Небесные горы. Восхождение

ГЛАВА 1

Барсуков Виктор
Воздух в кабинете спертый, пропитанный запахом старых бумаг и табака. Я докуриваю сигарету, уставившись на две папки перед собой. «Царин Денис» и «Берг Олимпия». Два дела о безвестном исчезновении. Два студента, друзья детства. Сначала пропал он. Через несколько дней — она. Полный ноль за несколько месяцев.
— Виктор, тебе домой небось пора? — дверь скрипит, и в кабинет входит Семен с двумя стаканчиками кофе. — На, зарядись. Опять на своих призраков смотришь?
Я молча беру кофе, отхлебываю горькую жидкость.
— Призраков нет, Семен. Есть факты. Царин и Берг исчезли. Родители Дениса забили тревогу на третий день — думали, он у Олимпии, как обычно. Ее родителиархеологи вечно в разъездах, квартира пустует. А потом они вернулись из Греции и нашли свое недвижимое имущество в странном состоянии.
— В каком? — Семен садится на край стола, уже без улыбки.
— Гостиная и кухня — будто ураган прошелся. Все перевернуто, а комната девушки и их спальня — нетронуты. Как будто искали что-то одно, очень конкретное. Саму Олимпию, естественно, не нашли.
Я открываю третью, тощую папку.
— За неделю до исчезновения Дениса их группа была в музее. Практическое занятие. Оттуда украли древние золотые браслеты. Камеры работали — они три минуты показывали сплошную белую рябь. Потом изображение вернулось, а браслетов уже не было. Олимпию нашли без сознания в коридоре у входа в складархив. Со слов сокурсников, она очнулась — ничего не помнила. Говорила, голова закружилась.
Я замолкаю, переносясь мысленно в тот пятничный день в университете. Я ждал в коридоре, надеясь поймать кого-то из группы, а еще лучше Олимпию.
— И вот он идет, — говорю я Семену. — Парень. Длинные черные волосы в хвосте. Весь в черном. Шел уверенно, в аудиторию. Я остановил его, и спросил, из той ли группы. Тот кивнул, и посмотрел на меня своими темными глазами, усмехнулся и сказал: «Достаточно, чтобы передать вашу визитку». Я, по привычке, дал ему свою карточку. Он взял, не глядя, сунул в карман и пошел дальше. А я уехал.
— Ну, странный тип, бывает, это же подростки, — пожимает плечами Семен.
— Нет, они уже давно не дети. Восемнадцать лет исполнилось и будь добр нести ответственность за свою жизнь сам. Но, это еще не все, — мои пальцы сжимают стаканчик. — В понедельник утром ­— заявление на Олимпию. Я рванул в универ. А его, точнее их, студента по обмену и нового преподавателя, Леона Львовича, уже нет. И не просто нет, их стерли. Ни личных дел, ни записей в журналах. В базе данных — пусто. Коллеги Леона смутно помнят «временщика», но деталей — ноль. Студента вообще никто не вспомнил. Словно их и не было.
Я делаю паузу, глядя на Семена.
— А потом при обыске в квартире Олимпии нашли мою визитку. Ту самую.
В кабинете повисает тяжелое молчание.
— Вот сидишь ты, — говорю я, уже больше сам себе, — следователь. Прагматик. Циник. А по коже мурашки. Мысль о чем-то потустороннем сама лезет в голову. Слишком уж все чисто. Слишком необъяснимо.
— Виктор, может, ты перерабатываешь? — осторожно говорит Семен.
— Нет, — я резко тряхнул головой, гоня прочь эти мысли. — Это капитуляция. Нет там никакой чертовщины. Есть преступление. Умный, изощренный маньяк или аферист. Либо он передал ей визитку, либо сам был в той квартире. И его исчезновение — всего лишь хорошо спланированное бегство.
Я встаю, хватаю портфель.
— Я еду в университет. Буду рыться в архивах до утра. Должен же был остаться хоть один бумажный след. Он не призрак. Он плоть и кровь.
— Виктор, даже если ты что-то найдешь... — начинает Семен.
— Я буду оперировать фактами, а не видениями, — обрываю я его. — Факт — я дал ему визитку. Факт — ее нашли у пропавшей. Все остальное — шелуха.
Я выхожу, твердо захлопнув дверь. Семен что-то кричит мне вслед, но я уже не слышу.
Я еду по ночному городу. В голове, вопреки воле, всплывают обрывки: белая рябь на камерах, обморок в музее, спокойный взгляд человека, который знает больше, и абсолютная пустота на его месте.
«Нет магии. Есть только дело. Только факты», — мысленно говорю я себе.
Но впервые за всю карьеру эта мысль не приносит уверенности, а лишь подчеркивает зияющую пустоту там, где должна быть логика.
Спустя двадцать минут стою перед знакомым зданием университета. Ночью оно кажется другим — массивным, молчаливым, хранящим чужие тайны. Окна темные, лишь у главного входа горит тусклый свет.
Сторож, пожилой мужчина с уставшим лицом, нехотя впускает меня, услышав слово «следствие». Проводит по длинным, пустым коридорам, где шаги гулко отдаются от плиточного пола. Воздух пахнет мелом, старыми книгами и тишиной.
Архив располагается в подвале. Небольшая комната со стеллажами до потолка, забитыми папками. Сторож включает свет — лампочка мигает раздругой и зажигается, отбрасывая резкие тени.
— Вам какая информация нужна? — спрашивает он, зевая.
— Все, что связано с группой ИСТ-301 за последний семестр. И все документы по кадровому перемещению за последние три месяца. Приказы, распоряжения, списки.
— Это надолго, — вздыхает сторож. — Ладно, копайтесь. Я в своей будке, если что.
Он уходит, оставляя меня одного в этой бумажной гробнице.
Начинаю с самого очевидного — с журналов посещаемости группы ИСТ-301. Тот самый семестр, когда все началось. Аккуратные столбцы, фамилии. Берг Олимпия. Царин Денис. Пролистываю несколько недель. Вот отметка о посещении музея. Вот их подписи. Все на месте.
Ищу его фамилию. Того парня. Но я ее не знаю. Листаю страницу за страницей, вглядываясь в каждую фамилию, пытаясь вспомнить хоть что-то. Ничего. Ни одного намека на «студента по обмену в черном».
Раздражение начинает подкрадываться. Откладываю журналы и принимаюсь за приказы по университету. Папка с трудовыми договорами временного персонала. Леон Львович. Должен же остаться хоть один экземпляр, хоть черновик...
Листаю тонкие листы, испещренные печатями и подписями. Время течет медленно. За окном темно. Чувствую, как усталость давит на виски, но внутри горит тот самый азарт, та самая одержимость, что заставляет копать глубже, когда все остальные уже сдались.
И тогда нахожу. Не официальный приказ. Служебная записка от заведующего кафедрой на имя декана. Несколько строк, отпечатанных на старом принтере. «В связи с внезапным отъездом доцента Шпагина А.С. на длительные курсы, прошу рассмотреть возможность привлечения к педагогической деятельности на временной основе Льва Львовича Орлова, имеющего большой практический опыт в области...»
Замираю. Леон Львович Орлов. Л.Л. Орлов. Это он!
Хватаю папку с личными делами преподавателей. Быстро, почти срывая обложки, листаю. Ничего. Ни одного Орлова. Возвращаюсь к служебной записке. На ней резолюция декана: «Утверждаю. Оформить срочный договор». И дата. Но самого договора нет. Его вырвали. Аккуратно, оставив только эту записку, затерявшуюся среди других бумаг.
Сердце колотится чаще. Он существовал. Его имя — Леон Орлов.
Почти не сомневаюсь, что теперь побегу искать дело этого Орлова и обнаружу, что его нигде нет. Но это уже что-то. Имя. Зацепка.
Снова беру журнал посещаемости группы ИСТ-301 и начинаю листать, но теперь уже с новой целью. Ищу не незнакомца, а того, кто мог оказаться связан с Орловым. Кто мог внезапно исчезнуть.
И тогда взгляд падает на фамилию, которая сначала не привлекла внимания. Линской. Янис Линской. Фамилия обведена кружком, а рядом стоит пометка карандашом: «акад. отпуск с 24.09».
Дата совпадает. Как раз на следующий день после исчезновения Олимпии.
Сердце заходится в груди. Линской. Студент по обмену, который внезапно взял академический отпуск.
Почти не сомневаюсь, что сейчас проверю его дело и обнаружу заявление на академотпуск, написанное кривым почерком и поданное по электронной почте, а его фотография из личного дела таинственным образом исчезнет.
Но это уже не важно. Есть имя. Цепочка выстраивается.
Хватаю телефон, чтобы позвонить Семену, но замираю.
Из темноты коридора, прямо из-за поворота, доносится звук. Тихий, едва различимый. Словно чей-то шаг.
Затаив дыхание, я выключаю свет в архиве.
Полная темнота. Тишина. И снова шаг. Ближе на этот раз. Кто-то идет по коридору. Медленно. Целенаправленно.
Сторож? Нет, он бы окликнул.
Стою в темноте, прижавшись к стеллажу, и чувствую, как холодный пот стекает по спине. Это он. Чувствую нутром. Он знал, что я здесь. Он знал, что я что-то найду.
И теперь он шел за мной.
Из темноты вышел не тот, кого я ожидал увидеть.
Это был другой. Совсем другой. Невысокий, худощавый, в бархатном камзоле, расшитом причудливыми золотыми узорами. Короткие растрепанные волосы, острые черты лица, густо подведенные сурьмой глаза, светящиеся тусклым бронзовым светом. На его ухе болталась серьга – оскаленная морда гиены.
Он остановился в дверном проеме, и его взгляд, тяжелый и оценивающий, медленно прополз по стеллажам, будто он не просто видел в темноте, а видел меня — мой испуг, мое напряжение, сами мои мысли.
Ледяная волна прокатилась по всему телу. Это был не тот парень. Тот высокий, со спокойной уверенностью призрака. Этот похож на его гончую. На хищника, выпущенного по следу.
И я понял. Понял с внезапной, абсолютной ясностью. Он пришел за мной. Не случайно забрел в ночной архив. Он пришел потому, что я нашел имена. Линской. Орлов. И теперь за мной прислали кого-то другого. Они были связаны.
Кошмар наяву сделал бесшумный шаг вперед, и золотые нити на его одежде мерцали в полумраке, как глаза ночного зверя.
— Ищешь? — произнес тихий, сипловатый, голос, он будто доносился из-под земли. — Напрасно пылишь легкие, сыщик. Бумаги врут. Мертвые буквы для мертвых душ.
Я вжался в стеллаж, стараясь не дышать. Он знал. Он знал, зачем я здесь.
Некто повернул голову, и его бронзовые зрачки, казалось, уперлись прямо в меня, в щель между папками.
— Линской. Орлов. — Ночной кошмар бросил имена, как кости. — Шифры. Пустые скорлупки. Ты думаешь, они что-то значат? Ты идешь по следу, который остыл еще до твоего рождения.
Еще один шаг. Тишина в подвале стала абсолютной, давящей.
— Ты получил приглашение. Визитку. — Он сказал это без упрека, просто констатируя факт моего глупого любопытства. — И пришел. Заглянул в щель, в которую не следовало. Теперь пора уходить. Пока дверь не захлопнулась.
В его голосе не было злобы. Не было даже угрозы. Была лишь холодная, нечеловеческая уверенность в том, что он здесь хозяин, а я – случайный гость, который засиделся.
И это было в тысячу раз страшнее.
Дрожь пробежала по моим рукам, сжимавшим края папки. Воздух уплотнился, стало нечем дышать. Это была ловушка, и я в нее попал. Инстинкт кричал — беги, дерись, делай что угодно. Но я был следователем. И у меня была последняя, отчаянная карта. Правда.
— Я...я ищу их, — мой голос прозвучал хрипло, сорвавшись с пересохшего горла. Я сделал шаг из-за стеллажа, показываясь ему. Руки дрожали, но я сжал их в кулаки. — Олимпию и Дениса. Их родители...они сходят с ума. Не могут найти себе места. Мать Олимпии не выходит из дома, ждет у телефона. Отец Дениса...он стал седым за неделю. Они просто дети. — Я смотрел на него, в эти горящие бронзой глаза, искал в них хоть каплю понимания, человечности.
На его острых, подведенных чертах появилась тень. Не злости. Нет. Раздражения. Того самого, какое бывает у взрослого, когда ребенок надоедает с глупыми вопросами. Он вздохнул, коротко и резко, словно устал от назойливой мухи.
— С ними всё хорошо, — произнес он отточено, холодно, отсекая дальнейшие расспросы. — Они в безопасности. Куда большей, чем здесь. Придет время — вернутся. Объяснятся.
В его голосе не было утешения. Была констатация факта, выданная свысока. Словно он говорил о вещах, которые мне, смертному, не дано постичь.
— Объяснятся? — я не сдержал горькой усмешки. — Их родители ждут не объяснений, они ждут их живыми! Вернутся ненадолго? Что это значит?!
Но он уже отворачивался, его внимание ускользало от меня, будто дело закрыто, и точка поставлена. Он сделал легкий, почти невесомый жест рукой — раздраженно отмахнулся.
— Значит, хватит копать, сыщик. Твоя работа закончена. Игра окончена. — Его бронзовый взгляд скользнул по мне в последний раз, и в нем читалось предупреждение, окончательное и бесповоротное. — Займись живыми. Пока они у тебя еще есть. — Он повернулся и стал уходить, его темный силуэт растворялся во мраке коридора так же бесшумно, как и появился. Он оставил меня одного в ледяной тишине архива, с единственной, страшной уверенностью: он сказал правду. Они живы. Но та правда, что стояла за этими словами, была куда ужаснее любой смерти.
Я провел ладонью по лицу, ощущая влажный холод кожи. Тело била мелкая дрожь — та самая, что бывает не от страха, а от столкновения с чем-то, что ломает все твои представления о мире. До этого момента я не верил в сверхъестественное. Теперь в пыльном университетском подвале до меня снизошел если не сам дьявол, то кто-то из его свиты. И этот кто-то знал меня. Следил. Считал муравьем, полезшим не в свой муравейник.
Страх сжимал горло ледяным кольцом. Разум кричал: «Беги! Запрись дома! Забудь!». Это был древний, животный ужас перед тем, что сильнее, быстрее, чужероднее.
Но под ним, глубже, туже натягиваясь, как струна, жило другое. Долг. Профессиональная ярость. Унижение. Меня, Виктора Максимовича Барсукова, старшего следователя, просто отфутболили. Пришли, одарили презрительным взглядом, бросили кость — «живы, не мешай» — и ушли, как хозяин, приказавший собаке не лаять.
Они забрали детей. Стерли людей из памяти и документов. И теперь думают, что могут вот так вот просто отмахнуться от меня?
Дрожь стала отступать, вытесняемая медленным, раскаленным гневом. Нет. Так не пойдет. Они могут быть кем угодно — демонами, призраками, инопланетянами. Но они совершили преступление в моем мире. На моей территории. И я буду преследовать их по моим правилам.
Я выпрямился, отряхнул пыль с рукавов пиджака. Руки больше не дрожали. Страх никуда не делся, он просто нашел себе соседа — ледяную, непоколебимую решимость.
Они наблюдают? Пусть наблюдают. Пусть видят, что их предупреждение не сработало.
Я поднял с пола служебную записку с именем «Леон Львович Орлов» и вырванный лист журнала с пометкой о «Линском». Не «пустые скорлупки». Улики. Первые зацепки в деле, которое только что перестало быть обычным исчезновением и превратилось в нечто большее.
Я сунул бумаги во внутренний карман пиджака, погасил фонарик и вышел из архива. Коридор был пуст. Но я больше не чувствовал себя одним. Я чувствовал на себе чей-то взгляд. Бронзовый, бесчеловечный.
Пусть смотрит. Игра только начинается.

ГЛАВА 2

Арфин
В груди у меня застыл тяжелый, холодный камень. Я вел Олимпию прямиком в самое пекло, и это знание отравляло меня. Но выбора не оставалось — лишь ценой ее страха мы могли разорвать сети, расставленные Леоном. Вся моя сущность восставала против этого предательства, но голос разума звучал неумолимо: иного пути нет.
Позади, как тень, двигался Колин. Его слепая преданность Янису, даже утратившему себя, вызывала во мне странную горечь. Он слушался призрака, эха бушующего мрака — и в этой звериной верности заключалась своя, пугающая правда.
Любовь... Она сжигала меня изнутри, ослепляя и терзая. В том проклятом лесу, где мы два дня планировали побег, под вой ветра и хруст сучьев, я тщетно твердил себе, что это лишь детская иллюзия, мимолетное чувство, не имеющее места в Небесных чертогах. Но Арфин, древний, всевидящий небесный регент, проживший тысячелетие, наверняка смотрел на мои муки с безмолвной печалью. Тот, кем я был до падения, шептал мне: всё проходит, и даже несмотря на это, понимание бессильно против урагана, выжигающего душу. Олимпия не была моей судьбой. Ее путь и душа, навеки сплелись с Янисом. Это не случайность, скорее отчаянный крик мирозданья, жаждущей восстановить утраченную гармонию. Безмолвная мольба вселенной о равновесии, которое мы когда-то разрушили.
Мои мысли внезапно разорвал пронзительный, гортанный клич. Наследник львов пронесся мимо, не удостоив нас взглядом, и мы бы ринулись вдогонку — но следом за ним уже обрушилась конная гвардия Небесного замка. Тяжелый грохот копыт оглушил всё вокруг. Леон привел их не для устрашения, у него была совсем иная задача — задержать нас, ведь это подарит ему драгоценное мгновение для достижения главной цели — Олимпии.
Меня окатила леденящая ясность, холодная и безжалостная. Мы с Колином выстоим, но не потому что сильнее этой железной лавины, а потому что у нас просто не осталось выбора. Мы будем стоять насмерть. Гиена встал со мной плечом к плечу, правда, не в буквальном смысле, а в переносном, поскольку его голова была на уровне моих плеч. Его взгляд, обычно пустой, теперь полыхал бронзовым огнем и полным осознанием нашего конца.
— Арфин, — его голос скрежетал, как камни под жерновами. — Мы бежим по кругу. Это ловушка.
— Леон крадет время, — прошипел я в ответ, не отводя взор от надвигающейся стены из стали и плоти. — Но он ошибся, считая, что может избавиться от нас. — Я едва заметно кивнул в нашу сторону.
— Нас? — Колин коротко и беззвучно оскалился. — Двух безумцев? Один — ослеплен ревностью, другой — служит бесконтрольному мраку?
Его слова обожгли больной правдой, но в них же таилась и сила.
— Именно! Безумцев, которым нечего терять. Мы постараемся остановить их всех, предлагаю устроить им кошмар наяву, чтобы Леон проклял тот день, когда решил использовать их как заслон.
Я встретил насмешливый взгляд двенадцатого наследника.
— Удивительно слышать подобное, ведь он твой кузен.
— Теперь я не только холодный и расчетливый Арфин, тебе бы стоило не забывать об этом. — Я покосился на него, набережно подняв едва удивлённую бровь, но темный уже не слышал меня, и шел на встречу всадникам.
— За владыку Мрака! — прорычал он, готовясь к броску.
— Ради них, — тихо поправил я, чувствуя, как вопреки всему в груди теплится последняя искра. — Они уже вместе, Колин. Янис и Лия. Она усмирит его тьму, а он станет ее щитом. Их победа — свершившийся факт. Наша же задача — стать для них временной стеной. Ценой всего.
Мы наблюдали как надвигающаяся волна готовилась обрушиться на нас стальной лавиной. Два изгоя, чья ярость должна стать платой за чужое счастье. Ледяная решимость сменилась адреналином, выжигающим все сомнения.
Первым ударил Колин. Гиена не бросился навстречу — он просто растворился. Тени у наших ног вздыбились, почернели и ожили, превратившись в щупальца, в клыкастые пасти, в клубящуюся, удушливую мглу. Это не тьма, нет — это сама гнилостная тень, материализованная ярость преданности. Всадники, мчащиеся на полном скаку, врезались в эту внезапную преграду. Кони вздыбились, ослепленные и испуганные, сбрасывая седоков. Те, кто успел затормозить, рубили мечами черноту, но клинки проходили навылет, а тени тут же смыкались, опутывая доспехи, просачиваясь сквозь щели, вытягивая силу и волю, именно этим питался двенадцатый наследник. Колин стоял недвижимо, лишь его пальцы судорожно плясали, будто тот дирижировал самой субстанцией хаоса, а низкий звериный рык гиены сливался с хрипами захлебывающихся стражников.
Не смотря на усилия темного, воинов все равно было слишком много. Фланги обходили черную ловушку, и на меня обрушился шквал клинков, они заставляли очнуться и действовать.
Я вдохнул глубже, чувствуя зов зелени не под ногами, а там, среди деревьев. Моя энергия потянулась к опушке, и случилось нечто, от чего даже у меня перехватило дыхание. Плющ не просто полез по стволам — он сорвался с них. Толстые, жилистые лозы, покрытые темно-зелеными листьями, будто ожившие канаты, устремились через поле нам навстречу. Они не ползли — они неслись по земле с треском ломающейся под ними сухой травы, оставляя за собой борозды во влажной почве. Первые лозы достигли гвардейцев. Они не обвивали, а хлестали, со свистом рассекали воздух, сбивая всадников с коней, обматываясь вокруг ног лошадей и людей, спутывая их в единую, ругающуюся и мечущуюся массу.
А из самого леса продолжало вытекать это зеленое, живое цунами. Плющ оплетал павших, создавая из них и из земли новые баррикады, на глазах обраставшие колючими шипами. Запах свежей зелени, влажной земли и хвои смешивался с пылью и запахом страха. Я превратил мирный лесной массив в оружие, выпустив на поле боя саму природу, дикую, неукротимую и безжалостную. И смотря на это, я чувствовал не гордость, а ледяной ужас от той силы, что дремала во мне и что я вынужден выпускать ее на волю.
Словно два разных полюса, слившиеся в этом безумии, тьма и зелень, против общего врага, мы слились в идеальном, пусть и безумном, единстве. Там, где тени Колина сковывали, ослепляли, поглощали волю, моя природа — выпущенная на свободу, дикая, неудержимая — добивала и сковывала намертво. Где мои лозы, живые и цепкие, хватали за ноги, его гниль душила последние проблески сознания. Гиена работал с массой, превращая пространство в зыбучие пески из тьмы, а я выхватывал из этой толпы отдельные цели, поражая их точными, безжалостными ударами, послушными зову земли. Мы не обменивались словами — мы слышали ритм битвы друг друга, как слышат дыхание леса или шепот ночи. Крики гвардейцев тонули в шипении рассеивающихся теней и в нарастающем гуле жизни, что бушевала под моей волей.
Одному из стражников все же удалось пробиться сквозь живую чащу. Его клинок, пылающий чуждым, искусственным сиянием, уже был занесен над Колином, полностью поглощенным контролем над тенью. Я не стал метить в всадника — нет. Я резко топнул ногой о землю, чувствуя, как откликается вся окрестная почва, и призвал не просто корень, а саму ярость спящей под ногами силы. Из-под земли вырвалось нечто древнее и мощное — толстый, переплетенный корень, больше похожий на конечность подземного исполина. Он с размаху ударил коня в грудь. Животное рухнуло с оглушительным, кошмарным хрустом, увлекая за собой седока прямиком в черную, вздыбившуюся трясину, что сомкнулась над ним без малейшего следа.
Двенадцатый наследник на мгновение встретился со мной взглядом. В его глазах, цвета темной бронзы, читалось нечто новое — не просто гнев, а скупое, молчаливое признание. Признание силы, которую он впервые увидел во всей ее необузданности.
Сражение стихло так же внезапно, как и началось. Тишину нарушало лишь наше тяжелое дыхание да тихое шипение уходящей тени. Повсюду лежали поверженные стражи, опутанные лианами, усыпленные пыльцой странных цветов, что я вызвал из глубин памяти земли. Кони, освобожденные от пут, жались друг к другу, заложив уши и закатив глаза, чуя дикую, первобытную мощь, что все еще витала в воздухе. Я стоял, чувствуя, как отступает адреналин, и осознавал ледяной груз содеянного. Я не просто защищался — я выпустил на волю саму природу, и теперь она, возбужденная и дикая, медленно укладывалась спать, оставляя после себя поле, навсегда изменившееся под ее прикосновением.
Мы стояли спиной к спине, дыша тяжело и прерывисто. Пот, грязь и чужая кровь сливались на нас в единое липкое месиво боя. На моей руке алела длинная царапина — подарок от одного из стражников, сумевшего прорваться сквозь живую стену плюща. Колин тяжело опирался на колено, его темная сила, и без того истощенная в Небесных горах, где неоткуда было черпать тень, теперь отступила совсем, оставив его бледным, почти прозрачным, и изможденным до дрожи. Именно он принял на себя основную тяжесть первой атаки, пока я выпускал на волю дикую сущность живого мира.
Он с усилием выпрямился, окинув взглядом поле, залитое багрянцем заката. Повсюду лежали поверженные стражи — одни опутаны лианами, усыпленные ядовитой пыльцой, другие — почерневшие от поглотившей их тени.
— Ну что, небесный регент? — он медленно провел тыльной стороной ладони по ссадине на щеке. — Достаточно ли дикого представления мы устроили для его светлости? Думаю, его садовники теперь найдут чем заняться.
Я глубоко вдохнул, чувствуя, как живительная энергия небесного дерева внутри меня понемногу стягивает края ран, успокаивая ноющую боль. Воздух все еще пах озоном, пеплом и сладковатым, пьянящим ароматом распустившихся ночных цветов, что я невольно призвал в пылу сражения.
— Более чем, — выдохнул я, с усилием отрывая взгляд от последствий нашего разгула и переводя его в ту сторону, куда умчался Леон. — Его свита теперь надолго прикована к земле, в прямом смысле слова. Но это только начало. Пора двигаться дальше. Главное представление, — я метнул взгляд на темнеющий лес, — еще впереди. И на сей раз зрителем в нем будем не только мы. — лишь последнее слово сорвалось с моих губ, как небо взорвалось.
Алая предзакатная дымка внезапно почернела, сгустившись в грозовое неистовство. Воздух затрещал, пропитавшись озоном и древней мощью. Первая молния слепяще-желтая рассекла небо, и в её вспышке я увидел исполинскую фигуру. Лев-оборотень — третья ипостась Леона, его грива из живого, пляшущего пламени, каждый язык огня отбрасывал зловещие тени на искаженные черты морды. Глаза пылали холодным солнечным негодованием. Каждый мускул на его новом теле дышал силой разбуженной стихии.
Не успел я опомниться, как вторая молния — черная, словно вырезанная из самой ночи, сверкнула прямо перед Леоном. Удар беззвучный, но от этого лишь страшнее. Воздух не треснул, а прогнулся, втянулся в образующуюся воронку, будто пространство сделало глубокий вдох перед рождением чего-то чудовищного. Из центра этого черного пятна, из коптящейся, мерцающей пустоты, явился лис. Его девять хвостов не просто извивались — они жили своей собственной, отдельной жизнью. Это были не придатки, а самостоятельные тенистые сущности, шипящие и плавающие в воздухе вокруг него, оставляющие за собой шлейфы мерцающего мрака. И тогда открылись глаза. Два узких, миндалевидных разреза, вспыхнувших цветом расплавленной бронзы. В них не было ни ярости, ни ненависти — лишь бесконечно древнее, всевидящее равнодушие, от которого кровь стыла в жилах. Янис медленно обвел взором происходящее, и на мгновение его взгляд скользнул по нам — не как по врагам, а как по пылинкам, не стоящим внимания.
Воздух гудел, наполненный электричеством и тяжестью надвигающегося противостояния. Две молнии. Два исполина. И мы — застигнутые этим апокалипсисом врасплох.
Их головы, огромные, словно поросшие лесом утесы, возвышались над кронами деревьев, превратившихся в жалкий кустарник у их подножий. Воздух не просто трещал — он вибрировал, наполняясь едким запахом горького дыма и тяжелым, древним ароматом пробужденной энергии, от которого звенело в ушах. Колин замер, вжавшись в землю. Собственная, привычная тень гиены будто испарилась, спрятавшись в самые потаенные уголки его существа перед лицом этого всепоглощающего, первозданного мрака.
— Владыка... — дыхание двенадцатого наследника вырвалось не шепотом, а сдавленным, хриплым выдохом — звуком, в котором не было страха подчиненного, лишь леденящее душу осознание необратимости происходящего. — Леон настиг их. Он сам спровоцировал это столкновение ипостасей, — хрипло прорычал Колин, его глаза, казалось, впитывали окружающий мрак, становясь еще темнее. — Это не случайность. В этом был умысел.
Холодная волна осознания прокатилась по мне, сковывая грудь. Слова гиены, словно осколки льда, сложились в единую, ужасающую картину. Леон не просто атаковал Яниса. Он затеял эту бойню гигантов с одной целью — создать достаточный уровень угрозы и хаоса, чтобы вызвать в Олимпии тот самый, древний, животный ужас. Тот страх, что способен разорвать все барьеры и выпустить наружу её третью, дремлющую ипостась — ту самую, что он так жаждет заполучит.
— Олимпия! — её имя сорвалось с моих губ беззвучным, отчаянным шепотом. Мой взгляд лихорадочно забегал по гигантским фигурам, перекрывающим горизонт, по выжженной земле, ища хоть намёк на её присутствие. Леденящий ужас сковал меня. Если оба титана сошлись здесь, в открытом противостоянии значит, она осталась без защиты. — Если они оба здесь то, где она сейчас?
Мое воображение тут же нарисовало её — маленькую, беззащитную точку в тени сражающихся колоссов. Один неосторожный шаг, одно случайное движение этих титанов — и её хрупкая жизнь погаснет, раздавленная ими, даже не замеченная в пылу их битвы. Тот испуг, на который я сознательно обрекал её, теперь казался ничтожной игрой перед лицом этой чудовищной, всесокрушающей реальности.
Мы едва справились с отрядом гвардейцев, заплатив за это собственными силами и кровью. Наши тела кричали от боли и истощения, дыхание было прерывистым и жгучим. Но когда наши взгляды встретились — мой, полный тревоги, и его, тёмный, с остатками ярости и новой, мрачной решимостью, — слов не потребовалось. Мы поняли друг друга в одно мгновение.
Не было ни секунды на обсуждение, на сомнения, на то, чтобы перевести дух. Только — действовать. Немедленно.
И два изгоя, едва стоящие на ногах, не побежали от разбушевавшейся стихии, а ринулись навстречу ей, прямо в эпицентр этого ада. На поиски той единственной, ради которой весь этот кошмар и начался.
Мы мчались, чувствуя, как земля бьётся в конвульсиях под ударами гигантских когтистых лап и хвостов. Воздух не звенел, а выл от столкновения сил, способных разорвать саму ткань мироздания. Каждый шаг давался с трудом, но мы не сбавляли скорости, ведомые одной мыслью: найти её. В один миг мы застыли, увидев два клинка из сгущенной ночи, холодные как бездонная пустота, уже готовые пронзить цель. Но в последнее мгновение Леон совершил немыслимое пируэт, подставив свой золотой меч. Сталь встретилась с мраком с оглушительным скрежетом, высекая снопы багровых искр, и казалось, сама судьба затаила дыхание на острие.
Я одернул гиену, но тот лишь качнулся, продолжая следить за их схваткой, он словно чувствовал, что сейчас произойдет неизбежное и от каждого движения черного лиса, глаза двенадцатого наследника расширялись. В миг случилось невообразимое, то, что заставило меня встать рядом с Колином и ждать. Пока принц удерживал сокрушительный удар, в его свободной лапе вспыхнул и материализовался золотой кинжал, который он швырнул не в Яниса, а в сторону, с отточенным, безжалостным расчетом.
Мой взор инстинктивно рванулся по траектории полета — и сердце на мгновение остановилось, заледенев от ужаса. Леон целился в сторону Олимпии... Зачем? Если он так цепляется за нее, и тут меня осенило. Это не промах, а дьявольский, хладнокровный расчет. Я видел, с каким холодным, аналитическим вниманием принц следил за каждым движением Яниса. Он выжидал, высчитывал, искал ту самую, единственную щель в броне — и нашел её. Не в защите, а в сердце. Владыка Мрака допустил роковую ошибку. Всего на миг — но его взгляд, полный древней силы, рванулся не за противником, а вслед за тем холодным золотым остриём, летящим к ней. Я увидел, как его темно-бронзовые глаза, обычно полные лишь бездонной власти, расширились от чистого, неприкрытого ужаса. Не за себя, а за нее.
Это отвлечение длилось меньше мгновения — лишь искра во времени. Но для Леона, для его хитрого, изощренного ума, этого оказалось доста-точно. Его план сработал с пугающей точностью. Янис попался. Его инстинкт защитить её оказался сильнее многовекового опыта выживания и инстинкта самосохранения. Лис проиграл не из-за слабости. Он проиграл потому, что в его душе осталось то, чем давно уже не смел обладать — любовь.
Не дав и доли секунды на осознание, Леон обрушил на него всю накопленную мощь. Золотой клинок, пылающий яростью феникса, вонзился точно в сердцевину темного зверя. Раздался не крик, а звук — глухой, всепоглощающий хлопок лопающейся реальности. Исполинская форма Яниса дрогнула, пошла трещинами и рассыпалась в черный, безжизненный пепел, уносимый внезапно налетевшим ветром.
Рядом со мной воздух разорвался. Это был даже не крик, а нечто большее — надрывный, животный рев, в котором звучала вся боль мира. Звук, от которого застыла кровь и сжалось сердце. Колин смотрел не на гибель повелителя. Он видел, как умирает его единственный друг. Тело двенадцатого наследника содрогнулось в немом спазме, и из самой глубины его существа вырвался тот самый вопль — хриплый, дикий, наполненный бессильной скорбью, что казалось, сама тьма вокруг нас сжалась от него.
А я, оглушённый этим звуком прожигающей душу боли, смотрел на последние клубы рассеивающейся тени, и слепая, всепоглощающая ярость поднялась во мне, сметая остатки ужаса. Леон не победил. Он не сражался, а нанес удар в спину, использовав самое святое как оружие. Принц обратил любовь в слабость и нажал на курок. Это означало только одно — теперь Олимпия абсолютно беззащитна перед ним. Наследник львов добился своего.
Мы уже были готовы броситься вперёд, ведомые слепым отчаянием и жаждой немедленной мести, как вдруг небо снова разверзлось. Но на этот раз всё было иначе. Молния, рассекшая небо с оглушительным треском, имела цвет расплавленного золота и кровавого пламени заката — не слепая стихия, а целенаправленный, яростный вызов. Воздух затрещал, наполняясь гудящей, пробуждающейся мощью. Леон добился своего. Его чудовищный план сработал. Животный ужас, боль от потери Яниса и инстинкт самосохранения слились воедино, разорвав все внутренние барьеры. Третья ипостась, дремлющая в ее глубинах, наконец вырвалась на свободу.
Над кронами деревьев, будто второе солнце, поднялась новая исполинская фигура. Огненно-рыжая лисица в струящихся, почти невесомых одеяниях, словно сотканных из самого света и утренней зари. Её шерсть переливалась оттенками раскалённых углей, а единственный хвост полыхал живым пламенем. Но больше всего поражали глаза — бездонные, ярко-изумрудные, точная копия глаз Лии, но теперь пылающие нечеловеческой силой. В её лапах сверкала коса с древком из чёрного, отполированного веками дерева и лезвием из холодного, небесного сияния — того самого света, что рождается раньше звёзд.
Боль и отчаяние наследницы света прорвались наружу, приняв форму древней воительницы, пробуждённой ценой невыносимых страданий. Противостояние вспыхнуло с новой силой. Рыжая лиса с кличем, в котором звенела вся горечь утраты, обрушилась на принца. Коса небожительницы выписывала в воздухе смертельные дуги, способные рассечь саму материю. Но Леон не атаковал, он лишь отступал, парировал удары, уворачивался с невероятной для его размеров ловкостью. Ослепительное бешенство наследника львов сменилась холодной, расчётливой тактикой выжидания. Он добился главного — пробуждения, теперь ему нужно лишь укротить вышедшую на волю стихию.
Мы с Колином обменялись взглядом — и поняли его замысел без слов. Холодная логика его плана стала нам пугающе ясна.
— Он не наносит ударов, — прошептал я, и мои пальцы впились в ладони до жгучей разливающейся боли. — Ему нужна не победа. Ему нужна она — целая, живая, способная подчиниться.
— Выжимает до последней капли, — хрипло подтвердил Колин. Боль от потери Яниса всё ещё тлела в его глазах, но теперь её затмевал острый, аналитический блеск. — Ждёт, когда её силы иссякнут, и тогда он возьмёт её, как берут дикий плод, сорванный с ветки.
Олимпия сражалась не умением, а гневом и яростью. Каждый взмах её косы был не атакой, а воплем души. Лисица мстила за отнятую любовь, за павшего возлюбленного, за всю несправедливость мира, что обрушил на них Леон. Она не видела его холодного расчёта — лишь ненавистный образ, который желала уничтожить. Это слепое негодование придавало ей силы, но делала её предсказуемой, уязвимой.
Они застыли в жутком, почти интимном танце: исполинская лисица, в каждом движении которой изливалась вся её боль, и лев, уворачивающийся и блокирующий, его пылающие глаза неотрывно следили за ней, выжидая, высчитывая момент, когда пыл наследницы окончательно выгорит.
Я понимал — каждый миг работает против неё. Замерев, мы наблюдали, как сбывается самое мрачное предсказание. Сила Лии начала иссякать, удары теряли скорость и точность, а светящаяся коса больше не прорезала воздух с прежней свирепостью. Дыхание небожительницы стало тяжёлым и прерывистым, исполинская грудь вздымалась от изнеможения. Леон учуял этот миг слабости, он не стал атаковать в лоб. Вместо этого принц растворился в воздухе и возник позади нее — движение стремительное и неестественно бесшумное. Могучие лапы льва сжимающей хваткой обвили лисицу, и он прижимал ее к своей груди, сковывая любые движения.
— Ты моя! — рык Леона, полный торжества и одержимости, прокатился по опустошённому полю. — Совершенное оружие! Наконец-то ты в моей власти!
Но в ответ раздалось неожиданное тихое рычание, полное леденящей душу уверенности. Голос, исходящий из самой сущности исполинской лисицы.
— Я — возмездие. Я — твоё падение. И я стану твоей смертью.
В тот же миг все перевернулось. Свет, почти угасший в ее оружии, вспыхнул с ослепительной, всепоглощающей силой. Не просто энергия, а сконцентрированная воля, чистая сила возмездия. Лия не пыталась вырваться, наоборот она позволила ему схватить себя, и принц попался в ее ловушку.
Лев взревел от неожиданности и боли — ослепительный свет прожигал его, проникая сквозь магическую броню. Принц расслабился на мгновение, уверенный в своей победе, и это мгновение стало для него роковой ошибкой. Он попался в ту же ловушку, что и Янис — поверил в слабость противника. Олимпия использовала его кратковременное замешательство. Её форма дрогнула, и наследница света совершила последний, решающий рывок — не для убийства, но для полного подавления воли.
Ослепительная вспышка небесной энергии окутала их, а когда свет рассеялся, исполинских форм на поле больше не было. Я рванулся с места, ноги сами понесли меня к Олимпии. Периферийным зрением я заметил, как Колин, увидев мой порыв, мгновенно ринулся следом — не вопросов, не колебаний, лишь слепая готовность прикрыть спину.
Пусть гигантские формы испарились, пусть Леон сейчас стоял на коленях, сломленный и опустошённый — в висках у меня стучало только одно: «ловушка». Принц не играл по правилам, он бил ниже пояса, использовал любовь как оружие. Я не верил его поражению, не верил, что он сдался.
Каждый шаг по выжженной земле отдавался в груди ледяным ужасом. Я боялся, что это лишь новая уловка. Что стоит Лии приблизиться, а нам расслабиться — и наследник львов совершит последний, отчаянный выпад. Что её жалость или миг триумфа станут той щелью, в которую он проникнет, чтобы заполучить лисицу окончательно.
Я бежал, чувствуя, как сердце колотится в такт с тяжёлым дыханием Колина позади. Мы должны были успеть встать между ней и любым возможным ударом, который припас небожитель. Даже если это всего лишь призрачный страх — я не мог позволить ему материализоваться.
Мой взгляд зафиксировал картину, от которой кровь застыла в жилах: на коленях, с выражением полного опустошения на побледневшем лице, стоял Леон. Его могущество сломлено, энергетическая сила покинула его тело. А перед ним, всё ещё сжимая в руках косу, излучающую небесное сияние, возвышалась Олимпия. Её изумрудные глаза горели холодным огнём непоколебимой решимости.
— Ты отнял у меня всё... — голос подруги звучал сдавленно, но в нём слышалась не боль, а ледяная уверенность. — Мой покой, мою прежнюю жизнь. Теперь я отниму у тебя твою власть. — Пальцы девушки сильнее сжали древко косы, лезвие описало в воздухе смертоносную дугу. Ещё мгновение — и удар был бы нанесён, но оружие вдруг рассыпалось на тысячи серебристых искр. Лия застыла с пустыми руками, на её лице отразилось внезапное прозрение. Увидев Олимпию в таком виде, с потухшим взглядом, дрожащими руками, я не выдержал рванулся к ней. В груди кольнуло: я был уверен, что силы окончательно покинули её, и сейчас наследница света рухнет без сознания от истощения, но как же жестоко я ошибался.
Наши взгляды встретились на мгновение, и я прочитал в её глазах всё. Не благодарность, не облегчение, нет… Лишь стремительное, ослепительное прозрение, которое выжгло всё остальное, ведь она смотрела на меня, но не видела. Лисица прошла мимо, буквально в сантиметре от моей протянутой руки, не удостоив меня ни словом, ни жестом. Порыв наследницы света был так стремителен, абсолютен, что я физически ощутил, как воздух рассекается её движением, обдавая меня ледяным ветром одиночества.
Она ринулась к Янису, чьё тело уже застывало, чья жизнь висела на волоске. В горле встал колючий, бесполезный ком, вызывающий губительные мысли в моей голове, которые крутились как заезженная пластинка. «Она выбрала его», осознание ударило с унизительной, ранящей ясностью. Я стою здесь, весь в крови и прахе, едва держусь на ногах после битвы за неё, а она не видит этого. Она видит только того, кто уже почти ушёл. Кто стал тенью, памятью.
Надоедливый шум извращал мой разум, пленил в оковы ревности, душил, он диктовал свои правила, в которых нет места для владыки Мрака. Горькая усмешка скривила мои губы. Я смотрел, как её пальцы — те самые, что сжимали древко косы с силой, способной сокрушать миры, теперь дрожат и с бесконечной, мучительной нежностью касаются его бледной щеки. В её шёпоте «Ты жив...» звучала вся вселенная, та в которой для меня не осталось ни пяди земли. Я отвернулся, не в силах больше это выносить. Боль была острее любого клинка Леона. Я проиграл главное сражение своей жизни. Не на поле боя. А здесь, в тишине собственного сердца. И это поражение не залечит никакая энергия.
— Нам нужно уходить, — мой голос прозвучал сухо, безжизненно, словно скрип заржавевших ворот. В нём не было ни злости, ни боли — лишь пустота, в которую провалилось всё. — Немедленно.
Я молча наклонился и аккуратно, почти с механической точностью, поднял тело Яниса. Оно оказалось неестественно легким, будто жизнь уже почти покинула его. Я прижал темного лиса к груди, чувствуя сквозь ткань плаща холод его кожи. Колин, словно тень, возник рядом, поддерживая голову своего владыки с такой бережностью, на какую только способна сущность наследника Песчаных Гиен.
Воздух перед нами задрожал, затрепетал. Едкий запах озона и пепла вдруг сменился свежим, влажным дыханием дождевой травы. Пространство разорвалось, и в его разрыве развернулось кольцо чистого, живого изумрудного света — портал, обещавший убежище.
Я не оглянулся на поверженного принца. Не произнёс больше ни слова. Просто шагнул в сияющий круг, чувствуя, как Колин и Олимпия следуют за мной. Портал сомкнулся за нами, отсекая выжженное поле и гробовую тишину, но в моей груди сомкнулось нечто иное. Не портал, а пустота, что была секунду назад, которая вдруг наполнилась новым чувством, острым, как лезвие, и холодным, как утренний иней.
«Столько лет…», — мысль пронеслась, ясная и чёткая.
«Столько лет я носил эту любовь в себе, как носят незаживающую рану. Держал её при себе, берег, боялся спугнуть. И ты думаешь, я просто так сдамся?», — внутренне я говорил сам с собой при этом тихо ненавидя все вселенское равновесие. Это не было злостью на Яниса, нет, это нечто большее. Гораздо большее.
«Мой бой только начался», — еще одна вспышка умозаключения мелькнула в моей голове. Я чувствовал, как что-то во мне затвердевает, кристаллизуется — воля, о которую можно отточить клинок.
Они могут быть парой по воле судьбы. Пусть их связывает древнее предназначение, пусть само мироздание видит их вместе, но я не приму этого. Я не буду играть по их правилам. Я не буду сражаться с Янисом — он всего лишь пешка в игре, которую затеяла вселенная. Я замахнусь дальше, битва с самим мирозданием, с его законами, слепой, безжалостной волей.
Я обману ее, любыми способами, найду лазейки в самой ткани реальности, я перепишу правила, заставлю древние механизмы судьбы работать на себя. Если нужно — я стажу тенью, которая крадёт свет у их связи. Если потребуется — я стану тихим голосом, который шепчет ей правду, о которой он умолчит.
Я поставлю вселенную на колени, заставлю её признать, что есть нечто сильнее слепого предназначения. Что любовь, выстраданная, выношенная в тишине и верности, может быть сильнее любой метки.
Я не стану бить ниже пояса, но я буду безжалостен в своём стремлении. Я буду терпелив, как сама вечность, стану наблюдать, изучать, искать слабые места не в них, а в тех самых узах, что связывают их. И когда время придёт — я разорву эту связь, не грубой силой. Изящно. Точно. Как мастер, что знает, где сделать надрез, чтобы рассыпалось всё творение.
Пусть сейчас Олимпия смотрит на него. Пусть сейчас её мир вращается вокруг него, но однажды Лия посмотрит на меня, и увидит не друга, не союзника, а того, кто ради неё бросил вызов самой основе бытия. И победил.
Это не месть. Это — исправление величайшей несправедливости, и я не остановлюсь, пока не добьюсь своего.