Не уходите, Нина

Эпиграф

Ленты, иголки, булавки, тесьма –

Все, чтоб свести кавалера с ума.

Кружево, шпильки, помада –

Все, что любезнице надо…

Юрий Ряшенцев

Пролог

Лето 1825 года

Княжна Нина Аркадьевна Шеховская, сидя в кресле в гостиной собственной усадьбы, держала в руках письмо, которое нещадно поливала слезами. Ее отец полковник Аркадий Андреевич Шеховской был найдет мертвым в кабинете в Офицерском собрании. Он не смог выплатить карточный долг – долг чести – и застрелился. «ПапаА, папенька, зачем же вы так со мной?» – рыдала девушка. Месяц назад она схоронила мать, на лечение которой были истрачены почти все скудные сбережения: семья жила на широкую ногу, давно уже не имея средств на это, поскольку Аркадий Андреевич был игрок, и никак не мог (или не хотел) побороть сей пагубной привычки.

Нина с маменькой съехали в имение не по собственному желанию и не от любви к уединенной усадебной жизни – дома в Москве и столице были проданы, как и подмосковная вотчина. И все деньги ушли в уплату долгов отца…

Жили в Луговом – так прозывалось имение в Смоленской губернии, доставшееся матери Ниночки от дальних родственников, тихо и уединенно: гостей не принимали, сами тоже никуда не ездили, на обед подавали кашу, частенько постную, и кисель, курятиной разговлялись только по праздникам. Когда же Ольга Платоновна заболела и слегла, Ниночке и вовсе жизни не стало. Спасибо, старая нянюшка Фекла да ключница Параша не оставляли девушку, поддерживая ее и в болезни княгини, и по смерти оной.

Ольга Платоновна отошла ко Господу на Светлой, и к лету жизнь вроде начала налаживаться, но теперь это письмо… «Мне не осталось ничего в жизни, – думала Ниночка, плача. – Ничего хорошего. Самоубийца, должник… Какая репутация у нашего семейства теперь будет? Нет ее, и жизни не станет!» – девушка отерла слезы руками и прямо, как была, в домашнем платье, выскочила из дому. Она неслась, не разбирая дороги, бежала по склону к озеру, мечтая лишь об одном – исчезнуть, скрыться, уйти навсегда. Это казалось единственным, что давало возможность избежать позора: юные и неопытные барышни бывают резки на выводы, видя только черное и белое, и не разбирая полутонов.

Водная гладь с радостью приняла разгоряченное бегом тело. Ниночка легла на воду и закрыла глаза, она не двигалась и не сопротивлялась…

Вскоре на поверхности не осталось ничего…

Глава первая

Лето 2025 года

«Восхитительное зрелище грандиозной выставки белья поразило дам. Они находились в вестибюле, в высоком и светлом зеркальном зале с мозаичным полом; выставки дешевых товаров задерживали здесь жадную толпу. Отсюда вдаль расходились галереи, они сверкали белизной и были похожи на далекий северный край, страну снегов, на бескрайную степь, где на громаде ледников снуют озаренные солнцем горностаи. Здесь было размещено то же самое белье, что и на выставке в витринах; но тут оно производило более внушительное впечатление; казалось, весь этот огромный храм охвачен белым пламенем разгоревшегося пожара. Все кругом белое, все предметы во всех отделах – белые; это была какая-то оргия белого, какое-то белое светило, и его сияние в первый момент так ослепляло, что в этом море белизны невозможно было различить деталей; но вскоре глаз привыкал»[1] – Ниночка Шеховская, студентка художественного факультета ВГИКа сидела с ногами в кресле на даче у бабушки и пыталась готовиться к пересдаче заваленного вчера экзамена по зарубежной литературе. «Дамское счастье» Золя, «Мадам Бовари» Флобера, «Жизнь» и «Милый друг» Мопассана «Исповедь» Руссо – она все это читала еще весной, но книг было так много, что все сюжеты благополучно перемешались в голове, а Олег Львович спрашивал слишком близко к тексту. Нина знала это еще по первой сессии, но тогда на все каверзные вопросы, типа «что было изображено на щите у Агамемнона»[2], она ответила. В этот раз все казалось легче – Пахмутов[3] разрешил пользоваться конспектами и даже книгами, но ни чужая тетрадь, ни текст романа Нину не спасли. Так бывает, ей вообще не везло в эту сессию, и тут достался единственный автор, которого не читала. Она рассказывала о потерянном поколении, о войне, и вроде уже даже выплывала, но Олег Львович оставался самим собой, а потому задал вопрос по тексту, его интересовало, кого встретил какой-то герой в каком-то городе, а этого Нина не знала. «Вы прекрасно знаете Ремарка, Шеховская, – словно наяву, донесся до девушки ехидный голос профессора. – А вот Барбюса, похоже, так и не открывали». Ниночка попыталась сослаться на то, что прочла «Огонь» еще зимой и к лету запамятовала, но Пахмутов был неумолим, единственное, на что он согласился – не ставить оценку в зачетку, а в ведомость влепить неуд вместо тройки, и обещал принять пересдачу до конца сессии.

И вот теперь она снова мучила это «Дамское счастье». Золя с его описаниями девушка ненавидела до зубовного скрежета, Флобер казался ей ужасно скучным, Мопассан – пошлым и неинтересным, да и все это чтение – пустой тратой времени. Ниночка уже десять раз пожалела, что поступила во ВГИК, но это было проще: ее дед в свое время окончил художественный факультет этого института, потом много лет там преподавал, да и вообще был известным декоратором с множеством наград за свои фильмы – и казалось перспективным. В самом деле – получить диплом престижного вуза, потом окончить какие-то курсы по дизайну, и профессия мечты в кармане. Только вот реальность оказалась далека от девичьих грез. Все эти гипсовые головы и торсы, хилые натюрморты и копирование чужих работ изрядно поднадоели ей еще в художке. Тут прибавились еще женоподобные натурщики и натурщицы с дряблыми телами и лицами выпивох – не то что рисовать, смотреть на них было неприятно. А еще – разные предметы типа той же зарубежной литературы, основ драматургии и режиссуры и иного прочего, что, как Нина была твердо убеждена, в жизни ей не пригодится.

Надо было бросить все после первой сессии и искать другой институт, но Ниночка была девица упрямая, уверенная, что должна доказать деду и бабушке, что, хоть и поступила по блату, сама что-то значит, может и умеет.

Внезапно в комнате резко потемнело, небо за окном затянуло темными тучами, потом резко громыхнуло – раз, другой, третий – полыхнула молния, и разразился ливень. Вода потоками стекала по стеклу, журчала в трубе, наполняя собой канаву у забора и размывая дорожки у крыльца. Нина мечтала о прогулке на велосипеде, но теперь это вряд ли выйдет. Раздосадованная неудачей, девушка, встала, швырнула книгу в кресло, разулась и, выскочив на крыльцо, слала ловить рукой струи воды, льющей с козырька. Потом выскочила на дорожку и радостно закружилась под дождем, окружившим ее сплошной стеной. Струи были теплые, и она стояла словно под душем, поднимая руки и лицо, хватая губами дождевые капли и усиленно моргая, когда вода попадала в глаза.

Ниночка с детства любила гулять под дождем или хотя бы сидеть на подоконнике, растворив настежь окно – ливень, река, озеро, море, да любая вода были ее родной стихией. Девушка верила в то, что вода смывает негатив, помогает пережить невзгоды. Очищает человека и возрождает его к жизни.

В море она просто обжала купаться ночью, обнаженной – плыть по лунной дорожке в черной глади воды, когда кажется, что руки фосфоресцируют в свете луны, а если лечь на спину и раскинуть руки и ноги звездой – над головой будет бездонное небо с мириадами звезд. Ниночка всегда мечтала жить у моря, но у матери было давление, у отца – работа, и все это держало их в столице. А когда они оба внезапно погибли в автокатастрофе, стало вообще не до переезда.

В детстве она ежегодно ездила в Одессу к двоюродному деду отца и два, а то и все три месяца лета жила на его даче на Большом Фонтане. Когда Нина училась в седьмом классе, дед скончался, и тут же нашлись родственники, быстро прибравшие к рукам дачу. Если бы отец поехал тогда в Одессу, возможно, наследство распределилось бы иначе, но он, как всегда, был занят. Впрочем, пожалуй, оно и к лучшему, что все сложилось, как сложилось…

________________________________

1.1

Ниночка рисовала всегда, сколько себя помнила: она была уверена, что рисовать научился раньше, чем ходить и, уж тем более чем читать и писать – лет с трех с интересом следила за бабушкой, когда та кроила и шила наряды ей и ее куклам, пытаясь неуклюже помогать. Ближе к школе могла уже делать это самостоятельно, в десять бабушка доверила Ниночке швейную машинку. Наряды были красивые, но часто не практичные, зато таких не было ни у кого. В школе на уроках технологии ее работы всегда ставили в пример и посылали на разные выставки. После девятого класса Ниночка собиралась поступить в колледж, чтобы целиком посвятить себя моделированию одежды, но тут случилось Великая любовь, нарушившаяся все планы…

Герман переехал в столицу вместе с родителями из Минска. Русоволосый, кареглазый, высокий и стройный, он еще и держал себя как принц или, берите выше, король. В него невозможно было не влюбиться, и Ниночка, которая до этого не обращала внимания ни на одноклассников, ни даже на ребят постарше, тут потеряла голову. Девочки ходили за Германом стайками, осуждали его по углам и нервно хихикали, когда он обращал на них внимание. Он сначала никого особо не выделял, но на новогодней дискотеке пригласил на танец Ниночку, а на День влюбленных подарил ей букет тюльпанов. Целый букет – на глазах всей школы. Потом были мимозы на восьмое марта и ландыши в начале мая. К ним прилагались еще и стихи, правда, про белые тюльпаны:

Белые тюльпаны на столе,[1]

Занавеску ветер шевелит.

Город за окном в туманной мгле,

Утро раннее… вокруг все спит.

Солнышко весеннее встает,

Пряный дух черемухи из сада…

День такой хороший настает,

Теплая весенняя отрада…

И трава, умытая дождем,

Семицветье радужного света…

За таким погожим майским днем

Скоро теплое наступит лето…

Но Ниночка была в полном восторге – ей раньше цветов не дарили и, уж тем более, стихов не посвящали…Июнь и июль пролетели во влюбленном тумане – они ходи за ручку, целовались по углам. Герман был представлен в доме Шеховских и, ожидаемо – не нашего круга – одобрения не получил. Парочку даже попытались развести – не вышло. Нина проявила характер и упертость, и отец решил пока оставить все, как есть… Только, видно, не судьба была у Ниночки и Германа – долго и счастливо, в один из августовских дней на чьей-то даче мальчику после поцелуев захотелось большего, а девочка, воспитанная «правильная девочка», испугалась и отказала. Он вроде согласился с ее доводами и ушел, но утром был застигнут в постели лучшей подружки с ней в обнимку…

Ниночка не простила…

Но, беда, как известно, одна не приходит – едва девушка отошла от сердечной раны, пришло страшное известие – уехавшие на Кавказ в отпуск родители разбились на машине: на горной дороге отец не справился с управлением, и автомобиль улетел в пропасть…

Хоронили в закрытом гробу…

Ниночка переехали к деду с бабушкой, перевелась в другую школу и замкнулась в себе… Ни в старшей школе, ни в институте ни с кем не встречалась, а все свободное время посвятила рисованию и моделированию.

В институте Ниночка успевала на «хорошо» и «отлично», получала повышенную стипендию, но вела себя тихо и скромно: на дискотеки не ходила, в общевузовских мероприятиях участвовать не любила, на общих просмотрах садилась на балкон и вообще всячески сторонилась шумной студенческой жизни.

И вот теперь такое невезение с зарубежной литературой. На том экзамене не она одна срезалась и заработала неуд и пересдачу, но от этого было не легче. Готовилась Нина на даче – бабушка неожиданно почувствовала себя плохо, и Ниночка с дедом решили, что нельзя оставлять ее одну. Как говорится, мало ли что может случиться. Оно и случилось – только не с бабушкой, а с дедом: Григорий Петрович Шеховской однажды утром просто не проснулся.

Когда на девятый день после кончины деда Ниночка вынырнула обратно в жизнь после всех печальных мероприятий, оказалось, что «зарубежку» ей зачли на «хорошо» по просьбе декана, правда, Пахмутов обещал спросить с нее по все строгости зимой, но это будет потом… Сейчас же она была чуть жива от переживаний, необходимости оберегать бабушку и не давать той волноваться, что была счастлива не думать хотя бы о пересдаче. Ниночка была благодарна всем Союзам, членом которых был дед, и ВГИКу за то, что они и финансово, и организационно помогли с похоронами и поминками – они бы они с бабушкой точно не справились. Хорошо хоть место на кладбище выбивать не пришлось – было свое, семейное, на Ваганьковском – Ниночка ездила туда теперь часто – поменять цветы и поговорить с дедом: бабушка на разговоры была не способна.

Вернувшись жарким августовским вечером на дачу, Ниночка поняла, что осталась совсем одна на этом свете – сердце бабушки, видимо, не выдержало разлуки с мужем и остановилось…

Следующие дни прошли для девушки как в тумане – ей снова очень помог родной институт, но, к сожалению, боль и горечь потери никто восполнить не смог. Не было и близкой подруги или любимого мужчины, кто смог бы понять и поддержать. И все же, отправляясь ночью на озеро, Ниночка хотела только искупаться, надеясь, что вода заберет все беды и невзгоды, как это всегда бывало раньше, но, когда поняла, что тонет, отчего-то не стала сопротивляться.

1.2

***

Август 1825 года

Нина очнулась, лежа на кровати под домотканой льняной простыней. Лен был довольно грубой выделки, кровать металлическая, с шишечками на изголовье. Точно такая стояла на даче у бабушки, и та говорила, что изделие это очень древнее – чуть ли не начала девятнадцатого века. Девушка приподнялась на подушках, с удивлением обнаружив на собственной голове какой-то чепчик. Она потянулась, попытавшись снять неудобный головной убор, но рука безвольно упала вниз, словно у Нины совсем не было сил.

– Очнулась, касатка? – в комнату вошла старушка в длинной ночной рубахе и накинутом на плечи платке – ни дать, ни взять няня Татьяны из пушкинского Онегина. Во всяком случае, именно так ее Ниночка себе и представляла. – На-ка вон, отварчику выпей, – незнакомка поднесла к губам девушки кружку с чем-то сильно пахнущим мятой и имбирем.

– Не хочу, – Нина отодвинула кружку рукой, едва попробовав горьковатый напиток.

– Барышня, Нина Аркадьевна, – на пороге комнаты появился мужик в холщовых портах и белой рубахе, подпоясанной по чреслам толстой веревкой, обут он был в лапти, а в руках мял черный картуз, ну ровно на картинке из учебника истории.

– Кто вы??? – Нина потянула на себя простынь, пытаясь закрыться как можно сильнее, и удивленно уставилась на вошедшего.

– Прочь поди, Мыкола, – старушка замахала на мужика руками. – Вишь, девица скорбная, а ты лезешь. Спужал касатку мою.

– Дык я ж, Фекла, не со зла, – замялся тот. – Спросить токмо хотел, как здоровьице барышни апосля того, ентова. – Мыкола замолчал, подбирая слова. – Так-то мы чево, мы с пониманием. Дык народ волнуется.

– Вот с пониманием и ступай с Богом. Скажи людям, что жива, в здравии. И пусть не ходят, покой дадут, – она осенила крестным знамением сперва Нину, потом мужика и махнула на него рукой, «мол, иди уже».

Тот немного потоптался в дверях, потом развернулся и пошел наружу. Вскоре с улицы послышался его успокаивающий басок.

Нина снова откинулась на подушки и, сделав вид, что дремлет, попыталась осознать и уложить в голове все происходящее. Получалось не очень. «Так надо постараться вспомнить все с самого начала, – думала девушка. – Я была на даче, пошла купаться, потом как-то что-то пошло не так. Стоп. Я же утонула. Почему я здесь и кто все эти люди? – Ниночка попыталась из-под полуприкрытых век осмотреть помещение. Оно было похоже на избу, и, надо сказать добротную избу, но это не давало ответа на вопрос – где она и как попала сюда. – Избы сейчас в деревнях есть вполне приличные. У них в дачном поселке тоже. То есть, если кто-то меня вытащил и принес к себе домой, может быть и изба, но эта баба странная и говор у нее, как в прошлом веке. У мужика и подавно. А и имена у них – что Фекла, что Мыкола… Точно тут что-то не чисто…

Так, ладно, надо поспать, может быть, оно само все утрясется». – Ниночка закрыла глаза и провалилась в сон. Проснулась она, когда за окном вовсю сияло солнце. Только утро ясности не принесло – по избе сновала все та же Фекла, только не в ночной сорочке, а в темном платье не то в горох, не то в мелкий цветок, подпоясанном темным же фартуком. Голова ее повязана была платком на манер гоголевской Солохи, ноги обуты в лапти. Она сноровисто что-то делала у печи, потом у стола, изредка поглядывая на кровать, где спала Ниночка. Ни сама кровать, ни изба за ночь никак не изменились.

Подумав, девушка решила, что первым делом надо узнать, где она и что с ней, но как это сделать, не привлекая особого внимания, пока не очень понимала.

Неожиданно ей на помощь пришло само провидение – дверь в избу распахнулась, и на пороге появился мужик – вроде, похож на вчерашнего, но, однозначно, другой, выше по положению. Как она это поняла, Ниночка не знала, но была точно уверена, что этот – некая местная власть. Черные густые волосы были напомажены и разделены на пробор, как у купцов на картинах Кустодиева, и одет он был как те самые куцы: темные брюки заправлены в сапоги, сверху холщевой косоворотки надета плисовая жилетка, из кармана которой торчит серебряная цепочка от часов.

– День добрый, Нил Спиридонович, – поклонилась вошедшему Фекла, что еще раз подтверждало его высокий статус.

– Здравствуй, Фекла, что с княжной приключилось, и отчего она в твоей избе ноне, а не в своем дому? – сердито проговорил вошедший.

– Дак до мене ближе было, вот Прохор сюды и принес, – начала старушка, но была прервана на полуслове.

– Откуда принес? Что случилось? Быстро сказывай, не то станового позову, – почти кричал мужчина, едва сдерживаясь, чтобы не замахнуться на Феклу, кулаки его вздулись, желваки на лице напряглись, по всем было видно – он очень рассержен.

– Дык, барышня утопли, – всплеснула руками Фекла. – Я за ей бежала от дома самого, и как она тогось, кричать стала. Прохор рядом был, прибег, вытащил, – старушка села на лавку, обмахиваясь фартуком, как веером.

– Ничего не понял, – вздохнул Нил Спиридонович. – Сколько лет в старостах, а с вами, бабами, так и не умею разговаривать. Ты толком расскажи, Фекла, толком.

– Письмо пришло казенное, – начала та, немного успокоившись. – Ниночка читала, плакала, апосля бросила его, вскочила и понеслась, как была, в домашнем. И в озерцо-то бултых. – Старушка отерла заслезившиеся глаза. – Токмо что-то нечисто тут, Нил Спиридонович. – покачала головой Фекла. – Выловили-то ее не в платье, а в чем-то странном, и волос, волос короче. и рыжий. Княжна наша русая была, да с косой ниже пояса. Лицом-то вроде она, сами гляньте, а так… – старая нянька запнулась и замолчала.

1.3

– И что прикажешь, голуба моя? Становому сообщить, что утопленница не наша? – староста строго посмотрел на Феклу. – Ты говори, да не заговаривайся. Сама ж княжну признала в этой найденной, вот пусть так и остается. Дальше поглядим. Посуди, дурра ты старая, головой своей непутевой – коль не княжна это, мы без господ останемся. В казну отпишут. А там кому угодно подарить, али продать могут. Эта, пусть и незнамо кто, но своя, молодая, незлобивая, а попадется какой… – он махнул рукой, – пиши пропало. Так что о том, что помстилось тебе, будто не так что с княжной, молчи и никому не сказывай. Думать даже об том забудь. – Нил Спиридонович погрозил старухе пальцем и вышел из избы.

Ниночка лежала в постели ни жива, ни мертва. «Вот ведь глазастая какая, даром, что старая, – подумала девушка. – Хотя, понять ее можно, она нянька, с княжной этой с рождения, небось, вот и увидела, что не та. Молчать-то она будет, раз староста приказал, вопрос не в этом – надо как-то убедить ее, что обозналась, что все окей, и нашли ту, что искали. Хорошо бы еще понять, что вообще произошло. По словам Феклы, девица утопилась, и, по всей видимости, сделали мы с ней это одновременно, и в процессе поменялись. Интересно, она там, у нас, жива или нет? Впрочем, мне оно ни жарко, ни холодно, главное, что я тут жива. Век у нас, похоже, девятнадцатый, и первая половина, раз они рассуждают о продаже крестьян. Значит, крепостное право еще не отменили. А точно год узнаю по одежде» – Ниночка обрадовалась пришедшему вдруг озарению. Она же прекрасно знала моду, значит, с точностью до года сможет угадать время по платью княжны. Конечно, судя по всему, жила та небогато, то есть и одежда может отставать от столичной, но на год-два, не более. Ниночка воспряла духом, очень надеясь на то, что решит, как объяснить няне, что волосы короче, цвет поменяли, и одета она была в купальник, а не в домашнее платье. «Проще всего, пожалуй, списать на память. Вернее, забывчивость. Мол, когда в воду падала, головой ударилась, и не помню. И так – в любой неудобной ситуации», – Нина повернулась на бок и снова уснула: организм требовал отдыха.

Второй раз девушка пробудилась где-то к обеду. В избе было тихо, только дурманяще пахло какой-то вкусной едой, возвращая в детство, когда ее маленькую привозили на дачу к бабушке, и та готовила внучке разные вкусности. Дома матери было некогда, и блюда на столе обычно были самые простые, а вот у бабушки – и пирожки, и шанежки, и даже торты с пирожными, а что уж говорить о разных супах, борщах и вкуснейшем мясе. Ниночка жалела, что не научилась готовить и половины из того, что делала бабушка – то времени не было, то просто неохота… Поворочавшись в кровати, девушка решила, то надо бы встать, умыться, и вообще. Сначала она хотела позвать Феклу, но потом решила, что такую премудрость, как сходить в туалет, осилит сама, наивно полагая, что расположен он где-то в доме, но ни в одном, даже самом укромном уголке, ничего похожего на отхожее место не наблюдалось. Не нашлось и ночной вазы – ни под кроватью, ни в ином месте. Нигде не наблюдалось также платья или халата и какой-нибудь обуви, потому выйти на улицу тоже не получилось.

«Ладно, полежу еще, а как совсем невмоготу станет, покричу, – решила Ниночка, снова забираясь в кровать, где хотя бы было тепло. – Надо обдумать, что говорить Фекле. Если я реально попала в прошлое, во что, конечно, верится с трудом, то там все были жутко суеверными. Скажу, что водяной утащил, хотел русалкой сделать, но передумал, а внешность изменилась, и память отшибло, – рассмеялась девушка собственной выдумке. – Можно еще будет какие-нибудь умения мои списать на это «волшебство», дизайнерские. Например. Нужно только выяснить, что знала и умела княжна. Вот только как это сделать?» – Ниночка вздохнула, перевернулась на другой бок и попыталась снова уснуть, раз все равно делать нечего, но сон не шел, а естественные потребности организма заявляли о себе все сильнее.

– Фекла, Фекла, где ты? – Ниночка открыла окно и крикнула максимально громко.

– Бегу, бегу, касатка моя, – послышалось с улицы, и почти тут же в комнате появилась нянька. – Что стряслось, голуба моя?

– Мне бы это, – замялась Нина, решив, что прочитанное в книгах слово «облегчиться» годится только для мужчин, а современное – вообще никуда не годится.

Фекла каким-то чудом поняла, что нужно и, шмыгнув за ширму, куда Ниночка заглянуть позабыла, вышла оттуда с ночной вазой. Девушка взяла сосуд и, обустроившись за той самой ширмой, использовала его по прямому назначению, а, когда вышла, увидела на столике кувшин и таз, а на стуле – кусок холста. Умывшись, она почувствовала себя намного лучше и только подумала о том, что неплохо бы одеться, как в комнате снова появилась Фекла – на это раз с платьем, тонкой батистовой рубашкой, чулками и туфлями.

Няня помогла Ниночке одеться, а та с благодарностью эту помощь приняла, проглотив свое удивлением отсутствию нижнего белья и решив, по примеру Скарлетт, подумать об этом позже и, естественно, решить проблему пошивом оного. «Только шить придется на руках», – тут же охладил пыл девушки внутренний голос, но она махнула рукой с полной уверенностью, что «плавали, знаем» и справимся с этим, не велика сложность.

На завтрак или, судя по солнцу за окном, обед, была какая-то странного вида каша и оладьи с вареньем. Вместо кофе или чая – что-то, напомнившее столовский компот из сухофруктов. Ниночка была голодна, потому съела и выпила все, что подали, не привередничая. «Кто их тут знает, может, чай отдельно пили, а кофе и вовсе не было. Я же не знаю, насколько бедна эта княжна. Поела, и хорошо. С остальным потом разберемся».

– Тебе, Фекла, цвет волос моих не по нраву, – решила Ниночка сразу рассказать няньке свою легенду, стараясь говорить максимально несовременно и надеясь, что оно получится. – так то водяной-батюшка постарался. Русалкой меня хотел обернуть, а после, видно, передумал и отдал обратно. Молился за меня, поди, кто-то сильно.

Глава вторая

Первым делом по возвращении в господский дом Ниночка отправилась на половину отца и, найдя в комоде несколько пар исподнего, унесла их к себе. Там, вооружившись ножницами, иголкой и ниткой, соорудила себе некоторое подобие нижнего белья, которое тут же и примерила. Бюстгальтером решила пока не заморачиваться – платье на выход подразумевало корсет, а в домашнем можно было щеголять и так – поддерживать было особо нечего.

В ящике бюро нашелся дневник княжны, из которого следовало, что на дворе – лето восемьсот двадцать пятого года. А вот какое точно число – этого она понять не могла. Судя по всему – август и скорее всего Успенский пост[1], потому что на столе не было даже молока. «Надо будет спросить, скоро ли праздник, – решила Ниночка. – Я точно знаю, какого числа пришло письмо, об этом есть в дневнике, а сколько пролежала в беспамятстве, могу и не помнить. Вот же помнить и беспамятство – масло масляное», – она усмехнулась и погрузилась в чтение дневниковых записей, надеясь по ним лучше понять девушку, на чьем месте оказалась. «Интересно, – подумала девушка. – Обычно – если судить по книгам и кино, переносят попаданцев в чье-то тело, и они знают и помнят то, что знает и помнит их новая оболочка. Меня же перенесли в моем обличье и даже в купальнике, что повергло в шок Феклу, и помню я – свое, ну, или княжна тоже хорошо шила. Попробуем рисовать». Ниночка нашла в комнате карандаш и бумагу и набросала эскизы нескольких платьев – получилось, то есть выходило, что все ее умения остались при ней. «Плохо, что попала я сюда сквозь воду, а в своем времени, похоже, погибла, выходит, обратной дороги мне нет. Придется обустраиваться тут. «Горшки и ванну, которую наполняют ведрами, вполне можно пережить, тем более что выносить все это не мне, а вот отсутствие швейной машинки и оверлока – ужасно. Даже если «Левша»[2], способный это сконструировать, найдется, я не смогу ему объяснить, что именно надо, поскольку очень плохо представляю, как оно работает, и что там внутри».

Спрашивать про даты не пришлось – неожиданно появившаяся в комнате княжны босоногая девчонка сообщила, теребя пальцами кончик тощей косицы:

– Тетка Фекла спросить послала насчет завтрева – вы, барышня, в храм пойдете, али токмо на молебну батюшку позовем? Успеньев день же.

Ниночка задумалась – она не была особенно религиозной, но на большие праздники в церковь ходила, но то она, а как бы поступила княжна?

– Не знаю, право, – начала она, подбирая слова, чтобы речь выглядела максимально аутентично. – Голова немного болит, что завтра будет, Бог весть.

– Так я скажу Фекле, чтоб молебну, в храме-то престол у нас, народу тьма, в самом деле дурно вам станет, – протараторила девчонка и выскочила вон, Ниночка даже не успела ничего больше сказать или спросить.

В дневниках княжны, а их в ящиках бюро оказалось несколько, часто попадалась портрет молодого мужчины, сначала совсем юноша в мундире Ахтырских гусар, потом постарше. Чем старше становился человек на портрете, тем выше был его чин. Иногда рисунок был пописан – он, chère, mon cher, mon cœur, mon amour. Ни имени, ни фамилии. На последнем рисунке мужчина был в партикулярном платье, а надпись внизу гласила mon cher a finalement pris sa retraite (мой дорогой наконец вышел в отставку (фр.)). «Ага, этот чел с портрета больше не служит. Скорее всего, воевал с Наполеоном, был ранен, возможно, из-за ранения отставка, а может, и нет. Блин, двадцать пятый год, декабристы. Надо срочно узнать его фамилию. – Нина даже подскочила на стуле от обуявшего ее страха, что этот, с рисунка может быть причастен к делу четырнадцатого декабря, как его тогда называли. – Кое-кто из наиболее сообразительных, чем грозят эти общества, подавал в отставку и уезжал в имения. Кого бы спросить, кто это? Фекла точно заподозрит неладного, если я не знаю милого ее воспитанницы. А он явно дорог княжне, если она его рисует с такой завидной регулярностью. Надо поискать, нет ли где указания на ее возраст. Думаю, мой, ли чуть старше-моложе, лет восемнадцать-двадцать, то есть в двенадцатом ей было пять-семь, и такие качественные изображения, выходит, у нее тоже талант живописца. Это прекрасно. Никто не будет спрашивать, откуда я вдруг так хорошо рисую», – обрадовалась Ниночка и решила, что неплохо что-нибудь съесть.

Не обнаружив ни колокольчика, ни сонетки,[3] и не желая кричать, девушка сама отправилась на поиски буфетной или кухни, на которую вскоре и набрела – по запаху. «Похоже, готовят вкусности на завтра, – втянула она носом аромат жареной курицы и сдобной выпечки. – Ладно, поглядим». На кухне было пусто, зато на столе стоял укрытый полотном противень, и Нина не преминула туда заглянуть, а потом и утащить аппетитную булочку. «Теперь б попить что», – она заглянула в полуоткрытую дверь и увидела глиняный кувшин, поискав, нашла и кружку. Налила себе туда, как оказалось, молоко, и поставив кувшин обратно, подхватила свой импровизированный ужин и быстро пошла обратно в комнату, надеясь, что никто пропажи не заметит. «Там булочки кучно так лежали, никто их не считал, да и молока я совсем чуток отлила, даже не полную кружку», – уговаривала она себя, вдруг вспомнив про наказания крепостных, о чем читала когда-то в учебнике истории.

Ниночка быстро съела булочку, выпила молоко и спрятала кружку в один из ящиков бюро, решив, что вернет ее на кухню как-нибудь потом. «Завтра Успение, надо было бы, наверное, все-таки сходить в храм, – подумала она, засыпая. – Вдруг там и этот, что на портрете, окажется. Скорее всего, он был частым гостем в имении, а значит, живет недалеко».

________________________________

[1] Успение Пресвятой Богороицы 15/28 августа, двунадесятый праздник. Воспоминание о переходе Матери Божией от земной жизни к Небесной. Празднику предшествует двухнедельный строгий пост. Рыбу можно только на Преображение (6/19 августа), в остальные дни исключается любая пища животного происхождения.

2.1

Успение Ниночка любила. Крестилась она уже взрослая и веру выбирала, как князь Владимир – в православном храме красиво пели и одевались. Поначалу она вообще воспринимала службу как театрализованное представление – особенно на Крестовоздвижение[1], Успение, вынос Плащаницы. Крестные ходы – это было очень красиво. И когда Крест поднимали на четыре стороны и осыпали его цветами – тоже. Ниночка очень любила бывать в храме на Всенощной под Крестовоздвижение, тем более, что ближайший к ним был ставропигийный[2], и там воздвигали Крест.

Она словно снова перенеслась в прошлогодний сентябрь…

Храм сиял огнями. Народу было довольно много, но от входа к центру шел проход, который никто старался не занимать, и когда Нина пошла по нему, на нее зашиками, но девушка не обратила внимания. Она прошла вперед сквозь толпу и остановились ближе к образу Казанской, только развернулись спиной к алтарю, откуда как раз стало выходить духовенство. Один из батюшек нес на голове довольно большой деревянный крест, украшенный цветами, который он поднял на вытянутых руках, и поклонился на одну из сторон света. К нему подошли два других и начали поливать крест водой. Она стекала в большой короб с головками цветов. Хор медленно пел «Господи, помилуй!» на разные лады. Священник с крестом опустил его вниз, потом снова поднял, повернулся на девяносто градусов, и все повторилось, и еще раз. Последний раз поклон был как раз в ту сторону, где стояла Ниночка. Она поклонилась и перекрестилась, как сделали все рядом. А потом вместе со всеми приложилась к кресту, вкусно пахнущему благовониями.

Успение было не таким красочным, зато весь церковный двор еще с утра устилали цветами, потом шли Крестным ходом вокруг храма с Плащаницей Богородицы,[3] священство останавливалось у входа, а все проходили внутрь под Плащаницей. Ниночка всегда в этот момент загадывала желание. Наверное, это было неправильно, потому что отдавало мистикой, но девушка ничего не могла с собой сделать. Ей всегда казалось, что желание, загаданное в такой момент, непременно исполнится, возможно, конечно, не сразу.

«Интересно, здесь ходят под Плащаницей или вообще такого нет»? – подумалось ей. Она не могла вспомнить описание погребения ни в чьих мемуарах. В художественной литературе девятнадцатого века она тоже об этом не читала. «Может, это было настолько обыденным, что не обращали внимания? Впрочем, тот же Шмелев писал о праздниках подробно, и о березках на Троицу упоминал, и о цветах на Успение вокруг храма. Да, у Гугла не спросишь, – вздохнула Ниночка. – У Феклы, впрочем, тоже, потому что если вдруг такого обычая нет, как объяснить няне, откуда княжна это взяла. Стоит быть максимально осторожной. Феклу, вроде удалось убедить, что нашла та в реке именно свою воспитанницу, но есть еще староста, а он, как поняла Нина, мужи въедливый, так что лучше лишних вопросов не задавать, а то мало ли как оно повернется…

Решив особо ни о чем не думать, вопросов лишних не задавать, а больше полагаться на интуицию, Ниночка встала, умылась водой из стоявшего на туалетном столике кувшина, надела вчерашнее платье, кое-как собрала волосы и вышла из комнаты в поисках нянюшки и завтрака. Все это обнаружилось в буфетной.

– Утро доброе, Фекла, – поздоровалась девушка. – Можно чаю.

– Конечно, голубушка, – няня оглядела Ниночку и всплеснула руками. – Опять Глашка проспала, что ты сама одевалась? Вот я ее, лентяйку!

– Не стоит, нянюшка, – улыбнулась Нина. – Ничего страшного не случилось я прекрасно сама со всем справилась и жалею, что к службе не встала.

– Людей нынче в церкви дюже много, касатка, – покачала головой Фекла, споро собирая на стол, – а ты, горлица моя, токмо в себя пришла, сомлела бы там от духоты. Батюшка к нам сам придет, молебень отслужит да отобедает. Мы яму покров пожертвуем, что ты, голубонька, вышивала давеча, вот и ладно будет.

«Я? Вышивала? – удивилась про себя Ниночка, но вслух ничего не сказала. – Вот будет казус, коли Фекла попросит принести этот покров, а я понятия не имею, как он выглядит. Ладно, там увидим».

Она выпила чаю со сдобными булочками, намазав их маслом и вареньем, Фекла кликнула ту самую ленивую Глашу и велела ей помочь княжне с платьем и прической.

Платье выбрали голубое атласное, и, знай Нина об этом заранее, перешила б его немного, сделав более модным и по фигуре, но теперь приходилось надевать, что есть.

Волосы крепостная уложила по моде, Ниночка быстро набросала ей картинку. Та поняла и исполнила.

Батюшка явился после полудня – тучный, в светлом подряснике – на груди крест с украшениями, дьяком с ним вместе – щуплый, высокий, с длинными сальными разбросанными по плечам волосами и редкой бороденкой, тоже ужасно неопрятной. Священник же был коротко пострижен, и борода его рыжевато-пегого цвета выглядела чистой и ухоженной. Нина отчего-то вспомнила рассказ Чехова «Толстый и тонкий» и улыбнулась.

– Благослови, Владыко! – диакон раздул кадило[4] и замахал им, наполняя комнату дымом и запахом ладана.

– Благословен Бог Наш, всегда, ныне и присно и во веки веков, – пробасил священник.

– Аминь, – запели все, собравшиеся в комнате. – Царю Небесный…

Служили коротко – тропарь празднику, ектения о здравии, на которой помянули Нину, Феклу и еще несколько имен, который девушка не разобрала, потому что диакон говорил очень быстро и невнятно. В конце батюшка прочел молитву Богородице, покропил всех святой водой и поздравил с праздником.

2.2

***

Август тянулся, казалось, бесконечно, особенно, когда зарядили дожди, и стали невозможны прогулки – до этого хоть они скрашивали пребывание Ниночки в доме княжны, потому что делать совсем было нечего. Нет, они рисовала, шила, пыталась что-то делать на кухне, куда ее допускали с трудом, но на это уходило очень мало времени, она же привыкла, что день занят разными делами под завязку. Тогда девушка стала днем уходить гулять по окрестностям, убедив Феклу, что ничего страшного не случится, если она будет делать это в одиночестве, и та в итоге согласилась, просто потому что послать с барышней было некого. Еще Ниночка совершенствовала свои навыки езды на лошади – это было единственным из умений того времени, которым она владела слабо (не считая вышивки, чего Нина вовсе не умела). Сопровождал ее Петька, младший сын старосты. Парню было лет пятнадцать, но он великолепно сидел в седле и обладал недюжинной силой, так что вполне мог за себя постоять и за княжну заступиться.

Первого сентября отметили церковное новолетие[1] большим праздником с танцами, хороводами, угощением для дворни и крепостных. По рассказам Феклы, так было заведено еще при прадеде княжны, и Ниночка не стала пренебрегать традициями. Она только с грустью вспомнила о том, что новый учебный год для нее теперь не начнется никогда и даже всплакнула об этом, оказавшись в одиночестве у себя в комнате.

На Рождество Богородицы[2] Ниночка отважилась пойти в храм. «В конце концов я смогу и не общаться с батюшкой, просто постою в церкви, да уйду после помазания[3], а вот если совсем не приду, это может вызвать разные толки: в начале девятнадцатого века дворяне еще активно посещали богослужения на праздники, особенно мелкопоместные». Девушка надела все то же голубое платье, которое уже успела видоизменить – украсить темно-синими лентами по подолу и рукавам, которые еще и удлинила, и пришив элегантное кружево по вырезу декольте. Шляпку она тоже украсила лентами и цветами.

Храм, построенный в стиле барокко, был словно уменьшенной копией церкви Покрова в Филях, где Ниночке довелось побывать однажды с экскурсией. Тот же красный цвет, лестница с галереей, резные наличники, обилие декора и даже резные кресты на куполах. Иконостас тоже был резной и вычурный, если можно так сказать – с обилием позолоты и толстыми херувимами. Батюшки и диакона голоса были вполне приятные, и они даже попадали в ноты, хор, что называется, оставлял желать, и Нина даже несколько раз порывалась запеть тот же тропарь праздника, который она знала, или ектению, чтобы получилось нормально в тон, а не абы как, но она сдерживала себя – кто знает, может, принято так «лажать». В своей прошлой жизни Ниночка в церковном хоре не пела, как и ни в каком другой, но музыкальную школу закончила, могла и на пианино сыграть, читать с листа, правда, не любила, зато могла подобрать на слух любой шлягер, особенно на гитаре. И именно гитары ей очень не хватало. Пианино фабрики Карла Вирта в усадьбе имелось, но оно было жутко расстроено, и Нина с ее абсолютным слухом играть на этом инструменте не могла никак.

Далее жизнь потекла своим чередом до Покрова, когда предводитель уездного дворянства устраивал в своем поместье бал. Ниночка тоже получила приглашение, но долго раздумывала – стоит ли его принять. На такой бал следовало пошить новое платье – голубое было уже дважды выгуляно, и хоть и обновленное, для выхода в свет не годилось. Шить было не из чего, а уж тем более не имелось денег на покупку нового.

Как-то холодным сентябрьским вечером девушка сидела в гостиной, смотрела на огонь в камине и думала. «Если я пойду на бал, возможно, встречу там гусара с рисунков княжны. Впрочем, этого может и не случиться: весть о том, что княжна утонула, но не совсем наверняка разнеслась по окрестности, но никто не приехал навестить чудом спасенную девицу. Значит, или этого мужчины нет в России, или он не местный земец, ну, или княжна ему не так интересна, как он ей. В то же время сидеть дома, словно она от всех прячется, тоже было нездорово. Нет, надо перелицевать какое-то плате матери – там больше материала и можно придумать что-то интересное, и ехать на бал».

Сказано – сделано. Ниночка встала с кресла и отправилась в комнату матери, откуда после долгих поисков принесла к себе розовое муслиновое платье и второе – из тонкого панбархата (возможно, ткань называлась в это время иначе) чуть темнее тоном. Полдня она рисовала что-то, похожее на выкройку, вспоминая, как были одеты героини фильма «Звезда пленительного счастья», и жалея об отсутствии интернета. Потом кроила из распоротых Глашей платьев новое, по фигуре и моде, составляя куски разнородных тканей так, чтобы они смотрелись вместе. На пошив ушло еще два дня, и после примерки было решено, что нужны ленты и кружево – их тоже спороли со старых нарядов, висевших в шкафу княгини Шеховской.

В конечном итоге платье вышло очень красивым и сидело на Ниночке замечательно, вот только перчатки о туфельки пришлось покупать – все, что нашлось у княжны, было, что называется, уставшим, а имевшееся в шкафах и комодах ее матери – не годилось по размеру.

_____________________________

[1] 1/14 сентября «Начало индикта – церковное новолетие». Этот Новый год (так называемый «сентябрьский стиль») – вместе с эрой от Сотворения мира, «апо́ ту ко́сму, апо́ ту Адам» – был одновременно и государственным в России до 1700 года, когда Петр перенес государственный праздник на 1 января.

[2] 8/21 сентября – Рождение Матери Иисуса Христа у благочестивой пары Иоакима и Анны. О Рождестве Богородицы и о Ее родителях известно из апокрифического Протоевангелия Иакова (II век).

[3] Помазание (елеопомазание) – начертание креста на лбу верующих освященным маслом (елеем) во время воскресного или праздничного Всенощного бдения. символизирует Божью милость и благодать, нисходящую на человека.

2.3

Покупать обувь и перчатки решили по дороге, чтобы дважды не гонять лошадь в уезд. Там на Покров как раз намечалась ярмарка, потому все складывалось очень удачно, надо было лишь пораньше выехать. Загвоздка в итоге оказалась совсем в другом – у Нины не было ни старшей родственницы, ни компаньонки, так что выходило – и платье она пошила, и даже с обувью и перчатками все складывалось удачно, но на бал ехать никак не возможно.

И тут на помощь пришла все та же вездесущая и все знающая Фекла.

– Барышня-голубушка, не кручинься. Мне кажется, выход есть. Есть у нас крепостная одна, она вроде и наша, а как бы и нет. Зазноба батюшки тваво. Ты уж звиняй, касатка, что я так по простому об том сказываю, дык князя нет ужо, да и княгинюшка преставилась, а жить надоть. Негоже безвылазно в дому сидеть. Оно бы здорово, канеш, родню каку сыскать. Староста жалился намедни, что платежи якись встали, подписать некому, тебе возраст не вышел, а бумаги князевы кончились все. Но то сама ты с ним поговори апосля. Може на бале кого встретишь, кто поможет, да надоумит, – причитала старушка, по пока Ниночке было неясно, причет здесь любовница князева, потому она решила остановить этот потом неясных для нее речей и уточнить, что имела в виду нянюшка.

– Фекла, ты прости, но пока я не сильно поняла, к чему ты клонишь, – Ниночка постаралась говорить так, как вроде бы говорили персонажи того же Толстого. – Какой выход-то?

– Дык Татьяна ента, ей ужо за тридцать, грамоте знает, по-французски может, да и етикету обучена. Одеть ее в платье матушки вашей, за компаньонку сойдет. Хто там разберет, в уезде-то, они ж крепостных не больно знают. В деревне она на отшибе живет. Матушка ваша из дому погнала.

– А маменька знала? – девушка всплеснула руками удивленно. Он открыто с ней жил что ли?

– Ну что сказать? – вздохнула Фекла. – Здешняя она. Танька-то. Старая барыня ишшо в дом взяла, да учила, мож и бастардка, хто ж знат. Но коли так, то не токмо блуд и прелюбодейство, но и кровосмешение. Ох ти, Господи, грехи наши тяжкие.

– Давай не думать об том, – решила Ниночка. – Зови Татьяну эту, или мне самой в избу к ней сходить?

– Окстись, касатка, самой бегать, зараз мальца какого пошлю, покличет Таньку-то, – замахала руками нянька и споро пошла вон.

Примерно через четверть часа Фекла вернулась с высокой красивой женщиной, что шла за нянюшкой, понурив голову. На незнакомке был темный сарафан и темная же рубаха. Голову покрывал шелковый платок в мелкий цветочек. Обута вошедшая была в лапти, руки сжимали небольшой белый платочек. Так она его и теребила пальцами, стоя в дверях.

– Вот, – кивнула на женщину Фекла, – привела.

– Quel est ton nom, chérie? (Как тебя зовут, милая?(фр.)) – спросила Нина сразу на французском, чтобы понять, сможет ли пришедшая с нянюшкой женщина сыграть компаньонку.

Bonjour, le jeune fille. Je m'appelle Tatiana. (Здравствуйте, барышня. Меня зовут Татьяна (фр.)), – ответила та с хорошим прононсом. – Вы не волнуйтесь, Нина Аркадьевна, – быстро заговорила Татьяна. – Я и англицкий знаю, но не так быстро говорю, этикету обучена и танцам. Читаю, пишу, могу разговор поддержать. – Говорила она правильно, спину держала ровно, лицо и руки ее не имели следов загара, словно женщина сидела дома, никуда не ходила и тяжелой работы не делала.

– Татьяна кружева плетет и вышивает, – сообщила Фекла, поймав недоуменный взгляд Ниночки. – Мир[1] ее содержит, потому как работы задорого продаются.

– Хорошо, договорились, – Нина чуть не сказала по привычке «заметано», но вовремя спохватилась.

Одели Татьяну в платье княгини, которое слегка освежили новыми лентами. Обувь Ольги Платоновны тоже подошла.

– Перчатки купим, – резюмировала Ниночка, пересмотрев несколько пар и придя к выводу, что все они слишком уставшие. – «Еще надо веер и карне[2]», – Подумала девушка, но этого добра нашлось с избытком, чему все были очень рады.

На сам праздник Покрова в храм не пошли, итак пришлось выехать сразу после завтрака, чтобы все успеть. До Бельска добирались не очень долго, но карета была старой и неудобной, потому Ниночка была рада наконец покинуть эту колымагу и размять ноги. Ярмарка поразила девушку обилием разных лавок, горок, палаток и шатров, в которых продавали одежду, обувь, снедь, сладости, показывали живого медведя и разных человеческих уродцев. Нина с Татьяной постарались нигде из праздного любопытства не задерживаться, но все равно потратили более двух часов на писк туфель и перчаток и их примерку, а потому до дома уездного предводителя добрались одними из последних. Им предоставили комнату на антресолях – немного отдохнуть с дороги и привести себя в порядок, и горничную Дуняшу, которая должна была в этом помочь.

Она тут же принесла из буфетной хлеб, буженину, пирожки и фрукты и сервировала это все на небольшом круглом столике в центре комнаты. Слуга доставил гостьям кувшин взвару, пару бутылок сельтерской и хотел было спуститься за пуншем, но Ниночка от такого отказалась, а Татьяна ей не перечила.

Отдохнув, освежились и перекусили. Дуняша тем временем привела в порядок слегка помявшиеся в дороге платья, причесала Ниночку по-модному, а в прическу ее компаньонки воткнула перья, и та сразу преобразилась.

В бальную залу обе дамы вошли под звуки польского, и сразу же к ним подошел гусарский полковник, протягивая Ниночке руку в приглашающем жесте и улыбаясь.