Неисправная Анна

Глава 01

— Я вернусь и уничтожу вас, — сказала она тогда.

— Уничтожите, — легко согласился Архаров. — Но для этого вам надо вернуться.

Всю дорогу Анна крутит и крутит этот разговор в голове, как и долгих восемь лет прежде. Она почти не видит мелькающих за вагонными стеклами станций, не смотрит на людей — их слишком много вокруг. Такие громкие, такие яркие.

Закрыть глаза — страшно, открыть — слепит. Чем ближе к столице, тем публика приличнее. Нет больше бородатых одичалых мужиков и грубых злобных баб, сплошь зонтики и картонки, и все подряд нынче носят полоску, и мир почти не изменился, но все же, все же…

У нее лишь потрепанная холщовая сумка, в которой болтаются помятая кружка, смена застиранного белья и пачка неотправленных писем. Первое время Анна строчила как сумасшедшая — Ванечке-Ване, блистательному Ивану Раевскому, а потом апатия взяла свое, и писать расхотелось. Некуда и некому отправлять эти наполненные тоской страницы.

В кармане старого байкового пальто — отпускное свидетельство с печатью Отдельного корпуса жандармов, где крупными буквами выведено: КАТОРГУ ОТБЫЛА.

Кажется: все сон. Проснешься, а ты снова посреди льдов и бесконечной полярной ночи, и старик Игнатьич скрипит за стеной, а биение сердца заменяет ритмичный стук главного распределительного клапана. Ровно шестьдесят ударов в минуту — они отмеряли ими дни, недели, годы.

Анна вздрагивает и запрещает себе вспоминать. Станция «Крайняя Северная» осталась далеко позади, она уплыла от нее в трюме с бочками и ящиками, и льдины царапали обшивку маленького дежурного судна. Она уезжает от него на паровозе — третий класс, жесткая деревянная лавка, клубы угольного дыма и горький чай. Очень хочется сахара — ложки три, не меньше, но Анна только смотрит на заплеванный пол перед собой и не позволяет себе тратить последние медяки.

Она почти вернулась. Осталось — уничтожить.

***

Столица встречает неласково, холодным ветром и изморозью дождя. Анне некуда больше идти, не к отцу же в самом деле, отрекшемуся от нее на суде. Но бродить под дождем — слишком жалко, и она спешно листает улицы, неосознанно стремясь туда, где когда-то была так счастлива.

Это бьет наотмашь, в самую грудь: дом все такой же нарядный, сияет огнями. Анна смотрит, не веря глазам, а за шторами двигаются люди, и кажется, вот-вот Раевский выйдет на балкон с неизменным фужером игристого, перебрасываясь с насмешницей Софьей остроумными замечаниями. Ольга, угрюмая как обычно, явится следом — она всегда таскалась за Ванечкой по пятам, как преданная собачонка.

Все они собачонки. Три напарницы. Три наперсницы. Три соперницы.

Так сложно удержать себя от ненужного, так легко взбежать по ступеням и заколотить в эти двери — пустите, здесь я еще была жива. Здесь я еще была.

Анна сглатывает сухую горечь, с трудом отводит жадный взгляд от окон — уже чужих, там смеются новые люди. И вздрагивает крупно, потрясенно: на самом углу, где будка сапожника вечность стояла и столько же простоит, нарисована лихая закорючка, тайный знак, только их с Ванечкой Раевским символ любви. Никто не знал об этом бессмысленном на первый взгляд росчерке — то ли птица, а то ли рука сорвалась. И стрелка, конечно, стрелка, ведущая за будку, в тихий переулок, где так удобно назначать неприметные встречи.

Ноги не слушаются, но Анна все равно как-то идет: шаг, другой… Раевский здесь, в столице? Он ждет ее? Ищет? Но как? Откуда? Анна своими ушами слышала: пожизненное на Урале, поселок Степной… Она потом спрашивала у Игнатьича, есть ли там степи. «Как не быть», — отвечал старик, но он со всем соглашался, не любил ее огорчать.

И вот — явное послание. Только от Ванечки. Только для Анны. Ведь больше никто не знает про эту специальную закорючку, которой Раевский обыкновенно завершал свои записки — и любовные, и по делу, а чаще вперемешку. Слова нежности у него безмятежно чередовались с приказами, всегда так было.

Анна помнит этот проулок: о те кусты шиповника порвала кружево на юбке, а в тени этого дуба они с Ванечкой однажды упоенно целовались, не добравшись совсем чуть-чуть до его дома.

О шиповник она и теперь укалывает пальцы, специально так делает: было же? Правда было? Не приснилось случайно? Капля кажется бледной и чахлой, будто и кровь у нее теперь жидкая, усталая.

— Анна Владимировна, вы вовремя, — звучит равнодушный голос из тени дуба.

Он стоит, небрежно прислонившись к дереву, — неприметный человечек, на первый взгляд самый обыкновенный, неопасный, но Анна точно видит, что он собой представляет. Отчаяние падает тяжестью ледяной глыбы: нет, росчерк не Ванечкин. Чудес не бывает.

— Ведите, господин филер, — говорит она устало, — куда вам там приказано меня доставить?

***

К счастью, не в жандармерию. Она все еще помнит долгие часы допросов, жалостливые взгляды сыскарей: ну надо же, такая молодая, такая красивая барышня, а уже, считай, покойница. Мало кто выживает на каторге, мало кому так везет, как Анне.

Теперь бы они смотрели иначе, безо всякой участливости.

Вслед за филером Анна поднимается по мокрым ступенькам, внутри казенно, безлико, будто не человек тут живет, а учреждение расположено. Она так замерзла, проголодалась, устала, что и сама не совсем человек. Всего лишь пустая оболочка, едва-едва перебирающая ногами. Кажется: наставь кто дуло в грудь, пойдет прямо на пулю, без разницы. И ненависть, годами сжигающая ее сердце, унялась, опала бессильно, притихла.

Как некстати, отстраненно думает Анна, когда видит человека, к которому ее приводят.

Сейчас бы собраться пружиной, выстрелить ему в лицо всей накопленной яростью, когда-то казалось — она его задушит голыми руками, справится даже полумертвой, но на деле стоит неподвижно, сотрясаясь от крупной дрожи.

Он поднимает голову от бумаг, и его лицо, расплывшееся за мокрыми ресницами, в первое мгновение кажется растерянным, а потом она моргает и видит яснее: хмурится.

Глава 02

С Раевским они встретились в салоне князя Левина, пожилого эстета и увлеченного коллекционера. Анне едва-едва исполнилось двадцать лет, она задыхалась от наставлений отца, бесконечной учебы и предопределенного будущего. В тот вечер ей особенно хотелось стать кем-то другим, не единственной преемницей заводчика Аристова, официального поставщика императорского двора.

К Левину ее притащила беззаботная и веселая Софья Ланская, которая знала весь Петербург и была вхожа во все гостиные. Она обещала знакомство с интересным инженером-диссидентом, чем пробудила в Анне искреннее любопытство. До тех пор она была знакома только со скучными, одержимыми эффективностью шестеренчатых приводов компаньонами отца и многочисленными учителями, виртуозами механики.

Каково же было ее разочарование, когда диссидент оказался щупленьким мальчишкой, заявившим, что механизмы нужны для развлечения, а не пользы. В качестве доказательства он предъявил на удивление сложный и бессмысленный «Стиходей» — небольшой настольный автоматон в виде античного поэта с лирой. Латунный писец выводил на бумаге нелепые фразы, порожденные банальной комбинаторикой: «О, задумчивый хрусталь печальных роз...» или «В лазурном скрипе замерли мотыльки...».

Анну так рассердило это дурацкое изобретение, что она немедленно разнесла его в пух и прах, нисколько не стесняясь в выражениях. Все вокруг онемели от изумления, когда в потрясенной тишине раздались аплодисменты.

— Браво, — произнес смеющийся незнакомец, и как-то сразу стало понятно, что он смеется не над Анной, а вместе с ней над «Стиходеем». Он выступил из глубины комнаты, остановившись на границе света и тени и немедленно приковав к себе всеобщие взгляды. — Единственный живой человек среди автоматонов.

Тогда лакированные корпуса со стеклянными взглядами появлялись повсюду. В кондитерских механические торговцы на пружинах раз за разом бросали леденцы в бумажные кулечки. На перронах медные фигуры в ливреях с застывшими улыбками бесстрастно компостировали билеты. Даже в церковных лавках деревянные монахи с тикающими сердцами отстукивали костяными пальцами цену на свечи.

Пока еще все эти механизмы не заменяли людей в сложном труде, но вытравляли из жизни самое простое: улыбки, короткие приветствия, перебранки и шутки. И каждый раз Анне хотелось взять в руки молоток и разнести их в пыль.

Ванечка Раевский дал ей такой молоток.

***

Анна и сейчас легко может нарисовать его портрет в своем воображении: лукавый прищур теплых ореховых глаз, открытая улыбка и каштановый завиток, падающий на высокий лоб…

Она смотрит на Архарова, и каким же блеклым он ей кажется! То ли дело Раевский, который говорил такие блистательные речи. О том, что мир принадлежит только людям и никакие механизмы не могут отбирать у них работу. О душе и свободе, о праве на ошибки и творчество. Он выступал голосом всех, кто не мог за себя постоять, и Анна неизменно слушала его с замиранием сердца.

На суде Раевский тоже проявил чудеса красноречия. Он заверял, что боролся не с железом, но с системой, которая превращает живого, дышащего человека в придаток к машине. Засилье механизмов — это не прогресс, это новое рабство, прикрытое блеском шестеренок…

Именно за это красноречие судьи добавили к обвинениям в вооруженных грабежах, кражах, насилии и убийствах статью политическую — покушение на основы государственного строя.

Анну так поразили стойкость, страстность и смелость Раевского, что собственный приговор она слушала почти равнодушно.

***

Прошлое так и кружит вокруг нее, пока она ждет ответа Архарова. Он не то чтобы медлит, но и не торопится. Аккуратно делает глоток чая и сообщает:

— Раевский здесь, в Петербурге.

— Как? — выдыхает она, и сердце срывается в бешеный перестук, заглушая все звуки вокруг. Она тут же пугается, что не услышит ответа, и дышит открытым ртом, будто это может унять грохот крови в ушах.

— Содержится в императорской тюрьме для особо опасных преступников.

— Как? — снова повторяет она, будто один из глупых автоматонов. — Разве его не этапировали на Урал?..

— Где он пригрелся писарем при плавильном заводике. Ваш Раевский умеет хорошо устроиться даже на каторге, завидная черта! Правда, он так и не научился скромной жизни — пытался бежать, да неудачно. Отходили плетьми и перевели сюда, — он морщится с явным отвращением.

Жив! Жив! — вот и все, что она понимает сначала. Спустя восемь лет — все еще жив. Ей-то повезло, станция «Крайняя Северная» по сравнению с другими каторгами просто курорт. Никаких конвоиров, других каторжан, драк за еду, насилия и жестокости. Только линзы, вращательные механизмы прожекторов, паровые приводы, гидроакустические трубы, резонаторы да безобидный старичок Игнатьич.

Того, что видела Анна, двигаясь по этапу, оказалось достаточно, чтобы живо вообразить себе остальное и преисполниться ужаса.

— Императорская тюрьма? В Петропавловской крепости? — переспрашивает она испуганно. Об этом месте ходят такие пугающие слухи! Туда же была отправлена и Ольга, правая рука Раевского. Она происходила из мощной купеческой семьи старообрядцев, отвечала за охрану и безопасность их группы и, как выяснилось на суде, не чуралась убийств. Угрюмая, некрасивая и молчаливая, Ольга всегда пользовалась особым доверием Раевского. И вот теперь они оба в одной крепости! И пусть между ними стены и охрана, камень и решетки, но подобная близость все равно может принести утешение.

— В одиночке, — кивает Архаров. — Условия, между нами, куда страшнее, чем в поселке Степной. И чего ему на месте не сиделось?

Анна мотает головой от чужой глупости. И правда не понимает? Где ему, псу государеву, только и умеет, что выслуживаться да вынюхивать.

— Я хочу его видеть, — выпаливает она, и по насмешливо вздернутой брови понимает, как нелепа ее просьба. Однако Архаров не отвечает резким отказом, ждет, пока его красавица, вернувшаяся с горячим чайником и новым печеньем, уберет пустые чашки и выйдет.

Глава 03

Анна спит и не спит одновременно, слышит всё, что происходит вокруг: скрипы и шорохи, бормотания и ругательства. Она восемь лет провела среди механизмов, и оказаться среди людей страшно. Ведь они такие сложные, такие непредсказуемые — кто знает, на что способны?

И все-таки она спит, потому что ей снится Софья. В светлом платье, украшенном рюшами, она смеется, обнажая ровные белые зубы. Красивая, проницательная, умная.

— Почему ты так доверяешь ей? — однажды спросила Анна у Раевского.

— А почему нет? — легкомысленно улыбнулся он, застегивая манжеты. Рубашка на нем все еще оставалась распахнутой, и были видны гладкая грудь, плоский живот. Анна чувствовала себя обиженной из-за того, что он так быстро выбрался из ее объятий и уже одевается, и она, раздосадованная, нарочно не спешила вставать с постели, выставив из-под одеяла голое колено.

— Пока ей весело, Софья от нас никуда не денется, — пояснил Иван. — А веселье я ей обеспечу.

Он часто выглядел расслабленно-безмятежным, но Анна уже давно догадалась, что это лишь маска. На деле Иван Раевский был недоверчивым до крайности, проверяя и перепроверяя всех вокруг и временами устраивая испытания даже для самых близких ему людей.

— Уж куда веселее, — со вздохом пробормотала она.

Анна всегда завидовала храбрости Софьи. Та обожала находиться в центре внимания, ее никогда не смущали сомнительные комплименты и возмутительные намеки. Задачи, которые перед ней ставил Раевский, Софья неизменно принимала с насмешливым азартом и с упоением создавала многоходовые комбинации. Нужно ли было раздобыть информацию или подбросить ложную, раздуть слухи, выведать чужие секреты, организовать «случайную» встречу, затеять скандал или очаровать скучного клерка — всё это неизменно исполнялось легко и творчески.

Софья прожигала жизнь в водовороте светского разгулья, чтобы потом принести сведения о мертвых зонах охраны, распорядке дня жертвы, планировке помещений, слабостях хозяев и прислуги, а также графиках и маршрутах.

Анна, бóльшую часть времени корпевшая над механизмами, неизменно удивлялась тому, как эта живая и взбалмошная девица умудряется вытягивать из людей самое сокровенное.

— Не беспокойся о Софье, — нежно проговорил Раевский, склоняясь, чтобы поцеловать голую коленку Анны, — я хорошо ее контролирую.

Она проглатывает слезы и просыпается. Серое утро заглядывает в узкое окно шестнадцатой секции.

Значит, Софья уехала из страны. Наверное, снова воркует по светским салонам, смеясь и кокетничая. Думает ли она о тех людях, которых оставила?

***

Молчаливой тенью Анна покидает общежитие и бродит по улицам, на ходу жуя пирожок с капустой, заново знакомится с родным городом.

Кажется, будто ничего не изменилось, но только на первый взгляд. Некогда яркие автоматоны поблекли, новые совсем другие — уже не притворяются людьми, та мода ушла в прошлое. Теперь это просто функциональные механизмы, чья отделка не блестит лакированной латунью, а будто напоказ выпячивает строгие панели. «Да, я железяка! — кричат они. — И не пытаюсь быть чем-то иным!»

— Интересно, — бормочет Анна, разглядывая их. Ей хочется раздобыть отвертку и как следует покопаться во внутренностях, но это еще успеется.

Она сворачивает к зданию банка, вспоминая, как в одну теплую ночь вошла в его подвалы вслед за Ольгой и как легко обошла все охранные системы — еще бы! Схема висела в отцовском кабинете, он консультировал этот проект…

Раевский ее заверил, что охранников в здании совсем не осталось, и Анна поверила. Она и пришла-то сюда, чтобы доказать уязвимость механической безопасности, чтобы убедить всех вокруг: ни одно, самое изощренное изобретение, не может быть лучше людей.

На суде выяснилось, что охранники в этом банке всë же работали.

Она бредет вдоль стены, легко касаясь пальцами кирпичей. Останавливается у автомата-разменника. Позолоченные завитки потускнели, дерево пошло трещинами. Он уродлив и прекрасен в своей сложности.

Анна рассеянно скользит взглядом по замочной щели, оценивает толщину стальной дверцы, мысленно вскрывает корпус и находит там главный заводной барабан, слабую пружину предохранителя, ту самую, которая так легко ломается при любой перегрузке…

Как просто, думает она, на всё про всё меньше трех минут. Нужен лишь перочинный нож или что-то типа того.

Совсем немного усилий, и замок щелкнет, автомат доверчиво распахнет свое чрево с аккуратными пачками новеньких кредитных билетов.

Хмыкнув, Анна идет дальше. Этот город просто полон денег, которые слишком легко забрать. Но они ее и в прежние времена не особо интересовали. Раевский говорил, что для борьбы нужны средства, — пусть так. Однако нападения на инкассаторские повозки всегда казались Анне чрезмерными.

***

На архаровскую подачку она покупает подержанное, но добротное платье и нижнее белье. На пальто уже не остается, ну и ладно, пока есть заботы куда важнее.

Вывеска «Народные бани купца Сидорова» слепит нездоровой жизнерадостностью. Щука плещется в тазике с мыльной пеной, и это так странно, что Анна несколько минут таращится на нее во все глаза.

Она отдает пятнадцать копеек за входной билет и оказывается в предбаннике, где воздух уже теплый и влажный, но еще не раскаленный. Покупает у дородной торговки кружку холодного кваса и жадно пьет, едва не плача от давно забытого вкуса. У стены, свесив босые ноги, три молодые горничные в одинаковых ситцевых сорочках перешептываются и лопают вареную картошку. Из-за перегородки доносятся размеренные шлепки веника и веселые звонкие ойканья.

Анна быстро раздевается, не глядя по сторонам спешит в парильню и забирается на самую верхнюю полку, туда, где жар опаляет кожу. Ей так хочется вытравить из себя север, что она готова зажариться тут заживо. Кажется, что прошлое, как голодная псина, в любую минуту готово накинуться на нее и сожрать с потрохами.

Она лежит, простоволосая, расхристанная, с закрытыми глазами и прислушивается к мимолетным чужим разговорам.

Глава 04

У антиквара Саши Баскова была привычка тихо напевать, когда он склонялся над прилавком. Анне никогда не удавалось разобрать мелодию — может, это были романсы, а может бездумные экспромты в такт многоголосому тиканию часов в лавке.

К сожалению, молодой наследник получил от дядюшки только лавку, но не знания, и оставался дилетантом как в механике, так и в ювелирном деле. Зато он обладал весьма предприимчивым складом характера и душой романтика. Принимая от Анны безделушки для подпольного сбыта, он часто видел в изумрудном ожерелье или старинной шкатулке нечто большее, чем обычную, хоть и дорогую вещь.

— Аня, взгляните-ка, — как-то предложил он, бережно поворачивая в руках потускневший серебряный портсигар. — Любопытно, как появилась эта вмятина? Ведь ее явно оставило не время. Может, вещицу швырнули в стену во время ссоры. Или она упала со стола из-за порыва страсти… Сколько всего видел этот портсигар на своем веку?..

Анна подтрунивала над этими философскими размышлениями, но слушала их с неизменным любопытством. Сама она была практически лишена фантазии, и Саша казался ей очаровательным в своей нежности ко всякому старью.

После холодности своего отца и бурного темперамента Раевского, Анна приходила в «Серебряную старину», чтобы отдохнуть от всего. Ей нравились спокойная тишина лавки и то, что Саша Басков не пытался стать ей ни другом, ни возлюбленным. Они как будто превратились в добрых соседей, которым хорошо молчать друг с другом.

Вот почему Анна охотно взялась учить Сашу азам механики.

— Обратите внимание на анкерный спуск, — ее пальцы, ловкие и уверенные, касались крошечных деталей карманных часов. — Если он изношен, часы будут спешить или отставать. Слушайте… Слышите этот легкий, дребезжащий звук?

Саша послушно склонялся над ее плечом, стараясь уловить едва слышный изъян. Он оказался прилежным и любознательным учеником, которого природа наградила цепким, практическим умом, способным к точным расчетам, столь полезным торговцу. Анне льстили его успехи и она, сама того не замечая, наведывалась в лавку всё чаще.

В один особенно дождливый и тоскливый вечер Анна разоткровенничалась больше обычного. Она рассказала о своем детстве, о бесконечных шестеренках вместо кукол, о требовательном отце, который видел в дочери не ребенка, а будущую преемницу.

— Он меня смастерил, — прошептала Анна, глядя на свое отражение в залитом дождем окне. — Как один из своих автоматонов.

Саша так низко склонился над коллекционным пистолетом, который чистил, что его лица не было видно за отросшими волосами. Казалось, он вовсе не слушает, продолжая мягкими круговыми движениями втирать масло в металл.

— Вы поэтому с Раевским? — после долгого молчания спросил он. — Действительно верите, что механизмы — зло? Никогда не думали о том, сколько жизней они спасают? Люди больше не спускаются в шахты, чтобы умереть в тридцать лет от черной пыли в легких. За них это делают паровые экскаваторы и бурильные автоматоны. Женщины не травмируются из-за прядильных станков, потому что автоматические челноки безопаснее. Девушкам из бедных семей не обязательно идти в поденщицы и гнуть спину на поле — они могут стать телеграфистками или машинистками.

Анна, не ожидавшая такой отповеди в обмен на свою искренность, опешила.

— Вы просто повторяете тезисы из газет, — резко ответила она и встала.

Саша вскинул голову и посмотрел на нее, явно не желая продолжать этот спор. Отчего-то он казался расстроенным.

До того дня, когда Анна увидит Сашеньку Баскова в синем полицейском мундире, оставался еще месяц.

***

Анна мысленно пытается совместить два эти образа — Баскова и Архарова — во что-то единое, но у нее не выходит. У них как будто даже черты лица разные, хотя такого и не может быть. Где же он научился так притворяться?

Она отворачивается от дряхлого кассового аппарата, обходит Голубева и снимает с крюка на стене грубый брезентовый фартук. Основательно обвязывает его вокруг талии, ритуально немного, будто облачается в доспехи.

Помощник главного механика Петя вытягивает шею, разглядывая происходящее. Голубев хмурится, когда Анна приносит из угла коробку для мусора и начинает разребать хлам на верстаке: мотки засаленной медной проволоки, ржавые винтики, обрывки замызганных чертежей.

— Кажется, — хмуро напоминает Голубев, — я велел вам заняться «Надеждой».

— Велели. Но это не рабочее место, а свалка.

Петя тихонько ойкает, а Голубев не спешит отчитывать ее. Наблюдает молча, покачиваясь с носков на пятки и засунув большие пальцы рук в карманы. Она бросает косой взгляд на остальную часть мастерской, сияющую чистотой, и мимолетно удивляется — не лень же было так стараться, засоряя верстак. Ведь очевидно, что ни один уважающий себя механик не станет работать с тонкими деталями среди пыли и масляных разводов.

Анна точно знает, что всё это специально для нее, но не понимает, как ей себя вести. Надо ли обвинить Голубева с Петей в злонамеренности? Но она не уверена, что выдержит открытого столкновения с другими людьми, ей хочется тишины и чтобы никто не обращал на нее внимания. Это утро такое трудное, столько взглядов, столько новых лиц, сколько она не видела много лет.

И Анна молчит, старательно расчищает свое рабочее место, не поднимая головы. Погрузившись в монотонный привычный труд, она не замечает, когда Голубев отходит от нее. Осматривает кассовый аппарат, вникая в логику конструкции и основные узлы крепления. С такими примитивными устройствами она прежде не сталкивалась, группа Раевского вскрывала банковские хранилища, а не возилась с кассовыми аппаратами в лавках, как обычные мелкие уголовники.

Анна разбирает «Надежду», бережно, винтик за винтиком. Удаляет с деталей многолетнюю грязь, сортирует их на исправные, сломанные и безнадежные. Чудится ритмичный стук главного распределительного клапана за стеной. Кажется, что она все еще на станции «Крайняя Северная», где снова и снова без особой необходимости перепроверяет оборудование, чтобы спасти свой рассудок.

Глава 05

В тот вечер Раевский закатил одну из своих широко известных на весь Петербург пирушек, отмечая удачное окончание дела «невидимого человечка».

Анна стояла у окна, издалека наблюдая за постоянными гостями: полупьяными поэтами, художниками-бунтарями, хохочущими актрисками, вечными студентами… Это были бездельники, обожающие крамольные речи Раевского, вечно без денег, зато с полными карманами странных идей. Тогда они ей казались невероятно свободными и притягательными, не то что эти скучные промышленники и фабриканты!

От дорогого табака воздух в гостиной сгустился, как туман над Невой, шампанское лилось рекой, где-то хрипел граммофон, но его заглушали смех и звон бокалов. И в центре этого хаоса царил Иван Раевский, душа этого безумия, щедрый хозяин и тайный кукловод. Среди многолюдного веселья он обожал скрываться с Анной в саду, или за портьерами, или в других комнатах, двери куда неизменно оставлял открытыми, где целовал и целовал, как сумасшедший, а она едва не плакала от того, что чувствовала себя самой любимой в мире.

— Опять ты скучаешь в углу, — Софья, которая в кои-то веки не сияла в центре внимания, подошла тихо, поманила Анну за собой в сумрак веранды. — Что за причуда — посещать сборища этого сброда? Будь моя воля — я бы отправилась к Стравинской, там публика приличнее, право слово.

— Зачем же ты тут?

— Дела, Анечка, заботы…

Она небрежно поправила замысловатую прическу, с прищуром разглядывая Раевского через стекло. Потом вдруг заметила устало:

— Вот увидишь, он плохо кончит.

— И охота тебе каркать, — вздрогнула Анна. Она бы ни за что не призналась, что всë чаще задумывалась: какова же конечная цель их деятельности? Заставить инженеров сбавить обороты? Промышленников — реже использовать автоматоны? Сменить правительственный курс? Раевский говорил, что даже одна сломанная железяка — уже победа, но всë выглядело таким незначительным.

— Наш клиент сегодня повесился, — буднично, безо всякого выражения сообщила Софья.

Анна, онемев от ужаса, впилась в перила побелевшими пальцами.

Их целью был фабрикант, получивший от правительства деньги на массовое производство нового механического уборщика. На самом деле внутри бронзового корпуса находился небольшой человечек, исправно подметающий улицы. Это надувательство выяснила Анна, которая присутствовала в составе патентной комиссии, представляя отца. Она не стала указывать на мошенничество прилюдно, но не замедлила сообщить обо всем группе. Сложно было представить, что потешное мошенничество с автоматоном-уборщиком обернется настоящей трагедией.

Они шантажировали клиента уже третий месяц — сначала вытрясли все личные средства, потом фабричные, потом правительственные. И накануне Раевский торжественно объявил, что всё, ничего больше за душой бедолаги не осталось, хорошо бы это отметить, прежде чем браться за новое дело.

И вот он — итог. Урок не поучительный, но смертельный.

— Ты ему сказала? — оглушенно спросила Анна, кивая на Раевского. Тот смеялся, запрокинув голову, а вокруг него восторженно галдели прихлебатели и подпевалы.

Софья помедлила с ответом, будто сомневаясь, а потом отмахнулась:

— Ты думаешь совершенно не о том… Главное, что я сказала Ольге, она приберется. Знаешь, вдруг осталась предсмертная записка или что-то такое…

Анна обессиленно прижалась лбом к ее плечу, сглатывая слезы. А Софья, не терпевшая сантиментов, вдруг крепко обняла ее в ответ и прошептала невнятное: «Ох и дурочка ты, Аня, хоть и гений».

***

Та «дурочка» снова возвращается к Анне, когда она смотрит на громоздкий деревянный ящик, который ставит перед ней Петя.

— Что это?

— Фотоматон, — он вроде как удивляется вопросу. — Механики делают картинки с мест преступлений, вы не знаете?

Разумеется, не знает. Хуже того, впервые слышит о фотоматонах и понятия не имеет, как ими пользоваться. Спина покрывается холодным потом, как будто отец вот-вот выйдет из рамы портрета, чтобы отчитать ее за нерадивость. Анна растерянно принимает ящик — тяжелый, — вешает себе на плечо.

Прохоров, уже в грязно-сером потрепанном макинтоше, заглядывает в мастерскую.

— Анна Владимировна! — нетерпеливо и даже раздраженно торопит он. Она рефлекторно спешит на этот оклик, чуть перекашиваясь на правый бок из-за веса фотоматона. Узкими служебными коридорами они выходят в небольшой дворик, где сгрудились облезлые патрульные экипажи. На улице пасмурно, ветрено, дождь моросит ледяным туманом.

— Вам ведь уже доводилось кататься в гробах, правда? — ерничает Прохоров, и Анна снова дергается: почему он без устали напоминает о ее арестантском прошлом? Она не питает иллюзий и не ждет хотя бы рядовой вежливости, но постоянные уколы ранят глубоко и сильно.

Он распахивает облезлую дверь в некий гибрид омнибуса и старинной тюремной кареты. Угловатый приземистый короб на колесах и формой, и цветом (темно-красный, но из-за старости кажется ржавым) напоминает гроб, вот откуда такое название. В сравнении с удобными частными паровиками-экипажами это сооружение кажется их уродливым братом-сифилитиком, рожденным в недрах министерской бюрократии.

Да, именно в такой забранной решетками коробке одной глухой ночью ее привезли сюда для допросов. В последнем деле группы Раевского Анна не участвовала, и ее подняли прямо из постели, под негодующую ругань не верящего ни в какие обвинения отца. Он так долго отрицал, что его дочь может оказаться обычной преступницей, что едва не охрип, заступаясь за нее в высоких кабинетах. Тем сильнее оказалось разочарование.

Требуется настоящее усилие, чтобы заставить себя добровольно забраться внутрь. Ящик фотоматона больно бьет по ногам, когда Анна опирается на покосившуюся металлическую подножку. Внутри знакомо — казенно и неуютно, видимо, все гробы, как и все полицейские, одинаковы.

Впереди, за гнутыми прутьями, — очередной жандарм.

— Куда едем, Григорий Сергеевич? — оборачивается он, окатив Анну недоуменным взглядом.

Глава 06

В красном свете лаборатории всë кажется странным и будто крупнее. Погружая пластины в кюветы с проявителем, Анна внимательно запоминает объяснения Пети и досадует, что из него плохой учитель. Он путается в словах, делает длинные паузы, перескакивает с одной мысли на другую и повторяет без необходимости уже понятное.

Вот кто умел легко растолковать даже самые сложные темы, так это ее отец. Самый тупоголовый студент с его лекций выходил просветленным. Маленькой Анна любила ходить с отцом в университет и слушать непонятные термины, формулы и определения, которые наполняли ее сердечко спокойствием и восторгом. Ей казалось, что нет никого красивее и умнее, чем папа.

Тогда она еще была Анютой, Анечкой, и в мамином теплом смехе таяла отцовская резкость. Если подумать, мир выглядел вполне дружелюбным местом, и никто не предупреждал, что однажды это изменится.

Анна порой (всë реже и реже) спрашивает себя: а простила ли она маму? Или всë еще нет? Ответ прячется за тенями прошлого и, наверное, никогда не выйдет на свет, если только однажды они вдруг не встретятся снова.

Она представляет себе, что скажет: ты сбежала от отца, это я понимаю лучше всех; но почему ты не взяла с собой меня?

А может, Анна не сумеет перешагнуть через гордыню и только отвернется презрительно. Ни о чем не спросит, пройдет мимо… Как знать, на что ты способна в минуты потрясений?

Мама сбежала, но не это самое плохое. Плохо то, как ее бегство изменило отца. Как будто Анна осиротела дважды, потеряв сразу обоих родителей. Да нет, куда хуже. Как будто отец стал врагом, от которого некуда спрятаться.

С годами его раны затянулись, и на место ярости пришла холодная отстраненность. Наверное, никто и никогда так жестоко не уязвлял самолюбия великого Аристова, как его собственная жена.

Он кинул смятую записку к ногам Анны, словно обвиняя дочь в преступлении матери. Теперь она уже не помнит точно, что там было написано. Путаное про тиранию, свободу и любовь. Тогда это казалось всего лишь словами, лишенными смысла. Анна смотрела их значение в словарях, но понадобилась встреча с Раевским, чтобы действительно постичь, как много они вмещают.

Его любовь обрушилась откровением: Анна и не понимала, как истосковалась по обычным прикосновениям, теплым словам, пониманию и искренности. Наверное, такое потрясение испытал бы слепец, вдруг увидев солнце.

Раевский был по-настоящему добр, добрее всех, кого она знала. И этого оказалось достаточно, чтобы заполучить ее вечную преданность.

***

Анна уходит с работы точно по времени, испытывая невероятное облегчение, что наконец-то можно перемешаться с прохожими, снова стать безликой и безымянной. Вечерний город равнодушно принимает ее на свои улицы, и она впервые за этот длинный день дышит полной грудью.

В карманах весело звенит мелочь — Анна перебирает в уме нынешние цены, приглядывается не к вывескам, а публике, ошивающейся возле трактиров, наконец решается и торопливо ныряет в некий «Паровой бородач». Мгновенно прошибает паникой: какая толкотня! Какая теснота! Но тут же отпускает — она все еще невидимка. Все заняты только собой, и какая огромная разница в сравнении с теми ресторациями, где она когда-то нежилась в блеске Раевского.

Толкнув себя вперед, Анна всë же заказывает щи и чувствует себя настоящим героем: раздобыла, смогла! Ест, однако, безо всякой охоты, как будто за годы на станции «Крайняя Северная» совершенно перестала понимать, что вкусно, а что нет. Краюху хлеба забирает с собой: будет ей завтрак. И спешит туда, куда с самого утра рвалось ее сердце, — как только стало понятно, сколько всего она пропустила.

Публичная императорская библиотека на перекрестке Невского и Садовой — величественная, монументальная — всегда была для Анны надежным пристанищем. Не сосчитать, сколько часов отрочества было проведено в ее прохладных и тихих залах, где шелест страниц обещал превосходное будущее.

Это в трактир зайти было страшно, а сюда Анна входит свободно. Она всë еще помнит номер читательского билета, но совершенно забывает о том, как неприглядно сейчас выглядит. Не бывшая каторжанка шагает по каменным плитам, а четырнадцатилетняя гимназистка с двумя длинными косами, на воротнике ее шерстяного платья вышиты ключ и циркуль, в лакированных туфлях отражаются роскошные библиотечные люстры.

— Я потеряла читательский билет, — говорит она строгой тетушке на регистрации. Совершенно незнакомой, а ведь когда-то каждую тут знала. — Анна Аристова…

— Паспорт, — устало требует библиотекарша, и рука сначала привычно взлетает к карману, а потом зависает. Анна старается не прятать глаз, достает свою серую жалкую бумажку небрежно, будто она такой же документ, как и все остальные. Однако на лице тетушки немедленно проступает брезгливость.

— С видом на жительство не положено, — сообщает она неуступчиво.

Это как удар под дых, аж воздух выбивает из груди. Казалось бы, пора привыкнуть, но мир в очередной раз рушится, а реальность страшна: Анна Аристова — нынче человек самого низшего сорта.

— Послушайте, — говорит она отчаянно, — но у меня уже есть читательский билет…

— Я ведь и охрану вызову.

Анна разворачивается и медленно, нога за ногу, бредет к выходу. Как всегда, когда она падает, ей не дает разбиться вдребезги ледяная расчетливая злость. Словно Раевский берет ее за руку и, посмеиваясь, нашептывает: «Посмотри, на окнах — стальные противопожарные ставни. Закрываются на засовы изнутри. Но как проржавели петли... А замки в дверях не меняли уже лет двадцать. Здесь всë такое старое, а сторожа так ленивы… Караулка совсем рядом со входом, но это не беда. Мы найдем другую дверь. Что с того, коли они заперты на ночь, Анечка? Это всего лишь жалкая библиотека… Почти оскорбительно».

На улице уже стемнело. Анна обходит здание — три этажа, но ставни первого выше ее головы. Зато с непарадной части здания находится цоколь. Тут даже подтягиваться не нужно, достаточно просто присесть на корточки. Находит подходящее служебное окно, которое, как и полагается, прикрывает массивная противопожарная ставня. Но механизм подъема был давно снят, а саму ставню, слетевшую с одной нижней петли, намертво заклинило в полуоткрытом положении. Остается лишь отвести мешающий угол… Тут понадобится рычаг.

Глава 07

Анна всегда немного опасалась угрюмой нелюдимой Ольги. Семья Тарасовых — мощных уральских промышленников-староверов — воспринимала перемены, как происки сатаны. Казалось, нетерпимость к механизмам должна была сблизить обеих барышень, но слишком различные им достались характеры. Тем обиднее казалась глубокая связь Раевского и его молчаливой помощницы.

Ольга знала о делах группы больше, чем Анна и Софья, а еще она чаще принимала участие в операциях, о которых остальным даже не сообщали. С Раевским ее не связывали ни дружба, ни даже мимолетная симпатия, это был союз двух людей, которые видели друг в друге исключительно пользу.

— Не капризничай, — отмахивался Иван каждый раз, когда Анна просила доверять ей чуть больше. — Для чего тебе лишние заботы?

Она старалась — действительно старалась — не смешивать все в одну кучу: чувства, обиды, обязанности, мечты и надежды, но не хватало ни выдержки, ни цинизма, ни опыта. Возможно, если бы она провела с Раевским много лет, то научилась бы у него не терять голову от любви, но им достался лишь один короткий год.

Анна помнит тяжелый блеск изумрудного гарнитура, который одним дождливым днем выложила перед ней Ольга. Массивные серьги, колье, кольцо и две броши — одну для корсажа, вторую для прически. Столько цацек сразу вешали на себя только по особым случаям, и понадобилась все ее терпение, чтобы не спросить, откуда этот гарнитур взялся. Явно не из сейфа, о сейфе Анна бы знала, неужели сняли прямо с какой-то дамы?

— Отнеси это вечером в «Старину», — легко попросил Раевский, на всякий случай холодея голосом. Анна знала эти интонации: «будь хорошей девочкой и не задавай вопросов. Помни, что на борьбу нужны деньги».

Она завороженно разглядывала ограненный бриллиантами крупный кабошон и не знала, как рассказать о том, что не хочет идти к скупщику.

Басков — всего лишь шестеренка, с шестеренками не ссорятся, но Анна поссорилась. Нет, давешнее столкновение из-за отношения к механизмам они кое-как залатали, но примерно неделю назад Саша ни с того ни с сего принялся чудить. Он больше не излучал теплое дружелюбие, наоборот стал замкнутым и чужим, хоть и сохранял спокойную вежливость. Однако все равно давал понять: Анне больше не рады в лавке. Напрасно она ломала голову, перебирая их прошлые разговоры — кажется, ничем не обидела Сашу. Отчего же такие перемены? Ну и пусть, не думает же он, что она станет переживать из-за всяких глупостей!

— Может, нам сменить скупщика? — предложила она Раевскому.

— Отчего же?

— Басков не разделяет наших убеждений.

Он рассмеялся, и даже на замкнутом лице Ольги мелькнула усмешка.

— Аня, Анечка, — Раевский потянулся и поцеловал ее в плечо, — какое тебе дело до того, во что верит, скажем, табуретка? Впрочем, если тебе неспокойно, то мы вечером сами наведаемся в «Старину», — и он бросил гарнитур в карман с такой элегантной небрежностью, будто это были дешевые стекляшки.

Раевский верил в чутье — свое или чужое, и никогда не смеялся над предчувствиями.

…Сколько раз она ругала себя потом, что не отправилась сама в проклятую лавку! Ведь именно тем вечером безобидный антиквар Саша Басков предложил простенькое дельце, которое стало крахом группы Раевского.

***

Анна просыпается от короткого стука, близких шагов, острого ощущения чужого присутствия, пальцы стискивают складной нож часовщика, она распахивает глаза и видит давешнюю тетку, уже без папиросы. Та стоит, подпирая круглым плечом хлипкую конструкцию, заменяющую здесь стены.

— Эй, секция номер шестнадцать, — говорит она, усталая уже с утра, — распишись в ведомости. И сегодня женский день, не забудь.

— Стучаться надо, — Анна резко садится и смотрит на тетку с ужасом. Собственная уязвимость настигает ее со всей очевидностью.

— Надо, — лениво соглашается бесцеремонная визитерша, — я и стучусь.

И она демонстративно клацает костяшками пальцев по доскам.

— Какой еще ведомости? — в голове понемногу проясняется.

— Так уборки на общей кухне.

— Здесь есть кухня?

Ну да, откуда же еще временами прилетать запахам еды? Тетка лишь цыкает согласно.

— А женский день?

— В бане.

— Здесь есть баня?

— Понедельник, среда, пятница, не перепутай. Твоя очередь шваброй махать через неделю, на вот, поставь подпись.

Анна царапает по мятой бумаге коротким карандашом.

— А у вас тут строго, — удивляется она.

— А то, — тетка аккуратно складывает бумажонку за пазуху. — Все чехарда, а в любом деле главней всего гигиена! Я Зина, кстати, нынче буфетчица при архаровцах, а прежде акушеркой была. Так что зови, коли что.

— Коли что — что? — Анна ощущает себя невероятно глупой, потому что никак не разберет, для чего ей буфетчица или акушерка.

— Коли то, — она весело таращит глаза. — Девонька, тебе бы молока попить, чахоточная, что ли?

— Да где же его взять-то, — как назло Анне немедленно до слез хочется молока, но у нее только краюха хлеба, половину из которого придется оставить до обеда.

— Это да, — глубокомысленно кивает Зина, — мы тут все от жалованья до шабашки… Ты куда приписана-то?

— Отдел СТО.

— Двести, — с разбегу впадает в раздражение Зина. — Лыкова обходи по широкой дуге, сволочь он. Прохорову всегда нужно что-то заштопать да сготовить, он бобылем живет, лапы не распускает и платит, как порядочный. К Архарову не лезь: Надька у него чисто волчица, вцепится в глотку тут же. Очень она трясется за свое место.

— Так я в штопке и готовке вообще не сильна, — признается Анна. — Механик.

— А коли механик — так чеши к Потапычу, он надысь жаловался, что у него пар-буржуйка плохо греет.

Если бы Анна еще разбиралась в бытовых агрегатах! Ее учили совсем другому, а оказывается — нужно было проще. Вот бы отец заранее знал, что его дочь начнет мыкаться по казенным углам и чинить чужие буржуйки, может, с младенчества бы сослал в какую-то глушь, чтобы глаза бесполезно не мозолила.

Глава 08

Впервые Раевский поцеловал ее на свалке списанных автоматонов. Это произошло совершенно неожиданно, и Анна, прежде прятавшая свои чувства под ста замками, стыдно расплакалась.

После истории со «Стиходеем» в салоне Левина Анна чувствовала себя заинтригованной и смущенной. Раевский с первого взгляда поразил ее воображение не только своей красотой и неуловимым флером таинственности, но и тем, что сразу встал на ее сторону.

Напрасно она пытала о нем всеведущую Софью, та лишь смеялась в ответ и рассыпала щедрые намеки — мол, судьба такая решительная дама…

Записка прилетела через неделю. Обыкновенный ухажер прислал бы барышне цветы, Раевский подарил Анне приключение.

На дорогой бумаге было выведено решительным почерком:

«Милая Анна Владимировна. Вчера в Александровском саду с помпой открыли „поющего паяца“, но его мелодии так скучны. Я посылаю вам подлинный гимн нашей эпохи — и пусть его услышит весь город.

Искренне ваш И. Р.».

К записке прилагалась изящная коробочка из серебра — слишком дорогая, чтобы служить простой оберткой, и слишком дешевая, чтобы представлять истинную ценность. Внутри находился бережно укутанный в бархат перфорированный цилиндр, чьи свинцовые штифты хранили партитуру. Анна не знала, какая мелодия на нем записана, но предчувствие чего-то необыкновенного взволновало ее.

Разумеется, она была слишком занята для подобных глупостей. Взламывать городской автоматон ради забавы человека, с которыми ты виделась всего однажды? Нет, решительно Анна не собиралась влезать в такую безответственную авантюру. Она была обучена чинить механизмы, а не портить их.

Тем не менее на следующий день она обнаружила себя в Александровском саду прогуливающейся вокруг злополучного «паяца». Что за безвкусица!

В глаза поневоле бросались детали: доступ к механизму мелодического валика прикрыт латунной запорной пластиной, которая крепилась на четырехгранном винте. Пластина аккуратно подогнана, но не замаскирована — явно для регулярного обслуживания городскими мастерами… Но что делать с праздной публикой? Здесь слишком людно для диверсий. И Анна задумчиво оглядывалась по сторонам, прикидывая, как могла бы провернуть этот трюк… Просто теоретически.

Отвернувшись от автоматона с его дурными мелодиями, она принялась наблюдать за работой фонтана. Вода из бассейна подавалась наверх, к чаше нимфы. Давление и напор регулировались системой клапанов и золотников, а избыточное давление стравливал предохранительный клапан… Анна зажмурилась в полном отчаянии. Какая барышня ее возраста, глядя на мраморных нимф, играющих в гроте, подумает о клапанах? Неужели она превращается в такого же сухаря, как и отец?

Ночь прошла без сна, Анну бросало то в жар, то в холод, она снова и снова вспоминала теплый взгляд Раевского и его «браво!» на грани восхищения и нежности. Спрашивала себя: сомневается ли он, что она ответит на вызов? Или уверен в ее дерзости? Стоит ли оскорбиться на такое наглое предложение или почувствовать себя уникальной, не такой, как другие? Неужели этот человек разглядел в Анне то, чего она и сама про себя еще не знала?

На следующий день фонтан в Александровском саду буквально взбесился, извергая на переполошенных дам и кавалеров потоки воды. Заменить в этом хаосе звуковой цилиндр в «паяце» оказалось делом пары минут. Анна уже отошла на несколько шагов, когда автоматон громко и весело заиграл новую мелодию. Ту, что Раевский назвал подлинным гимном эпохи, — похоронный марш.

Наутро, читая в газетах о переполохе в Александровском саду — мокрой публике, впавшем в траур «паяце», Анна совершенно по-детски ликовала. Так весело ей не было уже много лет! Теперь она ждала с нетерпением и замиранием сердца: что же Раевский предложит ей в следующий раз?

***

Совещание продолжается, и Анна пользуется тем, что про нее временно все забыли. Она помнит свою главную цель: разрушить отдел, карьеру и жизнь Архарова. Для этого ей нужно понимать, как тут все устроено. Прислушивается внимательно, вглядывается в лица мужчин пристально.

— Что по делу Соловьëвой? Кажется, ее брата я встретил при входе?

— Надоел хуже горькой редьки, — кривится неприятный Лыков. — Вынь да положь ему Ленку… К счастью, Виктор Степанович дал заключение, оформляем как несчастный случай, Александр Дмитриевич. Вот, полюбопытствуйте.

Этот отчет Архаров читает. Задумчиво листает страницы, не спешит с вердиктом.

— Вы как хотите, — хмуро вмешивается Прохоров, — но я чуйкой чую, что молодая здоровая женщина не откинулась бы вмиг безо всякой причины.

— Вашу чуйку к делу не пришьешь, — резко возражает неприятный Лыков, и Анна догадывается: этот спор не первый, они уже языки стерли, ругаясь друг с дружкой. — Что вы от меня хотите? Соловьëва была дома одна, дверь оказалась запертой изнутри, следов взлома нет. Всë обыскали на предмет ядов — пусто. Механики разобрали на винтики швейную машинку, на которой она строчила. С машинкой все в порядке, ни отравленных игл, ни отравленных ниток… Заключение патологоанатома… да где же оно… — он роется в папке, которую держит на коленях, а потом торжественно читает: — Скоропостижная смерть последовала, по-видимому, от острой сердечной слабости. Вместе с тем, принимая во внимание внезапность и характер паралича, допустимо отравление веществами, не оставляющими после себя морфологических следов, как-то: алкалоидами растительного происхождения или летучими токсичными соединениями…

— Иными словами: хрен его знает, — разводит руками Прохоров. — Вот за что я ценю наших эскулапов, так это за точность. А вы, господа сыскари, уже сами разбирайтесь, что к чему.

— Григорий Сергеевич, — сердится Лыков, — неужели у вас своих дел мало? Что вы к моему-то пристали?

Архаров не вмешивается в эту перепалку, и это кажется странным. Он же тут вроде главный, так чего не разнимет своих псов?

— Господа, господа, — укоряюще тянет Голубев, — пусть кто-нибудь еще раз осмотрит тело. Вдруг всë же пропустили царапины или любые другие повреждения. Да хоть Анна Владимировна, раз уж она так и рвется в бой.

Глава 09

— Тебе не кажется, что мы мыслим слишком мелко? — спросил однажды Раевский. Анна приподнялась на локте, чтобы заглянуть ему только, — не шутит ли.

Судя по всему, он был совершенно серьезен.

— О чем ты говоришь? — уточнила она с некоторой опаской.

— Все наши акции, перформансы, громкие заявления… — он пренебрежительно отмахнулся, будто речь шла о полных пустяках. — Мы рушим автоматоны, которые уже созданы. Что, если вмешаться раньше?

— Когда раньше? — Анна всë еще не могла понять, о чем идет речь.

— На заводах. Аня, вообрази: мы внесем незаметные глазу поправки в чертежи стопорных клапанов пар-экипажей. Не в сами клапаны — только в допуски при сборке. Буквально на толщину волоса, — Раевский говорил мягко, почти нежно, водя пальцем по воображаемому чертежу в воздухе. — Они будут работать как надо... первые месяцы. А потом, при постоянной нагрузке, в металле появятся невидимые трещины.

Онемев от ужаса, она быстро представила, к каким массовым жертвам подобная выходка приведет. Раевский, увлеченный своим мечтами, продолжал, ничуть не смущаясь:

— Никаких взрывов… Просто тихий свист пара и постепенное падение давления. Экипажи будут останавливаться посреди улиц, создавая хаос... И все увидят: даже самые совершенные механизмы, вышедшие с заводов Аристова, неидеальны. Это будет крах твоего отца.

— Только попробуй хотя бы приблизиться к заводам моего отца, — глухо проговорила Анна, впервые в жизни возражая и даже угрожая Раевскому.

Он повернулся к ней, насмешливо блестя глазами:

— Моя маленькая лицемерка! Так легко бороться с механизмами, если это не угрожает благополучию твоей семьи… Хорошо, я не трону твоего отца, но ответь мне тогда, Аня, честно: думала ли ты хоть раз о том, что станет с ним, если такие, как мы, победят? Без механизмов его заводы попросту встанут.

— Встанут, — она отвернулась от него, пытаясь сдержать клекот гнева и страха в груди. — И тогда он вернется домой.

Тихий смех ударил по ушам, как выстрел. Оскорбительный, язвительный, он не имел ничего общего со всегда теплыми интонациями Раевского.

— Ты готова перевернуть весь мир, чтобы твой отец хотя бы взглянул на тебя, — он ухватил ее за подбородок, заставив посмотреть на себя. В близких ореховых глазах полыхало что-то безумное. — Моя одержимая Анна… Но ведь только я во всëм мире вижу тебя и знаю тебя. У тебя никогда не будет никого, кроме меня.

И он поцеловал ее с такой злостью, что лучше бы укусил. А потом вдруг стал холоден и безразличен, и Анне понадобилось несколько недель, чтобы с ним помириться. Она глотала слезы и ластилась, потому что ощущала себя бесконечно виноватой за робкую попытку бунта.

***

«Раевский прав, — с горечью говорит себе Анна, возвращаясь в казенное общежитие. — Всегда прав. У меня никогда никого не будет, кроме него».

Она так истово ненавидит то, во что превратилась, что не испытывает к себе ни жалости, ни снисхождения. Возможно, ей немного жаль прежнюю Аню — порывистую и доверчивую, убитую на суде. Но к Анне сегодняшней нет ни малейшего доброго чувства — всего лишь человек второго сорта, удивительно ли, что все ее отвергают?

Единственный, кто всë еще готов принять ее, всегда готов, обещал ведь никогда не отказываться, находится в Петропавловской крепости. И пусть пока ей до него не дотянуться, однажды она найдет способ.

Надо просто стиснуть зубы и завоевать доверие отдела СТО.

Она стучит в кабинет Потапыча, а сама обещает себе с завтрашнего дня быть приветливее с Прохоровым. Попробовать подружиться с Петей. Примириться с раздражительностью Голубева.

Анна должна стать полезной, действительно полезной, а не простой наблюдательницей, как сегодня.

Это страшно — разговаривать с людьми и браться за работу, которую она презирает. Сыщики, псы государевы, тупые и злобные, они не знают, что такое свобода.

Комендант разглаживает усы, щурится недоверчиво — правда механик? А чего такая тощая? Но он всë же дает ей работу, и несколько часов Анна прилежно чинит всë, что ей приносят: пар-буржуйки, часы, примусы, механические мясорубки. Кто-то расплачивается с ней тарелкой супа, кто-то — деньгами, и в итоге у нее целых полтора целковых. Это означает, что в ближайшие несколько дней Анна не будет голодать.

Она приходит в баню последней. Так натоплено, что хочется выскочить снова в предбанник, где дует изо всех щелей. Это простой сруб, наспех прилепленный к задней стене здания. Здесь тоже нет запоров, но Зина клянется, что мужики в этот день и близко к бане не подходят. Один глазастый сунулся полгода назад, но был так избит, что едва отходили. Правила здесь строгие, иначе никому не выжить в такой тесноте.

Анне неуютно: она голая, между ней и миром — всего лишь две жалкие двери, кто угодно может открыть. Зинины заверения не кажутся такими уж надежными, но она всë равно заставляет себя распластаться по лавке. Дышит влагой и березовыми вениками, слушает, как шипит кипяток в баке, как трещат дрова в печи. Когда становится совсем невыносимо, охолаживает себя студеной водой, стирает белье, радуется забытому кем-то крохотному куску дешевого мыла.

С завтрашнего дня, напоминает себе, ложась спать и укрываясь колючим одеялом, с завтрашнего дня ты станешь новым человеком, младший механик Аристова.

***

Утро в отделе СТО начинается бурно. Анна едва успевает войти в мастерскую, как Петя тут же ее подхватывает и тащит наверх, к сыскарям.

— У-у-у, сегодня все сами не свои, — наскоро шепчет он. — Прохоров с Лыковым изволили кричать, как потерпевшие. И чего только не поделили…

Наконец-то она осведомлена чуть больше других.

— Вчера Соловьëв попал в больницу с острым отравлением. Я как раз в морге у Озерова была, — сбивчиво сообщает в ответ. Собиралась же с Петей дружить! Значит, хотя бы следует разговаривать.

— Ух ты! — впечатляется Петя. — Дело со швейной машинкой, да? Ничего себе!

Она невольно отодвигается от него, пораженная эгоистичным мальчишеским восторгом. Ей жаль несчастного Соловьëва, который просил даже не о справедливости, а лишь о возможности похоронить сестру Ленку. Возможно, Анна впервые так близко столкнулась с чьим-то горем, да и где бы ей? На этапе они все были скорее нелюдями, и множество трагедий сплелись в одну монолитную усталость.

Глава 10

— В следующем году отец рассчитывает добиться перевода в Рим, — сластена Софья прямо на ходу развернула сверток, только что купленный у лоточника, и протянула Анне кусочек пастилы.

К Таврическому саду подкрадывался сумрак. Они не часто встречались втроем в публичных местах — Раевский предпочитал собирать их в закрытых стенах, без устали повторяя, что между дочерью посла, дочерью заводчика и дочерью уральского старовера не должно быть ничего общего. Сам он жил на широкую ногу, в его доме можно было встретить кого угодно, что считалось самой удобной маскировкой.

Однако время от времени Раевский допускал такие вольности, настаивая на том, что группа станет более слаженной, если ее участницы узнают друг друга поближе. Ольга воспринимала подобные девичьи променады хуже остальных, вот и сейчас опаздывала. Так что Анне приходилось в одиночку выносить жизнерадостное стрекотанье Софьи.

— Рим, конечно, лишен парижского лоска и петербургского размаха, — продолжала та, — да и модные новинки добираются туда с опозданием на добрых два сезона… Говорят, у итальянцев до сих пор в ходу эти валансьены с целыми оранжереями под тульей — чучела птиц, воображаешь? Искусственные розы величиной с кочан капусты! Настоящее варварство… Но по крайней мере, солнце там выглядывает куда чаще, чем в этом промозглом городе… Поедешь со мной, Аня?

— Куда? — она никогда не вслушивалась в Софьину болтовню и потерялась в беседе.

— Да в Рим же, — нетерпеливо сказала Софья. — Ты же не веришь, что мы сможем играть в бунтовщиков вечно? По мне так покинуть Петербург кажется очень предусмотрительным.

— Но Иван уверен, что на нас никогда не выйдут, — возразила Анна, — полиция нерасторопна, а мы все на виду… Кто поверит, что ты или я ввязались во что-то незаконное? Да мы каждый месяц обедаем с обер-прокурором Святейшего Синода… — тут она вспомнила, как аскетично кормили на этих скромных, а то и скоромных обедах, и утащила у Софьи еще один кусочек пастилы.

— И всë же имей в виду: если однажды за тобой придут мужланы в синих мундирах, прикинься дурочкой, Аня. Скажи, что была влюблена в Ивана, что вас связывает лишь страсть… А если ты что-то и чинила порой для него, так от большой души… Делай всë, чтобы отпереться, вряд ли они найдут настоящие доказательства твоей причастности. Ты работаешь в мастерской, в акциях участвуешь редко, всю переписку Иван сразу сжигает…

— Почему ты говоришь об этом?

— Потому что скоро меня здесь не будет, — Софья вздохнула, — а ты такая упрямая! Попроси отца — вдруг он отпустит тебя в долгое путешествие? Ты ведь дальше Германии не бывала, да и там ничего не видела, кроме заводов и производств.

— Отец скорее отрежет себе руку, чем отпустит меня, — хмыкнула Анна. — Кто заменит меня в нашей рутине?

Софья без особого огорчения пожала плечами. Ее мимолетный порыв уже прошел, и теперь она заинтересовалась тем, что происходило у входа в сад. А там Ольга, облаченная в темные мрачные одежды, подавала милостыню бродяге.

— Одного не могу понять, — тут же заметила Софья, которой всë равно было, строить планы отъезда или перемывать косточки, — как в этой девице умещаются великая набожность и великая злоба. Все эти старообрядцы наводят на меня ужас — будто вот-вот вылупят глазища да как проклянут!

— Не воображай, — укорила ее Анна, — Ольга угрюмая, но не злая.

— Милая моя, ты как будто сама росла в дальнем скиту… Как можно так не разбираться в людях? Наша Оля видит дьявола в прогрессе, но правда в том, что дьявол сидит прямо в ней.

Анна не нашлась с ответом, она не слишком разбиралась в религии и не была уверена, что готова к подобным диспутам. Она ждала, когда Ольга дойдет до них, а пока просто любовалась золотым сиянием повсюду. Это была самая лучшая пора осени — теплая и сухая, полная ярких красок и неуловимой нежности. Это была лучшая пора их жизни.

Софья не успела уехать в Рим. Мужланы в синих мундирах пришли за ними уже через неделю.

***

Когда Прохоров, довольно жмурясь, говорит: «Ну-с, Анна Владимировна, собирайтесь. Съездим с вами в альма-матер...» — она цепенеет.

Императорский университет точных механизмов — это мир, из которого ее вышвырнули. Девочкой она бывала там на лекциях отца, девушкой посещала занятия вольной слушательницей.

— Это нерационально, Григорий Сергеевич, — ровно отвечает она. — Мое появление вызовет ненужную ажитацию. Вам нужна информация или цирковое представление?

Анне не хочется повторять сцену, которую она устроила перед допросной, ее саму воротит от собственных нервических приступов, но что же делать, если от столкновения с прошлым лоб в лоб ноги слабеют и воздух заканчивается?

Прохоров не торопит, пьет чай в мастерской, чем в очередной раз возмущает старшего механика Голубева.

— Тебе, Гришка, здесь медом намазано? — ворчит он. — Отчего тебе наверху не сидится?

— Там подлец Лыков всякий аппетит отбивает, — жалуется сыщик. — Архаров меня в няньки к нему приставил, вот Борька и беснуется. А я староват уже для того, чтобы меня так люто ненавидели… Да вы берите ватрушку, Анна Владимировна, она свежая.

— А то, что я вас, возможно, тоже люто ненавижу, вам побоку? — спрашивает она, усаживаясь к расчищенному пятачку на чертежном столе. Перед Прохоровым не стыдно показаться грубой и слабой, он уже видел от нее и то, и другое. И судя по всему, ему глубоко безразличны ее чувства.

— Побоку, совершенно побоку, — охотно соглашается Прохоров, — вы, голубушка, нынче всех ненавидите. Вот бы я удивился, коли вы бы вернулись доброй и нежной. Несчастные, они завсегда самые обиженные и неблагодарные.

— И горазд ты языком чесать, — Голубев демонстративно поворачивается к ним спиной, склоняясь над кредитным автоматом, должно быть с Лебяжьего. Однако он не одергивает своих подчиненных, позволяя им спокойно чаевничать в рабочее время. Анна беспардонно пользуется его попустительством и щедростью Прохорова, насыпает себе сахара, тащит из бумажного пакета ватрушку. Возможно, однажды она сможет позволить себе отказываться от дармового угощения, но это будет не скоро.