Некромант и такса

Глава 1

Первую тетрадь я отослал отцу Наоро, нет смысла возить ее с собой. Черт знает, что со мной может случиться, никакой уверенности в собственной безопасности и неприкосновенности у меня нет. Начал вторую. Сложно выбрать время, чтобы записывать события за день. Прошли дожди, дорога раскисла, кони не идут, телега не едет, мы двигаемся до раздражения медленно и сильно устаем в пути. Ночуем в поле или под пологом леса, изредка в крестьянских избах или на постоялых дворах.

Записи приходится беречь. Не то чтобы спутники за мной следили, – солдаты меня скорее боятся, чем уважают, и не лезут именно поэтому, а писарь мой глуп до изумления, -- но делать эти строки развлечением для досужих глаз все же не хочу. Вокруг моей фигуры без того ходят скверные разговоры, хотя отряд наш невелик. Солдатня малограмотна, и представления в головах у них самые дикие. Из-за этого дневник нужно либо прятать, либо всегда держать под рукой. Читать в отряде умеют немногие, но те, которые умеют – мне не хотелось бы, чтобы они читали. Но пробую продолжить, пока есть свободная минута, немного света от костра и я, как в прошлый раз, не пролил чернила.

В Бромму я направляюсь не по собственному выбору. Отец Наоро узнает все мои обстоятельства из первой тетради, а здесь я пишу на случай, если та тетрадь затеряется и не дойдет до адресата. Мне было тяжело решиться, однако выбор я сделал. Магистр Вайоле считал, что полномочия упокоителя необходимо передать человеку военному. Так ему отчего-то кажется надежней.

Я военный, это правда. Военный музыкант. Так уж вышло, что не служить мне было нельзя, но для гражданской службы мне в свое время не хватило желания, а для армейской -- храбрости, и я поступил в гарнизонный оркестр, убивая тем самым двух или даже сразу трех ворон в небе – приобрел надежное место, военное жалование по выслуге, и оружие в руки брать не пришлось.

Но после того, как по стране прокатилось восстание черни, громко названное его зачинщиками революцией, а потом чудовищный мор, не разбиравший, кого прибрать в могилу – недобитых бунтовщиками аристократов или революционеров, разбежавшихся при наступлении армии, -- последнее, что стало нужно в нашем гарнизоне это оркестр. А тут магистр Вайоле со своими представлениями о дисциплине. Не моего ума дело, конечно. Зато мое право считать выбор магистра неумным, коль скоро он выбрал меня. Впрочем...

Что ж, я, так я. После мора братству особенно не из кого и выбирать. Нашу семью в эту эпоху перелома и всеобщего горя несчастья почти пощадили. Катарина, моя супруга, скончалась от родильной горячки два с половиной года назад, так что сейчас я вдовец с двумя дочерьми восьми и одиннадцати лет от роду и двухлетним сыном на руках. Мор, пришедший этим летом, забрал только нашу воспитательницу, святую женщину, благодаря которой мне удавалось создать детям подобие семьи и домашнего уюта. Что будет теперь, когда многие умерли и замену ей подобрать невозможно, не знаю, и душа моя от этого болит.

Бедная фрау Лотта покинула нас в одну ночь. Так силен был мор, сжигал людей дотла за считанные часы. Вечером здоровый человек лег спать, утром в кровати нашли обтянутый кожей скелет в мокрых простынях, словно человека в них отжали как лимон. Было страшно оставаться с детьми в городе, но и бежать некуда. Мор набросился на окрестные деревни, подошел, словно океанская волна, к городу, перехлестнул через старые каменные укрепления, прокатился пенным валом по улицам и площадям Аннидора, без разбора сгребая всех попавших под его щупальца, и так же внезапно исчез, как появился, оставив мертвых в покое, а выживших в отчаянии. Я чувствовал его, эту плотную удушливую стену зла, почти что видел. От огромного количества смертей вокруг дар во мне вспыхнул, словно подожженный, но сделать я ничего не мог.

Единственное немногое, что я могу – видеть смерть и разбирать ее причины. Тогда, когда они есть, когда отсутствуют закономерности, когда смерть несправедлива и случайна. Мое дело – неправильная и ненужная смерть.

Меня и моих детей зло пощадило. Мы закрыли окна, двери, не впускали никого неделю и два дня, пока в чулане и в подвале совсем не кончилась еда, а потом я почувствовал, как волна смерти отступает обратно к лесистым равнинам, откатывает от неприступных утесов. В горы моровая пагуба не полезла, каменные кручи оказались ей не по полету. Она сдалась, опустошила окрестности и пропала.

Нашлись, конечно, и те, кому не повезло. Например, городскому братству Равновесия, в котором я состоял, как мне до недавнего времени казалось, для смеха. Мог ли в ранней юности, когда впервые проявился мой печальный дар, я предполагать, к каким последствиям приводит вступление в окутанные мечтательными тайнами союзы, в которых принадлежность скрепляется клятвой и кровью?

Это человек без дара может клясться в чем угодно кому угодно, и тут же беспечно забывать о клятвах. Такие, как я – нет. Я поздно об этом узнал. Или поздно вспомнил. По юношескому легкомыслию могло быть так, что меня предупреждали, но я пропустил предостережение мимо ушей. На службу братству меня призвали почти через пятнадцать лет после того, как я произнес слова той пафосной, похожей на плохие стихи клятвы и приложил надрезанный палец с каплей крови к общему камню.

Никогда не делайте так те, кто прочтет мои тетради. Если у вас есть хоть капля колдовства в крови, никому ее не показывайте и никому о ней не говорите. Здесь нечем гордиться, даром нельзя хвастаться. О нем вообще лучше не знать, и не дай бог узнают другие. В Аннидоре две трети членов братства погибли в одночасье прямо в городской ратуше. Люди они были солидные, состояли в городском совете. В тот день после полудня отцы города собрались вместе и держали совет, что делать перед опасностью наступающего мора, а, когда между ними обнаружился первый больной, городская стража закрыла ратушу на карантин, согласно городским советом же изданному распоряжению. Итог оказался печален, через трое суток в ратуше не осталось никого живого, и настала необходимость латать дыры в составе как братства, так и совета.

Глава 2

* * *

Вечер того же дня, разбойничье войско ночует на сеновале, мы с майором в крестьянском доме. Подозреваю, пустили нас только потому, что сегодня тепло, мы свернули и убрали форменные плащи и не могли никого напугать ими. На чисто выскобленном столе сыр, молоко, тушеная курица с овощами, посуда относительно чистая, вилок нет, да я уже привык. Майор не пьет молока, щупает, где у него на груди спрятана фляжка, но при мне достать ее стесняется. Я спросил, нельзя ли достать местных газет – мне подали серединный обрывок месячной давности из города, который неизвестен. Нацепил очки, с умным видом читал, чтобы отгородиться и дать майору возможность хлебнуть, что он там прячет ближе к сердцу. Из газеты узнал много нового. Распродажа и сдача внаем париков, розыск украденной сбруи с медными бубенцами, объявление о поиске скромной горничной с рекомендациями. Собак никто не терял.

Еле удалось договориться с хозяйкой, чтобы пустила Тоби в дом. В доме, дескать, святой угол, а пес нечистое животное, ему нельзя. Какие-то деревенские предрассудки. Только когда я сказал, что это пес специальный – давить домовых крыс, с сомнением согласилась пустить в сени.

С интересом наблюдал весь день, как Тоби делил моих спутников на годных и негодных. Нескольких – Гвидо, Шолля и Марса, людей, которые меньше всего нравятся и мне, – он откровенно невзлюбил. Он не щерится и не гавкает, если кто-то ему неприятен. Он относится к этим ничтожествам с великосветским презрением. Высшее проявление – глядя надменно в глаза (научитесь еще делать это снизу вверх), поднять ногу и помочиться на кустик: вот так мы и вас в следующий раз, и это все, что мы о вас думаем. Потом нужно отвернуться, пару раз копнуть задними ногами, и противник будет морально уничтожен.

Душечку пес согласен снисходительно терпеть. К майору относится суховато и слегка настороженно, что-то все-таки удерживает его от откровенно презрительных поступков. Похоже, пес понимает, что майор начальство, и соблюдает субординацию. Зато наш «лошадиный доктор», старый Фальк, любитель крепкой выпивки и страшных историй на ночь у костра, записан у Тоби в доверенные лица. Лизаться к нему, как ко мне, Тоби не лезет, на руки себя брать не позволяет, но виляет старику хвостом, разрешает почесать шею или положить руку на голову.

Брезжит конечная цель нашего путешествия – Бромма. До нее осталось дня три пути, если фургон не будет сильно отставать.

* * *

Утром наблюдал необычное. Хозяйка, с таким предубеждением отнесшаяся к Тоби вчера, кормила его свежим творогом и приговаривала «хороший песик!» Объяснение лежало тут же – восемь задушенных крыс аккуратным рядком. Нам с удивленным майором в благодарность сложили в дорогу котомку: пироги, яйца, свежий хлеб. Этот песик не только сам прокормится, но и хозяина прокормит, с ним можно давать гастрольный тур по окрестным селениям. Теперь я за свое будущее спокоен. Не сложится с некромантией и музыкой, уйду в крысоловы.

До Броммы семьдесят миль. Будь у меня лошадь получше и не тащись за нами телега с общим походным барахлом, я был бы там завтра, так надоело волочиться со скоростью хромого обоза и ночевать как попало. Я, правда, не знаю, в каких условиях мне предстоит жить в Бромме, встретят ли нас по-дружески, надолго ли задержимся. Надеюсь на лучшее. Хотя бы на возможность спать на простынях, а не на чужом блохастом тулупе. Майор бодрячком, старые походные привычки. Наша разбойная орда ночью чуть не подожгла хозяйский сеновал. Кто-то не на месте выбил горячую трубку. Хорошо, что обошлось, успели затоптать. Следы они уничтожили, но старый Фальк весь день ворчал. Майор этого не слышал, а я почему-то знаю.

* * *

Я отчего-то не предполагал, что Бромма может быть красива. Мне представлялось, мы движемся в какую-то богом забытую дыру.

Старые фахверковые дома и охотничий замок с парком, закрытый на зиму или навсегда – наш малолетний князь не скоро поедет на охоту, а матушке-регентше не до того. Замок, который на самом деле замком только называется, такой же фахверковый комплекс зданий, как все вокруг, только с башенками и оранжереей. Но выглядит прекрасными пряничными домиками из сказки. Кругом очарование многовековой старины, и замок умело выстроен в тон ей, хоть и намного позднее. Парк, насколько я мог видеть, запущен, но строения соблюдаются в должном порядке. Есть псарня, конюшни, в дальних флигелях идет из труб дым.

К северу низкие горы покрыты позолоченным осенним лесом. Благодаря им в Бромме не чувствуется тюленье дыхание северного моря. Есть минеральные источники в двух милях на северо-восток, но, говорят, приехавших на лечение и отдых не встретишь, не тот климат и сейчас не то время года. Тут я согласен. Если в самом начале осени столько дождя, сколько же снега будет зимой? Эдак заедешь полечиться – тут и зимуй. За зиму вылечишь почки, но помрешь со скуки.

В садах убирают яблоки, на огородах тыквы и репу. Бромма по сути большая деревня, только благодаря покинутому княжескому замку она считается городом.

Первое, что я сделал, сдав лошадь, – купил трость. Где-то гавкают большие псы, а мне не хотелось бы разнимать руками собачью драку. Тоби сует свой нос под каждую дверь и задиристо топорщит хвост. Чтобы миновать безопасно местный рынок, мне пришлось брать этого героя в руки.

В городе нет гостиницы, да наше разбойничье войско и нельзя в гостиницу, разгромят или разворуют. В городе не имеется казарм, потому что местная стража и ночные дозоры в случае опасности – толстопузое бюргерское ополчение. Поэтому охране под постой определена старая ферма в миле от городской черты, а мы с майором и Душечкой, – Душечка в этот раз квартирует рядом со мной, чему он несказанно рад, а я ровным счетом наоборот, – разместились в верхних комнатах большого дома почти в самом центре городка. Наша хозяйка вдова прежнего бургомистра. Дом ее, узкий и высокий, сжат с обеих сторон другими строениями. В доме скрипучие лестницы и соловьиные полы – шагу сделать ни из комнаты, ни по самой комнате, чтобы в известности об этом не был весь дом с чердака до подвала, невозможно. Я, как лицо почетное, занимаю весь четвертый этаж, звучит громко, но у меня всего две комнатки, и они крошечные, Душечка и майор живут на пятом. Душечка чудовищно топает над моей головой, майор ведет себя тихо, как в засаде.

Глава 3

* * *

Огромное продвижение в работе – я выучил одно из заклинаний наизусть.

В приложении к моему учебнику рабочих заклятий не так уж много. Часть мне не выучить никогда – это незнаемая тарабарщина на птичьем языке, я и прочесть-то их толком не могу, учитывая, что проговаривание вслух может быть чревато самыми неожиданными последствиями. Глазами же они не читаются. Моя музыкантская душа требует попробовать их на звучание, но нельзя! Другая часть заклятий требует ритуальных предметов, которых у меня нет. Кажется, мне должны были выдать необходимый для колдовства инвентарь в братстве, но мне ничего такого взять с собой не предложили, а сам я только что узнал, что мне многого не хватает. Реприманд и камуфлет!

Видимо, я пока что прохожу проверку на вшивость, хожу в учениках. Учителя у меня тоже нет, поэтому даже не столько в учениках, сколько в самоучках. Не положено, значит. Чтобы не натворил чего, неумейка.

Но я нашел заклятье, из ритуальных принадлежностей в котором только капля живой крови, а слов всего чертова дюжина – тринадцать. Его-то я и затвердил. Кроме того, оно звучит очень музыкально, несмотря на утилитарное назначение. Это заклинание поднимает павшую лошадь, если в дороге случилась неприятность, подмены нет и во что бы то ни стало требуется продолжать путь. Я, конечно, не знаю, как это – ехать на дохлой лошади, но вдруг однажды пригодится!

Однако к делу. Майор наутро выглядел удивительно бодрым и деятельным, я от него не ожидал. Душечка же наоборот, вял и капризен. Я отговорился тем, что мне требуется почитать учебник, и не пошел с ними к главному городскому полицмейстеру, чтобы ознакомиться с записями по убийству ведьмы. Бумаги возьму у них потом. Погода стоит на загляденье. Солнечно, тепло, приятно.

Завтрак у нас подается в большой зале на втором этаже за общим столом, обед тоже, а ужинай кто где хочет и чем бог пошлет. Хозяйка за завтраком вдруг разглядела у меня на пальце вдовье кольцо и внезапно всерьез этим вдохновилась. Стала спрашивать, как поживаю и чем владею. У нее имеется пучок незамужних племянниц, а в Бромме сложно выйти замуж за достойного и уважаемого человека, кругом всё какие-то огородники да пекари. Подозреваю, в ближайшие дни я буду атакован, поскольку для глубокой провинции выгляжу более респектабельно, нежели чувствую себя сам.

То, что я вдовец с тремя детьми, скрывать не стал, но в том, что дети мои переселились к дальним родственникам, чтобы я мог сдавать наследственный дом и на эти деньги кое-как кормить семью, не признался. Как-то неудобно было при майоре.

Душечка же разболелся головой и к завтраку не вышел. Чему у него в голове болеть? Мозгов-то нет. Впрочем, я опять ворчу, а надо бы об успехах. Заклинание заклинанием, но помнить его и твердить про себя – мало, необходимо опробовать на практике. В жизни ни разу не было, чтобы лошадь подо мной пала, как проверить действенность выученного, пока не придумал.

* * *

Майор принес бумаги, чтобы я с ними ознакомился, и, с каким-то недобрым прищуром, спросил, что я сейчас собираюсь предпринять. Я ответил, что собираюсь их прочесть, забрал папку и закрыл перед носом майора дверь в свои комнатушки. Был невежлив, каюсь. Но очень боялся, что майор пригласит выпить в кабачок, который рядом на площади. Знакомиться с майором ближе не хочу, обсуждать планы, не зная деталей, тоже. Сначала нужно почувствовать себя в своем деле более уверенно. Да и обедать я намерен у вдовы. Не люблю пьяного городского шума, здесь, в нескольких этажах над площадью, спокойнее и никто не наступит на мою собаку.

В бумагах же я обнаружил непередаваемый кошмар. Как в содержании, так и по форме. Чего я ждал от работы с убийством? Что все будет нехорошо, это само собой разумеется. Злоба, непонимание, может быть, травля. Сплошные тяжелые чувства. Ведьмы не вступают в братство, не дают обетов служить на пользу людям, отношение к ним иное, чем к колдунам-мужчинам, связанным клятвой. У широкой публики мало к ним доверия.

Но в принесенных майором прошитых и опечатанных полицией листках оказался какой-то особый вид непроходимой болезненно-тяжелой глупости. Совершенно не ожидаемый мною.

Девушку якобы убил молодой священник. Только что выпустившийся из семинарии юнец, всего пару-тройку месяцев назад назначенный помощником пастора в небольшую кирху в двух кварталах от нашего дома. Судя по рекомендательному письму из места его обучения, пылко и ревностно верующий, чистый душой и помыслами. То есть, вряд ли с первого же полусамостоятельного шага ввалившийся в блуд.

Следствие оказалось расписано вкривь, вкось, с кляксами, без последовательности, без какого-либо строя, но мальчишка, вроде бы, сознался господину полицмейстеру лично, что виноват в смерти ведьмы, хотя никаких сопутствующих обстоятельств подтвердить и не может. Не в своем уме юноша? Или совершал убийство в приступе пылкого и ревностного лунатизма, поэтому не помнит, как?.. Впрочем, «убил» и «виноват» не всегда значит одно и то же. Некоторые настеганные своими оторванными от жизни профессорами неофиты с горячими сердцами, пока не обтешутся в мире живых людей, их болестей и горестей, помочь в которых проповеди и наставления на путь истинный бессильны, ведут себя излишне рьяно и, в рьяности этой, запальчиво и забывчиво. Более того, они могут в обывателях поднять волну нетерпимости и фанатизма.

Суда пока не было, суд состоится не здесь и, конечно же, не светский. Как нашего брата колдуна судит собственное братство, а преступления, случившиеся в армии, рассматривает военный суд, так и тут для отчетливого разбирательства повезут вчерашнего семинариста в столицу диоцеза, пред очи архиепископа. Есть у церковников и собственная тюрьма. Осужденных они не вешают и голов не рубят, но какое-нибудь вечное заточение определить зарвавшемуся фанатику могут очень просто. Фанатиков высшие церковные власти не любят и не одобряют сами. Это не афишируется, но заметно по их общей политике.

Глава 4

* * *

Душечке живется лучше всех. Его работа – исполнять мои приказания, а я ничего ему не приказываю. В итоге он третьи сутки предоставлен самому себе, и понятия не имею, чем на самом деле занят. Вчера он помогал чуть-чуть майору. Сначала с бумагами, потом побегать по городу и добраться до койки. Зачем братство послало нас в таком количестве, если в деле и одному делать нечего? Зачем нам отряд охраны? Для меня пока загадка.

Пытался за завтраком читать местную газету, которая выходит раз в неделю. Чуть не заснул. Главная новость последних дней – недалеко от города на ферме пропала высокопородная заморская овца, привезенная на развод и для улучшения местного руна; вернувшему или сообщившему полезные сведения обещано вознаграждение. Почему-то мне кажется, что овцу уже не вернуть, и, пока наш разбойный табор мается дурью на постое за городом, местное тонкорунное овцеводство в большой опасности.

Майор спустился к завтраку в состоянии относительно благополучном, но смотрел на меня косо, обиняками пытался выведать, когда же я наконец займусь настоящим делом. Что я заметил – пока он трезвый, он весьма нерешительный человек, много сомневается, оглядывается, неуверенно говорит. Но, стоит ему приложиться к своей волшебной фляжке, фон Боцце плавно и уверенно превращается в героя. Одно побочное действие у эликсира смелости – чем больше героизма у майора внутри, тем меньше он может что-то сделать внешне, ибо его не слушаются сначала ноги, потом руки, а потом и голова. Решительности море, возможностей пшик.

Единственный способ поговорить с ним откровенно и по делу – за завтраком, где нам мешает хозяйка. Майор недоволен, бурчит мне какие-то полунамеки про давно подготовленные документы и ограниченные сроки, я отвечаю другими намеками. Дескать, все будет, дайте время. Мне мало прочитать руководство, мне нужно еще часть его выучить наизусть и выученное удачно применить, так что не все сразу. Майор говорил, я усложняю, задача моя проста – найти и упокоить. Я возразил, что у меня нет опыта. Все просто для тех, кто умеет. А я пока не нашел фантома там, где его видели другие, хоть и исходил вчера всю Бромму из конца в конец.

Майор буркнул, мол, плохо искал. Я отвечал – пусть ищет сам, раз мною недоволен, потом зовет меня. Майор вскинулся, заявил, что вот и найдет, если я не способен, а еще добавил, что нам нельзя задерживаться, иначе наш постой слишком дорого обойдется братству. Я возразил, что не просил отправлять на мою охрану полк недисциплинированных головорезов, я мог бы поехать один, тогда бы сократил расходы братства раз в десять, и меня не донимали бы спешкой. Я привык все делать честно и обстоятельно. Майор возвел очи горе, сказал, что он терпит мою нерасторопность последний день, после чего будет вынужден составить на меня рапорт в братство. Я резонно отвечал, что не торопиться и делать все как следует меня просили в самом братстве, а спешка необходима только когда из одной тарелки едят трое.

Здесь Душечка поймал намек и, под шумок нашего диалога, съел все булочки и опустошил кофейник.

Утром я чуть не проспал, поэтому Тоби успел только вывести на пару минут по делам. Обстоятельно прогуляться (и вернуть лупу) мы пойдем с ним после завтрака. Молодой собаке обязательно нужен моцион, иначе она начнет грызть и портить хозяйские вещи – так сказали мне вчера обладательницы боевых матросских швабр. Перед выходом я проверил, как работает еще одно лунное заклинание, которое наложил вчера перед сном – «темнота внутри». Это второе удавшееся мне заклинание лунных рун, причем, днем оно должно действовать, потому что наложено изнутри сундука, где темно. Если какому-нибудь негодяю снова взбредет в голову порыться в моих вещах, сундук отобьет ему пальцы, потому что теперь на дневном свету или со свечкой открывать его будет небезопасно, он станет захлопываться.

У заклинания есть некоторые неудобства – теперь я сам могу найти нужные предметы только в темноте. Но я, по крайней мере, знаю о ловушке, помню, что у меня где лежит, и могу найти необходимое наощупь, погасив свет или накинув поверх сундука одеяло. Бьет он сильно, может сломать кости. Не забыть бы самому, что сундук теперь с секретом.

* * *

Какой сегодня занятой и какой бестолковый день. Первая его половина. Мое вдохновение, приданное мне удачным лунным колдовством, всерьез поубавилось. Магия магией, но, когда дело доходит до работы с людьми, живыми ли, мертвыми ли, попадаешь словно двумя ногами в топкое болото. Это не музыка. Это не летит.

Утром после завтрака я, по пути вернув часовщику лупу, направился в собор, чтоб поискать фантом на колокольне. Вчера я ходил вокруг, но не поднимался. Я старался, подгадывал время, чтобы прийти после службы и ни с кем ненужным мне не столкнуться. Но попал на похороны. Не знаю, есть ли во всей Бромме столько населения, сколько собралось тем утром в соборе и около. Я талантлив в своей области, я знаю. Уж если чутье меня поведет, так оно и приведет.

К тому же, в городе начинают меня узнавать и, следовательно, поджимать губы и обходить, отвернувшись. Словно от меня можно заразиться какой-нибудь нечистью и стать таким, как я. Наивные чудаки.

Я и сам сторонился похоронной суеты, держал собаку на руках, так что люди меня не очень беспокоили, однако ко мне все ж пристал фантом той древней старухи, которую вначале с огромным почтением вносили, а потом выносили из собора. Фантому было наплевать на отпевание и показную скорбь родственников, часть из которых знать ее не знала, а она не помнила их; старухе некто остался должен двадцать далеров по давно утерянной расписке. Бабке было сто два года, но она уходила в уме и почти при памяти, и обрадовалась, что нашла человека, который продолжает ее видеть и слышать. Пока я ждал свободного входа на колокольню, она засушила мне мозг требованиями пойти и разбудить совесть в том нечестном человеке, который даже на похороны не явился. Бытует убеждение, будто чем дольше жил человек, тем меньше при переходе в иной мир цепляется за этот, но здесь не тот случай. Из-за долга в двадцать далеров Бромму ждет еще одна неупокоенная сущность, готов поклясться лунной тростью.

Глава 5

* * *

Мне тоскливо и неспокойно. Дети далеко, работа моя уткнулась в клубок неприятных затруднений, а Бромма ничуть не похожа на шумный, суетный Аннидор, к которому я так привык, своей пряничностью она меня не усыпляет и не умиротворяет. Здесь можно не запирать на ночь двери, но в темноте чувствуешь себя только тревожнее из-за звенящей тишины, прерванной изредка собачьим лаем или колотушкой ночного сторожа на окраине. Ощущения нехорошие.

Утром от хозяйки (или от меня, как жениха) сбежала кандидатка замуж, девица с немытой шеей. Перед отъездом разговор с тетушкой в гостиной был у нее такой: "Этот ваш волшебник, тетушка, дурак надменный. Дутый индюк он, вот что! Много о себе понимает, наверное!" Что ответила тетка, я не расслышал, но ничего ласкового, мол, ты, такая сякая ничего и никогда, а девица в ответ по-кобыльи фыркнула и иноходью ринулась прочь, топоча копытами и производя на соловьиной лестнице не музыку, но звуки, похожие на артиллерийский обстрел -- свист ядер, гром выстрелов.

Ну, на счастливого, как здесь говорится. Не на меня.

Встал я сегодня рано, спать мне не давала совесть. Всю ночь ворочался, не мог уснуть, потом снились кошмары в полицейской башне. Проснулся в таких разбросанных чувствах и под таким давлением безотрадных обстоятельств, что решил забыть про приказ братства не мешаться властям и предоставить им делать их работу, как они ее сами понимают. Я снова влез в местные полицейские порядки.

Пошел к полицмейстеру домой, вытребовал его из спальни (он вышел в рубахе и ночном колпаке, но побритый и бодрый) и заявил ему, что молодой идиот, запертый им на верхнем этаже сторожевой башни, ни в чем не виноват, и, если его оставить так, как есть, он доведет себя до болезни, -- возможно, до душевной, то есть, неизлечимой. На что ответ я получил твердый и непререкаемый, о котором сам не подумал в стремлении к справедливости, и который в один миг поставил меня на место: если молодого идиота не держать там, он сиганет с колокольни, как та ведьма; он пытался.

Потому юный придурок, виновен или нет, будет сидеть под замком, пока его не заберут свои, чтоб городским властям не пришлось отвечать за новую смерть, а мне, некроманту, не прибавилось бы работы, с которой я, похоже, и без добавок не справляюсь.

В общем, меня отчитали как мальчишку, и выглядел я, по меньшей мере, чудаком с утра пораньше. Вот, нет мне покоя. Зачем я пошел? Мог бы и сам догадаться, что юнец представляет опасность не для общества, а, в первую очередь, для себя самого. Хорошо, что я теперь колдун, мне многое прощается. Могу себе позволить делать глупости, если заранее приму загадочный вид. Не помню только, принял ли.

Оправдаться мне было нечем, я спешно попросил извинения за непозволительно ранний визит и ретировался. Был смущен, поэтому на обратном пути повернул не туда и еле выплутал из городских переулков, где в такую рань не у кого было спросить дорогу. Тоби понял мои затруднения и вывел к фонтану, где я остановился подумать.

Уже заметно, что наступает осень. Солнце по утрам долго не отрывается от полосы зари, вначале красит шпили собора и колокольню розовым, потом розовое сменяется тяжелым расплавленным золотом, потом свет делается обычным дневным, бледным, прозрачным, и далекие горы протаивают сквозь дымку. Из сине-голубых они становятся того необычного то ли лилового, то ли серо-розового цвета, который так удивил меня, когда я разглядел их впервые.

Подумать мне нужно о многом. В основном, не беру ли на себя лишнее, занявшись правдоискательством и озаботившись справедливостью, которой от меня не требуют и не ждут. А у меня в мировоззрении кризис. Я должен понять, где я, что я и кто я.

Но как я утром ни крутил в уме свои задачи, получалось, что, не добившись правды, я свою работу не сделаю. Или просто не понимаю, как ее можно сделать иначе, не вижу другой путь. Мертвая ведьма чего-то хочет от жителей Броммы. Чего-то, что они или не дали ей при жизни, или остались должны после смерти. Иначе никак. Нужно решить ее загадку, и всем нам станет лучше, и мертвым, и живым.

Через четверть часа открылись двери магазинчиков, ноги понесли меня в местную книжную лавку. Книг мне не нужно, я себя очень ограничиваю в их покупке, поскольку, дайте волю, и все деньги я стану тратить на книги. Но в лавки книготорговцев захожу часто -- погладить старые корешки, полистать страницы, посмотреть, что появилось нового, что отыскалось старого. Книги в Бромме либо хороши, но очень дороги, либо дешевы, но глупы. Серьезные издания по истории, философии, различным наукам в Аннидоре, например, можно приобрести почти вдвое дешевле. Знания здесь ценят, вот только из-за этого они становятся не всем доступны. А вполне доступные современные романы на серой бумаге я не читаю.

Решил утешить себя газетами, но и здесь выбор оказался скудным: местный еженедельник, отпечатанный кустарно деревенскими энтузиастами, -- его я уже видел, -- восьмидневной давности столичные "Добрые известия", рассылаемые заранее, так что новостям в них не менее десяти дней, и еще, как ни странно, стопка соседских, заграничных, странноватых даже с виду изданий. Они продавались хозяином как оберточная бумага, были куцего формата и неряшливой печати, но выглядели словно только что вынуты из-под станка. В принципе, ничего удивительного в том, что заграничная пресса здесь свежее аннидорской. Граница в двадцати с небольшим милях, столица же от Броммы отстоит почти на четыреста. Я взял две последние беррийские и нашу столичную, причем, столичную мне отдавать не хотели, она была кем-то заказана, но я настоял, пообещав вернуть, как прочту.

На беррийском я читаю сносно, и потянулся к иноязычным листкам потому, что это самые свежие новости, какие только можно достать в Бромме. Пишут же и в наших газетах, что происходит в соседних государствах?.. В "Добрых известиях" никаких важных событий обнаружить не удалось, известия были спокойны, как пруд, задушенный ряской, даже в особой рубрике "беспорядки" там лишь живописалась лошадь, сбежавшая вместе с ландо и забрызгавшая грязью гуляющих благородных дам.

Глава 6

* * *

Денек сегодня выдался суетный. Не знаю, как записать, ничего не пропустив. Сижу сейчас мокрый, продрогший, камина в моих комнатах нет, сушиться негде. Собаку надо бы помыть, но собака устала и мертвецки спит. Сам я заснуть не могу.

Утро начато с того, что я, не к трапезе сказано, приглядывался к отхожему месту в доме. Занятие не для некроманта, но вчерашние беррийские газеты и записи Душечки не шли из головы. Обрывков тех самых газет не нашел, что слегка меня успокоило. Значит, безумная пресса имеет по городу не слишком широкое хождение.

С раннего утра меня прямо подмывало пойти в книжную лавку и спросить, нет ли газет еще. И они там, конечно же, были. Причем, свежие. Ночной привоз, с гордостью объявил хозяин. Жаль, я не могу ничего понять в датировках. Вчерашняя дата "шиповник фрюктидора" ни о чем мне не говорит. Сегодняшний "лесной орех" понятен еще меньше. Хозяин уже прознал, что я "тот самый колдун", потому я пристально поглядел на него и еще раз поинтересовался: кто привозит эти пачки с завидной регулярностью?

-- Контрабандисты, -- с некоторой заминкой сознался он, зная, что колдуну не следует врать.

-- Для кого? Кто в городе говорит по-беррийски?

-- Контрабандисты, -- сказал хозяин, честно глядя мне в глаза. -- Только говорить-то они говорят, а вот читать не умеют. Для кого привозят -- очевидно же: для всех!

На том я его и оставил. Вернулся к завтраку, но не рискнул по-бюргерски провести его за свежей газеткой, свернул листки поплотнее, сунул за пазуху и дожидался момента, когда останусь один. Как на грех, одного меня оставить не торопились. Душечка суетился без причины, он потерял вчера кисет с запасом табака, но надеялся найти. Майор смотрел на него, а, заодно, и на меня, скорбно, словно мы оба слабоумные. Я допил кофе, раскланялся с хозяйкой, и, прихрамывая, отправился в путешествие с бельем.

На этот раз путь в Могильцы показался мне короче. Пластырь я наклеил удачно, к Фальку по пути не заворачивал. Могильцы -- маленькая деревенька или хутор в четыре дома и три сарая, живут в ней сплошь родственники, старшая семья и взрослые дети. Два дома новых, два старых, рядом небольшое пастбище и дубовая роща, дальше -- заповедный лес для княжеской охоты. Работают кто на себя, кто в замке, молодые ребята состоят в егерях. Хозяйка дальнего крайнего дома, приемная мать умершей ведьмы, обещавшая мне стирать, с утра ушла в замок доить коров и еще не вернулась. Под соломенным навесом во дворе, за столом, на котором я вчера привел в негодность свое последнее перо, я расположился почитать, что пишут беррийцы, как дела у них за горами.

Новые газеты были не те, что вчера. "Глас разума" и "Тихий мысленник".

"Глас" вещал про возврат к народу путем критического самосознания. "Революция хороша, -- было написано там, -- когда сменяется старый порядок порядком лучшим, порядочнейшим. Но хороша ли она, когда сменяет порядок полным беспорядком, хаосом и развалом? Уместно ли продолжать лить кровь на площадях, когда Республика и так обескровлена гражданскими столкновениями, люди голодают, хлеба не хватает, дороговизна ужасающая? Нужно искать новые пути, свежую кровь, нужно вовлекать в водоворот Революции всю мировую общность сознательных, грамотных людей, нужно закреплять достигнутые моральные успехи, превосходство нового народного сознания над старым монархическим и рабским, а не ежедневно работать Кровожадной Машиной. Свободные люди должны идти и нести свободу от монархического рабства по всей земле, не отвлекайте их казнями от великих дел!"

"Мысленник" сумел удивить меня еще больше, хотя я считал, что дальше некуда. В нем, помимо объявлений о продаже революционных знамен и красных колпаков со скидкой, призывов вступать в Народную Гвардию с последующей амнистией для согрешивших монархическими идеями и аристократическими идеалами, была помещена огромная статья "Что такое магнетическая свобода", из которой я понял только глаголы, союзы и предлоги. На обратной странице ютилась некая "Полемика на Манифест Механистов", где говорилось, что, женщины и мужчины, безусловно, должны быть равно свободны в свободном обществе, но первая свобода, которую получили от Революции женщины, и первое равенство -- это право взойти в общем строю на эшафот и положить голову под нож Машины. Прочесть "Мысленник" я успел, обдумать -- нет, вернулась моя задержавшаяся прачка.

Между делом, отдавая сверток и деньги, я спросил ее, чем занималась погибшая девушка -- на кого-то работала, у кого-то училась? Ее приемная мать посмотрела на меня подозрительно. Я и стоил того: второй день не успокоюсь, прихожу с одним и тем же. К тому же, сегодня взял с собой черный плащ, так как утром было свежо.

-- Зачем вы спрашиваете? -- задала она мне вопрос.

-- Я некоторым образом могу похлопотать, чтобы ее могилу перенесли из-за ограды на кладбище.

-- Что вы колдун, я знаю, -- сказала она. -- Кроме того, что вы колдун, вы кто?

Вот именно: я кто? У меня несколько лиц и много ролей. Я музыкант, я отец, я ученик, я экспериментатор, я человек на перепутье, я начинаю новую жизнь, я покровитель потерянных маленьких собак. А еще я не знаю, что говорить. Расспрашивать я готовился; к тому, что будут спрашивать меня -- нет.

-- Я, -- отвечал я, -- из колдовского братства Аннидора. Ваша девочка не самоубийца. Мы не любим, когда убивают наших, даже в братстве не состоящих. У вашей девочки ведь был колдовской дар?

Женщина отвернулась и сказала:

-- Я вам постираю, раз уж обещала, но больше сюда не приходите!

Я хотел уговорить ее, чтоб не сердилась на мои расспросы, я же хочу помочь. Даже взял Тоби на руки, надеясь, что он состроит умильные глазки. Но Тоби, если ему надо, умеет состроить и опасную рожу, так что вышло все наоборот. Черная собака скалилась, и некроманту отказали впредь от мыльной лохани.

-- Хорошо, -- сказал я покорно. -- Когда можно забрать белье?

-- Назовите адрес, вам принесут, -- через плечо бросила мне женщина и пошла прочь с моим свертком.

Глава 7

* * *

Сейчас я немного пришел в себя, переоделся, согрелся, отхлебнул из великодушно оставленной мне майором фляжки его зелья храбрости, и возрожденное мной к жизни чудовище больше не орет. Спать не могу. Поэтому закончу день, а то потом не вспомню, что как было.

Я выспался днем, вечерним своим выступлением под стенами собора собрал под окнами вдовы толпу -- для Броммы человек двадцать-тридцать, несомненно, толпа -- и остался голодным, поскольку ужина в доме вдовы не подают, и кухарка со служанкой после обеда запирают кухню и кладовые.

Пути в столовую или в кабак были для меня заказаны, а есть хотелось. Я, недолго думая, решил осуществить сразу несколько планов в одном: сбежать от любопытных черным ходом, поужинать у Фалька за городом, посмотреть, чем занято наше разбойничье войско на постое (в прошлое посещение я никого, кроме самого Фалька, в лагере не застал) и, может быть, дойти до замка ночью, чтобы узнать побольше о загадочном профессоре, к которому ходят те, кто может его заинтересовать. Дело-то я не сделал. И не хотел в этом сознаваться, так мною были горды окружающие меня люди. Жестоко было их разочаровывать, в меня поверили как в силу всемогущую. Я и решил -- тихонько, без шума и помпы попробую закончить то, за чем меня сюда послали.

Потом отдам двадцать далеров из гонорара за промах со старухой, и со спокойной совестью уеду.

В лагере Фалька котлы оказались вылизаны до блеска и валялись на траве, а наша буйная орава, набравшись по соседним поселениям вина, пива и яблочной самогонки, емкости от которых тоже были пусты, храпела без задних ног, включая самого Фалька. Вот еще люди, которым кучеряво живется -- болтайся по окресностям за счет братства, ни в чем из своих примитивных желаний себе не отказывай. Ни забот, ни хлопот. Завидно мне.

С ужином меня постигла неудача. Но я еще питал надежды на пользу от встречи с ночным профессором. Я рассудил -- раз мать девушки пускали в замок, может быть, и сама колдунья там работала или хотя бы заходила иногда. Не хотят мне рассказывать про ее жизнь в Могильцах, может, найдутся свидетели в другом месте. Ночью так ночью, я некромант, ночной колдун, я не в претензии.

Заблудиться или столкнуться с контрабандистами я не опасался. Княжеский замок все же. Контрабандисты -- это на запад, ближе к границе, а в Бромме спокойно. К тому же я с собакой, которая предупредит меня, когда на дороге появится чужой. Ночью -- я заметил это не впервые -- песик мой ведет себя иначе, чем днем. Он подбирается, вытягивает в струнку свое длинное тельце и двигается между куртинами травы на обочине бесшумно и ловко, как пружинка. Не лает, не играет, не подбирает предметы или еду. Смотрит внимательно и чаще оглядывается на меня -- вижу ли я, понимаю ли я, чем он занят. Видеть я видел, но не понимал.

У ворот все было так, как мне обещал сторож-инвалид. Ночь, лунный свет, красивая дорога, запертая на цепь решетка и мой профессор. Ждет меня, не боится ночи. Заинтересован. Зря, возможно. Таким, как он, меня следует опасаться больше, чем мне самому контрабандистов.

Профессор этот -- привидение.

Я остановился на дороге шагов за десять до ворот, чтобы не смущать его. Жалоб на него не поступало, он в замке, скорее всего, был в порядке вещей. Вероятно, им даже гордились, старались не унижать и не обижать. Замок с привидением это романтичнее, нежели просто охотничий замок. Мне надо было решить, как отнестись к призраку. Не упокаивать? Уйти?.. Но профессор сам проскользнул между прутьев решетки и нетерпеливо устремился мне навстречу.

-- Ну, что же, юноша, с удачей, -- прошелестел он. -- Теперь я вам обязан.

Я ничего не понял, слышал только в шелесте неуловимый акцент. Возможно, беррийский или совсем южный. Профессор даже в призрачном состоянии слегка гнусавил. А Тоби сел на хвост у моих ног и чуть ли не изумленно произнес: "Гав?"

-- Удивлены? -- отвечал профессор на вопрос собаки, потому что я молчал. -- Двадцать далеров подъемная для вас сумма или показать вам какой-нибудь горшок с монетами, прикопанный в лесу?

-- Э-э... -- сказал я, проявляя чудеса несообразительности. -- Так это вы должны были покойнице денег?

-- Я. И я, несомненно, отдал бы, не составляй место моего пребывания государственную тайну. Впрочем, оправдываться поздно. Хотите, покажу вам один бесхозный деревенский кладик? Там, правда, чуть меньше, зато забрать его легко.

-- Нет-нет, постойте, я по другому делу к вам, -- остановил его я, поскольку профессор уже собрался нырнуть между деревьями, показывая путь. -- Я, видите ли, потому, что девочку из Могильцев убили. Она была с даром видеть мертвых.

Беловато-зеленое сияние призрака при этих словах перелилось розовым, потом желтым и зеленым, и профессор слегка приугас, словно накрылся от меня полупрозрачной темной тканью. Что это значило, нужно читать в трудах посерьезнее моих конспектов по походному упокоению и деревенскому зачарованию. Я понял только, что он изменил отношение ко мне.

-- И каковы ваши намерения относительно девочки? -- чуть глуховато и словно издали спросил профессор.

-- Не знаю, -- сказал я, а Тоби у моих ног прилег, вытянул хвост и положил на лапы морду.

Я подумал: врать перед призраками глупо. Во-первых, они, конечно, представляются людям совершенно иначе. Всеведущими, волшебными, знающими ответы на какие-то сокровенные вопросы, способными раскрывать тайны и вещать откровения. На самом деле нет. Что человек знал при жизни, то он будет знать после смерти. Что чувствовал, о чем или о ком заботился, то при нем и останется. Где бывал -- про то и сможет рассказать. Не больше. Во-вторых, а что я выгадаю от неправды? Что он сделает мне? Как поможет или помешает? Он же призрак.

-- Я не хочу причинять никому боль и неприятности, -- ответил я. -- Мне кажется, все непросто с этой смертью, и развоплотить фантом будет значить похоронить чью-то вину и прикрыть преступление. Я хотел бы разобраться прежде, чем принимать решение.

Глава 8

* * *

У майора непростая фляжка, надеюсь, я ее не испортил. То, что в нее налито, не иссякает, если не высушить до капли. Волшебно устроено: хочешь воду -- наливаешь воду, хочешь вино -- наполняй вином. Пока есть хотя бы глоток, фляжка до верха восстановится сама, достаточно лишь сосчитать до ста. Требуется поменять напиток -- выливаешь или выпиваешь, заправляешь чем-нибудь другим. Сейчас там прекрасный хересный бренди из Андалуза, который майор пьет больше десяти лет, привык, привязался, боится потерять.

Утром на меня насели все. Начал майор (он явился на рассвете, первым делом проверил наличие бренди в волшебном сосуде, и лишь потом справился о моем здоровье). Что ж, дело сделано, сказал он, вам пора возвращаться в Аннидор, мастер Тимо, то есть, брат Юстин. Складывайте вещи, садитесь в дилижанс -- ближайший еженедельный как раз отправляется завтра вечером, место лучше проплатить заранее, чтоб не оказалось занято -- и доброго вам пути.

То есть, только я, остальные, даже Душечка, зачем-то остаются. До завтрашнего вечера, следовательно, время, чтобы исправить недоразумение с призраком, есть.

А следует ли его исправлять? Не пора ли мне и правда в Аннидор?

Колдунья вернется, это ясно как дважды два. Власти вызовут упокоителя вновь. Может, не меня, другого, кого-нибудь более решительного, опытного. Не всех колдунов на свете выел мор. Окрестные земли эпидемией почти не затронуло. Я начинаю карьеру в братстве с подлога? Ну... так складываются обстоятельства. Совесть моя поскребется и заглохнет, проверять меня не будут -- я устроил впечатляющий фейерверк на главной площади, ни у кого не хватит наглости заявить, будто упокоение не состоялось. А то, что Бромме все же не жить спокойно после моего отъезда -- сами виноваты. Что у них тут варится под спудом? Что за Клаус с друзьями вчера меня обрадовал кулаком по носу? Лесная братия с нечестных промыслов? Хотели обобрать карманы?.. Нет, друзья мои. Они знали, кого караулят, знали, что я колдун. Предполагали заранее, чего от меня ждать -- тварей из ада и прочих неприятностей. Поэтому планировали вступить в действие первыми, а, когда не удалось, бежали, несмотря на то, что их было трое здоровенных, а я один с малой собачонкой.

Синяк и опухлость у меня на лице после вчерашних геройств не настолько страшные, чтобы не выйти на улицу. Немного трудно дышать, слегка болит переносица, но в остальном порядок. Я старательно заклеил пластырем мозоли, осмотрел башмаки на предмет целости подметок -- еще послужат, -- и отправился за беррийскими газетами. Отдохну в дилижансе. Пока поработаем. Может, за два дня удастся залепить дыру на совести и чести если не мундира, то братского плаща.

Успел к завтраку, и после майора за меня принялась прямо за столом вдова. Через благодарность за возвращение любимого кота, вполне искреннюю, она повернула к тому, что я у моих детей один родитель, и моим деткам, наверное, плохо без меня, как было плохо вдове без кота и коту без вдовы, поэтому я должен быстрее ехать к детям (в этом месте майор сделал умильное лицо, и я понял, что именно он подучил вдову такому повороту), но... -- вдова возвысила голос -- можно и жениться, отличный выход! Две незамужние племянницы еще остались непросмотрены!

Тут майор вытаращился, как сыч под фонарем, открыл рот, поперхнулся неподходящей в приличном обществе мыслью, закашлял и открыто хлебнул из фляжки. А Душечка мелко захихикал.

Я с серьезным видом и назло майору обещал подумать насчет племянниц и невозмутимо спросил, где в городе аптека. Вдова заговорщицки мне подмигнула, похоже, эта вредная карга теперь на моей стороне. За пазухой у меня уже лежали две свежие газеты, и опять не те, что прежде. Я отправился на площадь к фонтану, чтобы прочесть их.

На одной, помимо незнаемой даты на птичьем новоберрийском, значилось "четверг". Удача, ориентир, четверг был позавчера. Если, конечно, газеты не с прошлой недели. Я развернул вторую, с названием "Друг человечества", -- а тут неудача. Больше половины колонок вышли пустыми с пометкой "военная цензура". Пропущенное цензурой читать не представилось интересным, оно было пресно, как сухая трава. Объявления по сбору пожертвований в общество помощи революционным сиротам и вдовам, расписание совещаний народного трибунала, торжественное представление освобожденному народу статуй Справедливости на площади Свободы и списки приговоренных к встрече с Машиной до конца месяца. Что такое эта Машина я так толком и не уяснил. В прошлых листках ее именовали Кровавая Машина. Или, может быть, не ее. В этой газете просто Машина. Газеты меня не порадовали и не успокоили мой интерес к беррийским новостям.

Лишь от одной из отцензурированных статей по недосмотру или наглости наборщика уцелела строчка: "Поддерживаемый кликой сварливых ханжей..."

Чувствовал я себя после чтения неспокойно, меня взяла досада. Вмешалась какая-то цензура и оборвала мою связь с миром. В этой Бромме как в мешке. В добротном, чистом, плотном, непрозрачном, даже душном. Я и не думал, что настолько связан с жизнью в большом городе, где с помощью новостей чувствуешь мир, его дыхание, шум, суетность. Здесь мне этих связей не хватает.

А еще мой сон. Я не уверен, что он не явился мне под влиянием волшебной фляжки или удара по голове. Но все же запишу его чуть позже.

Тоби набегался вдоволь вокруг фонтана, облаял церковную процессию, с молебствием бродившую примерно в том месте у собора, где я упокоил старуху. У священников с колдовством свои дела, вернее, нелады. Мы, колдуны, как и актеры, не принадлежим ни небу, ни земле, и до предсмертного покаяния с отречением от прошлой жизни (поди еще успей) к таинствам не допускаемся. Вот они и ходят, хотят запудрить мои следы, наверное. Ну, пусть ходят, гав-гав на них, лицемеров.

Когда городские власти вызывают упокоителя, это не делается без одобрения со стороны церкви. Шатающиеся у колокольни призраки беспокоят больше, чем вызванный упокоить их некромант. Но сделанная в пользу церкви работа не мешает святошам при встрече со мной кривить рожи и отворачиваться, комментируя мое занятие как греховное и нечистое. Отношения с колдовскими братствами у церковных орденов гнилые. Раньше друг друга громили в проповедях и на собраниях. Сейчас не громят, но ежедневно взаимно оплевывают.

Глава 9

* * *

Последовательно, чтобы не напутать. Это важно.

Сразу, как хотел, ничего не вышло. Перед самым выходом мне вздумалось переложить белье из брошенного на кровать узла в пустой ящик комода, раз уж сундук в себя не пускает, и я увидел, что рукава сорочек завязаны узлами. Накрепко завязаны. Что за подлость! Это мне отомстили за неудобные расспросы в Могильцах? За то, что не могу оставить их с привидением в покое?.. Выходка детская, моя расплата за чье-то бессилие, но, если сложить с ночным нападением на кладбище, все это обещает гораздо меньше хорошего, чем каждое из событий само по себе.

Отставил в сторону трость, загнал назад в комнату собаку, развязывал, терял время, которого оставалось все меньше, злился. Один узел так и не сумел развязать, настолько сильно затянуто. Бросил, спустился вниз, едва шагнул к порогу -- со служанкой ругается посыльный, оборванный, вонючий и очень грубый в словах мальчишка, каких я в чистенькой Бромме и не видел. "Вот твой колдун, убирайся отсюда, оборванец!" -- кричит служанка, и он сует мне в руку записку следующего издевательского содержания: "Здравствуйте, мастер колдун, и, если вы сейчас меня не поняли, прощайте! Подробнее не могу, ибо за всеми нами следят. Надеюсь, вы поймете и ответите". Запечатано сургучом, сургуча мало, печати как таковой нет, и подписи нет, бумага хорошая, почерк твердый, отработанный. Мне в тот момент показалось, я понял, что это значит. Однако, пока я соображал, как именно ответить, мальчишка, воровато зыркавший внутрь дома (отчего я вынужден был прикрыть дверь), сбежал, даже не дождавшись монетки за труды.

Я подхватил рыскнувшую в сторону кладбища собаку и отправился к полицейской башне. Но ошибся. Священник из башни по-прежнему молится и пачкается плесенью с пола, лицо грязное, вид у него больной и одичалый, а я ему не нянька каждый раз умывать. И утешить мне его нечем. И я ничего не добился, кроме путаницы в загадках, и он по-прежнему не хочет сказать мне ни слова о погибшей девушке. Когда я показал ему письмо, он сильно удивился. Еще бы. Я и сам удивился. Никогда мне подобных глупых писем не писали. Поняв, что толку от встречи не будет, записку прислал не он, я быстро ушел. Все бегом, все раздражает. И спешка раздражает в первую очередь. Такая маленькая Бромма, но из конца в конец ее несколько раз перебежать -- и день неожиданно кончился.

Я пошел в ратушу, застал бургомистра в большой парадной приемной. Он контролировал, как натирают там паркет. Больше в этом городке заняться нечем. Я попробовал заикнуться о своих колдовских нуждах, но и здесь не был понят. Я даже наполовину сознался -- дескать, не уверен, что упокоил нужный призрак. Бромма место, богатое ведьмами и привидениями, легко обознаться, и нельзя ли мне пошарить по замковой библиотеке для надежности? Мне пояснили, что местные ведьмы воду не мутили никогда, а вот пришлые (выразительный взгляд на меня) часто колобродят не там, где положено. Призрак упокоен? Упокоен. Ну, так и упокоителю нужно вести себя спокойно. А то взяли моду... Я намек понял. Рескрипт на посещение запертых княжеских владений мне не выдадут. Власти с майором единодушны, колдун сделал дело, колдуну пора уезжать.

А мне мешает мой обман. До физического ощущения, до болезненности. Дара предвидения некромантия не предполагает. Но откуда-то настырно лезет ощущение, что я поступаю неправильно, не так, иду не в нужном направлении и должен предпринять какой-то другой шаг.

В конце концов я в раздражении так неловко ухватил Тобби, что тот вывернулся и пробороздил зубами мне по левой руке. Потом подпрыгивал, тявкал, махал хвостом, я извинялся перед ним, он передо мной, но нам пришлось остановиться у фонтана, чтобы я смыл кровь с тыльной стороны ладони. У каменной чаши в ногах у меня внезапно запуталась не одна собачка, а пять или шесть. Матросские швабры. Я поклонился матроне и ее девицам, вышедшим на площадь из аптекарского переулка, но, боюсь, сделал это несколько раздраженно и нервно. Девицы в испуге остановились, и, по обычаю своему, две из них раскрыли и закрыли зонты, а остальные попытались спрятаться друг за друга. Пришлось усилием воли успокаивать себя, свою спешку и порыв срочно бежать прочь, не зная, куда. Когда в городе нервничает аптекарь, дело одно. Когда о чем-то до видимой дрожи в руках беспокоится колдун -- совсем другое. Дело не в вежливости. Мне нужно привыкать, что на меня иначе смотрят люди. Нужно учиться их обманывать. Потому что мой вид их пугает.

Я несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоить себя хотя бы внешне. Тогда дамы робко поинтересовались, куда я спешу. Ответил, иду в дилижансную контору заказать себе на завтра место, ибо дела мои в Бромме окончены, я уезжаю. Как, сказали мне, слегка осмелев и подходя поближе, вы разве не знаете? Дилижанс весь целиком выкуплен мастером Проспером, бывшим городским аптекарем. Прямо сейчас он собирает в багаж все, что можно увезти, дешево распродает, что нельзя, и завтра спешно отбывает из Броммы. К слову, у него есть прекрасное чучело крокодила, достопримечательность города, в обед цена была всего сто далеров, к вечеру наверняка упадет, потому что желающих нет. Не хотите ли приобрести?

-- А чем объясняется его спешный отъезд? -- поинтересовался я, несмотря на то, что, кажется, знаю причину. -- Я был в аптеке утром, аптека работала.

-- Она и сейчас работает, но остальное неизвестно, -- покачала матрона зонтиком. -- Мастер Проспер твердит, что нужно бежать, пока из него самого чучело не набили. Общее мнение таково, что наш добрый аптекарь помешался.

У меня после утреннего визита составилось сходное мнение, и подробнее я выспрашивать не стал. Аптекарем, надо сказать, мастер Проспер был не самым лучшим. Пластыри его на пятках у меня не держались, хотя по виду выглядели солиднее тех, что дал мне Фальк.

Однако теперь можно не лететь угорело к дилижансу, снова пересчитать недоделки и обдумывать свое поведение более тщательно. Мне даже легче стало. Уеду, когда сочту нужным. Завтра или не завтра, но теперь это зависит не от расписания дилижанса, а от меня самого.