и полегче будет. И батюшка, и матушка ваши в тебе нуждаться будут и совсем по-другому на тебя глядеть станут.

Да, я тоже надеялась на то, что пристроив свою родную дочь, Агриппина Авдеевна перестанет, наконец, третировать приемную.

Поначалу я надеялась, что мачеха, возможно, и сама захочет отправиться в Москву, дабы помочь Дарье там обустроиться. Но поняла, насколько это маловероятно, как только узнала, что дорога до столицы занимает целый месяц.

Пока же Агриппина Авдеевна и Даша сосредоточились на подготовке к свадьбе — спешно шилось платье, по-особому украшался кокошник и собиралось приданое. Да и гостей ожидалось немало. Ковригины хотели похвастаться богатым женихом перед как можно большим числом знакомых и соседей.

— Прости, Манюшка, — всё же счел нужным сказать мне отец, — что так всё случилось.

А чувствовал ли он на самом деле себя виноватым, мне было неведомо.

Обручение состоялось в тот же день, что и венчание. Это списали на то, что жених поступал на государственную службу и должен был прибыть на царский двор уже через два месяца. Ну, а про то, что этот самый жених на протяжении нескольких лет был обручен совсем с другой сестрой, не знал никто, кроме членов семьи.

Приданое у Дарьи было не в пример моему — богатым. И накануне свадьбы оно торжественно передавалось стороне жениха. Сундук с постельным бельем да сорочками. Сундук с нарядами. Сундук с посудой. Правда, он передачи постели пришлось отказаться. Слишком хлопотно было бы везти ее в столицу. И первую брачную ночь решено было проводить в доме невесты.

Даша ходила по дому радостная, гордая и смотрела на всех свысока. А когда она поворачивалась в мою сторону, в ее взгляде появлялось еще и ничем не прикрытое торжество.

Но при этом резких выпадов в мою сторону она не позволяла. Наверно, боялась, что это может услышать жених или его люди. Наоборот, вслух даже меня жалела.

— Не реви, сестрица! — бросила она как-то мне, хотя я и не думала реветь. — Кто ж виноват, что жениху приглянулась я, а не ты?

Я могла бы ответить ей, что виновата в этом ее матушка, которая сделала всё, чтобы я не понравилась Понарину. Но в таком обвинении не было уже никакого смысла. Всё было решено, и я ждала только того дня, когда молодые уедут в столицу, а мы сможем отдохнуть от этой свадебной суеты.

А накануне свадьбы Дарья совсем присмирела. Может быть, ее пугала первая брачная ночь. А может быть, она, наконец, осознала, что начиная с завтрашнего дня у нее будет уже другая, взрослая жизнь, и она будет жить слишком далеко от семьи, и рассчитывать на помощь Агриппины Авдеевны будет трудно. Наверно, о том же самом думала и мачеха, потому глаза ее покраснели от слёз. Предстоящее расставание пугало обеих.

В ночь перед венчанием мы были заняты обустройством брачного ложа в клети. В изголовье кровати поставили икону. А по углам кровати развесили соболей и свежеиспеченные калачи. На стоящий у окна стол поставили двенадцать кружек с разными напитками и положили каравай. Здесь же были две тарелки — одна под крест, который будет на женихе, другая — под монисто невесты.

Были в помещении и снопы, и мешки зерном. И всё, что нужно для умывания — ведро для теплой воды, тазы, рукомойник, лохань, полотенца да две чистые простыни.

Сюда после застолья приведут дружки молодых. А сами выйдут и оставят по ту сторону двери постельничих.

Всё надо было сделать по чину, не забыв ни единой мелочи. И когда всё было готово, Агриппина Авдеевна придирчиво всё проверила.

Так что к моменту отъезда молодых и гостей в церковь, вся прислуга была уже уставшей. А ведь нужно было еще накрыть на стол.

Поскольку я была сестрой невесты, и родители не хотели ударить в грязь лицом перед гостями, то на мне в этот день тоже был красивый наряд. Правда, лицо мое всё равно было бледным, под глазами были темные круги от бессонной ночи, а длинная коса спрятана под головной убор.

Мы прибыли в церковь раньше молодых и ожидали их не меньше получаса. Наконец, украшенные шкурами сани остановились у ворот, и жених с невестой спустя минуту вошли в храм.

И тут же раздался голос священника:

— Желаешь ли взять в жены сию благословенную и чистую, благосодейсвующу Церкви Божией?

А когда жених ответил утвердительно, похожий вопрос был задан и невесте. И только получив и ее ответ, батюшка приступил к самому таинству.

Обряд был таким торжественным и проникновенным, что вызвал слёзы даже у меня.

Когда молодожены вернулись к нам на двор, их осыпали зерном и хмелем, а потом отвели в светелку, где они впервые в этот день смогли немного поесть — для них были приготовлены рыбный пирог и молоко с клюквой. Чтобы деток было много, как рыбы в реке, и были они крепкими, словно кровь с молоком.

Глава 5. Дорога в первопрестольную

Я слишком хорошо понимала, что это будет значить. Что я стану служанкой у единокровной сестры. Бесплатной служанкой. Которой не нужно платить жалованье, и на которую можно прикрикнуть. И у которой, в случае чего, можно найти поддержку. Ведь Маша всегда пожалеет и подбодрит.

И я впервые за все те недели, что провела здесь, осмелилась запротестовать. Кинулась в ноги папеньке и сказала, что не хочу уезжать из дома. Что далекая столица пугает меня.

Но Мирон Павлинович только погладил меня по голове и вздохнул:

— Да уж поезжай, Манюшка! Быват, совсем не надолго. Глядишь, следующей зимой уже дома будешь.

— Батюшка, да ведь мне девятнадцать уже! — решила я воззвать к голосу его разума. — А как двадцать будет, так меня никто и замуж не возьмет. Неужто вы хотите, чтобы я старой девой осталась?

Я видела — он сам был недоволен таким решением супруги, но возразить ей по привычке не решился.

— Ничего, Манюшка, и для тебя жених сыщется. К твоему возвращению мы с Груней как раз хорошую партию тебе подберем!

Я не сразу поняла, что Груня — это Агриппина Авдеевна.

А та ухватилась за идею дочери обеими руками. Наверно, увидела она в этом возможность унять свое волнение. Ведь теперь ее кровиночка будет в большом городе не одна.

Попробовала я сделать заход и с другой стороны.

— Ну, зачем я тебе в столице? — спросила я у сестры. — Я же тебя там только позорить буду. Ты вон какая — и умница, и красавица. И муж у тебя какой видный. Ну, чего ты нас с Пелагеей туда тащишь?

Но Дарья только расплакалась и не захотела ничего обсуждать. Чем ближе становился час отъезда, тем в большую панику она впадала. И даже наличие столь уважаемого мужа ее уже словно не радовало.

А уж когда мы стали садиться в сани, она и вовсе разрыдалась так, что, наверно, слышала вся улица. И Агриппина Авдеевна всё никак не могла выпустить ее из своих объятий. И только когда Никита, которому надоело ждать, вскочил на коня и выехал за ворота, мачеха, наконец, затолкнула ее в кибитку.

Наш маленький обоз состоял из трех саней. На первых ехал Кузьма Ильич с каким-то родственником, имени которого я не запомнила, на вторых мы с Дарьей и Пелагеей, а в третьих размещалось приданое, которое везли в новый дом. А молодой муж с дружкой ехали верхом.

На самом деле мне было любопытно посмотреть Москву. Узнать, какой была первопрестольная в это время. Хотя первопрестольной ее сейчас еще не называли. Это название даст ей через несколько десятков лет Петр Первый — после того, как перенесет столицу в Петербург.

Но одно дело отправиться в Москву как турист, с родителями и ненадолго. И совсем другое — в том качестве, в котором ехали туда мы с Пелагеей.

Да и дорога сама по себе радости не добавляла. Путь, который в нашем времени занял бы всего пару часов, тут растянулся на целый месяц. Нас задерживали то вьюга, то оттепель.

Насколько я понимала, Понарины были состоятельным людьми, но на ночлег мы часто останавливались на постоялых дворах, от которых меня бросало в дрожь. Крохотные то душные, то, наоборот, холодные каморки, где на кроватях было несвежее белье, а на стол подавали бурду, которую было страшно есть. Впрочем, вполне возможно, что других тут просто не было. Потому что мои спутники (и даже Дарья) отнюдь не роптали.

Более основательную остановку мы сделали в Вологде, в доме самих Понариных. И вот тут-то моя сестра впервые оказалась на моем месте. Потому что матери Никиты Таисье Павловне она не приглянулась.

Та смотрела на невестку свысока и не один раз за столом заводила разговор о том, что с женитьбой ее сынок поторопился. Трудно было не догадаться о причинах ее недовольства — она считала, что сынок прогадал, взяв в жены девицу из захудалого провинциального рода. В то время как мог бы найти себе невесту в Москве.

Да и сама Дарья ничем свекровь не поразила. В отличие от Маши, она не была искусна ни в вышивании, ни в шитье.

— Экая ты, девка, неумеха! — недовольно хмыкнула Понарина, когда сестра не смогла толково ответить ни на один вопрос о домашнем хозяйстве.

Дарья не знала ни цен на продукты на рынке, ни сколько платят домашней прислуге.

И я вдруг заметила, что теперь во взглядах, которые бросал на молодую жену Никита Кузьмич, было всё меньше восхищения и всё больше сомнений. Но дело было сделано, и пойти на попятную он не мог.

Свекровь пригрозила Дарье, что приедет с инспекцией к ней летом, и мы двинулись дальше на Москву. Сестра была расстроена таким приемом, и всю оставшуюся дорогу пыталась убедить не столько нас, сколько себя, что она непременно станет хорошей женой, и тогда-то Таисья Павловна переменит свое к ней отношение.

В Вологда от нашего обоза отделились первые сани — Кузьма Ильич остался дома.

Мы проезжали немало городов, в которых я бывала в двадцать первом веке — Ярославль, Ростов Великий, Переяславль. Но из окна кибитки все они, занесенные снегом, были похожи один на другой. В каждом из них было много храмов, чьи колокольные звоны сопровождали нас по всему пути.

А пару сотен верст до Москвы Никите и его приятелю надоело так медленно плестись, и они поскакали вперед, немало не заботясь ни о Дарье, ни о многочисленном приданом, что мы везли.

Глава 6. Серьги с сапфирами

На этом этапе у нас возникла проблема. Потому что ни один из возниц не знал, по какому адресу нам искать Понарина. А всё, что знала сама Дарья, было то, что остановиться ее муж хотел в доме, доставшемся его отцу в наследство от какого-то дядюшки. Но воспользоваться столь скудными сведениями в наших поисках было решительно невозможно.

Даша ревела навзрыд, и я уже не пыталась ее успокаивать.

Мы остановились на постоялом дворе, о котором Никита вроде бы упоминал, когда еще ехал с нами. И теперь, чтобы расплатиться за комнату, сестре пришлось самой раскошелиться. И это только добавило ей переживаний.

А еще она волновалась за сохранность своего приданого, так что велела возницам, слуге и Пелагее всю ночь не смыкать глаз.

Но ночевать в съемной комнате нам не пришлось. Потому что Никита вдруг объявился, и Дарья снова расплакалась — теперь уже от счастья.

Когда мы, наконец, въехали в саму Москву, я не отрывала взгляда от окошка. Изрядно замерзший зять слез с коня, сел к нам в кибитку и теперь мог блеснуть перед нами своим знанием столицы.

Я смотрела на проплывавшие за окном городские пейзажи и не узнавала ничего. Эта Москва была слишком не похожа на ту, которую я знала.

— А вот это главная башня Кремля — Фроловская! — сообщил нам Никита.

А вот башня показалась мне смутно знакомой, но я всё равно не сразу догадалась, что в наше время она называлась по-другому — Спасской!

— Сколько тут церквей! — воскликнула набожная Пелагея, когда мы проезжали мимо белоснежного собора.

— Говорят, их в столице почти две тысячи, если считать и монастыри, и часовни! — горделиво подтвердил Понарин.

Такое число впечатлило всех, и некоторое время мы потрясенно молчали. А потом сани остановились возле бревенчатого двухэтажного дома. Да Москва и в целом показалась мне преимущественно деревянной. Даже сами улицы были устланы круглыми бревнами.

Когда мы ехали сюда, я надеялась, что хотя бы в столице будет много каменных зданий и мостов. Но нет, сам же Панарин сказал, что все мосты тут тоже были сплошь деревянными. И что в Москве часто случаются пожары, а потому новые здания стараются строить на значительном расстоянии друг от друга.

Дом, в котором Дарье надлежало стать хозяйкой, был старым и давно не жилым. И это чувствовалось. Тут было холодно, и хотя все печи были растоплены, прогреть замерзшие за зиму помещения за пару дней было трудно.

На первом этаже дома окон не было вовсе, все помещения тут были хозяйственными. Окна на втором этаже были маленькими и затянутыми слюдой. Но к этому я уже привыкла.

Да и в дороге мы устали так, что я мечтала как можно скорей добраться до кровати и хоть немного поспать.

Разумеется, в лучших комнатах разместились молодые. Мне же отвели небольшую комнатку, окошко которой выходило во двор. Из него была видна только маленькая конюшня да такой же потемневший от времени и непогоды соседский дом.

Надо признать, Никита за те три или четыре дня, что он хозяйничал тут один, успел сделать немало. Сторож-истопник затопил к нашему приезду все печи в доме. Понарин нанял и кухарку — не слишком смышленую, но довольно чистоплотную женщину. И когда мы приехали, нас сразу же пригласили к столу.

На ужин подали отварную репу да соленую селедку. Ни то, ни другое я не любила, но заставила себя съесть. Здесь вряд ли кто-то станет готовить мне то, что я люблю, так что привередничать я не могла себе позволить.

А вот Дарья поначалу вздумала воротить от стола нос. Но Никита быстро поставил ее на место.

— Завтра займешься этим сама, — сказал он. — Хочешь становись к печи, хочешь просто следи за тем, что готовит кухарка. А сейчас ешь то, что приготовлено. Другого не подадут.

Сестра бросила на меня испуганный взгляд. А я предпочла сделать вид, что его не заметила.

Сразу после ужина мы разошлись по своим комнатам и легли спать. Я пыталась уговорить Дарью, чтобы она позволила Пелагее разместиться со мной в одной комнате, но та и слушать об этом не захотела.

— Ты моя сестра, а она служанка. Вот и веди себя соответственно.

Да нянюшка и не роптала. Ее устроило всё, что ей предложили.

Наутро Пелагея с кухаркой пошли на ближайший рынок, чтобы закупить продуктов. А Дарья с мужем отправились знакомиться с соседями.

Мне же сестра велела разобрать сундук с ее нарядами и разложить вещи по нескольким сундукам меньшего размера.

— В одном пусть будут рубашки да полотенца, в другом сарафаны да юбки. А шкатулку с украшениями положи вниз, под сорочки. Кто знает, что за слуги тут в доме. А сундуки я стану на замки закрывать.

Справилась я с заданием довольно быстро. Вот только про берестяную шкатулку совсем забыла. А когда вспомнила, пришлось вынимать из сундука белье, чтобы под него положить все нехитрые Дарьины драгоценности.

Я не собиралась открывать шкатулку. Но так получилось, что она открылась сама.

Там были разноцветные бусы — те самые, что она надевала на свадьбу. А еще перстень с жемчугом.

Но смотрела я сейчас не на них, а на золотые серьги с синими яхонтами. Сама я прежде никогда не видела их. Но всё во мне словно вздрогнуло. А спустя мгновение память Марии Мироновны услужливо подсказала мне, почему именно это произошло.

Глава 7. Из огня да в полымя

Серьги я вернула в шкатулку. А саму шкатулку положила в сундук. Разобрала остальные наряды сестры. А в сердце всё еще была обида. Мне было обидно не за себя, а за настоящую здешнюю Машу. И я пока не понимала, что со всем этим делать.

Будь здесь Мирон Павлиныч, я спросила бы его об этих серьгах. Но он был слишком далеко. А смогу ли я когда-нибудь сама вернуться в Архангельск?

У меня было немного денег, которые, тайком от жены, сунул мне всё тот же папенька. И за это я была ему благодарна. Но с уровнем московских цен я еще не разобралась, и было трудно сказать, насколько большой была лежавшая в потайном кармане сумма.

А начать я решила с того, что пошла на кухню знакомиться с кухаркой. Они с Пелагеей Спиридоновной как раз вернулись в рынка, и я могла узнать, сколько тут стоят хотя бы самые обычные продукты.

— Ох, дорого всё, Мария Мироновна, — она обращалась ко мне как к сестре хозяйки, исключительно по имени-отчеству. — Большой пшеничный каравай аж целую копейку стоит. А хорошее сукно меньше, чем по пять копеек аршин и не купишь.

— А жалованье у вас какое? — полюбопытствовала я.

Она поглядела на меня как-то странно, и я спохватилась, что назвала ее на «вы», что ей явно было непривычно. Но она была старше меня раза в два с половиной, и тыкать ей у меня язык не повернулся.

— Я пока на поденной оплате, Мария Мироновна, — ответила она. — Деньгу с полушкой в день получаю. А вот как ваша сестрица на постоянную работу меня возьмет, так, поди, не меньше пяти рублев в год положит.

Я с трудом сдержала улыбку. Что можно было купить в двадцать первом веке на пять рублей? Да почти ничего. Даже в автобусе не проехать. А тут за пять рублей человек работал целый год.

Денежные единицы тут были весьма забавные. Несмотря на то, что в разговорах говорилось о рублях, полтинах, гривнах, фактически монета была только одна — деньга. Слово это обычно произносилось без мягкого знака. На этой деньге был изображен всадник с копьем (образ Георгия Победоносца), отчего и называлась она копейкой. Номинал деньги был в половину копейки. То есть, рубль состоял из ста копеек, или двухсот денег.

Всё это держать в голове мне было сложно. Поэтому иногда мне приходилось долго думать, прежде чем я понимала, дешево или дорого запрашивают на рынке за тот или иной товар.

Акилина как раз готовила обед, и глядя на то, как она варила щи, я в очередной раз пожалела о том, что тут еще не было картошки. Мне так хотелось добавить ее в суп!

Сам по себе рацион в первой четверти семнадцатого века был не слишком разнообразным. Основой питания были капуста, репа, лук, чеснок, горох — их варили, парили, солили, квасили.

Зато в периоды между постами мяса в суп тут бросали, не жалея, отчего был он жирным, наваристым и очень вкусным. А щи варили не только на мясе, но и на рыбе.

Рыбных блюд вообще было много. В Москве рыбу ели преимущественно речную — стерлядь, леща, осетра. Но мы привезли из Архангельска соленую треску, и теперь Акилина размышляла, что ей с такой диковинкой делать.

Я предложила рыбу запечь на противне, положив сверху лук, порезанный кольцами, и накрыв всё это тонким слоем жирной сметаны. Даже когда я только объясняла всё это, у меня едва не потекли слюнки от предвкушения этой вкуснятины.

С удивлением на меня посмотрела не только кухарка, но и нянюшка. Наверно, прежняя Мария не проявляла интереса к кулинарии. Впрочем, сомневаться в моих советах Акилина не стала и сделала всё именно так, как я и предлагала.

Впрочем, обедала я одна, потому что сестра с зятем вернулись домой только к вечеру. Зато когда им подали рыбу на ужин, Никита Кузьмич не смог сдержать своего восхищения. И когда Акилина пришла в столовую, чтобы забрать посуду, он, пусть и скупо, но ее похвалил. А она не стала приписывать себе чужую славу и сдала меня с потрохами. Из лучших, разумеется, побуждений.

Понарин бросил в мою сторону заинтересованный взгляд, а вот сестрица посмотрела на меня недовольно.

— И чего тебе вздумалось на кухню соваться? — заворчала она, когда после ужина мы остались одни. — Тебе других забот по дому мало? И откуда ты вообще взяла, что рыбу можно готовить так? У нас дома мы ничего подобного не едали.

— Бабушка когда-то так готовила, — выдала я заранее приготовленную на такой случай версию.

Дарья сразу потеряла к этой теме интерес. Нет, всё-таки хорошей хозяйки из нее не получится. Потому что куда больше, чем расспрашивать меня о разных блюдах, ей хотелось рассказать мне о том, как привечали их соседи. Да как хвалили ее красоту да стать ее супруга.

И что званы они на завтра еще и в другие гости, но только она, к сожалению, вынуждена будет пойти туда одна, поскольку Никита Кузьмич с утра отправится к царю-батюшке, дабы приступить к службе в качестве того самого жильца.

Позвать с собой в гости сестру ей в голову не приходило. Наверно, противопоставлять себя мне ей доставляло особое удовольствие. Она напоминала мне Лидию Беннет — героиню одного из моих самых любимых романов «Гордость и предубеждение». Та тоже чрезвычайно гордилась тем, что выскочила замуж прежде старших сестер, и никогда не упускала случая об этом напомнить. И она была точно так же глупа.

— А ты займись вышивкой рубахи для Никиты Кузьмича, — велела она. — Хочу, чтобы по вороту и на рукавах у него цветы красные шли. Ну, да ты сама сообразишь, что там покрасивше будет. Только не вздумай ему эту рубаху показать! Это ему от меня подарок будет на Пасху.

Глава 8. Без семьи

Должно быть, он думал, что это щедрое предложение должно было порадовать меня. Потому что подходил ко мне всё ближе и ближе и при этом самодовольно улыбался.

— Ты не думай, я при царском дворе не затеряюсь. Мы, Понарины, своего не упустим. Уж в стряпчие-то я как-нибудь пробьюсь. А там, глядишь, и в стольники. А ты при мне будешь. Дарьино дело — ребятишек рожать. А ты для меня усладой будешь.

Я судорожно пыталась понять, что именно мне нужно сделать. Закричать? Но услышат ли меня Пелагея и Акилина?

Оттолкнуть его, добежать до дверей? Скандала сейчас он точно не захочет. Он только начинает службу при дворе. Так что догонять меня не станет.

А он был уже совсем рядом.

— Ну, так что скажешь, Машенька?

— Простите меня, Никита Кузьмич, но вы меня не за ту приняли. Вы муж моей сестры, и только в таком качестве я вас и рассматриваю.

Он усмехнулся, и эта усмешка уже не показалась мне доброй.

— Значит, отказываешь? Думаешь, на тебя другой охотник найдется? Надеешься, что замуж кто-то позовет? Напрасно! Девка ты на лицо пригожая, теперь я это вижу. Но уж больно щуплая, подержаться не за что. И бесприданница ты. Ты думаешь, я просто так на Дашке женился? На щеки ее румяные купился? Нет, милая, тут резон посерьезнее был. Отцу моему Агриппина Авдеевна много чего посулила. За сестрой твоей не только белье да наряды дали, но и денег немало. Так что на тебя ничего не осталось. Поэтому перестань дурить и гордость свою не к месту не показывай.

Слышать про приданое Дарьи было обидно. Я и сама уже поняла, что ради того, чтобы ее родная дочь хорошую партию составила, мачеха готова была отдать последнее. И отдала она не только то, что принадлежало ей самой, но и то, что было моим по праву. А моего зятя это ничуть не смущало.

Он провел рукой по моей щеке, а я вздрогнула, словно он меня ударил.

Глаза его сразу сощурились, а на лице заходили желваки.

— Вот так вот, значит? Нос от меня вздумала воротить? А ведь ты в моем доме живешь. Не забыла? Я вот прямо сейчас тебя могу на улицу выставить. Куда пойдешь? Домой не так-то просто будет вернуться. Весенняя распута начнется, дороги непролазные станут. Думаешь, сестра за тебя заступится? Не надейся. Я ей скажу, что ты сама меня прельщать вздумала, так она сама твоим первым врагом станет.

И в этом он был прав. На доброту Дарьи я не надеялась. Потому что не было у нее этой самой доброты.

А он уже схватил меня за плечи, ткнулся своими губами в мои. От него разило смесью чего-то хмельного и лука. Но противно до тошноты мне стало не только от запаха. От самой ситуации стало противно.

А может быть, это он сам и внушил Дарье мысль позвать меня в Москву? Решил хорошо устроиться. Иметь сестру жены и в служанках, и в любовницах. Очень удобно, далеко ходить не надо.

Наверно, он не сомневался, что рано или поздно я уступлю. А не уступлю, так возьмет меня силой. Кому тут жаловаться побежишь, если по всей Москве никого знакомых нету?

Да и кто станет слушать приехавшую из провинции девицу? Даже если призовут его на суд, он скажет, что я сама же его соблазняла. Его слов против моего. Кому скорее поверят? Конечно, человеку, что в охране царя-батюшки состоит.

А целоваться он не умел. Он только обслюнявил мои губы, и я поняла, что еще секунда, и меня вырвет прямо на его нарядный зипун.

Я собрала все свои силы, оттолкнула его и метнулась к дверям. А он, должно быть, не ожидал от меня такой дерзости или такой прыти, потому что отреагировать не успел.

Выскочила в коридор я ровно в тот момент, когда туда же, только с лестницы вошла и Дарья. Когда она увидела меня — испуганную, растрепанную — то на лице ее отразилось изумление. А потом следом за мной из той же двери выскочил и Никита.

И щеки сестры заполыхали от гнева.

— Твоя сестра — распутная девка! — первым пошел в наступление ясный сокол Понарин. — Она меня искусить вздумала!

Дарья вскрикнула, а глаза ее вмиг наполнились слезами. И гневалась она сейчас не на мужа, а на меня.

— Он лжет! — сказала я.

Да только ей было всё равно, что я скажу. Теперь она целиком и полностью зависела от мужа. И даже если она не поверила ему, пойти против него она не решится. И так и будет смотреть ему в рот и ловить каждое его слово.

— Как ты могла? — ахнула она.

А Никита мигом покинул поле боя.

— Он лжет! — повторила я.

— Ты всё не можешь простить ему того, что он женился на мне? — она всё повышала и повышала голос. — А может, ты и в Москву поэтому согласилась поехать? Что понадеялась отвернуть его от меня? Да только я тебе не позволю! Все волосья тебе выдергаю, если вздумаешь на мое покуситься!

— На твое покуситься? — я уже тоже не могла больше молчать. Почти до двадцати лет Маша Ковригина была смиреной, но рано или поздно не стерпела бы и она сама. — А может, это не я, а ты на чужое покушаться привыкла? Разве тебе не известно было, что родители за тебя не только твое, но и мое приданое отдали?

По ее вмиг побледневшему лицу я поняла — всё ей было известно. И совесть ее по этому поводу ничуть не терзала.

Глава 9. Мужу я верю больше!

Конечно, это была пустая угроза. Кто бы пустил меня к самому царю? И возможно, я напрасно сказала про серьги с яхонтами. Но за то время, что я провела здесь, в семнадцатом веке, мне уже изрядно надоело быть послушной и молчаливой и безропотно сносить все попреки со стороны Машиных родных. Всё-таки я была воспитана по-другому, и это воспитание так и норовило вырваться наружу.

Да и слишком хорошо я понимала, что остаться в этом доме всё равно не смогу. Находиться рядом с Понариным было просто опасно. Возможно, в трезвом умен он и не решится покуситься на честь сестры жены. Но каков он бывает во хмелю, я уже поняла и не хотела повторения недавней сцены.

А еще мне хотелось стереть всю эту спесь с лица Дарьи. И кажется, мне это удалось. Потому что теперь в ее глазах был страх.

— Ты что такое говоришь, Мария? — охнула она. — Да разве мы не родные люди? Да я и в ум не возьму, про какие такие серьги ты говоришь? Может, матушка моя перепутала да что-то не то в шкатулку мне сунула. Да и какой дележ промеж сестер может быть? И ведь мы с мужем поим и кормим тебя. А ты нам такой неблагодарностью платишь.

Я могла бы сказать ей, что привезли они меня в Москву не просто так. Одна хотела сделать меня служанкой, другой — любовницей. И уж свой хлеб у них в доме я бы отработала полностью. Но теперь уже есть что-либо у них в доме я не собиралась.

А Никита вдруг снова появился в коридоре. Бросил на меня хмурый взгляд, потом повернулся к жене:

— Отдай ей серьги!

Губы Дарьи обиженно задрожали. Она явно собиралась возразить, когда он с нажимом повторил:

— Я сказал — отдай! Не хватало еще, чтобы Понариных крохоборством попрекали.

Признаться, я была удивлена. Неужели моя угроза проняла и его?

Дарья схватила меня за руку, затащила в комнату, где стояли ее сундуки. И когда мы с ней снова остались одни, дала волю слезам.

— Вот как ты мне за доброту отплатила, сестрица! Уж от тебя-то я такого не ожидала! Думала, поможешь ты мне тут на первых порах, а там, глядишь, мы и тебе жениха найдем хорошего.

Она достала из сундука шкатулку, шмыгнула носом. Посмотрела на меня, словно чего-то выжидая.

Неужели думала, что я сама ее остановлю? Что скажу, чтобы она оставила серьги себе?

Но я молчала. Она открыла шкатулку, достала серьги и сунул их мне в руку.

— На вот, да не смей более понапраслину на нас возводить! Ни меня, ни мужа моего порочить не смей! Тебе всё равно никто не поверит.

Это я знала и сама. Но вслух говорить об этом не стала.

— И вот еще что, сестрица, — продолжила она, — после сегодняшнего у меня тебе веры больше нет. Потому что своему мужу я верю больше! И если он сказал, что ты сама его искушала, стало быть, так оно и есть. А раз так, то в своем доме я держать тебя не буду. Забирай свою одежку и ступай, куда глаза глядят. Сумеешь до Архангельска добраться, так хорошо. А нет, так в том не я виновата.

Спорить я не стала. Вернулась в свою каморку, сложила в большой платок все свои нехитрые наряды и с этим узелком спустилась на первый этаж. Обняться ни с сестрой, ни с зятем я не захотела. А вот объяснить всё Пелагее Спиридоновне я была обязана.

Но оказалось, что та уже обо всём знала. Акилина отправилась спросить хозяйку насчет ужина и невольно услышала то, что говорилось в коридоре.

Старая нянюшка плакала, вытирая слёзы уголком платка.

— Да куда же ты теперь пойдешь-то, милая?

— Ничего, — мотнула я головой, — придумаю что-нибудь.

— А и я с тобой пойду! — вдруг подскочила она. — Куда ты, Манюшка, туда и я! Вдвоем-то сподручнее будет до дому добираться. А то виданное ли дело одной девице по незнакомому городу ходить!

Вдвоем с ней и мне спокойнее было бы. Но я не могла позволить ей скитаться вместе со мной. Кто знает, смогу ли я найти работу? И как часто ходят обозы в Архангельск? И где вообще мне эти обозы искать?

— Не нужно, нянюшка! — я с трудом усадила ее обратно на лавку. — Я пока в Москве задержусь. Хочу разобраться, что здесь и как устроено. Может, наймусь куда в услужение.

Она охнула, и слёзы снова потекли по ее морщинистым щекам.

— Не плачь, не надо! — попросила я. — Давай уговоримся так — ты пока тут побудь, при Дарье. С ней не ругайся, за меня не вступайся. О себе думай. А я как только устроюсь куда-то, тебе весточку дам. И если в Архангельск соберусь, за тобой приду, не сомневайся.

Обняла я ее, подхватила свой узелок и вышла на крыльцо. Я не оглядывалась, но знала, что она перекрестила меня на дорогу.

На улице уже стемнело, и нужно было срочно определяться куда-то на ночлег. Наверно, настоящая Мария Мироновна мало к кому решилась бы подойти с вопросами, но я остановила первого же прохожего.

Он и указал мне на ближайший постоялый двор.

Двор этот оказался не слишком приятным заведением, но выбирать не приходилось. Его хозяйка посмотрела на меня с большим подозрением (наверно, молодые женщины без сопровождения появлялись тут редко), но поскольку деньги у меня были, то комнату мне дали. И даже принесли кружку молока и толстый ломоть хлеба, что входили в стоимость номера.

Глава 10. В калашном ряду

— Наш-то ряд наособицу стоит, — с гордостью сказала мне Фёкла Ивановна Стужева — владелица лавки, торговавшей хлебом и калачами, — отдельно от других рядов. Чтобы хлебушек свежий дурных запахов не нахватался. Мы среди всех торговцев на площади первыми считаемся. Потому что хлеб всему голова. Со свиным рылом в калашный ряд не пролезешь.

Я уже поняла, что торговцы хлебом считались тут элитой. И ряд этот, в отличие от многих других, действительно был особенно чистым.

И в помощницы меня Фёкла Ивановна взяла только после того, как внимательно меня оглядела да кучу вопросов задала. Убедилась, что я чистоплотна, аккуратна и обходительна.

Сказала я ей, что приезжала в Москву с отцом по его торговым делам. Пошла гулять на ярмарку, да и заблудилась. А когда вернулась на постоялый двор, где батюшка останавливался, то оказалось, что он уже ушел с обозом обратно в Архангельск. И теперь мне нужно заработать денег, чтобы вернуться домой.

— В нашем деле ведь как? Слово грубое скажешь — и человек в другую лавку свою денежку понесет. А мог бы тебе ее отдать. А вот коли ласкова да приветлива будешь, так к тебе через пол-Москвы ходить станут, — поучала она, выкладывая на прилавок свежие товары.

А в лавке у нее чего только не было — хлеб ситный и решетный, калачи алтынные, грошовые, двуденежные и денежные, баранки, сковородники с ягодами разными, шаньги, пироги с рыбой и луком, сухари.

— Оголодаешь, ешь с лотка, — улыбнулась хозяйка. — Только старайся брать то, что в избытке. Или что заветрилось, залежалось. К концу дня, коли видишь, что товару много осталось, а покупатели не слишком зажиточные подходят да у лотков мнутся, так можешь цену немного сбавить, если они не один хлеб, а больше готовы купить.

Вместе с работой обрела я и кров — дом Фёклы Ивановны и ее мужа, пекаря Якова Васильевича, находился неподалеку, в Калашной слободе, возле церкви Иоанна Милостивого. В слободе этой, по утверждению моей нанимательницы, проживали не меньше сотни калашников и хлебников, да еще десятка три пирожников. И некоторые из них поставляли свою продукцию прямиков на царский двор. Это была самая элита, в которую Стужевы тоже надеялись рано или поздно пробиться. Потому что поставки ко двору избавляли от необходимости стоять за прилавком с раннего утра и до вечера и в дождь, и в мороз и торговаться с покупателями из-за каждого гроша.

— Если государевы люди с надзором придут, сама с ими не разговаривай, — строго-настрого велела мне Фёкла Ивановна, — отправь за мной какого-нибудь мальчишку.

— А чего государевым людям к нам в лавку приходить? — удивилась я.

— Известно, для чего, — хмыкнула она, — чтобы проверить, не слишком ли дорого мы хлеб продаем. Целовальники следят за этим строго.

— Целовальники? — еще больше изумилась я.

Даже в памяти Марии Мироновны не отыскалось такого понятия.

Но моему неведению Стужева не удивилась, Должно быть, она считала совершенно нормальным, что девица моего возраста мало что еще знала.

— Целовальники от посадов выбираются для исполнения всяких государственных дел — кто подати собирает, кто при суде состоит, а кто за исполнением государевых указов следит. А целовальниками их потому называют, что когда они клянутся исполнять свои обязанности честно, то крест целуют.

Оказалось, что за хлебным делом в Москве даже в семнадцатом веке был особый контроль. Специальная комиссия определяла цену, на которую обязаны были опираться все московские хлебники и калачники. Цена эта устанавливалась на основе учета всех издержек производства хлеба.

— Каждый год мы от них роспись получаем, сколько должен весить каждый хлеб при разной стоимости четверти муки. Уж всё-всё они учтут, не сомневайся. И сколько муки надобно, и сколько харчу работникам, и провозу до двора и из двора, и подквасья, и дров, и на лавку, и на тягло, и на свечи, и на помело, — она загибала пальцы, когда перечисляла всё это. А потом спохватилась и рассмеялась: — Ну, да ни к чему тебе всем этим голову забивать!

Работала я в ее лавке уже неделю. Самым главным неудобством было в этой работе одно — что на улице было очень холодно, и чтобы согреться, мне приходилось то и дело прыгать на месте да кутаться в несколько пуховых платков.

Жалованье было небольшое, но я пока была рада и этому. Накануне утром, отпросившись у Фёклы Ивановны, я сбегала к дому Понариных, подкараулила там отправившуюся на рынок Пелагею и рассказала ей о том, как устроилась на новом месте. Ох, и слёз было с обеих сторон!

Нянюшка пыталась созвать меня назад. Говорила, что Дарья с мужем в день моего ухода сильно повздорили, и будто бы оба уже сожалели о том, что меня прогнали.

Может быть, они и согласились бы, вздумай я вернуться, но этого теперь не желала уже я сама.

— Ладно, управляйся тут сама, — поднялась с бочонка, на котором сидела, Стужева. — А я за горячими калачами пойду.

Но не успела она отойти от лавки, как повернула назад.

— Покупательница идет особая, — пояснила она в ответ на мой недоуменный взгляд. — Я ее завсегда сама обслуживаю. Она ко мне за ягодными пирогами приходит для хозяйки своей. А хозяйка у нее непростая — сама великая старица Марфа, матушка государя нашего, царя и великого князя Михаила Феодоровича!

Глава 11. Тяжелая пища

К лавке подошла сухонькая женщина неопределенного возраста. Ей могло быть и сорок лет, и шестьдесят. Она поприветствовала Стужеву легким наклоном головы.

— Ты уж и сама знаешь, голубушка моя Фёкла, за какой надобностью я к тебе пришла. Ты уж положи и с яблоками, и с брусникой. Только не перепутай! Не скоромного! На воскресный день великая государыня токмо твою выпечку и признает. Хотя уж на царском столе каких только яств нету! Но от любого печеного у нее отрыжка идет да живот вздувается. Она говорит, будто кислое что-то во рту появляется — словно клюкву разжевала. Но от твоих пирогов будто бы ей так худо не делается.

Я навострила уши. Это были типичные признаки гастрита или чего-то подобного. У тети Лизы он был, и она долго сидела на специальной диете.

И промолчать я не смогла.

— Так великой государыне вовсе выпечки есть нельзя! — ляпнула я. — Ей это очень вредно!

И только когда я увидела грозный взгляд Фёклы Ивановны, я поняла, что невольно нанесла по ее бизнесу серьезный удар.

— С чего это печеное и вдруг вредно? — хмыкнула она. — Я и сама свои пироги каждый день ем, и ничего, животом не маюсь.

Ну, как я могла им что-то объяснить, не рассказав, откуда это знаю? Да даже если бы я сказала правду, они всё равно бы мне не поверили. Потому что ни один разумный человек поверить в такое не сможет. Просто примут меня за умалишенную. И хотя в сумасшедший дом, за неимением таковых, они меня отправить не смогут, работы после такого рассказа я лишусь точно.

— А это от особенностей живота зависит, Фёкла Ивановна, — решила я говорить как можно проще. — Это матушке моей врач заморский однажды рассказал. Она тоже животом маялась, когда что-то жареное, жирное или печеное ела. А он у нас в соседях проживал, вот она к нему и обратилась. У нас в Архангельске чужестранцев-то много бывает — море близко, вот и едут они к нам. Так доктор этот строго-настрого матушке запретил тяжелую пищу.

— Ишь ты! — обиделась Стужева. — Тяжелую, значит? Да ты мой пирог в руки возьми! Он же легче перышка!

Похоже было, что работы я лишусь в любом случае, чего бы сейчас ни сказала. И это было ужасно обидно. Потому что я всего лишь пыталась помочь.

— Это он так сказал, — принялась оправдываться я, — что некоторая пища бывает тяжелой для живота. И в ее число вся выпечка из пшеничной муки входит. А еще жареная, копченая, острая пища. Если надобно, я поподробнее могу рассказать. Я его советы хорошо запомнила.

Стужева только раздраженно махнула рукой. А вот покупательница посмотрела на меня куда более внимательно.

— Да, вечор после жареной рыбы Марфе Ивановне тоже вдруг хуже стало. А мы на соленые грибы подумали.

— Так грибы ей тоже есть нежелательно, — вздохнула я.

— Ишь ты! — снова фыркнула Фёкла. — А чего же ей исть-то вообще прикажешь? Она же инокиня!

Она уже положила в корзинку покупательнице пироги и теперь принимала от той монеты.

— Я, Устюшка, еще медовых пирожков положила! Недавно их только печь стала. Думаю, государыне понравятся.

Та закивала, попрощалась и скрылась в снежном мареве. А мы с Фёклой остались вдвоем. И она уже, кажется, и думать забыла про калачи, за которыми собиралась сбегать домой.

— Ты, девка, язык-то умей прикусывать, когда он у тебя чешется! Ты мне так всех покупателей распугаешь! Да и разве знаем мы, пошто дохтур этот такое говорил? Может, нарочно, чтобы русских людей голодом уморить.

Я виновато опустила голову.

— Правда ваша, Фёкла Ивановна! Не гневайтесь. Слова больше не по делу не скажу.

Она легко закипала, но быстро и успокаивалась. И хотя щеки ее всё еще пылали, голос уже стал вполне спокойным.

— Ладно уж, с кем не бывает? Да только впредь думай, что говоришь! Я через Устинью на царский двор зайти хочу, а ты ее от моей лавки отворачиваешь. Вот если бы наши пироги государю на стол подавали, так не нужно было бы нам с тобой тут, на площади, мерзнуть.

Но, зная ее, можно было не сомневаться, что даже став поставщиком для царского двора, она всё равно не бросила бы лавку на площади.

Несколько следующих дней я старалась работать так, чтобы не получить никаких замечаний со стороны хозяйки. Для каждого покупателя находила ласковые слова. Соловьем заливалась, рассказывая про наши товары. К этому времени я успела перепробовать почти весь ассортимент. Яков Васильевич пекарем был отменным, так что в моих похвалах его хлебу и пирогам не было ни слова неправды.

Особенно полюбились мне пироги с луком и калачи. Порой было трудно дождаться, пока они остынут, только-только вынутые из печи. И хотя я знала, что есть печеное с пылу, с жару очень вредно, удержаться было невозможно. Я ела да нахваливала. А Стужев довольно улыбался в седую бороду.

Помощница старицы Марфы всегда приходила в лавку Фёклы по субботним дням. И на следующей неделе я еще с утра стала высматривать ее в толпе. И не только я. Потому что Стужева тоже ни на шаг не отходила от прилавка, ждала свою важную покупательницу.

И я понимала — если та не придет, то этим вечером я еще наслушаюсь от Фёклы упреков. И только когда я увидела закутанную в темную шаль Устинью, я позволила себе улыбнуться.

Глава 12. Инокиня Марфа

— Государыня? — изумилась Фёкла. — Но что матушке могло от нашей Манюшки потребоваться? И откуда она вообще про нее знает?

— Так ведь я рассказала! — простодушно улыбнулась Устинья. — Как в прошлый раз с пирогами от вас пришла, так и рассказала. Я ей всё рассказываю, что в городе вижу да слышу. Сама-то она редко куда выходит, многое через меня узнает. Ну, рассказала и рассказала. А она взяла да и залюбопытствовала. Стала меня про того заморского доктора расспрашивать. Дескать, что еще он говорил? А я разве знаю? Да я и половины того, что сама услышала, уже не помнила. Вот она и велела саму девицу привести, про которую я сказывала.

Фёкла Ивановна вздохнула и бросила на меня взгляд, в котором я ясно прочитала — «а я тебе говорила!»

С этим было трудно поспорить. А уж отказаться пойти с Устиньей и вовсе было немыслимо. Распоряжения царственных особ требовалось выполнять без расссуждений.

И когда я растерянно посмотрела на Стужеву, та кивнула — дескать, иди, куда деваться. И я поплотнее закуталась в платок и пошла вслед за помощницей государыни.

Я надеялась, что она приехала на площадь в каком-нибудь экипаже. Но нет, она шла и шла, не оглядываясь по сторонам.

Она была как минимум вдвое, а то и втрое старше меня, но шла так бойко, что я едва за ней поспевала. А ведь она несла еще и корзину!

Я еще плохо ориентировалась в этой незнакомой мне Москве, но когда поняла, куда мы направлялись, то почувствовала еще больший страх. Мы шли в Кремль!

В Кремль, в котором я никогда не бывала даже в своем времени. Хотя очень хотела попасть на экскурсию в Алмазный фонд.

И всё-таки я решила уточнить.

— Далеко ли нам еще идти?

Я не знала отчества Устиньи, а обратиться к ней просто по имени было бы невежливо.

Она оглянулась, и темные глаза ее сверкнули из-под платка.

— Скоро придем. Матушка Марфа Ивановна в Вознесенском монастыре проживает.

Чем ближе мы подходили ко Кремлю, тем тревожнее становилось на сердце. Что я могла сказать государыне? Какой дать совет?

Да и не имела я права давать такие советы. Я не была ни врачом, ни медсестрой. А всё, что я знала о гастрите, я знала только от тети Лизы, которая на протяжении нескольких лет придерживалась специальной диеты. А поскольку я жила вместе с ней, то тоже изучила эту диету достаточно хорошо.

Но что, если у государыни был вовсе не гастрит? И быть может, та еда, которую врачи посоветовали моей тете, для нее окажется совсем не подходящей и не только не принесет пользы, но и навредит?

И если Марфе Ивановне станет хуже, вздумай она меня послушаться, то не обвинит ли она меня в злом умысле? От одной только мысли об этом я задрожала.

Да и одно дело соблюдать диету в двадцать первом веке, когда в любом супермаркете ты можешь найти те продукты, которые прописал тебе диетолог. И совсем другое — здесь, в семнадцатом, где все едят то, что ели их деды и прадеды. И где еще понятия не имеют ни об обезжиренных молочных продуктах, ни о кальмарах с креветками, ни о бананах.

— Как я должна обращаться к государыне? — спохватилась я, когда мы вошли в ворота и прошли мимо большого каменного собора.

— А так и называй «государыня» или «матушка», — откликнулась Устинья. — Да поклонись низко, когда в келью войдешь!

Это напоминание было совсем не лишним. Иногда я напрочь забывала о том, где нахожусь. Всё-таки в своем времени мы привыкли вести себя совсем по-другому.

К моему удивлению, покои государыни находились не в одном из каменных зданий, а в деревянном. Мы прошли по темному коридору и остановились возле массивной двери. Впрочем, тут все двери были массивными, сделанными из крепкого дерева.

— Постой тут! — велела Устинья. — Я матушке доложусь.

И она скрылась за дверью. А я огляделась. Но увидела только то, что в этот коридор выходили двери и других комнат. И что сам коридор был узким и пустым. Тут не было ни мебели, ни ковров, ни даже хоть какого-то светильника.

Устинья вышла ко мне через пару минут. Кивнула:

— Ступай за мной! Матушка станет разговаривать с тобой в трапезной!

Трапезная оказалась большой и тоже весьма холодной комнатой со стоящими в форме буквы «п» длинными столами. Когда мы вошли туда, там не было никого, и я, устав после этого похода, с удовольствием опустилась на лавку.

Но не успела я сделать этого, как мне пришлось тут же вскочить. Потому что в трапезную вошла женщина. И несмотря на то, что я понятия не имела, как выглядела мать первого царя из династии Романовых, я сразу поняла, что это именно она. Даже в монашеском одеянии она выглядела именно как царица.

Инокине Марфе было лет шестьдесят или чуть больше. Высокий лоб, наполовину скрытый головным убором, длинный нос, тонкие губы.

В руках — трость. А на одном из пальцев правой руки — золотой перстень с большим изумрудом, украшенный белой и зеленой финифтью.

— Ты, что ли, сказывала про заграничного доктора, который твою мать от воспаления живота лечил?

А у меня от волнения во рту пересохло так, что я не сразу смогла ответить. И только когда стоящая рядом со мной Устинья дернула меня за рукав, я пролепетала:

Глава 13. В монастыре

Даже рассказывая о самой обычной пище, мне приходилось думать над каждым словом. Потому что скажи я что-то про простой и знакомый каждому из нас картофель, они и то не поймут. Не говоря уже о чём-то более экзотическом.

Поэтому начала я с основ. Решила, что при любых связанных с желудком болезнях такое питание точно не повредит.

— Говорил он, государыня, что пища должна быть мягкой, перетертой. Не горячей, не холодной, а теплой. И кушать следует понемногу, но часто, раз пять в день. Мясо нужно есть нежирное — куриное или кроличье.

Я хотела сказать еще про индейку, но удержалась, потому что не знала, есть ли она тут. В Архангельске, из которого я прибыла, такой птицы не было точно.

Но оказалось, что я всё равно допустила оплошность. Потому что государыня странно хмыкнула, а Устинья укоризненно покачала головой:

— Ты, девка, чего городишь-то? Государыня инокиня, она мясо вовсе не вкушает.

Конечно, я знала это, но почему-то от волнения не вспомнила.

Ну, что же, про алкоголь, значит, тоже можно было не говорить. Как и про ту вредную пищу, которой тут еще вовсе не было и которая стала причиной многих болезней желудка в нашем времени — газированные напитки и фастфуд.

— Бобы есть нельзя, — после паузы продолжила я, — свежие овощи, свежий хлеб.

— Ишь ты! — усмехнулась государыня. — И чего же мне вкушать остается?

Я посмотрела на нее растерянно. Я не знала, что сказать. Те варианты диеты, которые были в ходу у моей тети Лизы, здесь были неприемлемы.

— Говорила я вам, матушка, — засуетилась Устинья, — что незачем ее сюда было приводить. Разве какой-то немец нам указ? Да, может, и не доктор он вовсе, а самозванец какой. Виданное ли дело свежий хлеб не есть? С чего бы в нём быть чему-то дурному? Испокон веков ели, едим и есть будем.

Сначала я удивилась, почему она назвала доктора немцем — я ведь ни разу не упоминала его национальность. А потом поняла — в немцы тут могли определить любого иностранца. И слово это означало вовсе не принадлежность к Германии, а то, что человек, которого так называли, не говорил по-русски, то есть, для местных жителей, по сути, был немым.

Государыня махнула рукой, веля ей замолчать. И я заметила, что при этом лицо ее болезненно дернулось. Может быть, как раз из-за боли в желудке.

А потом она снова посмотрела на меня. И вдруг сказала:

— Тут пока останешься, при монастыре. На неделю. Сама будешь мне еду подавать. Вот и поглядим, правду ли говорил твой иноземец.

Я понимала, что возражать было бесполезно. Меня бы никто и слушать не стал. А потому я только поклонилась. Хотя, наверно, выражение моего лица моей собеседнице сказало больше, чем любые слова.

— Да ты не пугайся, — усмехнулась она. — Понимаю я, что ты за слова чужестранца ответ держать не можешь. Но уж коли назвалась груздем, так полезай в кузов! Мне, девка, нынче силы нужны, чтобы сына моего единственного по уму женить. А лекари из Аптекарского и Монастырского приказов ничего толкового сказать не могут. Если легче мне станет, не сомневайся — отблагодарю.

Она развернулась и пошла к дверям. Устинья, было, устремилась вслед за ней, но государыня что-то сказала ей, и та вернулась ко мне.

— Пойдем, девка, на ночлег тебя определю.

Мы вышли на улицу, прошли по двору и подошли к другому зданию, уже каменному. Именно тут, как я поняла, располагались монашеские кельи.

— Много ли тут монахинь? — полюбопытствовала я.

— Да почти сотня, — не без гордости ответила Устинья. — А еще послушницы и трудницы. Надеюсь, и ты без дела сидеть не станешь. Принесешь еду государыне и займись чем-нибудь пользительным. Готовить-то хорошо ли умеешь?

Я покачала головой. Готовить я умела. Но не в таких условиях.

— Я вышиваю хорошо.

Устинья довольно кивнула.

— Ну, тоже дело. В золотошвейки тебя, конечно, не определят, но вот другими нитями вышивать, может, и доверят.

Келья, в которой меня разместили, оказалась маленькой с крохотным же окошком, в котором сейчас был виден кусочек звездного неба.

В углу висела икона Спасителя, а на стоявшем под ней столике лежал молитвослов. Были здесь и две широкие лавки, служившие кроватями. На одной из них я увидела теплый платок.

— Тут трудница Ефросинья живет, — пояснила Устинья. — Она сюда уже месяц как прибыла и как раз хоругви вышивает. Она тебе монастырские правила и объяснит. А основная твоя забота — думать о яствах для государыни. Матушка Марфа Ивановна дела государственной важности вместе с сыном своим вершит, ей на недуги отвлекаться некогда. Поняла ли ты, девка?

Я кивнула. И она ушла, оставив меня одну. Чем я и поспешила воспользоваться. Сбросила верхнюю одежду и опустилась на лавку. Подушка и матрас были набиты сеном, но к этому я уже успела привыкнуть. А вот холод, который я ощутила, как только осталась в рубахе и сарафане, оказался неприятной неожиданностью.

Печи в келье, понятное дело, не было. Возможно, печь была одна на всё крыло и в морозы не могла отопить все помещения. Но жаловаться на это было бессмысленно. Это был монастырь, и об удобствах тут думать было не принято.

Глава 14. Смотр невест

— Смотр невест? — растерянно переспросила я.

Это было что-то из фэнтези-книжек, которые я любила читать. Только там вместо слова «смотр» использовалось слово «отбор». Но суть-то была та же!

А еще в университете я писала курсовую работу по отечественной истории как раз на тему смотров невест для русских царей. А теперь этот самый смотр будет тут, наяву.

Я будто только сейчас осознала, что всё то, что я прежде знала лишь по учебникам и историческим романам, происходит вот прямо сейчас. И исторические личности, которых я видела только на портретах, вдруг оказываются рядом.

Я постаралась вспомнить то, что помнила из школьных и университетских уроков истории, о первом царе из династии Романовых.

Он был избран на царство в тысяча шестьсот тринадцатом году после Смутного времени. И было ему в ту пору шестнадцать лет.

Путем нехитрых расчетов выходило, что сейчас царю было около тридцати.

— Первая супруга-то царя-батюшки ровно год назад скончалась, — донесся до меня голос Ефросиньи. — И в браке-то они пребывали всего четыре месяца. И детушек-то у них не народилось.

Я вздрогнула. Настолько задумалась, что почти забыла, что находилась в келье не одна.

— А царю бездетному быть нельзя, — продолжала моя собеседница. — Вот матушка Марфа Ивановна и решила снова невест для государя в Москве собрать. Сказывают, со всей страны девицы приедут, дабы выбрали из их числа лучшую.

Свеча догорела, а другой у нас не было, и маленькое помещение погрузилось в темноту. Но даже это не убавило словоохотливости Ефросиньи.

— Когда первый смотр невест был, я еще маленькая была. А моя старшая сестра на него ездила. Тогда государю Мария Хлопова приглянулась. А ведь она была из скромного дворянского рода. Значит, у каждой девицы есть надежда царицею стать.

Эту историю я тоже знала достаточно хорошо. Грустная, надо сказать, была история. И такое внимание царя Марии Хлоповой ничего радостного не принесло. Та самая Марфа Ивановна, с которой я сегодня познакомилась, не сочла девушку достойной ее сына и сделала всё, чтобы их разлучить. Девушке подсыпали что-то в еду, а когда она заболела, ее объявили неспособной к брачной жизни и сослали в Тобольск.

Хотя Михаил Федорович, кажется, действительно ее любил, потому что и спустя несколько лет не позабыл ее и не потерял желания на ней жениться. Но этому вновь воспротивилась его мать, которая всё-таки смогла настоять на его женитьбе на другой — на Марии Долгорукой — той самой, которая после свадьбы прожила всего четыре месяца.

Опасное это было дело — быть царской невестой и женой.

Мы проговорили не меньше двух часов, и не удивительно, что утром, когда нас разбудили на молитву, мы обе были невыспавшимися.

После общей молитвы каждый отправился на свое рабочее место, а ко мне подошла Устинья.

— Пойдем, я тебя на кухню сведу! Скажешь там нашей кухарке, какие блюда она должна для государыни приготовить. Первый день без других послушаний обойдешься. А там, глядишь, или Марфа Ивановна, или игуменья тебя куда-нибудь определят.

— Государыне непременно утром кушать нужно, — сказала я, вспомнив слова Ефросиньи о том, что первой трапезой тут является обед. — Ей часто кушать нужно, а не дважды в день.

Но Устинья только покачала головой:

— Инокиня она, и устав монашеский соблюдает. А уж ты постарайся исхитриться так, чтобы и этих двух трапез ей для излечения недуга хватало.

Задача это была изначально невыполнимая. При таком распорядке дня никакая диета результат наверняка не принесет. Но выбирать не приходилось, и когда Устинья оставила меня на монастырской кухне, я принялась допытывать у кухарки, какие блюда вообще здесь были в обиходе.

Одно было хорошо — жирная пища тут не водилась.

Кухарка не слишком охотно, но всё-таки рассказала мне, что собиралась готовить в этот день.

Суп рыбный да каша овсяная на обед — отлично! А вот квашеная капуста к ужину, пожалуй, ни к чему.

— Ну, так разве что буряк вареный взамен, — с сомнением предложила женщина.

Да, на вареную свеклу я согласилась. А еще попросила государыне не свежий хлеб, а вчерашний подавать.

— Да как же я могу? — устрашилась кухарка. — Мы Марфе Ивановне завсегда стараемся всё самое лучшее подавать!

Не без труда, но я убедила ее, что вчерашний хлеб для государыни это как раз самое лучшее и есть. А еще строго-настрого запретила предлагать ей свежие репу и капусту, а также грибы в любом виде.

Мы, вроде бы, пришли с ней к пониманию, но когда я уходила с кухни, на глазах кухарки были слёзы.

Обед я принесла в комнату государыни сама — должна же я была убедиться, что ей не подсунут чего-нибудь вредного.

— После обеда со мной пойдешь! — сказала вдруг она. — В царские палаты! Мне с сыном поговорить надобно. А ты, девка, вроде, смышленая, у меня тебе наказ опосля будет.

Я лишь молча поклонилась. Царские палаты тоже находились в Кремле, так что я надеялась, что эта прогулка пройдет безо всяких неожиданностей.

Но не тут-то было! Потому что первым же человеком, которого я увидела, когда мы вышли из ворот Вознесенского монастыря, оказался мой зять, Никита Кузьмич Понарин!

Глава 15. Не суйся в волки, когда хвост тёлкин

Понарин шел как раз по направлению к нам. Я торопливо отвела взгляд и замоталась в платок так, что только нос торчал наружу.

— Озябла, что ль? — удивилась государыня.

Дело шло к весне, но еще стояли морозы. Хотя пряталась я сейчас совсем не от холода.

Пыталась мысленно убедить себя, что бояться зятя мне сейчас не нужно. Даже если он и приметит меня, устраивать скандал совсем не в его интересах. Мы же на территории Кремля, и слово матери царя тут несравнимо более весомое, нежели слово какого-то только-только поступившего на службу жильца.

Но мне совсем не хотелось, чтобы он опорочил меня перед Марфой Ивановной — ведь ей я сказала, что отстала в Москве от обоза отца. Вряд ли ей понравится такая ложь, пусть даже эта ложь была придумана безо всякой корысти.

Он шел по деревянной мостовой с гордо поднятой головой и смотрел по сторонам с плохо скрытой надменностью. Надетая на нем длинная одежда со стоячим воротником была подбита мехом и подпоясана кушаком. На голове — отороченная мехом шапка, на руках — рукавицы с широкими раструбами.

Выглядел он, надо признать, весьма представительно, и попавшийся ему на пути мужик, тащивший на плечах тяжелый мешок, испуганно метнулся в сторону и провалился в глубокий снег.

— А ну прочь с дороги! — рявкнул он, хотя путь и без того уже был свободен.

Если бы я шла одна, то тоже свернула бы куда-нибудь с мостовой, но Марфа Ивановна двигалась вперед как танк. А поскольку на ней было простое монашеское одеяние, то почтения Понарину она явно не внушила, ибо он и не подумал отвернуть.

Мостовая была узкой, и кому-то из нас всё равно пришлось бы сойти в снег, и по любым правилам сделать это должен был именно Никита Кузьмич. И нет, дело было вовсе не в том, что Марфа Ивановна была женщиной (это-то тут как раз скорее было недостатком). А в том, что была она старше его, и была она инокиней.

Но от новой должности у Панарина словно снесло крышу, и даже на монахиню он взглянул свысока. А уж когда за ее спиной он (как я ни отворачивала лицо) разглядел меня, то по лицу его и вовсе разлилось такое торжество, что я испуганно сжалась.

Нет, он не смолчит. Объявит во всеуслышанье, кем я ему довожусь. И хорошо если не обвинит меня в краже или в другом каком неподобающем поступке. А долго ли возвести на человека напраслину? Как говорится, добрая слава лежит, а худая впереди бежит.

И станет ли во всём этом разбираться государыня? Конечно, нет. Она просто выставит меня на улицу. Я для нее еще ничего хорошего не сделала, привыкнуть ко мне она еще не успела. Таких помощниц у нее наверняка полным-полно. Так что отдаст она меня Понарину и думать обо мне забудет.

Вот и выйдет, что весь мой бунт был напрасным. И придется мне вернуться в дом зятя и снова стать тихой мышкой, во всём послушной чужим желаниям. И хотя сама служба и при Фёкле на рынке, и при государыне в монастыре лёгкой отнюдь не была, тут я хотя бы чувствовала толику свободы.

А он уже ухмыльнулся и открыл рот, чтобы сказать что-то, когда рядом с нами вдруг остановилась лошадь, и спрыгнувший с нее всадник швырнул поводья чуть не в лицо Никите.

Тот вспыхнул, перевел взгляд на нового участника этой сцены, намереваясь испепелить его своим гневом. Да только на сей раз взглядом он схлестнулся не с женщиной и не с крестьянином, а с противником, который ему ни в чём не уступал.

Незнакомый мужчина был высок, и широкие плечи его тоже были горделиво расправлены. Несмотря на мороз, голова его была не покрыта, да и ворот кафтана был расстегнут.

Мне была видна только его спина, но не оставалось сомнений, что гневный Понаринский взгляд его ничуть не смутил. Напротив, это Никита отвел глаза и чуть наклонил голову, подтверждая, что на силу всегда найдется другая сила.

А всадник, между тем, грозно вопросил:

— Ты кто такой, нечестивец? И почему на дороге у государыни стоишь?

Теперь страх полыхнул во взгляде Понарина, что он спешно перевел на Марфу Ивановну. Был он в Кремле человеком новым, и теперь, осознав, какую допустил оплошность, он несколько раз переменился в лице.

— Смиренно прощения прошу, великая государыня! — он сдернул шапку и поклонился так низко, что нам стал виден его затылок.

Марфа Ивановна хмыкнула, но не посчитала нужным ничего говорить. Просто пошла вперед. А следом за ней пошла и я.

И Никите не оставалось ничего другого, кроме как сойти с дороги в снег. И когда я проходила мимо него, я заметила, с какой злостью он мял в руках шапку.

А потом услышала за своей спиной всё тот же грозный голос:

— Коня моего в конюшню отведи! Да присмотри, чтобы не напоили его вдруг с дороги!

Я оглянулась — выполнит ли зять приказ? Или теперь, когда государыня удалилась, осмелится возразить?

Но нет, Никита послушно взял узду и повел лошадь туда, куда указывал незнакомец.

Теперь я, наконец, увидела лицо мужчины. У него было не столько красивое, сколько выразительное лицо — прямой нос, четко очерченные скулы, волевой подбородок. Каштановые волосы развевались на ветру.

Я замешкалась, и Марфа Ивановна остановилась и повернулась ко мне. И на губах ее мелькнула странная улыбка.

Глава 16. Доносчица?

Могла ли я после такой аттестации не бросить на него еще один взгляд? Правда, он в мою сторону даже не посмотрел. Должно быть, такие закутанные до носа в платок замухрышки решительно его не интересовали.

Впрочем, думать об этом мне было некогда. Потому что Марфа Ивановна шаг уже не замедляла. А по пути рассказывала мне, мимо чего мы проходили.

— Тут вот Кирилловское подворье. Тут — Крутицкое. А вот там, — указала она на стоявшее впереди длинное здание со множеством маленьких окон, — как раз приказная изба и есть.

Еще из университета я знала, что приказами в это время назывались государственные органы, которые ведали определенными делами. И этих приказов было много.

— Там и челобитный приказ, и посольский, и разбойный.

Но нас интересовал Приказ Большого дворца, который занимался всеми царскими дворами и управлял всеми царскими доходами и расходами.

— В Большом дворце есть малые дворы — сытный, кормовой, хлебный, житейный. Понимаешь ли, чем они занимаются?

Я не слишком уверенно кивнула.

— Сытный, должно быть, продовольствием заведует…

Но договорить она мне не дала. И недовольно покачала головой:

— А вот и нет, дурёха! Сытный распоряжается напитками, там делают мёды и квасы. А продовольствием, помимо хлеба, ведает кормовой. Большой дворец собирает оброк с дворцовых городов и сёл. От вас, с Архангельска, сюда рыбу привозят. А еще дворец всякие товары у купчин закупает.

Я не очень понимала, зачем она всё это мне рассказывала. С чего бы ей устраивать мне такую экскурсию по Кремлю?

Наверно, это непонимание отразилось у меня на лице, потому что государыня снова рассердилась:

— Ох, девка, а ведь ты сперва мне вполне разумной показалась.

Мне стало и стыдно, и обидно одновременно. Но обиду показывать я не могла себе позволить. А вот стыд румянцем разлился по щекам.

— От Большого дворца многое зависит. Будет ли царь-батюшка всегда сыт да доволен. Не ударим ли мы в грязь лицом, коли к нам чужестранцы приедут. Хватит ли у нас денег на содержание стрельцов.

— Так чего же тут не понять, матушка? — осмелела я. — Поди, в Большом дворце много народу служит?

Я уже успела приметить сновавших по территории Кремля мужчин в красных кафтанах. Должно быть, эти кафтаны были чем-то вроде униформы.

Она кивнула:

— Именно об этом я тебе и говорю! На одном только Кормовом дворце работают пять десятков кухарей. А еще сколько помясов, рыбников, скатерников, куретников, угольников. Да всех и не вспомнишь! На одно только жалованье им куча денег идет. А денежки-то счет любят. Только среди дворовых людей немало и тех, кто на чужое легко зарится. Монетка тут, монетка там, а царской казне убыток. И никакая проверка со стороны этого не выявит. А вот если бы кто поглядел на это изнутри…

И она бросила на меня выразительный взгляд. А я, наконец, стала понимать, куда она клонит.

— Неужто, матушка, вы хотите, чтобы я про казнокрадов узнавала да вам докладывала? Да кто я такая, чтобы столь сложным делом заниматься?

Такое поручение меня совсем не порадовало. Это всё равно, что находиться между молотом и наковальней. Чтобы выявить коррупцию, одной девчонки при дворе явно мало. Не моего это уровня дело.

— А ты неужто лихоимство дурным не считаешь? — прищурилась государыня. — Или ты царю-батюшке казну сберечь помочь не хочешь? — и вдруг рассмеялась: — Да ты не думай, я тебе не за всем Дворцом пригляд вменю. На это твоего ума не хватит. Да и в малых-то дворцах у меня и без тебя свои люди есть. Только скоро в Москву со всей страны девицы для царского смотра съедутся. И каждая из них захочет себя и передо мной, и перед сыном моим как можно лучше себя показать. Да только это всё будет внешнее, напускное. А мне знать надобно, что у каждой из них внутри. Вот про это ты мне сказывать и станешь.

Это было уже чуть лучше. Но всё равно не слишком хорошо.

— Да ты что, дурёха, нос воротишь? Разве не должна мать о сыне своем позаботиться? Разве могу я единственному кровиночке позволить жениться на абы ком? Он мужчина, на красоту падок. А красота-то ох как обманчива бывает! Да и для государыни разве она одна нужна? Всё слушай, всё запоминай, а сама лишнего не болтай.

— Да неужто вы думаете, государыня, что девицы при служанке откровенничать станут? Да и не весь же день я в их палатах смогу находиться.

Посмотреть на отбор невест в семнадцатом веке было любопытно. Но всё же поручение было мне не по душе. И я, как могла, пыталась от него отказаться.

— А кто тебе сказал, что ты пойдешь в те палаты как служанка? — удивилась Марфа Ивановна. — Ты, вроде, сказывала, что батюшка твой из дворян? А значит, сама одной из девиц на смотре стать можешь.

Дорогие читатели! Хочу рассказать вам еще об одной великолепной истории нашего литмоба - от Александры Каплуновой

"Крепостная с секретом. Стиральный переворот"

https://litnet.com/shrt/khKk

Глава 17. Невеста?

Я? На смотре невест для царя?

Мне показалось, что я ослышалась. Да где я и где царь? Хотя Мирон Павлинович Ковригин действительно был дворянином. Но в этом времени дворяне еще не были ведущими игроками на политической арене. Куда больший вес имели бояре.

Да и был Ковригин представителем провинциального, далекого от царского двора дворянства. И если узнает он, что его дочь удостоилась чести стать претенденткой на руку и сердце самого государя, то-то удивится.

Впрочем, одно дело если бы на смотр приехала настоящая Мария Ковригина. И совсем другое — я сама. Несмотря на то, что у меня была ее память, доставшиеся мне от оригинала воспоминания так тесно переплетались с моими собственными, что я то и дело боялась сказать или сделать что-то не то и тем себя выдать.

А участие в смотре невест сразу привлекало к моей персоне совершенно ненужное мне внимание. Каждую девицу на таком отборе будут рассматривать особо. С каждой будут разговаривать. А смогу ли я повести себя так, как должно вести барышне этого времени? Не ляпну ли чего невпопад.

Словом, предложение государыни ни малейшей радости у меня не вызвало. Одну только тревогу. И это сразу отразилось на моем лице.

Марфа Ивановна тут же нахмурилась:

— Чего опять кривишься? Или сам государь для тебя недостаточно хорош?

Я торопливо поклонилась:

— Что вы, матушка! Это я, глупая, совсем ему не подхожу.

Знаем, плавали! Участие в таком смотре слишком большой риск. Тут или конкурентки отраву в еду подсыплют, или их родственники оговорят так, что тебя в ссылку отошлют. И даже брак с царем безопасности отнюдь не гарантировал.

Мои слова государыне неожиданно понравились:

— Вот за это, девка, хвалю. Каждый сверчок знай свой шесток! Люблю тех, кто скромен и место свое знает. Но на тебя царь и не взглянет даже — уж больно ты тоща. Да и роду захудалого.

Хоть я и сама не собиралась становиться царской невестой, слова инокини показались мне обидными. Да знала бы она, что спустя каких-то четыреста лет в моде будут совсем другие стандарты красоты! Но она не знала, а рассказать ей об этом я не могла.

— Невесту царю по всей Руси искать станем. Во все уезды грамоты уже разосланы, и все незамужние девицы подходящего возраста хорошего происхождения должны будут показаться на местах воеводам.

Я слушала ее и удивлялась, насколько здешние смотры невест были похожи на конкурсы красоты, что будут проходить несколько столетий спустя.

Отбор будет проходить в несколько этапов. На первом этапе девиц будут оценивать бояре в городах по всей стране. К претенденткам предъявлялись два основных требования — красота и здоровье. Дополнительным бонусом было происхождение из многодетной семьи. Для царской жены плодовитость была совсем не лишним качеством.

Отобранные на местах девицы отправятся в Москву, где к их оценке подключится уже царская семья и ее приближенные.

И только несколько наиболее отличившихся на втором этапе девушек будут представлены самому царю.

Таким образом, стать невестой царя гипотетически могла любая девушка более-менее благородного происхождения. Но я была не настолько наивна, чтобы поверить в то, что условной Марии Ковригиной позволили бы приблизиться к трону. На таких отборах, помимо внешней, парадной, стороны, была и подковерная борьба.

— И сколько же девиц приедут в столицу? — полюбопытствовала я.

— Не меньше трех, а то и пяти сотен, — не без гордости ответила государыня. Но улыбка тут же сбежала с ее лица — должно быть, она подумала о том, во что обойдется государственной казне всё это мероприятие. — Но в Кремль, само собой, допустят не всех. А вот с теми, кого допустят, тебе надлежит знакомство свести и к каждому их слову прислушиваться. Может, кто в разговоре неуважение какое к царской семье выскажет или особой дерзостью отличится — непременно мне об этом докладывай. Мне строптивица в невестках не нужна. А может, еще кто на здоровье жаловаться станет или чувств кто лишится — про это тоже не забудь.

Она хотела держать всё под контролем. Как держала на первом отборе, на котором вывела из строя ту девушку, что понравилась Михаилу Федоровичу.

И я не смогла промолчать:

— А ежели государю придется по нраву девица, которая не понравится вам, матушка?

— Не ставь телегу впереди лошади, девка! — она покачала головой. — А ежели вдруг и в самом деле такое случится, то ты там, в тереме, пригодишься особо!

Я вздрогнула. Неужели она намекала на то, что именно я должна буду отравить или скомпрометировать ни в чем не повинную девушку?

Глава 18. Смотр объявлен!

Марфа Ивановна познакомила меня с ключницей Лукерьей, которая, как я поняла, на смотре будет кем-то вроде завхоза — ей надлежит позаботиться о размещении девушек в покоях и об их питании. И мне показалось, что только Лукерья и будет в курсе того, что я не вполне обычная конкурсантка на отборе. Именно через нее мне велели передавать то, что я сочту достойным внимания государыни.

Потому что выходить запросто из тех палат, которые будут отведены для потенциальных царских невест, будет невозможно.

— Все должны думать, что ты такая же, как они, — поучала меня Марфа Ивановна, когда мы шли назад к монастырю. — Меньше говори, больше слушай. Веди себя скромно, неприметно.

Я только кивала, мечтая как можно скорее оказаться в своей келье, чтобы всё обдумать. Слишком много информации свалилось на меня сегодня.

А еще я хотела вспомнить то, что знала о первом царе из династии Романовых и его семье. Но прежде, чем предаться воспоминаниям, я прошла на кухню и выполнила свои непосредственные обязанности — проследила за тем, что кухарка приготовила на ужин государыне. Я одобрила и отварную речную рыбу, и запеченную брюкву. А вот свежеиспеченный хлеб (который кухарка всё-таки пыталась отправить Марфе Ивановне) потребовала заменить на вчерашний.

Сама я поужинала тем же самым и вполне наелась. Забралась на свою жесткую кровать в келье и попыталась сосредоточиться.

Итак, что я знала про саму государыню из университетских лекций и прочитанных в ту пору книг?

В миру она была Ксенией Ивановной. А монахини была пострижена насильно в период царствования Бориса Годунова. Тогда же в монахи был пострижен и ее супруг Фёдор Никитич, ставший впоследствии патриархом Филаретом. Супруги были разлучены с детьми и сосланы в провинциальные монастыри.

Воссоединиться с сыном Михаилом Марфа Ивановна смогла только, когда на престол взошел Лжедмитрий Первый. И когда Михаил в шестнадцатилетнем возрасте уже сам был избран на царство, она оказывала на него большое влияние. В ближайшее окружение государя вошли племянники Марфы Ивановны Салтыковы.

Но это самое влияние ослабло, когда в Москву из польского плена вернулся Филарет, который стал фактически соправителем при своем сыне. Государственные грамоты того времени зачастую писались не только от имени царя, но и от имени отца его патриарха.

Судя по всему, такое положение не вполне нравилось государыне, которая стремилась ощущать себя значимой фигурой в государстве. Но поскольку сын теперь чаще советовался с отцом, нежели с ней самой, она хотела хотя бы в деле его женитьбы, сохранить за собой решающее слово.

Тем более, что первый смотр невест, состоявшийся десять лет назад, прошел, по сути, под ее управлением. Ведь именно она запретила сыну жениться на Марии Хлоповой, которая запала ему в сердце.

Так что не удивительно, что сейчас она пыталась сохранить остатки своей власти. Ведь если супругой царя Михаила станет та, за которую похлопочет сама Марфа Ивановна, то в дальнейшем она сможет восстановить влияние на сына уже через невестку, что будет ей во всём послушна.

От размышлений меня отвлекла моя соседка Ефросинья Потоцкая. Она пришла в келью взволнованная, раскрасневшаяся и с порога объявила мне, что смотру невест для царя Михаила Феодоровича быть.

Я изобразила должную степень удивления, хотя всё это знала уже и сама.

— Я этим вечером государыне-матушке ужин относила. Набралась смелости да и спросила, правду ли про смотр говорят. А Марфа Ивановна и ответила — да, правда истинная. И сказала еще, что любая девица княжеского, боярского или дворянского сословия показаться может. А я спросила, могу ли я показаться. А она внимательно так на меня поглядела, покрутиться перед ней велела. А потом сказала, что обличье ей мое нравится, и ежели не хворая я, так будет рада она меня на смотре видеть.

— Неужели царицей хочешь стать? — подивилась я.

Хотя чему тут было удивляться? Для девушки из не слишком богатой и знатной семьи это было пределом мечтаний.

— Может, царицей и не стану, — хмыкнула она. — Но сестрица говорила, что в прошлый раз несколько девиц, которые самому царю представлены были, быстро себе в Москве женихов из хороших семей нашли. А и те, которые домой возвернулись, без подарков из столицы не уехали.

Ефросинья была полна самых радужных надежд, и даже когда я проснулась ночью, то увидела при лунном свете, что соседка моя улыбалась во сне.

А через несколько дней о смотре невест говорили уже по всей столице. И Устинья по поручению Марфы Ивановны объявила нам с Ефросиньей, что надлежит нам, как и другим московским девицам, предстать перед людьми, что будут решать, годны ли мы в жены государю.

Это и был тот самый предварительный отбор, на котором отсеют тех, кто явно не может быть участницей смотра царских невест.

— Говорят, смотреть будут на прелесть лица, на отсутствие всяких изъянов и хворей. О родителях справятся, да о том, сколько братьев и сестер у тебя, — рассказывала мне Ефросинья по дороге. Тут она вдруг густо покраснела и понизила голос: — А потом, говорят, всех отобранных девиц повивальные бабки осматривать станут, дабы убедиться, что никто из них не нарушил свою девичью честь.

При этих словах я невольно вздрогнула. А вот этого этапа на конкурсах красоты в двадцать первом веке не было точно.

Глава 19. Предварительный отбор

С точки зрения отборочной комиссии я была самой обычной участницей. И точно так же, как другие, могла до основного смотра даже не дойти. И мне было интересно, что станет предпринимать Марфа Ивановна, если меня отсеют еще на предварительном этапе.

Впрочем, вряд ли она всё пустила на самотек. Если для нее важно было наличие своего человека в тереме потенциальных невест, то она вполне возможно позаботилась о том, чтобы этого добиться. А может быть, она делала ставку не только на меня. Та же Ефросинья была вполне годна для этой роли.

Она тоже происходила из небогатой и не самой знатной семьи и ради того, чтобы добиться расположения государыни, наверняка пойдет на многое.

Я покосилась на новую знакомую, которая сейчас вместе со мной заходила в большой бревенчатый дом, в котором и заседала комиссия. Выглядела Потоцкая, как и любая другая участница, была сильно взволнована и напряжена. Щеки ее были слегка подкрашены свекольным соком, под которым было не разглядеть естественного румянца. А брови подмазаны угольком.

Сама я обошлась безо всякой косметики. Разве что чуть пощипала щеки, чтобы они не были такими бледными.

В сенях стояла огромная толпа девиц, разодетых так, что у меня зарябило в глазах. И все смотрели друг на друга по-волчьи. Почти все участницы пришли сюда не одни, а в сопровождении матерей, старших сестер или нянек. И те тоже оглядывали конкуренток своих кровинушек с плохо скрытой враждебностью.

Насколько я поняла, в комнату, где сидела комиссия, запускали по одной, и каждый раз, когда очередная девица выходила уже оттуда, все взоры сразу же обращались на нее, и со всех сторон звучали нетерпеливые вопросы: «Как оно было? Что сказали?»

Но ответов на эти вопросы никто не давал. И об успешности или неуспешности испытания можно было судить только по выражению лица участницы. Кто-то пытался спрятать сдержанную улыбку, а у кого-то текли слёзы по щекам.

На улице было холодно, уличные двери были распахнуты, но в сенях всё равно было душно. И за то время, что мы находились там, одна девица упала в обморок. И хотя ее сопровождающие постарались быстро привести ее в чувство, это ей не помогло — им указала на выход женщина весьма суровой наружности.

У меня содрогнулось сердце, когда я увидела, как зарыдала изгнанная девушка. Но ставки здесь были слишком высоки, и изначально было понятно, что никто ни с кем церемониться не станет. И малейшего подозрения на нездоровье участницы будет достаточно, чтобы отправить ее домой.

— Ох! — сочувственно выдохнула и Ефросинья.

Очередь двигалась медленно, и через пару часов мне хотелось и есть, и пить, и выйти на свежий воздух. К счастью, в сени принесли бочонок воды и ковш, так что мы смогли утолить хотя бы жажду.

Чем ближе мы придвигались к заветной двери, тем ощутимее становилось напряжение.

— Ох, страшно-то как! — прошептала Потоцкая.

Мы с ней были тут одни, вокруг нас не крутились мамки-няньки с сухариками, платочками и подбадривающими разговорами. Впрочем, те же мамки-няньки в случае неудачи их участницы часто сами же набрасывались на нее коршунами. И били по щекам, и ругали за недогадливость.

Наконец, в заветную дверь вошла девушка в красном платке, что была в очереди передо мной. И сердце мое бешено застучало. Хотя, казалось бы, чего мне волноваться? Будет даже хорошо, если я не попаду в число отобранных девиц. Не придется выполнять поручение государыни. Наушничать мне совсем не хотелось.

И для меня не было никакой выгоды попадать среди других в царские палаты. Та же Ефросинья, хоть и не особо рассчитывала стать царицей, надеялась хотя бы привлечь внимание других завидных женихов из числа князей да бояр. Но я сама замуж таким образом выходить не хотела. Кто знает, кому ты приглянешься? Быть может, такому же глупцу, как Понарин.

Дверь снова распахнулась, выпуская девицу в красном платке, и я, от волнения не сумев даже разглядеть выражение ее лица, переступила через порог.

В большом помещении, в котором было аж пять окон, за массивным, покрытым расшитой скатертью столом, сидели на лавке пять женщин разного возраста. Самой молодой среди них было не меньше тридцати, а возраст самой старой явно перевалил за семьдесят.

Некоторое время все они разглядывали меня, и я заметила, что моя скромная одежда произвела на них не самое лучшее впечатление.

— Чья будешь? — услышала я чей-то голос.

Кто из них это спросил, я не поняла.

— Мирона Ковригина, дворянина из Архангельска, дочь, — ответила я, чувствуя, как дрожит голос. И торопливо добавила: — Мария. Девятнадцати лет от роду.

Два этих факта вызвали у них на лицах такие ухмылки, что я вспыхнула. И то, и другое, играло не в мою пользу. А ведь это я еще умолчала, что Марии вот-вот исполнится двадцать.

Меня спросили, сколько у меня сестер и братьев, и мой ответ им снова не понравился.

Наконец, одна из женщин встала и подошла ко мне. Велела снять платок с головы, потрогала мою косу. Потом по ее указке я приподняла подол сарафана и сняла с ноги сапожок.

Сразу вспомнилась сказка про Золушку, где невесту принцу выбирали по размеру стопы.

Они перешептывались друг с другом, и большую часть того, что они говорили, я не смогла разобрать. Но отчетливо услышала, что я «порато тоща, бледна» и в невесты царские решительно не гожусь.

Глава 20. Первая соперница

Нет, всё-таки коррупция была всегда, и власть имущие никогда не гнушались пользоваться своим положением — касалось ли это денег или личных отношения.

Вот и сейчас государыня снова лезла в дела сердечные своего сына. Словно мало ей было того, что она уже порушила, лишив его той невесты, которая пришлась ему по душе.

— В список будешь включена! — бросила мне одна из сидевших за столом женщин.

Я поклонилась, но обошлась без слов благодарности. Сама я от этого списка ничего, кроме дополнительных обязанностей и проблем, не получала. Вышла в сени и сразу увидела десятки любопытных, взволнованных и вопрошающих взглядов.

Но по моему лицу они вряд ли смогли бы что-то прочесть. Потому что даже Ефросинья шепотом спросила меня, всё ли прошло по-хорошему. Но ответить ей я не успела.

Потому что рядом с нами вдруг кто-то рявкнул:

— А ну-ка расступитесь! Дайте дорогу!

Я вздрогнула. До этого момента очередь двигалась пусть и медленно, но в соответствии с общим правилом — кто за кем пришел, тот за тем и стоит. А сейчас кто-то явно хотел пролезть вперед других.

Девица, что взбаламутила всех, теперь стояла в двух шагах от нас в сопровождении аж четырех женщин. Наверно, это должно было подчеркнуть ее высокий статус.

Другие участницы зароптали, но в открытую никто возмутиться не посмел. А вновь прибывшая девушка решительно двинулась к дверям, в которые войти должна была отнюдь не она, а Ефросинья.

Девушка была среднего роста, с длинной светлой косой. Красивая, статная, с округлостями в нужных местах. И одета она была богаче всех прочих девиц, что здесь собрались. На плечах ее была шуба на соболином меху, которую она в это самое мгновение небрежно сбросила на руки одной из стоявших подле нее женщин. Парчовый сарафан, из-под которого выглядывали носки кожаных сапожек. Золотое монисто на шее. Крупный перстень на пальце левой руки.

И несмотря на средний рост, она будто смотрела на всех свысока. Словно уже была царицей.

Я посмотрела на Потоцкую — та побледнела и отступила в сторону, давая этой боярышне возможность первой войти в заветную комнату. И та вошла.

А когда дверь за ней закрылась, Ефросинья прошептала мне на ухо:

— Дарья Куранина это. Говорят, ее дядя за одним столом с государем в праздники сиживал. А нынче отец при царском дворе состоит. Род их большими имениями владеет. И ежели она царю-батюшке приглянется, так, думаю, Марфа Ивановна рада будет.

Судя по тому, как вела себя эта девица, она и сама считала себя путь еще и не победительницей, но одной из фавориток отбора. А может быть, ей уже дано было какое-то обещание.

При мысли об этом всё во мне возмутилось. Нет, не потому что за себя обидно стало.

А потому, что никакой царицы Дарьи в российской истории вовсе не было. И сейчас меня вдруг пронзила страшная мысль — а что, если из-за моего попадания сюда ход этой самой истории вдруг переменится? И на этом смотре победительницей окажется совсем другая девица? И династия Романовых пойдет по совсем другому пути. Да и будет ли вообще эта династия?

И если всё так сильно переменится, то что будет со мной и с настоящей Марией Ковригиной, которая, как я надеялась, оказалась в двадцать первом веке на моем месте? Не исчезнем ли мы вовсе?

Ведь это то самое, что называется эффектом бабочки, при котором незначительное изменение начальных условий может привести к большим и непредсказуемым последствиям в будущем.

Я почувствовала сначала жар, потом озноб. Смогу ли я хоть когда-то вернуться домой, если всё тут перемешается?

Но обдумать это основательно я не сумела, ибо всё та же дверь снова распахнулась, и девица в парчовом сарафане вышла из горницы с торжествующей улыбкой. Вот уж кого не требовалось спрашивать, как всё прошло.

Она двинулась к своим мамкам-нянькам, вот только мы с Потоцкой попались у нее на пути.

— Прочь с дороги! — рявкнула она.

Ефросинья охнула, отступила на шаг и спиной ударилась о стену. А вот я не тронулась с места. С чего вообще я должна была отступать? Проход в сенях среди толпы хоть узкий, но был, и кто виноват, что эта девица решила идти напролом?

Мы схлестнулись взглядами. Но если Ефросинье происхождение и статус Кураниной внушал почтение, то я была к этому совершенно равнодушна. Я выросла в том времени, когда титулы не значили уже почти ничего. Так что я просто стояла и смотрела, как ее набеленное лицо покрывается пятнами гнева.

— Да ты знаешь ли, кто я такая?

Я пожала плечами. Если бы не слова Ефросиньи, я бы действительно этого не знала. Но не сомневалась, что сейчас она меня просветит. И не ошиблась.

— Да мой папенька входит в Думу! — громче, чем надо бы, объявила она.

Но если она думала, что это произведет на меня впечатление, то наверняка оказалась разочарованной. В нашем времени, чтобы избраться в Думу, боярский титул был не нужен. Жаль, что я не могла об этом рассказать. Как и о том, что Петр Первый меньше, чем через три четверти века эту самую боярскую Думу упразднит.

А Куранина смотрела на меня гневным пристальным взглядом, словно пыталась запомнить мое лицо.

Глава 21. «На слабо»

Как всё-таки легко взять человека «на слабо». Вот еще совсем недавно было это мероприятие для меня обузой, неприятной обязанностью, которую заставила меня исполнять государыня. И я мечтала вылететь с него в первом же туре.

Но стоило какой-то нахалке сказать, что царь батюшка на такую жердину, как я, и не взглянет, как сердце тут же взыграло. И захотелось доказать Кураниной, что я тоже чего-то стою.

Ах, не взглянет? Ну, это мы еще посмотрим!

Глупо? Конечно! Я и сама это понимало. Умом понимала. А сердечко уже звало ввязаться в эту авантюру.

А соперница смотрела на меня торжествующим взглядом и явно не ждала от меня ответа. Даже уверена была, что я не отвечу, после того как она прилюдно так унизила меня.

И я действительно не стала отвечать. Сейчас не стоило этого делать. Я отвечу ей потом и по-другому.

Вот только я не знала, имею ли я вообще право ввязывать в это дело и пытаться привлечь к себе внимание государя. Ведь поступая так, я вольно или невольно меняю ход истории. Да, кажется, что это ерунда. Что это событие — всего лишь песчинка на жерновах времени. Но кто знает, как всё это повлияет на всю Россию, а то и мир?

Так я и простояла, обдумывая эту мысль, до самого выхода Ефросиньи. Даже не заметила, как Куранина ушла.

— Ну, как ты, Фрося?

Беспокойство в моем голосе было отнюдь не притворным. Потоцкая была тут единственным человеком, с которым я общалась, и мне хотелось, чтобы мы обе преодолели предварительный отбор. Держаться вместе в этом серпентарии будет проще. Потому что врагов тут у меня явно будет больше, чем друзей.

— В список включили! — подруга не скрывала своей радости.

И от расплескавшегося по лицу румянца ее веснушки на лице стали ярче.

Когда мы шли назад в монастырь, я пыталась прикинуть, сколько девиц будут участвовать в смотре на следующем этапе. В Москве число участниц предварительного отбора явно было самым большим. Но ведь больших городов в России много, и из каждого пришлют в столицу хотя бы одну участницу. Сколько же всего их соберется в Кремле?

И в чём будут заключаться следующие этапы?

Несмотря на то, что когда я училась в университете на историка и даже особо изучала эту тему в рамках своей курсовой работы, я мало что про это знала. Про такие смотры вообще было известно не так много.

Что пришел этот обычай выбирать царских невест на Русь из Византии. И что первым, кто у нас выбирал себе жену таким путем, был отец Ивана Грозного Василий Третий.

Основные критерии отбора вроде бы были понятны — внешняя красота, здоровье невесты и политическая благонадежность ее семьи. Но всё это можно было проверить прямо на предварительном отборе. А ведь девушек, как и на конкурсах красоты в нашем времени, отсеивали постепенно.

На что же государь и его окружение обращали внимание еще? На умение вести беседу? На умение рукодельничать? Или на кулинарные способности?

— Ох, страшно-то как, Манюшка! — прошептала Ефросинья. — А ну-как не понравимся мы царю-батюшке? Сколь горько будет увидеть его холодный взгляд.

Она была полна и надежд, и сомнений. И обе мы понимали, что выиграет этот конкурс только одна. А остальные окажутся проигравшими. И всё равно испытывали ни с чем не сравнимый азарт. Забег начался, и мы уже были его участницами.

В монастыре нас уже ожидала Марфа Ивановна. Но разговаривала она с каждой из нас по отдельности. И когда первой к ней отправилась Потоцкая, я пошла на кухню.

Но кухарке, кажется, уже не требовался мой контроль. Она оказалась женщиной смышленой и уже разобралась в основной идее той диеты, которой следовало придерживаться государыне. На ужин были приготовлены запеченные овощи, чуть подсушенный хлеб и овсяный кисель.

Я взялась сама отнести ужин царице, и вошла в ее келью сразу же, как только оттуда вышла Ефросинья.

Всю основную информацию Марфа Ивановна уже, наверно, знала от нее, но всё же и меня она расспросила про сегодняшний день во всех подробностях. Особо ее интересовало, не говорил ли кто из девушек чего дурного про царскую семью. Да не стало ли кому-то в сенях дурно.

Я правдиво обо всём доложила — и про случившийся с одной девицей обморок (о котором она уже и так наверняка была наслышана), и про то, что мы сцепились языками с Дарьей Кураниной. И мне показалось, что про нашу ссору она уже тоже знала. Потому что она ничуть не удивилась этому и не особо этим заинтересовалась. Только покачала головой.

— И как тебе Куранина показалась? — вдруг спросила она.

Я нахмурилась. Она, кажется, ждала от меня слов одобрения в адрес одной из фавориток отбора. А я не захотела притворяться.

— Она груба и плохо воспитана, матушка!

Но та на это только усмехнулась и потянулась к крынке с киселем. Она явно уже сделала ставку на эту Куранину. И та сама, должно быть, тоже это знала, раз вела себя так.

Глава 22. Терем невест

После того, как комиссией были отсмотрены все три сотни прибывших в столицу девиц, допущенных до следующего этапа барышень стали заселять в Кремль. Для них отведены были палаты в белокаменном двухэтажном здании неподалеку от Вознесенского монастыря.

Всё это напоминало мне заезд в общежитие провинциальных первокурсниц. А поскольку мы с Ефросиньей находились ближе всего к месту дислокации, то и заселились в это общежитие одними из первых.

По наивности я надеялась, что нам будут отведены пусть и не отдельные комнаты, но хотя бы опочивальни на двух-трех человек. Но нет, хозяева посчитали, что потенциальным невестам, большинство из которых вернутся домой не солоно хлебавши, ни к чему привыкать к роскоши.

Отобранных для следующих туров девушек было шестьдесят. А отведенных для них палат — всего пять! Это уже даже не студенческое общежитие было, а скорее солдатская казарма. Двенадцать человек в одной, пусть даже и большой, комнате!

У нас с Потоцкой вещей было мало, так что нам вполне хватило небольших сундуков, что стояли под каждой деревянной кроватью. Как и в монастыре, подушки и матрасы были набиты отнюдь не птичьим пухом или пером, а всё тем же сеном.

Кровати были расставлены по шесть штук в два ряда. Окна были большие, и в комнатах было светло. А вот на жару мы пожаловаться точно не смогли бы. Печи тут были, но топили их скупо, словно жалея дров, так что всё время приходилось кутаться в шерстяные платки.

Ко крыльцу то и дело подъезжали сани, из которых выгружались девушки и их багаж. Так что мы с Ефросиньей почти не отходили от окна, с любопытством разглядывая наших соперниц.

Вели себя они по-разному. Одна проскальзывала в комнату как мышка — выбирала незанятую еще кровать, совала под нее узел с нехитрыми вещами и оглядывалась с робостью, боясь молвить хоть слово. А другая сразу поднимала шум и начинала требовать особого к себе отношения.

Особенно громким случился приезд всё той же Дарьи Кураниной. Из ее саней выгрузили сразу три сундука. Да не абы каких, а больших, кованых, расписанных так ярко, что у меня зарябило в глазах. И когда выяснилось, что сундуки эти под кровать просто не влезают, их владелица закатила скандал.

— Да у меня одних только шуб три штуки! Да две телогреи! — кричала она на ни в чем не повинную постельницу, что низко кланялась ей и молчала. — А уж рубах да сарафанов и вовсе без счету! А еще кики и кокошники! Да сапоги сафьяновые, бархатные да атласные! Или вы хотите, чтобы я царю-батюшке каждый день в одном наряде показывалась?

Мне показалось, что она перечисляла это не столько для служанки, сколько для нас. Чтобы мы сразу поняли, с кем имеем дело, и не вздумали с ней тягаться.

И на Ефросинью ее выступление произвело сильное впечатление. Она прошептала мне на ухо:

— На нас с тобой, Манюшка, государь, поди, и не взглянет. Эх, кабы маменька смогла мне из дома еще нарядов прислать!

Но я надеяться на то, что мне пришлют наряды из Архангельска, не могла. Во-первых, отец и мачеха и знать не знали, что их нелюбимая старшая дочь в самый Кремль пробралась. А во-вторых, и не было у Марии Ковригиной богатых шуб да сапог.

Да и вряд ли молодой царь станет смотреть только на внешнюю обертку. Зачем бы тогда затевать весь этот смотр? Он мог выбрать себе невесту из самого богатого боярского рода. Значит, помимо соболей да жемчугов для важным было и что-то еще.

К счастью, Куранина выбрала для своего размещения не ту опочивальню, что облюбовали себе мы с Ефросиньей. Терпеть ее присутствие рядом двадцать четыре часа в сутки было бы непросто.

Но в нашей комнате тоже нашлась очень важная особа — дочь какого-то вельможи при царском дворе. Фамилию я в суматохе не разобрала.

Прибыла эта девица не одна, а со служанкой, которая ловила каждое ее слово.

— А разве так было можно? — удивилась я.

Ответила мне не Потоцкая, а моя соседка с другой стороны — тихая темноволосая девушка с большими карими глазами:

— Она дочь окольничего, ей, стало быть, можно.

Я уже знала, что окольничий был вторым по значимости чином после боярина. И если уж дочь окольничего истребовала для себя таких привилегий, то и дочери бояр поведут себя так же.

Так оно и оказалось. К вечеру в терем стали прибывать мамки да няньки тех из невест, кто был выше других по статусу. Селили их отдельно от нас, в другой части дома, но уже одно только то, что были они рядом со своими хозяйками и воспитанницами и могли при случае им подсобить, делало смотр несправедливым изначально.

Но что толку было роптать? Изменить это мы всё равно не могли. Зато могли составить свою коалицию — чтобы хотя бы на первых этапах друг друга поддерживать.

Моя темноволосая соседка показалась мне вполне заслуживающей доверия. Звали ее Татьяной Бельской. Была она москвичкой, но скромного рода и на смотре этом и не надеялась привлечь внимание царя.

Одежда у нее была небросская, но добротная, и сшит надетый прямо сейчас на ней сарафан был ее собственными руками. Хотя наверняка в глазах наших более титулованных соперниц ее умение шить было не достоинством, а недостатком. Уж они-то не стали бы искалывать свои пальчики о плотную ткань.

— Не по чину нам это, — грустно улыбнулась она. — Нам свое место знать надлежит. Но любопытно поглядеть, как оно тут всё устроено.

Глава 23. Ночной разговор

Следующий день был очень важным для всех нас, и мне хотелось хорошенько выспаться. Но пораньше лечь спать не удалось.

Вернее, в кровати-то мы легли, но вот заснуть не получилось из-за внезапно завязавшегося разговора.

Начала его приехавшая из Пскова Прасковья Бутурлина — невысокого роста, пышнотелая девица с волосами цвета соломы. Она так шумно крутилась с боку на бок на своей постели, что ее соседка не выдержала и сделала ей замечание.

На что та с громким вздохом ответила:

— Да ведь как тут уснуть-то, девоньки, когда по этим палатам дух невинно убиенной Марфы ходит?

После такого заявления даже те конкурсантки, которые уже почти погрузились в сон, тут же встрепенулись.

— Что ты такое говоришь-то, глупая? — шикнул на нее кто-то. — В любом доме, что в Кремле, есть моленная комната. А уж сколько тут храмов да монастырей с подворьями, и не перечесть!

Но всеобщее внимание было на стороне Бутурлиной, и никакие доводы ее оппонентки уже не могли убедить разволновавшиеся умы.

И приободренная такой поддержкой, та принялась рассказывать историю, которую сама слышала из чьих-то уст, ибо в книгах о таком уж точно не писалось:

— Хотите верьте, хотите нет, а только когда государь тогдашний Иоанн Васильевич для себя смотр невест делал, выбрал он на нём Марфу из рода Собакиных. Была она красавицей писаной и одна запала ему в сердце. Обручились они, всё как положено сделали, стали к свадьбе готовиться. Да только оказанная Марфе честь другим девицам как кость в горле встала. И с проигрышем своим они не смирились. Сговорились они да ее и отравили.

Громкий вздох пронесся по опочивальне. И хотя я когда-то и сама читала про это, услышать это сейчас и тут было довольно жутковато. Что же говорить про других слушательниц?

— Так-таки и отравили? — всё же не поверил кто-то из девушек.

— А вот и отравили! — ничуть не смутившись, подтвердила Бутурлина.

— Неужто и не дожила она до свадьбы? — тут же зажалели Собакину другие.

— До свадьбы дожила, но была уже настолько хворая, что по-настоящему царской супругой так и не стала, — делилась невесть откуда известными подробностями рассказчица. — А через две недели после свадьбы померла. Государь, понятное дело, сыск велел провести. Тогда-то и установили, что девица была отравлена. Головы чьи-то с плеч полетели, да только голубку Марфу этим разве вернешь? Да и поговаривали, что настоящие виновники ее смерти наказание так и не понесли. Вот и ходит она по тутошним палатам — справедливости ищет да других от подобного остерегает.

Даже мне от ее рассказа стало так не по себе, что я поплотнее укуталась в одеяло. В комнате было прохладно, но мне думалось, что дрожь по телу шла не от холода, а от страха.

— Ох! — испуганно поднесла ладонь ко рту Потоцкая. — А ведь первая супруга нашего царя-батюшки всего четыре месяца после свадьбы прожила! А что, если и ее погубил кто-то?

Подобные речи уже сами по себе были неправильными, и услышь их кто со стороны, непременно осудил бы нас за них. Но здесь, в своем узком, спаянным общим интересом кругу, мы посчитали возможным обсудить столь деликатную тему.

Большинство из девушек впервые оказались вдали от родного дома в одиночку. Они и так испытывали неуверенность в себе и ужас перед предстоящими испытаниями. И зерно сомнений и страха упало на благодатную почву.

А вот в то, что Бутурлина затеяла этот разговор случайно, по наивности, я не особо верила. Может быть, она сделала это как раз намеренно, чтобы заставить часть своих соперниц сдаться еще до начала конкурса.

И ведь, к сожалению, в ее словах было много правды. А сколько еще трагических случаев происходило с участницами княжеских и царских смотров, и о половине из которых мы наверняка не знали. Опасная это была привилегия — быть монаршей невестой и женой. Слишком многое тут ставилось на карту.

И хорошо, если у выбранной царем девицы была влиятельная семья, которая могла ее защитить. А если происходила она из скромного рода, то и вовсе должна была одна противостоять всем своим недоброжелателям.

Разговоры затянулись до полуночи. А в пять утра нас разбудили на утреннюю молитву.

Здесь в каждой комнате были иконы, но для совместных молитв была специальная крестовая (или молельная) комната, в которой на одной из стен был большой иконостас. На такую молитву из Вознесенского монастыря приходила инокиня, которая читала положенные молитвы и приглядывала за тем, чтобы никто из нас при этом не ленился.

После этого нас отвели в большую трапезную на первый в этом доме завтрак.

Того изобилия на столах, что показывали в фильме про менявшего профессию Ивана Васильевича, тут не было вовсе. До статуса царских невест мы еще не доросли и тратить на нас дорогие продукты явно никто не собирался.

Простые пареные овощи да каша на воде — вот и все яства, которые нам предложили. И девицам из богатых семей это явно не пришлось по вкусу. Но у каждой из них хватило ума не воротить от еды нос. Ведь в будущей царице желали видеть не только красоту и здоровье, но еще и смирение.

Здесь же, в трапезной, нас после завтрака и попросили выстроиться в два ряда, дабы выслушать то, что намерена была нам сказать княгиня Мещерская — та, которую в книгах двадцать первого века назвали бы распорядительницей этого отбора.

Глава 24. Первое испытание

Княгине Мещерской было лет сорок, и была она среднего роста и средней комплекции. На рыхлом, одутловатом лице застыло какое-то каменное выражение, словно княгине было глубоко наплевать на всё, что тут происходило. Должно быть, сказывалась усталость, накопившаяся за те дни, что палаты готовили к нашему приезду.

Мы вытянулись перед ней, напряженно ожидая, что она скажет. А она скользнула по нам равнодушным взглядом и вздохнула.

Вряд ли княгиня играла какую-то значимую роль при царском дворе. И ее нынешний статус скорее беспокоил, чем радовал ее. Особых наград она для себя явно не ожидала. Зато наверняка прекрасно понимала, что любая допущенная ею оплошность будет у всех на виду и может привести к серьезным неблагоприятным последствиям. А учитывая сколько всего неприятного происходило на прошлых смотрах царских невест, не приходилось сомневаться, что и этот не обойдется без происшествий.

— Великий наш государь Михаил Феодорович наказал мне поприветствовать вас в Кремле от его имени! — наконец, возвестила она, и голос у нее оказался на удивление низким. — И перво-наперво хочу предостеречь вас от всяких дурных помыслов в отношении других девиц, что сейчас с вами рядом. Ибо в будущей царице хотел бы государь видеть не токмо красоту, но и тихий нрав, и мудрость.

Звучало это красиво, но все, кто приехал в столицу, чтобы показать себя на смотре, слишком хорошо понимали, что коли будешь ты беззубой, то тебя съедят и не подавятся. Нет, главные претендентки на руку и сердце царя уж точно станут за это биться. И если понадобится, то в дело пойдут и не вполне честные способы.

— Всех вас, должно быть, интересует, когда увидит вас сам царь-батюшка? — усмехнулась княгиня, впервые проявив хоть какую-то эмоцию.

А по нашим рядам сразу прошел шепоток. Этот вопрос действительно волновал каждую из нас. Потому что девушки из незнатных и небогатых семей не могли рассчитывать на чью-либо поддержку и надеялись, прежде всего, на то, что сумеют понравиться самому государю.

— Скоро это случиться, — продолжала Мещерская. — Но прежде должны вы показать свои умения в рукоделии, дабы было вам что преподнести в дар Михаилу Феодоровичу! Сейчас выданы вам будут пяльца да ткани всякие, да нитки с иголками. А уж вы расстарайтесь и к завтрашнему утру представьте мне вышивку, которую не стыдно будет государю показать.

— К утру! — ахнул кто-то. — Да разве можно так скоро что-то годное сделать?

Княгиня пожала плечами:

— Условия одинаковы для всех. Кто справится, тот и отличится. А ленивицам да неумехам нечего тут и оставаться.

Когда мы вернулись в спальную комнату, на кровати каждой из нас уже стояло по деревянной шкатулке. Я заглянула в свою. Там была белая шелковая рубаха и шелковые же разноцветные нитки. Рядом со шкатулкой лежали деревянные пяльцы.

Шестьдесят рубах из шелка. Да уж, государственная казна изрядно потратилась на этот конкурс.

Шелк был капризным материалом. И очень дорогим. И большинство девушек наверняка никогда с ним не работали.

Даже Ефросинья, которая в монастыре была золотошвейкой, и то растерялась.

— Он же страсть какой тонкий! И легкий словно пух.

И когда Мещерская зашла к нам в опочивальню, чтобы убедиться, что мы получили всё, что нам нужно, Прасковья Бутурлина, поклонившись, попросила дозволения задать ей вопрос.

— А нельзя ли, княгиня, получить какую другую ткань? Лён, парчу или бархат?

Но княгиня покачала головой:

— Парчовых, льняных да бархатных одежд у государя полные сундуки. А ему захотелось шелковых. Лучшие рубахи, которыми вы его одарите, он сам носить станет. Другие боярам своим верным отдаст. А какими-то, может, только стол затирать станут.

Мещерская вышла, а Евросинья содрогнулась:

— Ох, стыд-то какой будет, если вышитую мною рубаху на тряпки отдадут!

Вышивали мы с ней хорошо, и этот конкурс не пугал нас так, как пугал других девушек.

Нам разрешили устроиться с пяльцами в любом помещении этого дома, и мы с Потоцкой выбрали небольшую светелку на третьем этаже. Тут было холоднее, чем в наших палатах, зато светлей. А еще тут не было шума, что создавали десятки работавших вместе девушек, и можно было всласть наговориться друг с другом.

Ефросинья натянула ткань на пяльца, и иголка споро замелькала в ее руках. А вот я долго еще не могла приступить к работе. Всё пыталась понять, какую цветовую гамму стоит выбрать. Да какой узор пустить по вороту да манжетам рубахи

И пока я сидела, перебирая в руках мотки с нитками, дверь в светелку приоткрылась, и на пороге я увидела незнакомую мне девушку — скромно одетую, с тонкой атласной лентой в длинной толстой косе.

В ее руках тоже были шкатулка и пяльца. И наверно, она, как и мы с Потоцкой, искала уединения, чтобы ни на что не отвлекаться. Но почему-то, увидев нас, она так испугалась, что сделала шаг назад.

— Ну, что же ты? — рассмеялась я. — Проходи, садись! В комнате как раз три небольших окна!

Возле окна было светло. А для того, чтобы мы могли продолжать работу и вечером, каждой из нас выдали еще и по свече.

Я приветливо улыбнулась, но девушка не ответила на мою улыбку. Выглядела она как затравленный зверек, нарвавшийся в лесу на охотников.

Глава 25. Хочется рыбку съесть, да не хочется в воду лезть

Она всё поняла по нашим лицам. И густой румянец вспыхнул на ее щеках. Она развернулась к дверям, спеша укрыться от наших пристальных взглядов.

А мне вдруг стало так жаль ее. Конечно, она собиралась обмануть царя не по своей воле, а потому, что ей было велено это сделать ее хозяйкой. Той самой надменной и, видимо, не слишком умелой дочерью окольничьего.

— Постой! — вскочила я с лавки. — Люди тут повсюду. Ты всё равно не сможешь найти место, где не было бы никого другого!

Будь дело летом, она могла бы выйти на улицу и спрятаться где-нибудь во дворе. Но за окном была зима, и даже тут, в палатах белокаменных было студено. А вышивать по шелку дрожащей от холода рукой было просто невозможно.

Она замерла на пороге. Конечно, понимала, что уже выдала себя перед нами. И боялась, что мы расскажем об этом другим.

А Потоцкая уже тоже подошла к дверям. И теперь стояла рядом с девушкой. А та стушевалась еще больше. Дернулась, и с плеч ее соскользнул шерстяной, сильно потертый платок. А под ним была грубая холщовая рубаха, казавшаяся особенно неприглядной на фоне бархатной телогреи Ефросиньи.

— Так что же хозяйка-то твоя, совсем неумеха? А разве не знает она, что царя-батюшку обманывать грешно? Другие-то сами рукодельничать будут. Как могут, как умеют. А она что же? На чужом горбу в рай захотела въехать?

Прозвучало это грубовато, но по сути было верным. И плечи девушки совсем поникли. Она и не думала оправдываться.

— Фрося, да что же ты девушку-то совсем запугала? — вмешалась я и тоже подошла к дверям.

Подняла с полу платок, набросила на дрожащие плечи. И увидела ее робко-благодарный взгляд.

— Как тебя зовут?

— Дуня, — она ответила так тихо, что я едва расслышала ответ.

Мы с Ефросиньей переглянулись. И Потоцкая, поколебавшись несколько мгновений, вздохнула:

— Ладно уж, оставайся! Только даже если мы с Маней про это не скажем, найдутся другие доброхоты. Шило в мешке не утаишь.

Дуня предпочла промолчать. А в темных глазах ее снова блеснули слёзы.

Но она вернулась в комнату, села поближе к третьему окну и достала пяльцы.

— А хозяйку твою как зовут? — полюбопытствовала Ефросинья.

— Анастасия Григорьевна Волконская, — прошелестела Дуня. — Только она не хозяйка мне, а сродственница. Матушка моя, Анна Константиновна, родной сестрой ее батюшке Григорию Константиновичу доводится.

— Сродственница, значит? — подивилась Потоцкая. — А что же она тебя вроде как за служанку держит?

Вопрос прозвучал грубовато, но девушка, кажется, не обиделась.

— Родителям ее я премного благодарна. Немало они для меня сделали. Так что помочь Анастасии Григорьевне это самое малое, чем я могу им отплатить. А вышивать она и сама умеет, вы не сомневайтесь. Только у меня это лучше выходит. Да и с шелком она прежде не работала.

— А ты неужто работала?

— Однажды довелось, — тут в голосе Дуни проскользнула нотка гордости. — На приданое как раз Анастасии рубаху шелковую расшивала. Лазоревые цветы по вороту, рукавам и подолу пускала. А рубаха-то тонкая как паутинка.

Теперь она позволила себе улыбнуться.

Тут на Фроловской башне как раз раздался бой часов, и я спохватилась:

— Да что мы с вами разговариваем-то? Работать надо!

Мы с Фросей вернулись к своему рукоделию, и Дуня тоже стала натягивать шелк на пяльцы. И вдруг она вскрикнула, а потом с губ ее сорвался странный звук — то ли стон, то ли рыдание.

Мы разом повернулись к ней. Ее вытянутая вперед правая рука тряслась, а с указательного пальца капала кровь.

Но куда страшнее было другое — то, что этой кровью уже измазана была белоснежная шелковая рубаха, что на следующий день должна быть вручена царю.

Глаза девушки от страха стали круглыми и потемнели. А губы прошептали:

— Ох, что же будет-то теперь?

И хотя говорила она, что доводится Волконской двоюродной сестрой, и что родственники вроде как приютили ее и о ней заботились, в этом нынешнем ужасе, что ее охватил, я увидела наглядно их к ней отношение. Она боялась сделать что-то не так. Боялась подвести сестрицу. Боялась ошибиться.

А ведь цена такой ошибки была велика. Ни много, ни мало, а корона царицы.

— Да что же ты неловкая-то такая? — воскликнула Ефросинья. — Испортила вон ткань-то.

Она выхватила из рук девушки пяльца с уже заправленной в них рубахой. Но стоило ей только взглянуть на них поближе, как она тоже взвизгнула и отбросила их в сторону.

— Да что с вами такое? — возмутилась я.

Но стоило мне подойти поближе, как я поняла, что их так напугало — в деревянные обода были вделаны острые металлические шипы.

— Значит, ты укололась не иголкой!

Теперь это было очевидно. Кто-то сделал это нарочно! Кто-то очень хотел вывести одну участницу из игры. А учитывая, что достались эти пяльца не провинциальной барышне, а одной из самых знатных участниц смотра, вряд ли это было случайностью.