Некоторые вопросы существования вымышленных персонажей

1. Конец и начало

Мы, собравшиеся здесь, всегда будем представлять себе рай чем-то вроде библиотеки.

Борхес

Он помнил золотые поля гипер-овса, протянувшиеся от горизонта до горизонта. И как рубашка, вся мокрая от крови, неприятно липла к телу. И голос Когами за своей спиной. И холодную тяжесть ствола, уперевшегося ему в затылок. И...

Больше он не помнил ничего.

Что-то холодное капнуло Макисиме Сёго на лицо, и он открыл глаза.

Он обнаружил, что сидит на земле, привалившись к стволу дерева. Его окружали запахи осеннего леса. Занимался бесцветный пасмурный рассвет. Между стволами деревьев стыл туман, листья блестели от влаги — недавно прошел дождь. Странный лес: как будто художник, не озабоченный тем, чтобы сделать свою картину реалистичной, смешал всего два цвета: рыжевато-бурый и черный. Или так всегда бывает поздней дождливой осенью? Макисима, дитя техногенного века, не особенно много знал про деревья, осень и вот это все; словосочетание «времена года» ассоциировалось у него с Вивальди или на худой конец с Чайковским, но никак не с живой природой.

Затылок болел ужасно, но так, как он болит, например, когда товарищи по детским уличным играм якобы нечаянно залепили тебе в голову мячом. Когда тебе разнесли мозги из пистолета, болеть, наверное, нечему.

На его рубашке не было ни капли крови, хотя это, без сомнения, была все та же рубашка. Она выглядела чистой и белой, будто только что из магазина, — чего нельзя было сказать о штанах, на которых сидение в осенней грязи отразилось вполне очевидным образом.

Макисима поспешно встал и попытался отряхнуться, но без особого успеха. Ему в голову одна за другой приходили теории, как он мог спастись и заодно переместиться на несколько месяцев вперед, одна другой фантастичнее, но он откуда-то знал с твердой уверенностью, что все они — неправда.

«Я умер, — без удивления подумал он. — Умер и очутился в...»

— ...сумрачном лесу, — с удовольствием произнес он вслух и усмехнулся: — Нет, вы серьезно?

Ничего похожего на дорогу или тропу он не увидел и побрел куда глаза глядят. Время от времени он не то с тревогой, не то с надеждой оглядывался по сторонам, приготовившись уже встретить по пути дантовских рысь, льва и худосочную волчицу, но вокруг было пусто. Лес, тяжелый от дождя, молчал, лишь иногда слышались удары капель об опавшие листья.

Примерно в тот момент, когда Макисима начал раздражаться от бесконечного бессмысленного блуждания среди одинаковых мокрых черных стволов и подумал, что ему не помешал бы сейчас какой-нибудь Вергилий, который выведет хоть в ад, хоть в рай, да хоть куда-нибудь, — он увидел в утреннем тумане силуэт дома. И даже различил в окне очертания включенной лампы.

Темная деревянная дверь оказалась не заперта; когда он толкнул ее, она открылась медленно, со скрипом. Помедлив, Макисима шагнул в неосвещенную прихожую, а потом пошел дальше, в комнату, из которой пробивалась полоска света.

Тут пахло пылью и бумагой. Всю комнату занимали книги: в несколько рядов громоздились на стеллажах, высившихся от пола до потолка, стояли стопками на полу, валялись на подоконнике. Макисима выцепил взглядом довольно много корешков со знакомыми фамилиями — Гомер, Шекспир, Диккенс, Достоевский, его любимый Свифт, а вот и Данте, будь он неладен, как же без Данте! — но многие книги были ему незнакомы. Хотя верхний свет горел, людей в комнате не было. Макисима толкнул дверь в следующую комнату и увидел все то же самое: стеллажи, книжные корешки, пыль. Так он переходил из одной комнаты, заставленной книгами, в другую, пока не услышал наконец звуки человеческого присутствия: стук вилкой по тарелке и позвякивание ложки о чашку.

Он пошел на звуки и наконец обнаружил помещение, отличающееся от тех, в которых уже побывал: похоже, это была кухня. В привычном ему мире ничего подобного уже давно не существовало, весь быт вверили технике. Но в данный момент он стоял на пороге самой настоящей кухни начала-середины XX века — можно даже сказать, это была квинтэссенция кухни, кухня из платоновского мира чистых идей. Неяркий сливочно-желтый свет лампы под тканевым абажуром выхватывал из утреннего полумрака шкафчики с посудой, плиту, стол и человека, сидящего за столом. Тот размешивал сахар в чашке и, казалось, даже не заметил, что на пороге появился посторонний. Голова его была склонена, и Макисима сначала увидел только копну черных волос.

— Ну, привет, — чуть насмешливо произнес Когами Синья.

Макисима застыл, вцепившись пальцами в дверной косяк, то ли не решаясь, то ли отчаянно желая войти. Сердце ухнуло вниз, а потом застучало как сумасшедшее.

Спустя миг — показавшийся Макисиме бесконечно долгим — человек поднял голову, резким движением откинув назад спутанные темные пряди, и посмотрел на него, и Макисима с облегчением — или все-таки с разочарованием? — понял, что ошибся. Да и не стал бы Когами сидеть вот так, скрючившись в три погибели, держа чашку так неуклюже, словно опасался уронить ее в любой момент; и голос был чужой. За столом сидел незнакомый ему юноша с траурными глазами, подведенными такими кругами, будто обладатель этих глаз и кругов не спал уже лет девятьсот.

— Я умер? — С этими словами Макисима наконец решился зайти.

— Умер, умер. Эй, ты куда в грязных ботинках! Сними!

— Так я что, в аду? — требовательно спросил Макисима, проигнорировав распоряжение насчет обуви.

— Или в раю. Черт его знает... Слушай, раз уж ты все равно натащил сюда грязи, достань сахар из шкафчика. Ты как раз рядом с ним стоишь. Кофе будешь?

— Буду, — сказал Макисима и, не очень понимая, что происходит, послушно протянул незнакомцу коробку с сахаром.

— Так возьми кофейник и налей, — дружелюбно сказал юноша с кругами под глазами. И начал бросать кубики в свой кофе: один, два, три... Макисима насчитал шесть (и это не считая сахара, который уже присутствовал в его чашке до этого) и внутренне содрогнулся. Себе он налил кофе без единого кубика сахара, черный и горький, как сама жизнь, — что абсолютно логично, он оказался еще и очень дерьмовым. Макисима уселся на свободный стул и стал изучать своего чудаковатого нового знакомого. Тот выглядел на пару-тройку лет младше него самого; его можно было назвать красивым, если кому по душе байронические герои, но впечатление несколько портили его поведение, поза и диковатый взгляд, свидетельствовавшие о каком-то расстройстве аутистического спектра.

2. Шрамы

Разве мы не рассказываем нашу жизнь — не рассказываем ее по-настоящему — только одному человеку?

Ханья Янагихара, «Маленькая жизнь»

Думал он недели полторы. За это время он успел выпить чаю с Мориарти, «разбитным malltshipaltshikom» Алексом, котом-роботом Дораэмоном и капитаном Немо. При повторном доставании из книги персонажи успевали забыть предыдущую встречу с ним и, что хуже всего, даже в мелочах вели себя точно так же, как в первый раз — Макисима словно смотрел закольцованный видеоролик. По сути любимые персонажи не стали хуже при близком знакомстве, но он отчасти понял, почему Эль предпочитает ни с кем не встречаться больше одного раза.

Еще он прочитал книгу, которую дал ему Эль: «Тетрадь смерти». Макисима не одобрил вольность в обращении с литературными жанрами (боги смерти, серьезно?..), но, скрепя сердце, вынужден был признать, что противостояние Эля и его закадычного врага — или в их случае уместнее сказать «заклятого друга»? — занимательнее и хитроумнее, чем его выяснение отношений с Когами. То, как ловко Кира притворялся, что ловит сам себя, восхитило его до глубины души. Но в целом Кира как персонаж ему не понравился — все его мысли и действия казались ему какой-то уродливой пародией на то, что Макисима делал сам в той, прежней жизни.

Еще тяжелее ему было признать, что он проникся симпатией к персонажу Эля. Этот герой весь состоял из перегибов и клише: практически всемогущий юнец, способный решить любую логическую задачу, но при этом страшно одинокий и наивный, как котенок или щенок — встретив равного себе, он сразу счел его своим первым в жизни другом. Но это был герой, который просто не мог не внушить симпатию. И, стыдно сказать, концовка истории по-настоящему тронула Макисиму: то, что Эль почти сразу все понял про Лайта, но до самого конца пытался разглядеть в нем человека, а не только самопровозглашенного Бога.

Настоящий Эль от этого не перестал раздражать его меньше: его мятая одежда, воронье гнездо на голове, сутулость (и то, что он вопреки всему этому выглядел как-то гармонично), неустроенность в быту (собак Макисима не выносил, поэтому визиты Нэны в качестве домработницы были сведены к минимуму), причудливые пищевые привычки (как выяснилось, гениальный детектив не желает ни есть, ни готовить ничего кроме кремово-бисквитных подношений своему божественному мозгу) и то, что он вечно задирал нос выше неба.

— Почему ты до их пор не отправил меня обратно? Я же раздражаю тебя не меньше, чем ты меня, — полюбопытствовал однажды Макисима. — Ты же такой умный — давно уже мог бы найти способ выкрасть мою страницу обратно и вернуть меня в книгу.

Эль с обезоруживающей честностью ответил:

— Потому что надеюсь, что ты мне пригодишься. Я пока не хочу тебя возвращать, я же сам тебя выбрал. Твой ум в нашей ситуации можно назвать более практичным, чем мой.

Макисима удивился. Эль, конечно, во многих смыслах был не от мира сего, но его ум вовсе не казался Макисиме непрактичным. Когда Макисима, которому никогда не нравилась идея существования рая, предложил узнать, где они физически находятся, измерив высоту солнца и положение звезд (он даже немного гордился, что ему в голову пришла такая здравая мысль), Эль посмотрел на него очень странно и объяснил, что в первые недели своего пребывания здесь только и делал, что проводил всевозможные измерения; он не только соорудил примитивно выглядящий, но вполне рабочий секстант, но даже пытался измерить ускорение свободного падения, которое (как он сказал) немного отличается на разных параллелях земного шара. Все измерения говорили, что они находятся где-то в привычной земной Японии, примерно на широте Токио. Еще Эль рассказал, что проводил разные опыты, пытаясь понять правила этого странного места — например, убирал продукты из кухонных шкафчиков и наблюдал, как скоро появятся новые (они появлялись в течение нескольких часов, но в каком-нибудь новом месте, всегда незаметно для наблюдателя). Никакой практической пользы наблюдения не принесли: они находились в чертовом волшебном нигде, доверху забитом книжками, и что с этим делать, было непонятно.

Короче говоря, Макисима успел убедиться, что Эль определенно не глупее него самого (этот факт его вообще-то очень тревожил), поэтому комплимент его уму его удивил.

Эль пояснил свою мысль:

— Ты лучше меня приспособлен для этого книжного рая и, может, быстрее придумаешь, как отсюда выбраться. К тому же ты варишь вкусный кофе.

Его честность тоже чертовски раздражала.

— То есть я кажусь тебе полезнее, чем прочие одноразовые книжные друзья? Польщен, — ядовито сказал Макисима. — Может, я даже лучше Нэны?

— Благодаря противопоставленному большому пальцу ты лучше нее способен справиться с некоторыми задачами, — сказал Эль, явно снова собираясь поднять тему выпечки.

Больше всего бесило то, что Эль не поддавался на его провокации: почти ни на что не обижался и не злился. А Макисиме все время хотелось уколоть его побольнее, встряхнуть хорошенько, чтобы хоть немного растормошить этого инопланетянина.

Но вообще-то Макисима и правда был польщен — и был бы рад оправдать доверие Эля, но, как назло, ничего толкового в голову не приходило.

Через пару недель после пробуждения в «сумрачном лесу» Макисима Сёго:

1) кое-как смирился с абсурдной концепцией рая-библиотеки;

2) твердо решил, что, несмотря на все минусы этого места, не хочет обратно в свои пшеничные, то есть гипер-овсовые (что за идиотское слово!) поля под дуло пистолета Когами Синьи;

3) привык общаться с Элем без взаимных шпилек и ругани (иногда они даже проводили время вместе — например, играли, за отсутствием в доме шахмат или чего-то подобного, в «виселицу»);

4) научился варить действительно недурной кофе.

Также у него появилось две идеи, и ни одну из них он не мог уверенно назвать хорошей.

Обе идеи требовалось обсудить с Элем. К счастью, предлог для беседы не нужно было искать специально — Макисима как раз дочитал книжку про богов смерти и их тетрадки.

3. Властелин волшебного камня

Ведь во всех сказках, историях и фантастических фильмах если мальчишки попадали в волшебные страны, если сражались с чудовищами, то всегда выходили победителями. Значит, есть такой сказочный закон, и этот закон на моей стороне. Чего же мне бояться?

Владислав Крапивин, «Дети синего фламинго»

...Будучи плодом союза эльфа и человека, Свартульф Жестокий стал чужим для обоих народов и вырос коварным лжецом, полным презрения ко всему, кроме себя самого. Воспитываясь эльфийскими мудрецами, он имел долю в силе и знаниях всех эльфов и обрел волшебное могущество, равное могуществу мудрецов и королей. Но полученные у эльфов силы и знания извратил он и обратил во зло, так как пал жертвой зависти и возжелал вечной жизни, дара, который от сотворения мира принадлежал лишь эльфам.

Ложью и хитростью удалось ему завладеть Альвстайном, древним сокровищем, в котором с момента сотворения мира жил свет Солнца, Луны и Звезд. Хозяин камня обретал бессмертие, и было предсказано, что судьба Двух Королевств заключена в этом камне. Когда был украден Альвстайн, пришел час горестей для эльфов, которые с этого мига стали смертны.

Но мудрые создатели Альвстайна некогда повелели так, что нечистые руки не могли коснуться светлого камня, и их проклятье пало на Свартульфа. Когда он забрал Альвстайн, камень даровал ему бессмертие, но Свартульфу пришлось запереть камень в темнице, так как он не мог постоянно находиться рядом с ним — свет Альвстайна доставлял ему невыносимые мучения.

Но злая сила его все крепла. С годами так умножилось его могущество, что он получил господство над большей частью земель эльфов и людей и правил, наполняя страхом сердца всех живых существ. С годами даже сам облик его ужасно изменился, став таким же уродливым, как его лживая черная душа.

Самым же отвратительным из деяний Свартульфа было то, что его существование внесло раздор между людьми и эльфами. Люди винили в появлении на свет Свартульфа эльфов, эльфы — людей. Дети смешанных браков стали считаться проклятыми, и детей таких немедленно убивали. И на сами такие союзы был наложен строжайший запрет. Все, что было связано с людьми и их страной, стало вызывать у эльфов ужас. А самым большим оскорблением, какое только мог бросить один человек другому, было «Мать твоя — эльфийка».

И пришли времена столь ужасные, что нет слов в языках людей или эльфов, чтобы их описать, и казалось, что уже ни для кого нет надежды.

Но за самым черным часом всегда приходит рассвет, и явились два доблестных воителя с горячим сердцем.

Один звался Сёго Среброуст, второй — Эль, сын Лоулайта.

Земля не ведала эльфа благородней и добрей принца Эля. Его не влек шум сражений: он предпочитал музыку леса и тихую радость мирных раздумий. Но годы его отца-короля клонились к закату, и принц, который был младшим из семи сыновей, был намерен доказать подданным, что он больше братьев достоин власти над Страной Эльфов, и мечтал вернуть своему народу былое могущество и бессмертие.

Хитроумный же Сёго был обычным разбойником из Страны Людей. Он совершил немало злодеяний и его должны были казнить, но он потребовал дать ему шанс одолеть Свартульфа, бессмертное чудовище, — и либо он падет в славном бою, либо вернется победителем и получит помилование. Не особенно он надеялся, что ему это в самом деле позволят, но столь темные настали времена, что люди были готовы уцепиться за самый крохотный лучик надежды.

И вот принц Эль и Сёго Среброуст отправились в логово зла вместе. И за время пути эльфийский принц, чистый сердцем, проникся к разбойнику дружбой, несмотря на давнюю неприязнь между их народами...

«Господи, сработало!» — хотел воскликнуть Макисима. Но вместо этого его губы, вдруг начавшие жить какой-то своей собственной жизнью, произнесли:

— Где оказались с вами мы, принц?

— Тебе лучше знать, друг мой. Ясно лишь, что мы на пути к верной смерти. — Если бы можно было убивать взглядом, Эль бы сейчас это сделал. Макисима заподозрил, что навязанный этой историей язык героического эпоса сильно сгладил эмоциональную окраску его слов. (Эль, конечно, имел полное право злиться; если бы он после этой выходки со страницами решил съездить ему по морде, Макисима бы, может, даже не сильно возражал).

Они с Элем стояли на опушке леса, держа под уздцы двух лошадей. Впереди на много километров тянулась болотистая пустошь, из которой кое-где торчали черные деревья со скрюченными, как стариковские пальцы, ветвями. На горизонте к небу вздымалась огромная черная башня. Словом, место, в которое они перенеслись, могло бы служить золотым стандартом зловещего и унылого пейзажа: сам Эдгар По, если бы ему посчастливилось тут оказаться, принялся бы рвать волосы на голове от зависти и признал свою полную творческую импотенцию.

Макисима перевел взгляд на спутника: Эль в целом не сильно изменился внешне, хотя черты лица стали более изящными, а копну нечесаных волос теперь хотелось назвать «живописно растрепанная шевелюра»; одет он был во что-то белое, неопределенно-средневековое, ниспадающее красивыми складками, расшитое серебром и подколотое фибулой с драгоценным камнем. Его лоб украшал узкий обруч из серебра, уши заострились.

Макисима хотел поделиться наблюдением, что все здесь выглядит как в каком-то плохом кино, но вместо этого произнес:

— Здешний край закалил вас, превратив из мальчика в прекрасного мужа. — Брови Эля поползли вверх, и Макисима решил развить свою мысль: — Я счастлив быть вашим вассалом, мой принц, какие бы испытания ни послала нам судьба.

Что бы он ни пытался сказать, с языка слетала какая-то чушь. Этот жанр упорно делал из него идиота. «Мне стыдно, честно. Ну хочешь, врежь мне?» — спросил Макисима взглядом, отчаянно надеясь, что Эль его поймет.

Эль вздохнул и, все еще глядя с укоризной, сказал: