Немая для Лешего

Глава 1. Марьяна

- Она там! Налево! – чей-то хриплый крик в тишине, и следом за ним короткая, отрывистая очередь из автомата.

Пули с противным свистом впивались в сосну над моей головой, осыпая меня щепками.

Страх. Он был не просто эмоцией. Он был физическим существом, которое сидело на плечах и сжимало горло пальцами. Словно подпирание под ребра коленом, отчего я заставляла себя бежать быстрее. Еще быстрее. Страх звенел в ушах, сводил живот в болезненный узел. Портилось зрение застилавшей глаза пеленой. Это был животный, первобытный ужас, стирающий все мысли, оставляющий лишь одну команду: «БЕГИ».

Я не думала о том, что было до этого. Понимала только, что все было зря. Но сейчас существовали только ноги, впивающиеся в скользкую подстилку из хвои, хриплое дыхание и эти два глаза-фонаря за спиной.

Я резко рванула в сторону. Попала в такую непроходимую часть леса, что низкие ветки хлестали по лицу, царапая кожу. Упала, впилась руками в холодный мох, оттолкнулась и снова побежала. Автоматные очереди стали реже. Они не хотели тратить патроны вслепую, но это лишь подчеркивало их уверенность. Они знали, что я где-то здесь, как крыса в запертом подвале.

Силы были на исходе. Ноги стали ватными, в висках стучало. Я поняла, что просто так мне не уйти. Нужно спрятаться. Исчезнуть. Ведь если меня поймают, так просто не застрелят. Подвергнут пыткам. А я не смогу осуществить задуманное.

Взгляд упал на черный провал у подножия огромной ели. Что-то вроде норы. Щель между вывернутыми корнями и каменной глыбой, присыпанная листвой. Отчаянный порыв, последняя надежда.

Кубарем скатываюсь вниз, содрав кожу на локтях. Втискиваюсь в узкую щель. Забилась в самый дальний угол, поджав ноги, стараясь дышать беззвучно, хотя грудь разрывалась от нехватки воздуха.

Свет фонарей промелькнул в метре от моего укрытия.

- Куда она подевалась?!

- Должна быть тут где-то! Ищи!

Шаги. Грубые, тяжелые. Они прошли буквально рядом. Луч фонаря скользнул по входу в мое убежище, и я зажмурилась, ожидая разоблачения. Но свет ушел. Шаги стали удаляться. Они ругались, спорили. Голоса мужчин тонули в лесной гуще, пока все не затихло.

Тишина. Сначала оглушительная после грохота погони. Потом ее начали заполнять обычные ночные звуки: скрип дерева, шорох какого-то зверька, далекий крик совы. Я боялась пошевелиться. Слезы текли по грязным щекам сами собой. От боли, от страха, от дикой усталости. Но я была спасена.

Именно в этот момент почувствовала запах. Сладковато-приторный и густой запах зверя. Старая шерсть и еще чего-то дикое и незнакомое. Только сейчас понимаю, куда я забралась.

Это была не нора.

Это берлога...

Ледяной ужас, по сравнению с которым погоня с автоматами показалась почти приключением, сковывает моментально.

Снаружи послышалось грузное шарканье. Что-то массивное приближалось к логову. Земля подо мной будто содрогнулась. В проеме, который минуту назад был спасением, возникла тень. Огромная, закрывающая все звезды.

Медведь. В тесном пространстве берлоги хищник казался горой из мышц, меха и ярости. От темной и свалявшейся шерсти шел пар. Маленькие глаза блестели в темноте так, что я увидела всю свирепость зверя. Он обнюхал все вокруг. Издал низкий, глубокий звук.

Не рев.

Сначала это было похоже на удивленное ворчание, которое мгновенно перешло в гулкий рык, от которого дрогнули стены моего убежища. С зубов сошло что-то вроде слюны. Звук шел из самой глотки зверя. Бил меня физически, прибивая ко дну берлоги еще больше.

Медведь был в ярости. Я же прощалась с жизнью.

Прижимаюсь к земле, закрыв голову руками. Понимаю, что пытки моих врагов показались бы мне ласковыми поглаживаниями в сравнении с тем, что меня ждет сейчас. Мысли быстро остановились. Остался только инстинкт, заставивший оцепенеть от ужаса и вспомнить молитву, которой меня учила в детстве мама.

Когда медведь шагнул ко мне, а его горячее дыхание обожгло мою шею, в голове промелькнуло: «Вот и вновь я с родителями»…

Зажмуриваюсь, ожидая когтей, зубов. Конца.

Внезапно снаружи резко раздается выстрел. Звук был оглушительным, как удар, от которого я вздрагиваю.

Медведь взревел в очередной раз. Но уже испуганно. Животное рванулся прочь из берлоги, задев меня своим массивным боком. Слышно было только, как он ломает кусты, пытаясь найти спасение.

Стою не в силах пошевелиться. Все еще парализованная страхом. В проеме возник новый силуэт.

Человеческий.

В лунном свете вижу его. Высокий, широкоплечий мужчина в камуфляжной форме, с ружьем в руках. Он присел на корточки, заглядывая ко мне внутрь. Лица почти не было видно, но я разглядела его глаза. Огромные, очень темные, карие. Но даже в этом скудном свете они светились по-особенному. Спокойные, внимательные, пронзительные – как у хищника. Практически, как у медведя.

- Эй, - его голос был глухим и твердым. – Выходи. Он не вернется пока.

Видя отсутствие моей реакции, мужчина протянул руку. Я, все еще дрожа, подалась к нему. Ноги подкосились, но его сильная рука подхватила меня и вытащила на холодный воздух, который вдруг показался таким свежим после смрада берлоги.

Он осмотрел меня с ног до головы. Глазами выхватил все детали – порванную одежду, ссадины, дикий страх на лице – и все понял.

- Ты в порядке? Что ты здесь делаешь одна? Потерялась? – спрашивает сурово, но в голосе пробивается тревога.

Я открыла рот. Разум лихорадочно подбирал слова, объяснения, просьбы о помощи, но из горла не вырвалось ни звука. Только тихий, беспомощный выдох. Старое, знакомое отчаяние возникло с новой силой. Я подняла дрожащие руки и сделала то, что делала всегда. Приложила указательный палец к губам, а потом отстранила ладонь, покачала головой.

Я не могу говорить.

Мужчина замер, внимательно наблюдая за моими руками. Его большие глаза сузились, но даже в пристальном прищуре мелькнуло понимание. Он кивнул.

- Понял, - коротко и ясно, без тени эмоций в голосе.

Глава 2. Марьяна

Он не вел меня. Он просто шел впереди, отмеряя шаги так, чтобы я обессиленная могла успеть за ним. Его спина в камуфляжной куртке была прямой и надежной, а ружье за спиной – неотъемлемой частью пейзажа.

Я шла, почти не видя дороги, все еще ощущая на затылке лучи фонарей и слыша в ушах низкий рык медведя. Каждый раз оборачивалась со страхом. Каждый раз, когда слышала незначительный шорох за спиной. Мужчина же ни разу не среагировал на мое беспокойство.

Мы вышли на небольшую поляну, где была его сторожка. Даже не сторожка, а скорее убежище из толстых бревен, почти сросшееся с лесом. Кривая печная труба из ржавого железа, маленькое окошко, снаружи у стены аккуратно сложенная поленница. От всего веяло таким безнадежным уединением, что сердце сжалось еще большей тоской.

Он отодвинул щеколду. Никаких замков, только тяжелый железный крюк. Пропустил меня вперед.

Воздух внутри был густой, но теплый. Пахло дымом, смолой, сушеными травами и чем-то неуловимо мужским. Кожей и потом. Я замерла у порога, давая глазам привыкнуть к свету единственной керосиновой лампы, стоявшей на грубо сколоченном столе.

Комната была одна. Прямо передо мной массивная буржуйка. От нее в сторону тянулся длинный железный рукав, уходящий в стену. На буржуйке стоял черный, закопченный чайник. Слева топчан, застеленный оленьей шкурой и плотным одеялом. Над ним полки, уставленные тушенкой, патронами, книгами в потрепанных переплетах, какими-то железяками. На стене висела карта района, испещренная пометками, и старый карабин. Справа – тот самый стол с лампой, табурет и еще одна полка с котелками, кружкой и примусом. Чисто, по-военному. Ничего лишнего. Убежище отшельника или заключенного. Добровольного.

Я стояла, чувствуя, как мокрая одежда пристала к телу. Я точно была похожа на болотную кикимору.

Мужчина снял ружье, поставил его у входа и, не глядя на меня, подошел к буржуйке. Он снял чайник, поставил на его место большое оцинкованное ведро, наполненное водой из стоявшего в углу бака.

- Садись, - бросил он через плечо, не оборачиваясь. – Греться будешь.

Я послушно опустилась на табурет у стола, сгорбившись и стараясь занять как можно меньше места, настолько мне было неловко. Но при этом не сводила с него глаз, пытаясь прочитать в его движениях и даже в молчании его намерения.

Кто он? Лесник? Браконьер? Отшельник?

Леший какой-то…

Он спас меня. Но почему? Потому что он хороший? Хороших людей, живущих в лесу, прячась от людей, не бывает. Или бывает?

Это же мужчина точно был опасен. Это читалось в каждой его черте. В плавной, но хищной грации его движений. В огромных глазах. Была ли эта опасность направлена на меня?

Я ловила каждый его взгляд, чтобы угадать. Он же смотрел на огонь в топке, на воду в ведре, куда-то в пространство над моей головой. На меня мельком. Но как-то оценивающе. Я для него сейчас раненый зверь, который будет жить или нет.

Вода на буржуйке начала шуметь, наполняя сторожку теплым паром. Мои щеки мгновенно раскраснелись. Я это знала точно, потому что они начали гореть. Мужчина снял ведро, поставил его на пол посреди комнаты, рядом с деревянной скамейкой. Потом достал из-под топчана серое, выцветшее, но чистое вафельное полотенце и аккуратно сложенную темную фланелевую рубашку. Такие же простые штаны.

Мой спаситель повернулся ко мне, чтобы рассмотреть меня внимательно. Его лицо было серьезным, но усталым. Лампа отбрасывала тени на его скулы, делая взгляд еще более пронзительным. Исподлобья. Смотрел на меня прямо, без улыбки, без угрозы, но и без жалости. Как на факт. Как на новую деталь в своем строгом мире.

- Раздевайся, - неожиданно скомандовал так, будто попросил принести воды.

Вот только у меня вся жизнь перед глазами пролетела.

Воздух вышел из моих легких медленно, но громко. Вдохнуть вновь не могу. Опять парализовало от страха. Мои попытки понять его и даже сформировать положительное мнение о мужчине разбились об одно короткое и жуткое слово. Волна страха накатила с новой силой.

Нет.

Вжалась в табурет, схватившись руками за сиденье. Сердце, только-только успокоившееся, снова забилось в панике. Преступники с автоматами, медведь в берлоге… и вот теперь это. Это было хуже. Потому что здесь, в этой маленькой, теплой комнате, некуда было бежать.

Он видел мой ужас. Видел, как я побледнела, как глаза мои расширились от ужаса, но не сдвинулся с места. Он просто стоял. Ждал. Огромные карие глаза были прикованы ко мне. В них не читалось ни злобы, ни похоти. Только… нетерпение? Сколько времени у него не было женщины? От этих вопросов в голове становилось еще страшнее.

Не дожидаясь моего повиновения, мужчина сделал шаг вперед. Всего один. Но тень от его фигуры накрыла меня целиком…

Глава 3. Леший

Черт знает что творится в лесу. То стрельба, как на полигоне, то медведь ревет, будто его с живого шкуру сдирают. Не иначе браконьеры опять шляются, сволочи. Пошел на шум. Мало ли, может, помочь кому надо. А оказалось – девочка. Совсем девочка, глаза как блюдца. Вся перемазанная, дрожит как осиновый лист. В медвежью берлогу, видать, от кого-то спряталась. От тех, что с автоматами, наверное. Дура бесстрашная. Мог бы и не услышать, пройти мимо. Повезло ей.

Привел ее в сторожку. Сидит на табуретке, съежилась вся, молчит. Смотрит на меня как заяц на удава. Боится, понятное дело. Кто ж после такого не испугается. Вся в грязи и в крови, одежда порвана. Надо бы отмыть, раны обработать, а то заражение пойдет.

Воду на буржуйке погрел. Горячая уже. Поставил ведро посередине, чтоб удобнее было. Жаль, корыта нет никакого или тазика. Полотенце чистое дал, свою рубаху и штаны старые. Другого тут ничего и нет.

Повернулся к ней.

- Раздевайся, - говорю спокойно, но вроде как приободряюще немного.

А она только замерла. Сидит, уставилась в пол, вцепилась в табуретку так, будто я ее убить собрался. Только глаза еще больше стали. Голубые-голубые. Вообще-то девчонка простенькая. Не силиконовая, в косметологических кабинетах, наверное, ни разу не была. Сейчас так вообще испуганная и перепачканная. Смотреть не на что. Но эти глаза… В них столько всего. И ужас, и мольба, но в то же время звериная сила. Засмотрелся на них на мгновение, аж забыл, что хотел сказать.

Но понял, что напугал ее.

Дурак.

Она же после погони, после медведя. Любое резкое движение, как ножом по нервам. А я ей как на плацу скомандовал. Надо было помягче.

И молчит все время. По жесту понял, что говорить не может. Немая вроде как.

От рождения? Или… это временное явление от страха. А… глухая тоже? Может, она меня вообще не слышит? Оттого и не реагирует на команды. Или просто в ступоре, шок такой сильный.

Надо как-то иначе объяснить.

Вздохнул, прошелся рукой по лицу. Устал сегодня. Отвернулся от нее, чтобы не пугать своим взглядом. Взял приготовленную для нее одежду с топчана и положил поближе, на край кровати. Показал рукой: вот, бери.

Потом подошел к буржуйке, постучал по ведру кочергой. Звонко зазвенело. Она вздрогнула. Значит, слышит. Хорошо, не глухая.

Повернулся к ней, жестами стал показывать. Сделал вид, что снимаю с себя куртку, потом указал на нее и на ведро с водой. Потом растер руки друг о друга, изобразил, как намыливаюсь. Показал на чистое полотенце и на одежду на кровати.

- Помойся, - говорю уже тише, без командирских ноток. – Вода горячая. Я за печь уйду, не буду смотреть. Одевайся в это, - еще раз руками показываю на одежду.

Развернулся и действительно отошел к дальнему углу. Встал спиной к ней. Рядом поленница. Присел на корточки. Сделал вид, что начинаю перебирать дрова. Делать нечего, поскольку просто стоять и ждать – еще больше ее напрягать будет.

Сижу, слушаю. Ни звука. Только потрескивают дрова в буржуйке, да завывает за стеной ветер. Девчонка, наверное, все еще решает: верить мне или нет. Или все так же в ступоре сидит.

Немая… Если от рождения, как она жила? Как ее те, что гнались, обидеть могли, если она даже крикнуть не может? Гады.

М-дааа… Дела. Принесла ее нелегкая в мой лес. Когда мне здесь и самому нужно сидеть тихо. Теперь не знай, что с ней делать. Выводить к людям? А кто ее искал-то? Может, те самые с автоматами и есть «люди»? Вопросов больше, чем ответов. И главное, что ответить она на них не сможет. Может хоть писАть умеет?

Главное, чтобы сейчас не окочурилась от испуга тут у меня. Помылась бы, отогрелась. А там видно будет.

Я сидел спиной, перебирая одни и те же поленья. В сторожке стояла тишина. Только от буржуйки шел все тот же знакомый треск. Каждую секунду я ожидал услышать хоть какой-то звук: шлепок воды, вздох, шум одежду. Но ничего не было.

И вот, наконец, донесся едва уловимый шорох. Словно мышь под полом скреблась. Я замер, не дыша, боясь спугнуть. Потом тихий, стыдливый вздох и мягкий шум падающей на пол мокрой тряпки. Это была ее одежда. Я мысленно представил, как она стоит, съежившись, вся в грязи и синяках, не решаясь сделать следующий шаг.

Потом послышалось осторожное плескание воды. Она зачерпнула ладонями, пробуя температуру. Еще одно плескание, уже увереннее. Звук воды, льющейся на тело. Сначала робко, потом все смелее. Я слышал, как она моет лицо, смывая с него грязь и следы слез. Слышал, как замерла, когда вода коснулась ссадин на руках и ногах. Короткий, сдавленный вдох, который она тут же попыталась заглушить.

Она мылась быстро, торопливо, словно боялась, что я передумаю и обернусь. Мылась так, как моются в полевых условиях. Экономно, без лишних движений. Слышно было, как она намыливает руки. Я оставил ей кусок грубого хозяйственного мыла. Понимаю, что кожа ее нежная, молодая. Но девчушка так сильно трет кожу мылом, счищая с нее не только грязь, но и следы пережитого ужаса, что даже у меня сердце сжалось.

Вода в ведре плескалась, и в этих звуках была какая-то незащищенность. Она была здесь, в нескольких шагах от меня. Голая и беспомощная, вся дрожала от страха, стыда и, наверное, от облегчения, что может, наконец, смыть с себя этот кошмар. И она полностью зависела от моего слова, от моего решения не оборачиваться.

Я сидел, уставившись в стену, и чувствовал, как по моей спине под курткой ползет неловкий пот. Видавший виды, привыкший к крови и одиночеству, сейчас чувствовал себя мальчишкой, застигнутым врасплох. В голову лезли дурацкие мысли. А вдруг она упадет в обморок от слабости? А вдруг вода слишком горячая и она обожжется? Черт, надо было дать ей тряпку, мочалку, что ли… У меня же ничего такого нет.

Плеск воды стих. Послышалось шуршание полотенца. Она вытиралась, и я снова представил это: худенькая, бледная спина, влажные волосы, следы от веток и царапины. Потом тихий шум ткани. Она надела мою рубаху. Балахоном, наверное, на ней. По шлепкам босых ног об пол понимаю, что надевает штаны. Их нужно закатать, чтобы не волочились по полу. Ладно, сам закатаю. Если подпустит…

Глава 4. Марьяна

Я стояла, затаив дыхание, пока его спина была ко мне повернута. Каждый мускул в моем теле был напряжен до предела, отчего я готова была броситься прочь. Его команда «раздевайся» все еще висела в воздухе, отзываясь болью где-то под ребрами. Я боялась. Боялась, что это ловушка. Что его спокойствие – это лишь маска, а за ней скрывается то же, что и в глазах тех мужчин с автоматами.

Но вода в ведре дымилась, заманивая теплом. Я дрожала от холода и остатков адреналина. И он… он отошел. Не оборачивался. Сидел тихо, перебирая дрова, давая мне время и защищенность.

Это и стало решающим. Не сила, а это уважение к моему страху. Я сделала первый шаг. Пальцы не слушались, плохо разгибались, когда я пыталась расстегнуть пуговицы на своей рубашке. Ткань прилипла к ранам на плечах и спине, и я сдерживала стоны, отдирая ее. Каждый звук – звук ткани, мое предательское дыхание – казался оглушительным в той тишине, что была в сторожке. Я ждала, что он обернется, готовая убежать, предварительно бросив в него ведро. Была готова бежать в ночь и в лес полностью обнаженной. Но он не оборачивался.

Вода оказалась обжигающе горячей, но невероятно прекрасной. Она смывала не только грязь. Она смывала погоню, свист пуль, медвежий рык. Я старалась делать все быстро и тихо, стараясь не расплескать воду на пол. Получилось плохо. Его мыло пахло деревом и чем-то горьким. Оно щипало царапины, но это было невероятное ощущение жизни, еще имеющейся в моем растерзанном теле.

Его одежда оказалась огромной, но мягкой и теплой. Ткань рубахи, пропахшая дымом и им, обволакивала меня, как кокон, словно защищая. Я, наконец, выдохнула, когда надела штаны, закатав их в несколько оборотов.

Когда он обернулся, я снова почувствовала прилив страха. Но он лишь кивнул и сказал «молодец» каким-то глуховатым голосом, в котором не было угрозы. Потом указал на табурет:

- Садись. Раны нужно обработать.

Я послушно подошла и села, сгорбившись, стараясь стать как можно меньше внутри его просторной рубахи. Он достал из-под полки аптечку. Старую, металлическую, армейскую. Открыл ее с глухим щелчком. Достал бутылку с бесцветной жидкостью, вату, бинт. Совершенно новые, ни разу не использованные.

Я зажмурилась, ожидая грубых прикосновений и боли. Привыкла, что любая «забота» от мужчин – это что-то небрежное, часто навязчивое и с грубым вниманием.

Но его пальцы… его пальцы были совсем другими. Твердыми, уверенными, но… невероятно нежными. Он начал с царапин на руках. Одной рукой он придерживал мою ладонь, а другой смачивал вату в антисептике. Его прикосновение было профессиональным. Он не сжимал мою руку, а просто держал, чувствуя, как я дрожу.

- Щипать будет, - предупредил он тихо, и в его голосе не было привычного мне раздражения.

Была лишь констатация факта.

Жидкость действительно защипала, и я вздрогнула. В это время его пальцы чуть сильнее сжали мою руку, но не чтобы причинить боль, а чтобы удержать и… поддержать. Он обрабатывал каждую царапину, каждую ссадину с удивительным терпением, не пропуская ни одной. Потом перешел к лицу, аккуратно отодвинув мокрые пряди волос. Я сидела с закрытыми глазами, чувствуя только запах лекарства, тепло его пальцев, легкое дуновение его дыхания на моей коже, тихий скрип табурета под его весом. Это было непередаваемое ощущение…

Мужчина был большим, сильным, пугающим. Его мощь читалась в каждом движении. Но в том, как он сейчас ко мне прикасался, была какая-то необъяснимая ласка. Даже нежность. Такая, от которой комок страха начал понемногу распадаться. И на смену ему приходило что-то теплое и волнительное. Что-то, отчего сердце начало биться чаще уже не от страха.

Никто никогда не прикасался ко мне так. Как к чему-то хрупкому и ценному. Как к чему-то, что можно и нужно беречь.

Когда он перешел к самой глубокой царапине на плече, его движения стали еще осторожнее. Он стоял так близко, что я чувствовала исходящее от него тепло. Я рискнула открыть глаза и поднять взгляд. Мужчина был сосредоточен на своей работе. Его темные брови сдвинуты. Большие карие глаза, казалось, впитывали каждую деталь, оценивая повреждения. В уголках его губ залегли суровые морщины, но в них я вдруг увидела не злость, а… беспокойство? Заботу?

Наши взгляды не встретились. Но в тишине сторожки что-то незримое и хрупкое повисло в воздухе между нами. Не доверие, ведь слишком свежи были раны. И уж точно не то, что обычно называют любовью с первого взгляда. Это было тоньше. Как первый луч солнца после долгой и опасной для жизни ночи. Просто осознание, что руки, способные убить медведя, могут быть такими бережными…

Глава 5. Леший

Вожу ватой с антисептиком по царапине на ее руке, а сам думаю о том, как же нелепо выглядят мои грубые с мозолями пальцы на этой хрупкости. Она не дергается. Сидит смирно, затаив дыхание, и только по легкой дрожи, что проходит по ее руке, когда спирт касается раны, понимаю – ей больно. Но она терпит. Привыкла терпеть.

Поднимаю взгляд. Не на рану, а на нее. Девушка смотрит в пол. Длинные мокрые ресницы отбрасывают тень на бледные щеки. После помывки проступили черты лица. Острые и высокие скулы с тонким носом.

Девочка. Совсем девочка.

А в глазах пропасть. Печаль. Грусть. Полное разочарование в жизни.

Жаль, что так происходит с молодыми. В ее время я жил полной жизнью. Служил, кутил в свободное время. Брал от жизни все, при этом понимая, какое значение имею для своей страны.

Перехожу к ссадине на плече. Рубаха сползла, обнажив ключицу. Совсем тонкую и хрупкую. Кожа вокруг раны воспаленная, красная. Надо промыть тщательнее. Я стараюсь дышать ровнее, делать движения плавными, будто имею дело не с человеком, а с ребенком, с которым одно неверное движение может привести к побегу. От ее близости пахнет моим же мылом. Обычным хозяйственным, но чистая и влажная кожа сейчас лучше любой туалетной воды.

Мысли путаются. Все время думаю: кто она, откуда, кто те твари, что гонялись за ней с автоматами? И почему она… немая? Почему-то кажется, что голос «забрали» у нее вместе с чем-то еще. Каждая новая царапина на ее теле, как олицетворение огромного количества немых вопросов.

А вдруг ее ищут? Родственники. Родители. Муж или парень в конце концов.

Заканчиваю. Закрываю аптечку с глухим щелчком. Звук кажется неестественно громким, поэтому она вздрагивает.

- Все, - говорю тихо, отчего голос звучит хрипло. – Главное обработано. Не должно быть последствий.

Она медленно поднимает на меня глаза. Голубые. Прозрачные. В них нет паники, но есть настороженность. Прекрасно понимаю ее готовность к худшему, поэтому нужно быстрее уходить.

- Слушай, - начинаю я, отводя взгляд к запотевшему окошку. – Ты тут останешься. Спишь на топчане. Дверь изнутри на крюк закинешь. Я ночую снаружи.

Почему-то она замирает. Словно испугалась моего ухода еще больше, чем… Вижу, как ее взгляд скользит по тулупу, висящему на стене, и по буржуйке, которая на данный момент – единственное, что греет эту конуру.

Она понимает. На улице холодно. Сейчас всего лишь апрель месяц. Костер мне разводить нельзя. Ни света, ни дыма. Ничего, что может указать на присутствие человека в этом квадрате леса. Это нужно не только для ее безопасности… Я сам развожу костер только в дневное время и то при крайней необходимости.

Встаю. Подхожу к двери, снимая попутно с гвоздя тулуп. Спиной чувствую, что она провожает пристальным и тяжелым взглядом. Не выдерживаю и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на нее… приободряюще что ли…

Сидит, сжавшись в моей огромной рубахе. В горле невольно встает комок. Мне доводилось видеть и не таких… растерзанных барышень. Но чтобы меня так трясло… Чертовщина какая-то.

Рука тянется к щеколде, словно напоминая – нужно уходить. Отворачиваюсь к двери, набравшись смелости выскочить быстро за дверь. Но вдруг… прикосновение.

Совсем легкое. Ее пальцы не хватают, не цепляются, а просто ложатся на запястье и замирают.

Немая просьба «Стой» мною считано правильно.

Оборачиваюсь. Она не смотрит мне в глаза. Уперлась взглядом в наши руки. Контраст пугающий. Ее – бледные, маленькие. И мои – огромные рабочие ручищи, темные, будто загорелые, хотя я с осени свет белый вижу через кроны высоких деревьев.

- Что? – спрашиваю я тихо, боясь напугать ее, но желая уже поскорее разобраться со всем недопониманием.

Она медленно поднимает голову. В глазах отчаяние. Она боится не меня. Она боится остаться здесь одна.

Ее пальцы перебираются чуть выше и уже сжимают запястье. Кожа под ними горит огнем.

Не знаю, что буду делать дальше, но уйти не смогу. Она так напугана, что боится оставаться наедине с самой собой. Страх от воспоминаний, наверное. Я, конечно, нарушаю все свои принципы, но пересиливаю себя и вешаю тулуп обратно на гвоздь.

- Ладно, - выдыхаю слегка нервно, - остаюсь.

Не смотрю на нее. Подхожу к буржуйке, подбрасываю поленьев.

Сажусь на пол, прислонившись спиной к прохладным бревнам стены, напротив топчана. Достаю нож, начинаю точить брусок, чтобы занять руки. Чтобы не видеть, как она смотрит на меня. Чтобы не думать о подсознательных желаниях. Ее и своих…

Глава 6. Марьяна

Сознание постепенно возвращается. Пытаюсь вырваться из небытия, но получается очень плохо. Меня будто сон отпускать не хочет. Схватил в свои цепкие лапы и держит крепко. Может быть, чтобы я не вспоминала о том, что было накануне? Точно. Наверное, это защитный механизм так срабатывает.

Лежу, не открывая глаз. Слушаю тишину, пытаясь понять: я уже проснулась или все еще сплю. Тишина какая-то странная вокруг. Спокойная. Совсем тихо доносится пение птиц. Рядом, практически под ухом, трещат дрова в остывшей буржуйке.

Я начинаю понимать, где нахожусь. Вспоминаю, что было со мной вчера. Тут же открываю глаза.

Я одна.

Топчан, на котором сплю, пуст с другой стороны. Там, где ночью лежал он, только смятое одеяло и вмятина на оленьей шкуре.

Его нет.

В груди что-то резко сжимается. Приподнимаюсь на локте. Озираюсь по сторонам. Сторожка пуста. Его ружья нет на месте у двери. Тулупа тоже.

Он ушел.

Воспоминания о ночи накатывают. Сначала волнительно, а потом с неким чувством облегчения. Возникают немного постыдные воспоминания. Как я, сжавшись в комок, сама пригласила его лечь на топчан. Смотрела на его широкую спину, когда он лег на край. Он занял так мало места, будто боялся меня потревожить. Между нами лежала целая пропасть, но его присутствие было настоящим. Я его чувствовала.

Леший…

От Лешего пахло дымом, лесом и чем-то простым… Мужским. И этот запах был своеобразной безопасностью. Я дышала им, слушала его ровное дыхание и чувствовала, как дрожь внутри меня понемногу утихает. Не помню, когда глаза сами закрылись, и я погрузилась во тьму сна и спокойствия.

А теперь он ушел.

Спрыгиваю с топчана, подбегаю к двери. Щеколда откинута. Сердце колотится где-то в горле. Выскальзываю наружу.

Утро яркое. Воздух холодный. В глаза бьет солнечный свет и блеск от утренней росы. Лес просто огромный. Вокруг меня. Много голосов птиц, но по факту он пуст. Никого.

Никогда не сталкивалась с паническими атаками, но то, что чувствую сейчас, сразу же распознаю. Это она. Паника, которая идет откуда-то из живота и поднимается вверх, сковывая глотку.

Он бросил меня? Решил, что я – лишняя проблема? Может, те люди… они нашли меня? Но он попытался защитить и…

Мысли сами приводят к тому, что нужно обойти вокруг сторожки. Быть может… я просто не услышала звуки выстрела? Но паника сковала не только глотку. Я боюсь шелохнуться. Даже дышать стало невозможным.

Внезапно тишину разрывает отдаленный, но нарастающий рев. Это не звук животного. Это… рев мотора.

Это они. Они вернулись. На машине. Сейчас выйдут, с автоматами… И расстреляют уже меня. Сердце готово выпрыгнуть из груди, а тело не слушается. Совсем. Я продолжаю стоять на месте.

Рев приближается. Слышен хруст веток под колесами. Из-за поворота лесной дороги, ведущей к сторожке, выскакивает не уазик и не внедорожник. Это байк. Большой, мощный, покрытый пылью и грязью. А на нем… Леший.

Он останавливает мотоцикл в нескольких метрах от меня, глушит двигатель. На его лице обычная суровая сосредоточенность, но никакой тревоги. За его спиной огромный армейский рюкзак, туго набитый чем-то.

Делаю шаг вперед, все еще не веря происходящему. Мужчина поворачивает голову в мою сторону. Его большие карие глаза прищуриваются от утреннего солнца.

- Чего выскочила, как перепуганная коза? – его голос грубоват, но в нем нет злости.

Скорее… что-то вроде легкой досады. Но от его слов я вновь останавливаюсь на месте.

- Простыть хочешь? Босиком по росе, - кивает головой на мои ноги.

Я опускаю взгляд на свои босые ноги. Да, выбежала, не подумав.

Леший вешает шлем на руль и снимает рюкзак. Движения четкие, деловые. Ни грамма лишнего замешательства.

- Не бойся, свои, - он как-то по-новому, немного бодрее, смотрит на меня, подойдя ближе. – Съездил в деревню. Пришлось дядьку Степана из магазина будить. Ворчал, как медведь в берлоге. Но раздобыл кое-что.

Мужчина подошел ко мне очень близко. Настолько, что я могу теперь его рассмотреть.

Лицо морщинистое. Но это не из-за возраста. Много хмурится, думает, может быть даже печалится. Ведь не от хорошей жизни человек «заживо хоронит» себя, уходя жить в лес. На лице растительность. Но ухоженная. Видимо, он старается следить за собой. Ездит в город? Он здесь недалеко.

- Не хочешь зайти? – спрашивает, прищурившись еще раз, будто читая мои мысли. – Аптеки в деревне нет. Если простынешь, придется лечиться медвежьим пометом.

Шутит?

Выражение лица мужчины не меняется. Чтобы не испытывать судьбу, иду в сторону сторожки. Аккуратно наступая на ступеньки, вхожу внутрь, чувствуя, что я сильно замерзла.

Мужчина это понимает. Поэтому, оставив тяжелый рюкзак на полу без внимания, начинает подкидывать дрова в буржуйку. Сразу становится гораздо теплее.

- Залезай в постель, - командует мужчина, кивнув головой в сторону топчана, но не посмотрев на меня.

Повинуюсь. При мыслях о медвежьем помете к горлу подступает рвотный рефлекс. Но не от брезгливости, а страха. Опять меня накрывает паническая атака.

Но она быстро проходит. Сразу же, как мужчина возвращается к рюкзаку и начинает выкладывать на стол его содержимое.

Здесь все. Теплая женская куртка, ботинки, джинсы, носки. Отдельным пакетом вынимается пакет с едой. Хлеб, колбаса, консервы, чай и даже печенье.

- Вот, - протягивает мне небольшой пакет, доставая его с самого дна рюкзака. – Наверное… тоже нужно.

Протягивая мне пакет, мужчина немного тушуется. Не понимая его смятения, беру пакет в руки и заглядываю в него.

- Мммм.., - не выдерживаю и будто восклицаю от неожиданности, но раздается только глухой звук.

В пакете нижнее белье в виде двух комплектов, бритвенный станок с пеной для бритья и… упаковка прокладок с тампонами…

Он тоже смотрит на то, что принес. Потом переводит взгляд на меня и пытается понять смысл моего мычания.

А мне стыдно. Я просто опускаю глаза, не в силах выдержать его пристального внимания.

Глава 7. Леший

Сижу, вцепившись взглядом в эти каракули в тетрадке. «Теперь у меня есть свой леший». Внутри что-то заклокотало, перевернулось. Теплое и такое неуместное сейчас. Глупость несусветная. Девочка напугана до полусмерти, вот и цепляется за первое же плечо, что оказалось рядом. А я-то тут при чем?

Леший.

Что ж, метко. Дикий, нелюдимый, из леса почти не вылезаю. Но чтобы кто-то называл меня «своим»… Этого не было давно. Слишком давно.

Потом она вывела свое имя.

Марьяна.

Красивое. Плавное. Совсем не вяжется с той перепачканной, затравленной девчушкой, что я вытащил из медвежьего угла.

Спросил, что случилось, кто эти люди. Она посмотрела на меня… не глазами, а всей душой, будто решая, можно ли доверять. И медленно написала, что пока не может рассказать. Слишком долго и сложно. Обещала потом написать целое письмо. Я лишь кивнул, делая вид, что мне все равно. Чем меньше знаю, тем крепче сон. Но вру сам себе.

Любопытство гложет. Впервые оно такое острое и назойливое. Кто мог так изувечить хрупкое создание?

Чтобы отвлечься, занялся завтраком. Поставил на буржуйку котелок с водой для каши, насыпал крупы из мешочка. Движения автоматические, а сам краем глаза слежу за ней. Сидит на краю топчана, закутавшись в мой старый свитер, который на ней болтается, как на вешалке. Ноги поджаты, подбородок почти на коленях.

Худая. До боли худая. Позвоночник, наверное, прощупывается под тонкой кожей. В деревне, покупая продукты, рука сама потянулась не к самой дешевой колбасе, а к той, что с салом. Взял банку сгущенки, печенье. Не знаю, сколько она тут задержится. Но пока здесь, пусть ест досыта. Хочется ее покормить, увидеть, как щеки хоть немного округлятся.

Мысленно возвращаюсь к ночи. Лег на самый край топчана, спиной к ней, стараясь дышать ровно и глубоко, изображая сон. Но каждым нервом чувствовал ее присутствие за своей спиной. Слышал, как затаив дыхание, она прислушивается ко мне. Как постепенно дыхание ее становилось глубже, ровнее, пока не слилось с тихим потрескиванием дров в буржуйке. И только тогда я и сам смог расслабиться. Но сон был чутким, как у зверя настороже.

Ее близость была тревожной и… щемяще приятной. Слишком уж давно в этой сторожке не пахло ничем, кроме одиночества.

Наливаю ей кашу в глубокую миску. Всегда варю жидкую, потому что люблю такую. Надо было спросить у нее, какую ест она. Ладно. Если что, откажется. Сверху кладу толстый ломоть колбасы, отламываю кусок хлеба. Не самый привлекательный и аппетитный вид. Но по-другому я просто не умею. Чайник на буржуйке уже подрагивает, выпуская струйку пара.

- Ешь, - бурчу, пододвигая миску к ней по столу. – Пока горячая.

Она ест медленно, аккуратно, словно боится сделать лишний звук или нечаянно что-то проронить. Каждую ложку будто смакует. Потом откладывает ложку, берет ручку и выводит в тетради: «Очень вкусно. Спасибо. Хочу быть полезной. Я уберу со стола и помою посуду».

Читаю и чувствую, как непроизвольно сжимаются челюсти. Нет. Не для этого я ее тут приютил. Не для того, чтобы она оттирала мои закопченные котелки.

- Не надо, - отрезаю я, и голос звучит резче, чем я хотел.

Она вздрагивает, отстраняясь. Вижу это, и меня будто холодной водой окатило. Сразу смягчаю тон, сам удивляясь этой непрошенной бережности.

- Не твоя это забота, - поясняю чуть спокойнее. – Женщины достойны лучшего. Убираться, готовить – это я сам.

Она смотрит на меня, и в ее огромных глазах не обида, а тихое недоумение. И… та самая благодарность, от которой тот самый, проглоченный утром уголек, снова разгорается внутри жарким пламенем.

Резко отворачиваюсь, начинаю шумно собирать свою посуду, чтобы заглушить странную дрожь в пальцах. Чувствую ее взгляд на своей спине. Он смущает меня сейчас сильнее, чем когда-то прицел снайпера. Потому что в нем нет и тени страха. В нем есть что-то новое, хрупкое и опасное. Что-то, от чего кровь стучит в висках с глупым и юношеским трепетом. И я абсолютно не знаю, что с этим чувством делать.

Глава 8. Марьяна

- Не боишься, если прогуляемся немного, подышим? – говорит Леший, стоя у двери.

Его голос ровный, но в глазах проблеск вопроса. Он проверяет меня.

Боюсь. До дрожи. Каждый шорох за стеной этой сторожки кажется шагом тех людей с автоматами. Но сидеть взаперти, в четырех стенах, терзаясь мыслями, тоже пытка. И потом… с ним я в безопасности. В этом я почти уверена.

Киваю, стараясь, чтобы движение было уверенным. Одеваюсь в новые вещи. Простые, дешевые, но чистые и теплые. Ткань шумит, и этот обыденный звук почему-то успокаивает.

На выходе Леший берет с порога топор и пустое оцинкованное ведро.

- Дров нарубить надо да воду принести, - поясняет он, уже поворачиваясь к выходу.

Вода. Это что-то простое, понятное. То, с чем я могу справиться. Я делаю шаг вперед и протягиваю руку, чтобы взять ведро у него. Он в этот момент как раз собирался его перехватить, и мои пальцы вдруг легли не на холодную ручку, а на его запястье.

Прикосновение длилось долю секунды. Его кожа оказалась на удивление теплой, шершавой от работы и старых шрамов. А его пальцы… они резко остановились, будто наткнувшись на невидимую преграду. Я тут же отдернула руку, словно обожглась.

Не больно. Нет.

Это было похоже на тихий электрический разряд, который прошел по руке и замер где-то под сердцем, заставив его на мгновение замереть, а потом забиться чаще. Я подняла на него глаза. Он смотрел на меня, и в его обычно непроницаемом взгляде мелькнуло что-то удивленное, почти растерянное.

«Я… я принесу», - прошептала я беззвучно, но уверена, что осталась стоять с закрытым ртом или лишь, разомкнув немного челюсть.

Предпринимаю новую попытку, снова потянувшись к ведру, действуя на этот раз осторожнее.

Леший медленно разжал пальцы, отдавая его. Помолчал, изучая мое лицо.

- Ладно, - наконец сказал он. – Ручей вон за той ольхой. Чистый. Принеси, сколько сможешь. Два ведра, три… Не надрывайся.

Он повернулся и ушел в сторону поленницы, оставив меня стоять с ведром в руках, с пальцами, которые все еще помнили тепло его кожи.

Иду по указанному направлению, и в голову лезут странные сравнения. Ведро. Поручение. Словно я снова на работе. Только там мой босс, сытый и лоснящийся Аркадий Петрович, никогда не спрашивал, «сколько смогу». Он ставил на стол папки с презентациями и требовал «к утру», а его взгляд скользил по мне так, будто я была еще одной деталью интерьера, которую можно передвинуть или потрогать, если захочется. Его «забота» ограничивалась дорогими, но бездушными подарками, которые были скорее платой за молчание.

А Леший… Он сказал: «Не надрывайся».

От этих мыслей в горле встает ком. Единственный, кто по-настоящему заботился обо мне, кто мог сказать «не надрывайся», глядя на меня с настоящей, неподдельной тревогой, был отец. Был. Прошедшее время режет острее любого ножа.

Нахожу ручей. Он негромко журчит, сверкая на солнце. Присаживаюсь на корточки, опускаю ладони в ледяную воду. Она бодрит, смывая остатки тяжелых воспоминаний. Смотрю на свое отражение в воде. Испуганное лицо со слишком большими глазами. А потом поднимаю взгляд в ту сторону, где слышен мерный стук топора. Оттуда доносится его сила. Его спокойствие.

И это странное, щемящее чувство под сердцем возникает снова. Оно совсем не похоже на страх.

Глава 9. Леший

Топор врезается в полено с глухим щелчком, и оно раскалывается пополам. Отбрасываю обе половины в сторону, хватаю новое. Движения автоматические, отработанные до мелочей. А в голове – одна картина.

Ее пальцы на моем запястье. Легкие, холодные. Мимолетное прикосновение, а будто след оставили. Кожа до сих пор помнит это странное ощущение. Как будто током ударило, только не больно, а… тепло. Глупость. От долгого одиночества начинаешь видеть вещи, которых нет. Но отмахнуться от этого чувства не получается. Оно сидит где-то под ребром.

Вгоняю топор в колоду, разгибаю спину. С осени только тут, в этой глуши. Но отшельником стал давно. Еще в городе, среди людей. Все те же одинокие походы на работу, одинокие ужины, пустая квартира. Даже с напарником, с которым бок о бок десять лет отработали, всегда была стена. Он – свой в этой суете, шутит с коллегами, ходит на корпоративы, а я – волк-одиночка, который терпит общество ради дела. Мы хорошо работали вместе, но в душу он ко мне не лез никогда. Хотя и уважали друг друга. И даже… Ладно, не будем сейчас погружаться в воспоминания и истинные причины моего нахождения здесь. Могу лишь с уверенностью сказать о том, что я на своем месте. Никогда даже не думал, чтобы жить в лесу в одиночестве. А сейчас готов пробыть здесь всю жизнь. Даже после того, как план будет выполнен.

Но сейчас что-то пошло по-другому. Сейчас, слушая, как вдали журчит ручей, я знаю – она там. И это знание меняет все. Воздух кажется другим. Свет – иным. Не просто ответственность за того, кого спас, тяжелым грузом лежит на плечах. Что-то другое. Слабое, глупое чувство, будто ты не один. Будто теперь у тебя есть… точка отсчета. Опираясь на которую, можно дышать чуть спокойнее. Предательское чувство. Опасное.

С силой опускаю топор, раскалывая очередное полено с таким напряжением, будто это не дерево, а собственные неправильные мысли. Нужно прекратить эту чепуху. Она уйдет, как только придет в себя, найдет куда податься, и все вернется на круги своя. Лес. Тишина. Одиночество. Которое теперь, черт возьми, будет казаться еще громче.

В этот момент со стороны ручья доносится приглушенный звук – грохот ведра о камни и короткий, сдавленный вскрик, который обрывается почти сразу.

Сердце останавливается, а потом срывается с места, колотя где-то в горле. Кровь отливает от лица, в висках стучит. Все мысли вылетают из головы разом. Остается один древний, животный инстинкт.

- Марьяна! – ору во все горло.

Бросаю топор, пулей несусь через кусты, не разбирая дороги, ломая ветки, которые хлещут по лицу. Глаза выхватывают картину: она сидит на мокрой земле у ручья, вся перепачканная, одна рука опирается о скользкий камень, а рядом валяется пустое ведро, покатившееся в сторону. Вся ее новая, серая куртка и джинсы промокли насквозь, вода темными пятнами растекается по ткани. Лицо бледное, испуганное, по щеке ползет грязная полоса.

«Дурак! Кретин! – кричит в голове голос, полный ярости на самого себя. – Хрупкая девчонка, скользкий берег! Идиот, который отвлекся на свои дурацкие мысли!»

Подбегаю к ней и, даже не думая, падаю на колени прямо в грязь, хватая ее за плечи, проверяя взглядом с ног до головы.

- Где болит? Ушиблась? Говори! – слова вылетают сами, голос хриплый от нахлынувшей волны тревоги, такой сильной, что аж подташнивает.

Она смотрит на меня широко раскрытыми испуганными глазами, качает головой, беззвучно шевелит губами, пытаясь что-то сказать. Но по тому, как она пытается оттереть грязь с колена, видно, что упала. Поскользнулась, когда зачерпнула полное ведро.

Не спрашивая больше ни о чем, не думая о приличиях, я аккуратно, но решительно подсовываю одну руку ей под колени, другую под спину и поднимаю ее. Она легкая, почти невесомая, как пушинка. Прижимаю ее к себе, чувствуя, как мокрая ткань куртки холодит мою рубашку.

- Ничего, ничего… Тихо, - бормочу уже больше для себя, быстрыми шагами неся ее к сторожке, чувствуя, как напряжены каждые мускулы в моем теле. – Сейчас все будет в порядке. Просто глупая случайность.

Она не сопротивляется, не пытается вырваться. Просто прижимается ко мне еще сильнее, спрятав лицо у меня на груди. Ее дыхание горячее сквозь ткань. И вот эта ее полная, безоговорочная беззащитность, это молчаливое доверие… оно бьет сильнее, чем любая искра. Оно проникает глубже любой пули. И я понимаю с пугающей ясностью, что просто так уже не смогу ее отпустить. Что бы там ни кричал внутренний волк-одиночка. Эта тихая, немая девчонка с голубыми глазами уже успела создать в моей крепости одиночества невидимую трещину.

Глава 10. Марьяна

Как это вообще произошло? Я стояла на скользком камне, зачерпнула полное ведро ледяной воды, повернулась… и мир опрокинулся. Нога подвела? Или просто моя вечная неуклюжесть, которая преследует меня с детства? Неважно. Результат налицо, вернее, на мне: я сижу в холодной жиже, по локоть в воде, а новенькая куртка – та самая, что он привез из деревни, - промокла насквозь, тяжело виснет на плечах. И джинсы тоже. Вся я – одна большая, мокрая, жалкая неудача.

Стыд. Он горит щеками и комом подкатывает к горлу. Он потратил на меня деньги, время, рисковал, наверное, показываясь в деревне, а я… я не могу выполнить простейшее поручение. Принести воды. Исполнить одну-единственную просьбу. Я обуза. Та самая, которой всегда боялась стать.

А потом… потом он появился. Не пришел, а ворвался, сломя голову, с лицом, искаженным не злостью, а настоящим страхом. Таким, от которого кровь стынет в жилах. И прежде чем мозг успел осознать происходящее, он уже подхватил меня на руки. И в тот миг, сквозь ужас и стыд, прорвалось другое чувство. Какое-то непонятное облегчение. Потому что идея подняться самой по этому грязному склону, мокрой, перепачканной, спотыкающейся на каждом шагу, была невыносима. А так… он нес меня. Его руки были твердыми. Грудь – надежной стеной. Я прижалась к ней, слыша бешеный стук его сердца. Он правда испугался. За меня. Это было так непривычно, так ново, что на мгновение затмило все.

Но сейчас, в сухой сторожке, когда он ставит меня на пол, реальность обрушивается с новой силой. Я – беспомощное, ни на что не годное существо. Какая из меня мстительница? Полезла в логово к волкам с голыми руками и детской верой в справедливость. Чего я ждала? Что у меня получится? Я, которая не может ровно пройти по коридору, не зацепившись за косяк? Если я не в состоянии донести до дома ведро воды, зачем я из себя строила Лару Крофт? Жалкая, смешная пародия. Отец… он бы смотрел на меня с тихой грустью.

А Леший вытаскивает из самоуничижения. Он действует стремительно и молча. Его пальцы находят молнию на моей куртке. Расстегивают ее одним резким движением и стаскивают с меня тяжелую, мокрую ткань. Прикосновение его рук к моим плечам обжигает, заставляет вздрогнуть. Потом ладонь опускается к пряжке на моих джинсах, и у меня перехватывает дыхание. В глазах темнеет от паники и чего-то еще очень смутного. Но он останавливается. Рука замирает в сантиметре от металла. Я вижу, как до него доходит. Как взгляд становится остекленевшим, почти испуганным. Он резко отшатывается и отворачивается, уставившись в стену. Спина каменная, плечи напряжены до предела.

- Раздевайся, - звучит его голос, хриплый от сдерживаемых эмоций. – Быстро. Пока совсем не заболела. Одежда вся мокрая.

Он бросается к буржуйке. Начинает с какой-то яростью швырять в огонь поленья, делая вид, что весь поглощен занятием.

Я стою посреди комнаты, дрожа от холода и пережитого потрясения. Он прав. Одежда леденящая, зубы стучат. Пальцы не слушаются, когда я пытаюсь расстегнуть джинсы. С трудом снимаю их, потом мокрый свитер. Остаюсь в одном белье, чувствуя ледяной воздух. На ощупь, почти на ощупь, потому что глаза застилают предательские слезы, нахожу на топчане его старый, растянутый свитер и те самые мягкие штаны. Натягиваю их на себя. Грубая шерсть трется о кожу, но она сухая. И она пахнет им. Дымом, древесиной, пОтом и чем-то неуловимо простым. Мужским. И сейчас этот запах не кажется чужим. Он согревает изнутри лучше любой печки. Успокаивает. Напоминает, что я не одна.

Закутываюсь в свитер, поднимаю воротник, чтобы скрыть лицо, и делаю глубокий, прерывистый вдох. Да, я неуклюжая. Да, я все испортила. Но он не кричал, не упрекал, не смотрел с презрением. Он просто помог. Как тогда ночью. И в этой его молчаливой заботе есть какая-то хрупкая, но прочная надежда. Может быть, не все еще потеряно. Может быть, даже такая, как я, имеет право на вторую попытку.

Глава 11. Леший

Наступила ночь. Буржуйка потрескивает, создавая вокруг атмосферу уюта. Мы снова лежим на топчане, как и прошлой ночью. Спиной к спине. Но сегодня между нами не пропасть молчания, а тетрадь.

Все началось с неловкости. После истории с водой мы ужинали почти молча. Потом она взяла тетрадь и написала: «Прости за куртку». Я отмахнулся. Мелочи. Но она не успокоилась. Написала: «Можно поговорить?»

И вот мы лежим. Она передает мне тетрадь. В свете керосиновой лампы ее почерк кажется еще более хрупким.

«Какая твоя любимая еда?» - первый вопрос.

Улыбаюсь про себя. Невинно. Слишком невинно.

- Жареная картошка с грибами, - говорю вслух, передавая ей тетрадь.

Марьяна пишет в ответ: «Я люблю шоколад. Горький».

Потом пошли цвета. Она любит голубой. Я после недолгого раздумья отвечаю:

- Зеленый. Цвет леса, - зачем-то поясняю, будто сразу непонятно.

Разговор плывет плавно. Кажется, ни о чем. Но в этих «ни о чем» скрывается что-то важное. Мы будто душу раскрываем путем простых слов.

Потом она переходит на личности.

«Сколько тебе лет?» - вопрос, заставивший немного вздрогнуть.

- Сорок два, - бормочу недовольно.

Она будто замирает, анализируя в голове сказанное мною. Пишет в ответ: «Мне двадцать пять».

Промежуток кажется бездной. Я – потрепанный жизнью мужлан, и она – молодая женщина, у которой все впереди. Или должно быть впереди.

«А кем ты работал? Раньше?» - следующий вопрос.

Вот здесь я чувствую, как она пытается меня подловить. Я невольно поворачиваюсь к ней и вижу ее скользкий взгляд.

- А ты? – спрашиваю в ответ, не собираясь погружаться в дебри своей души.

Марьяна поджимает губы, но пишет быстро, и не раздумывая: «Секретарем в агентстве».

Передавая мне тетрадь, не смотрит мне в глаза. Чувствуется, что это верхушка айсберга. Но я не буду копать. Ухмыляюсь сам себе. А кто я такой, чтобы требовать откровенности? Сам сижу в двух шагах от правды.

- А я был напарником. В охране, - выдаю скупо.

Это не ложь. Но и не вся правда. Мы с напарником занимались охраной. Вот только не складов или торговых центров…

«Родители есть?» - ее следующий вопрос заставляет что-то сжаться внутри.

- Нет, - мотаю головой коротко, ожидая от нее ответа на этот же вопрос.

Она смотрит на меня, и в ее глазах читаю скованность. Задумывается, но в ответ пишет: «Папа был. Сейчас тоже нет».

Вот оно. Точка соприкосновения. Двое сирот в лесной глуши. От этого осознания в сторожке становится теснее.

Потом она спрашивает про жизнь здесь. «Как ты зимовал? Холодно было?»

И я начинаю рассказывать. Подробно. О том, как заносило сторожку снегом по самые окна, как приходилось прокапывать туннель к дровяному сараю. О том, как буржуйка порой не справлялась, и иней покрывал стены изнутри. Как варил чай из хвои, чтобы не заболеть цингой. Как слушал по ночам вой вьюги и думал, что это последнее, что услышу в жизни. Говорю и сам удивляюсь своим словам. Я никому этого не рассказывал. Да и некому было. А ей рассказываю. Получается, что «выворачиваю» душу наизнанку.

Вижу, как она слушает. Широко раскрыв глаза, будто смотрит захватывающий фильм. Она не «перебивает», не задает глупых вопросов. Просто слушает.

Вдруг ловлю себя на дикой мысли: я бы мог рассказать ей все. Почему я здесь. Кого боюсь. Что натворил в прошлой жизни. Эта мысль такая же опасная и притягательная.

Но я не делаю этого. Вместо этого подвожу итог:

- Справился. Жив остался и ладно.

Она берет тетрадь, и ее палец на мгновение касается моего. Снова эта искра. Она пишет, чуть смутившись: «Ты сильный».

Я хочу сказать в ответ, что: «Сильные не бегут в лес от своих проблем», но сдерживаюсь, теша себя иллюзией, что мой побег не просто побег, а попытка отомстить, отстоять справедливость. Ей ни к чему это слушать.

Не ее это дело. Ее жизнь и так перевернута. Зачем пугать ее призраками из своего прошлого? Пусть думает, что я просто Леший. Дикий, но безопасный.

Она зевает, по-кошачьи, прикрывая рот ладонью. Глаза слипаются.

- Спать, - говорю я, забирая тетрадь и откладывая ее на полку, чувствуя себя строгим отцом.

Она кивает, устраивается на своей половине, поворачивается ко мне спиной. Я гашу лампу. В темноте ее дыхание скоро становится ровным.

А я лежу и смотрю в потолок, который не вижу. И думаю о том, что у каждого из нас есть свои тайны. Мои темные, пахнут порохом и кровью. Ее пахнут страхом и болью. И пока эти тайны лежат между нами, мы можем быть рядом. Но стоит одной из них вырваться наружу… все это хрупкое равновесие рухнет. И я не знаю, что будет страшнее: ее тайна или моя.

Глава 12. Марьяна

Прошло два дня. Два дня тишины, нарушаемой только скрипом двери, стуком топора и треском дров в печи. Мы живем в одном пространстве, дышим одним воздухом, но словно разделены невидимой стеклянной стеной. После той ночи с тетрадью что-то изменилось. Стало еще более неловко. Он погрузился в себя, а я не решаюсь нарушить его молчание.

Но сегодня вечером я не выдерживаю. Он сидит на табурете, чистит ружье, а я лежу на топчане и смотрю на его спину. Он весь в пыли и поту, рубашка прилипла к лопаткам. Я беру тетрадь и пишу. Рука дрожит.

«Ты моешься здесь?»

Он оборачивается, читает. Брови взлетают вверх. Кажется, я его удивила.

- Конечно, - говорит он, возвращаясь к чистке. – Ведром, как и ты. Не свинья же я.

Я переворачиваю страницу, пишу быстрее, пока хватает смелости.

«Можешь сейчас помыться. Я не буду смотреть. Повернусь к стене».

Он замирает. Пальцы сжимают ветошь. Молчание тянется мучительно долго. Мне ужасно стыдно. Я видела, как он вкалывал весь день: рубил дрова, чинил крышу. Он вспотел, устал, а из-за моего присутствия он не может даже нормально помыться. Я – обуза, которая лишает его элементарного комфорта.

Наконец он откладывает ружье.

- Ладно, - глухо соглашается он. – Отворачивайся.

Я быстро переворачиваюсь лицом к бревенчатой стене, сжимая края одеяла. Слышу, как он двигается по комнате. Шум воды в ведре, звон металла. Потом звук падающей на пол мокрой одежды. Мое сердце начинает колотиться где-то в горле.

Я вспоминаю тот вечер, когда мылась я. Он сидел спиной, не оборачивался. Дал мне чувство безопасности. А я… я сейчас жажду нарушить это доверие. Жажда подглядеть такая постыдная. Она разливается по всему телу и разгорается только больше, не собираясь затухать. Мне хочется увидеть его. Не просто мужчину, а именно его.

Лешего.

Я зажмуриваюсь, пытаясь сопротивляться. Но любопытство оказывается сильнее. Медленно, почти не дыша, я поворачиваю голову, всего на сантиметр, чтобы видеть из-за своего плеча.

Он стоит ко мне спиной. Лампа освещает его мощную спину, широкие плечи, покрытые старыми шрамами. Кожа натянута над рельефными мышцами, блестит от воды. Он зачерпывает воду из ведра и с силой выливает ее на себя. Вода стекает по его спине темными ручьями, огибая лопатки, исчезая в узкой, сильной талии и наклоняясь ниже, к упругим, округлым ягодицам, обтянутым влажной кожей. Мышцы напрягаются при каждом его движении, играя под гладкой поверхностью. Он проводит ладонями по лицу, по затылку, смачивая короткие темные волосы. Движения его экономичные, сильные. Каждое напряжение мышц видно под кожей. Это не просто гигиена. Это ритуал силы. Я смотрю, завороженная, забыв о стыде, о приличиях, обо всем на свете. Мое тело отвечает на это зрелище предательским теплом, разливающимся по низу живота. Мне хочется… мне хочется прикоснуться к этой силе, ощутить эту грубую кожу под своими пальцами, почувствовать его вес.

Он наклоняется, чтобы взять мыло, и я вижу его во всей его мужественной, пугающей и невероятно притягательной наготе. И в этот момент, поворачиваясь чуть вбок, он видит меня. Наши взгляды встречаются.

Я замираю, не в силах отвести глаз. Не в силах даже смутиться. Я просто смотрю, пойманная на месте преступления, сжимая одеяло между ног, все еще охваченная этим стыдным, жгучим желанием.

Он не дергается, не кричит. Он медленно выпрямляется, все еще держа в руке кусок мыла. Вода стекает с его сильного тела на грязный пол. Его огромные карие глаза смотрят на меня без злости, но с тяжелым, понимающим взглядом. В уголке его губ появляется что-то вроде горькой усмешки.

— Нельзя доверять женщинам, - произносит он тихо, и его голос звучит хрипло, почти интимно. – Ни словам, ни обещаниям.

Он не спеша поворачивается ко мне уже почти полностью, не скрываясь. И я, наконец, отворачиваюсь, прижимаюсь лицом к стене, чувствуя, как горю вся, с головы до пят. Стыд и какое-то дикое, запретное возбуждение бьются во мне, не зная, какое чувство должно победить. Я слышу, как он продолжает мыться, будто ничего не произошло. Но воздух в сторожке стал густым и тяжелым, как перед грозой. И я понимаю, что все изменилось. Стена треснула.

Глава 13. Леший

Проходит еще два дня. Сорок восемь часов адского напряжения. Ее присутствие в сторожке превратилось в навязчивый, но сладкий яд. Я ловлю себя на том, что слежу за каждым ее движением. За тем, как она поправляет волосы. Как шея изгибается, когда она читает. Как ее тонкие пальцы перебирают край одеяла. Я, который забыл, что такое простые человеческие ласки, теперь сходил с ума от одного случайного прикосновения, когда она передавала мне миску или брала тетрадь. Ее палец, коснувшийся моей ладони, жжет кожу часами.

А она… Черт возьми, она играет с огнем, сама того не понимая. Или понимая? Она ищет повода прикоснуться. Проходит мимо так близко, что ее одежда задевает мою. Ее взгляд, когда она думает, что я не вижу, тяжелый, задумчивый, скользит по моим рукам, по спине, задерживается на губах. В воздухе висит невысказанное желание. Самое простое. Животное. Оно сводит с ума.

Мое тело, долгие месяцы жившее в строгом воздержании, бунтует при одной мысли о ней. Я просыпаюсь ночью от собственных снов, в которых пахнет ее кожей, и лежу без сна до утра, слушая ее ровное дыхание и сжимая кулаки от бессилия.

Это невыносимо. Мне нужна передышка. И дело, которое я не могу пропустить, кажется идеальным предлогом.

Утром объявляю:

- Мне нужно уехать. К вечеру вернусь.

Она смотрит на меня, и в ее глазах паника. Она думает, что я бросаю ее. Спешно добавляю:

- В деревню, - говорю, не смотря на нее больше. – Нужно закупить продуктов.

Не выдерживаю и все же всматриваюсь в ее глаза, чтобы прочитать реакцию на мои слова. Паника сменяется пониманием, а потом легкой грустью. Она кивает, опуская глаза. И я, дурак, добавляю, сам не зная зачем:

- Тебе чего… привезти?

Она пожимает плечами, потом берет тетрадь и пишет: «Ничего. Возвращайся».

Эти два слова бьют в самую точку.

«Возвращайся».

Как будто я ей нужен. Как будто кто-то ждет меня.

Дорога на байке не приносит облегчения. Ветер бьет в лицо, но не может сдуть ее образ. Я еду в деревню с одной мыслью: мне нужно купить больше провизии. И что-то еще, чтобы ей вечером не скучать. Я могу задержаться и до утра.

В сельском магазине с ассортиментом, как и ожидалось, беда. Если еще с продуктами можно выкрутиться, то с точки зрения досуга, совсем ничего нет. Внезапно мне на полках попадается не то, за чем я приехал. Не просто попадается, а врезается в глаза, заставляя остановиться.

Простой летний сарафан. Черный. Из тонкого хлопка, на узких бретельках. Никаких украшений. Почему-то он кажется мне самым красивым предметом одежды на свете. Беру его, не глядя на размер, попутно захватив новую футболку для себя.

Обратная дорога кажется вечностью. Я нервничаю, как мальчишка. Понравится ли он ей? Не покажется ли дурацким? Почему я вообще это купил?

Я не собирался ее брать с собой. И не собираюсь. Ей нечего делать в городе, да еще и на том варварском мероприятии, где сегодня я должен быть участником. Но руки сами делают свое дело…

Возвращаюсь в сторожку, дверь которой открыта. Замечаю, что Марьяна изучает карту местности. С моими пометками… Вряд ли что-то поймет. Увидев меня, она сразу же теряет к ней интерес. Марьяна выбегает мне навстречу, и на ее лице расцветает такая яркая, беззвучная улыбка, что у меня перехватывает дыхание.

- Вот, - бормочу я, протягивая ей сверток, и сразу иду поправлять байк, чтобы скрыть смущение. – Примерь.

Стою снаружи, делая вид, что ковыряю что-то в двигателе, и не тороплюсь разбирать рюкзак с продуктами. А сам слушаю.

Слышу, как она распаковывает пакет. Затем тишина. Потом легкий шелест ткани.

Я жду, сердце колотится как сумасшедшее. Наконец, не выдерживаю, захожу внутрь.

И замираю на пороге.

Она стоит посреди комнаты в черном сарафане. Ткань мягко облегает ее хрупкие плечи, тонкую талию, слегка расширяясь к низу. Она кажется другой. Женственной. Уязвимой и невероятно прекрасной. Она смотрит на меня, вся заливаясь румянцем, и жестом спрашивает: «Как?»

Я не могу вымолвить ни слова. Просто стою и смотрю. Потом, спохватившись, киваю. Резко. Слишком резко.

- Идет, - сиплю я и отворачиваюсь к буржуйке, делая вид, что поправляю дрова.

Но ее отражение в закопченном стекле топки сбивает с толку. Хрупкий силуэт в черном. Она подходит ближе. Я чувствую ее тепло за спиной. Острое, как укол.

Тишина. Та самая, что висит между людьми, когда сказано все, что можно сказать словами, и начинается язык тела, взглядов, дыхания.

Встаю и поворачиваюсь к ней лицо. Она подходит ко мне. Останавливается так близко, что я чувствую запах мыла и чего-то неуловимого, только ее. Ее огромные глаза смотрят на меня без тени страха. Только вопрос. И доверие, от которого сжимается горло.

Марьяна медленно поднимает руку. Ее пальцы касаются моей щеки. Легко, как дуновение. Но этого достаточно.

Что-то во мне обрывается. Все эти барьеры, все запреты, вся осторожность. Я охватываю ее лицо ладонями. Кожа под пальцами как шелк. Она закрывает глаза, ее губы чуть приоткрываются в беззвучном вздохе.

- Поедешь вечером со мной? – внезапно вылетает у меня.

Ее удивленный и полный разочарования взгляд приводит в себя. Я моментально ее отпускаю, но не нахожу сил, чтобы сделать шаг назад. Отойти от нее – значит создать между нами пропасть. Которой очень не хочется. Уже.

Марьяна даже не спрашивает, куда и зачем. Она просто кивает головой, слегка улыбнувшись. Улыбка ее – лучшее доказательство полного доверия мне…

Глава 14. Марьяна

Ветер бьет в лицо, свистит в ушах, заставляет слезиться глаза, но я не хочу, чтобы это прекращалось. Я сижу позади него, на этом ревущем байке, вцепившись в его твердые бока так, будто от этого зависит моя жизнь. Может, так оно и есть. Летний сарафан, его подарок, трепещет у меня под курткой, а я прижимаюсь щекой к его спине, к той самой спине, которую видела обнаженной, мокрой и сильной. Через толстую ткань его куртки я чувствую тепло его кожи, напряжение мышц, когда он входит в повороты. Каждое движение бедер, управляющих мощной машиной. Я вдыхаю его запах у затылка. Смесь бензина и леса….

Я пьяна.

Пьяна скоростью, свободой и его близостью. Этой иллюзией, что мы вдвоем против всего мира. Я обнимаю его крепче, и его большая ладонь на мгновение ложится поверх моей руки. Сжимает ее. Короткий, обжигающий знак, от которого по всему телу разливается тепло: «Я здесь. Я с тобой».

Он привозит меня не в сияющий огнями центр, а в промзону. Мрачные, темные корпуса, граффити на стенах, разбитые фонари. Я цепляюсь за его руку, когда он ведет меня к неприметной, обшарпанной двери какого-то ангара.

Мне страшно.

Пахнет пылью, остывшим металлом и чем-то агрессивным, что щекочет нервы и заставляет сердце биться чаще. Но его рука – твердая, шершавая, уверенная – и я доверяю ему. Слепо, безрассудно, как доверяла только отцу.

Мы идем по лабиринту тускло освещенных коридоров, и нарастающий, приглушенный гул превращается в оглушительный рев. В грохот тяжелой музыки, в котором я чувствую удары баса. Он открывает очередную дверь, и меня «сбивает с ног» громкий звук, запах дешевого парфюма, пота, пива и… адреналина. Да-да, у его есть запах. Отчетливый.

Зал, битком набитый разгоряченными, кричащими людьми. Столики, заваленные стаканами. А в центре освещенный прожекторами ринг, огороженный канатами.

Леший, не выпуская моей руки, находит свободный столик в первом ряду, буквально в паре метров от ринга. Он придвигает к нему стул. Его прикосновение к моим плечам кажется таким знакомым и таким чужим в этом хаосе.

- Жди здесь, - говорит он, наклоняясь так близко, что его губы почти касаются моего уха. – Не уходи никуда. Что захочешь, закажи.

Он ловит взгляд проходящего официанта с подносом, полным пива, и что-то ему коротко кричит, резко кивая в мою сторону. В его взгляде приказ, а не просьба.

Официант подходит, наклоняется, его дыхание пахнет перегаром.

- Девушка, пивка? Или может, вискарик? – кричит он, пока я провожаю Лешего взглядом в спину.

Я лишь качаю головой, отводя взгляд. Я не могу есть, не могу пить. Я парализована этой атмосферой, этим местом, ожиданием чего-то неизбежного. Я могла бы написать в блокноте: «Нет, спасибо», но даже это кажется сейчас неожиданно сложным. Я просто сжимаю край стола побелевшими пальцами и смотрю вокруг так, будто вижу людей в первый раз. Словно вышла из леса, родившись в сторожке и прожив в ней всю свою жизнь.

Странное чувство. Потому как до встречи с ним в лесу у меня была совсем иная жизнь. Полной желаний, перспектив. И даже после смерти отца жизнь била ключом, хотя смысл поменялся, сделав виток на сто восемьдесят градусов.

Гаснет свет, погружая зал в кромешную тьму, оставляя в сиянии только квадрат ринга. Голос ведущего, искаженный мощными динамиками, оглушительно гремит.

- Всем привет! Задолбались от своей скучной жизни? – даже не собирается соблюдать правила приличия. – Готовы к главному событию вечера?! К крови, к поту, к настоящей мужской работе! Один из наших самых любимых, самых безбашенных бойцов, тот, кто всегда приносит сюда не просто победу, а настоящее кровавое шоу, сегодня решил добавить к своему имени еще одно прозвище! Итак, встречайте! Тот, кто пришел из самой глухой чащи, чтобы устроить здесь кромешный ад! Тот, кого боятся даже в лесу! Встречайте! ЛЕШИЙ!

Мощный, сокрушительный удар тяжелого рока. Толпа взрывается единым ревом. Световые пушки бьют в лицо, слепят. И из-за кулис, из темноты, на ринг, в этот ослепительный круг ада, выходит он.

Мой Леший.

Он идет к центру ринга медленно, тяжело, и он… совершенно другой. Не тот молчаливый, немного уставший мужчина из сторожки, который варил кашу и смущался, даря мне платье. Его плечи расправлены, грудная клетка вздымается в глубоком, размеренном дыхании. Взгляд, скользящий по обезумевшей толпе, жесткий, отстраненный, дикий. На нем только черные бойцовские шорты, и его тело, которое я знала по неловкому подглядыванию, по мимолетным прикосновениям, теперь кажется высеченным из гранита. Каждое напряжение мышц пресса, каждый бугор бицепса, каждый старый шрам, пересекающий его грудь и плечи, видны под ярким светом прожекторов. Он – настоящее воплощение первобытной, необузданной, смертоносной силы.

Леший.

Я сижу, вжавшись в спинку стула, не в силах пошевелиться, не в силах отвести взгляд. Мое сердце колотится в такт тяжелой музыке, сливаясь с ритмом этого безумия.

Вот кто он. Вот его настоящая стихия. Вот куда он меня привез – в свое второе логово. И я, в своем легком, почти невесомом летнем сарафане, чувствую себя зайцем, забредшим в логово тигра. Да те бандиты с автоматами, увидевшие меня на своей территории и погнавшиеся за мной, кажутся мне мальчишками.

Но странное дело…

Страха нет.

Его смыло волной потрясения и почти болезненного восхищения. Я вижу не просто бойца. Я вижу часть его души. Ту самую, что он скрывал от меня за молчаливой заботой. Темную, но невероятно притягательную.

Глава 15. Леший

Звонок. И ад срывается с цепи. Мой противник – здоровый детина с бычьей шеей – сразу идет в атаку. Обычно я работаю расчетливо. Экономлю силы, ищу слабые места. Но не сегодня.

Сегодня во мне горит огонь, который я не могу потушить. Огонь от ее взгляда, который я чувствую на себе, даже не видя ее.

Она смотрит на меня. Видит Лешего. Настоящего. Так пусть увидит всего. Пусть поймет, с кем связалась. Пусть сбежит, пока не стало слишком поздно. Это единственный способ отпугнуть ее. Единственный способ заставить себя разорвать эту ниточку, что тянется от меня к ней и душит настоящей петлей.

Я иду напролом. Встречаю его размашистый удар не уходом, а своим собственным, более жестким и точным. Костяшки моих пальцев впиваются в его бровь, кровь брызгает на мат. Толпа ревет от восторга. Я слышу этот рев как будто издалека. Весь мой мир сузился до этого ринга и до ее невидимого присутствия где-то там, в темноте.

Я не даю ему опомниться. Мои удары сыпятся градом. В корпус, по печени, в голову. Я забыл про защиту. Я хочу крови. Его и своей. Чтобы боль заглушила ту слабость, что поселилась внутри с ее появлением. Он пытается клинчить, схватить меня, но я вырываюсь с силой, которой сам от себя не ожидал, и посылаю его на настил тяжелым низким киком в бедро. Он падает со стоном.

Я наваливаюсь на него сверху, добиваю. Голыми кулаками. Без жалости. Без мысли. Только ярость. Ярость на себя, на эту жизнь, на то, что она вошла в нее и показала, что может быть иначе. Я бью, пока рефери не оттаскивает меня за плечи. Противник не двигается.

Тишина. Оглушительная. Потом зал взрывается. Свет бьет в глаза. Я тяжело дышу.

Рефери поднимает мою руку:

- Победа! Нокаут! Леший уложил его за полторы минуты! Личный рекорд! – его голос гремит в динамиках.

Он поворачивается ко мне, прикрывая микрофон рукой, но его шепот все равно слышен.

- Дружище, да ты сегодня просто монстр! Никогда не видел тебя таким. Не от той ли красотки, что с тобой пришла, такой запал?

Я ничего не отвечаю. Просто смотрю поверх голов толпы, стараясь не смотреть в ее сторону. Напугал ли я ее? Может быть, она уже бежит к выходу?

И тут ведущий, ухмыляясь, берет микрофон.

- Ну что, народ! Видали? Это не просто бой, это – послание! И, кажется, я знаю, кому оно адресовано! Не желает ли спутница нашего Лешего выйти на ринг и поздравить победителя?

Сердце замирает. Нет. Только не это. Она здесь. Но она испугается предложения. Сбежит. Так и должно быть. Вот только легче от этих мыслей не становится.

Из темноты у края ринга появляется она. Маленькая, хрупкая, в своем черном сарафане, который сейчас кажется таким нелепым в этом царстве насилия. Два охранника помогают ей перелезть через канаты. Она ступает на мат, и ее босые ноги кажутся такими беззащитными на этом кровавом полу.

Она не смотрит на толпу. Не смотрит на ведущего. Ее глаза прикованы ко мне. В них нет ни страха, ни отвращения. В них огонь. Тот самый, что горел в сторожке. Только сейчас он полыхал с неистовой силой.

Она подходит ко мне, не сводя с меня взгляда. Кровь на моем лице, мои разбитые руки, дикий взгляд – ничто ее не останавливает. Она поднимается на цыпочки, ее руки впиваются в мои плечи, и она… целует меня.

Не нежно. Не робко. Со страстью, которая перекрывает гул толпы, которая сжигает дотла все мои попытки оттолкнуть ее. Ее губы мягкие и требовательные. В этом поцелуе не благодарность и не поздравление. В нем вызов. Принятие. Она говорит мне без слов: «Я вижу тебя. Весь твой ужас, всю твою жестокость. И я не боюсь. Я остаюсь».

Я не могу ответить. Не могу пошевелиться. Я стою, как истукан, под оглушительный рев трибун, с ее вкусом на губах и с сокрушительным пониманием внутри: проиграл. Не в ринге. Войну с самим собой я проиграл. Она победила. И я не знаю, ужасно это или прекрасно.

Глава 16. Марьяна

Двигатель байка рычит подо мной, но его звук тонет в бешеном стуке моего сердца. Я сижу позади Лешего.

Но теперь все по-другому.

Я не просто держусь за него. Я впиваюсь в него. Обвиваю руками его торс так, будто хочу впитать его в себя. Чувствую каждую напряженную мышцу его спины под мокрой от крови и пота футболкой. Мое черное платье развивается на ветру, но мне все равно. Я прижимаюсь к нему всем телом. Щекой к его лопатке, и чувствую, как его сердце бьется в том же бешеном ритме, что и мое.

Его положение за рулем тоже другое. Он сидит прямее, властнее, его бедра плотнее срослись с байком, и каждое его движение отзывается во мне сокрушительной волной воспоминаний.

Вспоминаю, как мы сорвались с ринга под оглушительный рев толпы. Он не отпускал мою руку. Тащил за собой через темные, пропахшие плесенью и табаком коридоры. И в первой же глухой нише, где нас накрыла темнота, он прижал меня к холодной бетонной стене и снова нашел мои губы. Этот поцелуй был не как на ринге. Он был голодным, отчаянным, грязным. Его руки – те самые руки, что только что наносили удары – скользили по моим бокам, сжимали бедра. Проникали под ткань сарафана, касаясь обнаженной кожи, а я только стонала в его рот, отвечая ему той же дикой жаждой. Я запускала руки в его волосы, впивалась в его могучие плечи, чувствуя, как превращаюсь в один сплошной нерв, в одно сплошное желание.

Он оторвался. Дыхание его было тяжелым и прерывистым. Мы выбежали на улицу. К байку. Он посадил меня на седло, так что я оказалась выше него, и встал между моих расставленных ног. Его руки легли на мои колени, медленно, властно поползли вверх по внутренней стороне бедер, задирая подол платья. Прохладный ночной воздух касался обнажающейся кожи, и от этого контраста по телу бежали мурашки. Его взгляд, темный и обещающий, приковывал меня к месту.

- Довезти бы сначала, - просипел он, но его пальцы уже рисовали огненные круги на моей коже у самой границы белья.

Я не могу говорить, но мое тело отвечало за меня. Я подалась ему навстречу, схватившись за его плечи, в немом призыве. Мне было все равно, что мы на улице, что кто-то может увидеть. Я хотела его здесь и сейчас.

Но он, сдавленно выругавшись, отступил на шаг, забрался на байк передо мной и завел мотор.

- Доедем, - его голос прозвучал как приказ, как обещание, от которого свело живот.

И вот мы едем. Лесная дорога трясет нас, и каждый толчок, каждый наклон байка заставляет меня тереться о его спину. О его таз, вспоминая его твердость, которую я чувствовала, когда он стоял между моих ног. Я целую его шею, его затылок. Дышу его запахом, смешанным с запахом крови и пота. И меня это безумно возбуждает.

Мои руки скользят под его футболку. Касаются горячей, влажной кожи, прощупывают рельеф мышц и шрамы. Он издает низкий стон, и его рука на мгновение отпускает руль, чтобы сжать мое бедро. От этого прикосновения во мне все сжимается в тугой, болезненный комок желания.

Наконец, вдали показывается темный силуэт сторожки. Он глушит мотор, и нас накрывает оглушительная тишина, нарушаемая только нашим тяжелым дыханием. Он слезает с байка, поворачивается ко мне. Его глаза в лунном свете горят, как у настоящего Лешего. Он не говорит ни слова. Просто смотрит. Потом его руки обхватывают мою талию, и он снимает меня с седла, но не ставит на землю, а прижимает к себе. И его губы снова находят мои.

На этот раз в поцелуе нет спешки. Есть только уверенность и та самая, знакомая по рингу, безжалостная сила. Он несет меня к сторожке, не отрывая губ от моих, и я понимаю, что ждать больше не придется.

Глава 17. Леший

Дверь сторожки захлопывается за спиной, и нас накрывает знакомая тишина, пахнущая дымом и ею. Я все еще несу ее на руках, ее ноги обвиты вокруг моей талии. Ее губы припали к моей шее. Горячие. Жадные. В голове стучит одна мысль: сейчас. Сейчас она одумается. Увидит этого измазанного кровью и потом монстра и оттолкнет.

Я опускаю ее на топчан, но не накрываю своим телом, а отступаю на шаг, давая ей пространство для бегства. Дышу, как загнанный зверь. Смотрю на нее. Она лежит, опершись на локти. Грудь вздымается, сбивая ритм черного сарафана. Глаза горят в полумраке. В них нет ни капли страха. Только вызов и та самая жажда, что свела меня с ума у ринга.

- Видишь, кто я? – сиплю я, разводя руками, демонстрируя ей всю свою грязь, всю животную сущность.

Она молчит. Но медленно, не отрывая от меня взгляда, проводит ладонью по своему бедру, задирая подол сарафана. Это движение, такое простое и такое развратное, добивает меня окончательно.

Падаю перед ней на колени. Руки сами находят ее тонкие лодыжки, разведя их в стороны. Погружаю лицо между ее ног. В теплую, влажную тьму, пахнущую ночью и ее желанием. Она вскрикивает. Ее пальцы впиваются в мои волосы. Не отталкивая, а притягивая.

Действую медленно. Мучительно неторопливо, выискивая языком каждую дрожащую складку, каждый чувствительный бугорок. Жду, когда она оттолкнет. Жду, когда в ней проснется брезгливость, страх. Но она только стонет, все громче и отчаяннее. Ее бедра сами начинают двигаться в такт моим ласкам, и ее соки текут по моему подбородку, смешиваясь с кровью и потом. Она не убегает. Она тонет в этом, как и я.

И тогда ее руки тянутся ко мне. Принуждает меня подняться. Дрожащими пальцами расстегивает мои джинсы, тянет их вниз вместе с боксерами. Ее ладонь находит мой член. Твердый, тяжелый, готовый разорваться от напряжения. Она сжимает его. Неумело, но с такой решимостью, что у меня темнеет в глазах. Ее прикосновение после стольких месяцев воздержания, после ночей, проведенных в одиночестве, - это и пытка, и блаженство. Она водит по нему, исследуя, и я не могу сдержать низкий стон.

- Марьяна... – предупреждающе рычу, хватая ее за запястье.

Но уже поздно.

Терпение лопается.

Наваливаюсь на нее всем весом. Раздвигаю ее ноги шире и вхожу в нее одним резким, безжалостным толчком.

Она кричит. Не от боли, а от шока, от переполняющего ее чувства. Она тесная, обжигающе горячая, и она обволакивает меня, впускает в самую свою глубь. Я замираю на мгновение, давая ей привыкнуть, глядя в ее широко раскрытые глаза. В них ни капли сожаления. Только полная, абсолютная отдача.

И тогда я начинаю двигаться. Сначала медленно, входя и выходя, чувствуя, как она сжимается вокруг меня в такт. Потом все быстрее, жестче, теряя остатки контроля. Ее ноги обвиваются вокруг моих бедер. Ее пятки бьют меня по пояснице, подгоняя. Ее стоны сливаются с моим хриплым дыханием, с глухими ударами наших тел о скрипящие доски топчана. Она шепчет мое имя, вернее, беззвучно шевелит губами, и я читаю его по ним: «Леший...»

Я чувствую, как ее тело начинает содрогаться в оргазме. Ее внутренности судорожно сжимают меня, и это становится последней каплей. С громким, хриплым криком изливаюсь в нее, чувствуя, как все мое существо, вся моя темная, одинокая жизнь взрывается в ослепительной вспышке.

Падаю на нее, не в силах пошевелиться, прислушиваясь к бешеному стуку наших сердец. Ее руки мягко скользят по моей спине, по шрамам. Она целует мое плечо. Еще раз убеждаюсь, что я проиграл. И впервые за долгие годы это поражение кажется мне единственной возможной победой.

Глава 18. Марьяна

Тишина. Гулкая, оглушительная, наполненная лишь тяжелым дыханием и отзвуками нашего безумия. В ушах все еще звенит, в висках стучит кровь, а все тело чувствует каждую мышцу. Он лежит на мне. Тяжелый, весь мокрый от пота. Его дыхание горячим паром обжигает кожу на моей шее. Его вес придавливает меня к скрипящим доскам топчана, и это чувство не удушья, а единственной твердой опоры в мире. Я чувствую его внутри себя, все еще пульсирующего, наполняющего меня, и все мое существо отзывается на эту пульсацию сладкой, ленивой, разливающейся дрожью.

Он делает движение, чтобы приподняться. Отстраниться, облегчить мне дыхание. Срабатывает инстинкт заботы. Но я не отпускаю. Мои руки, все еще дрожащие от пережитого, крепче смыкаются на его широкой спине, впиваются пальцами в напряженные мышцы.

Нет. Я мысленно кричу ему. Нет, еще не все. Еще не достаточно. Я не насытилась. Не насытилась им. Его силой, этим диким ощущением полного слияния.

Сама не понимаю, откуда во мне эта дерзость, эта властность. Может, ее посеял в меня тот яростный бой на ринге, где он был богом и зверем. Может, она выросла из того взгляда, полного голода и обреченности, когда он нес меня в сторожку. Но я знаю, чего хочу. Ясно и отчетливо. Я хочу не просто быть желанной и пассивным потребителем его страсти.

Я хочу владеть. Хочу быть не только его добычей, но и его охотницей.

И я перекатываю его на спину. Он тяжел, но поддается моим усилиям с коротким, удивленным выдохом. Его огромное и послушное тело ложится подо мной, отчего доски топчана опять громко скрипят. В его глазах растерянность, но потом появляется усталая, одобряющая улыбка. В глазах. В глубине. Проблеск той же самой, еще не утоленной жажды.

Теперь я сверху. Возвышаюсь над ним, смотрю на него. На его разбитое, искаженное усталостью и страстью лицо. На могучую грудь, покрытую старыми шрамами и свежими царапинами. На все его тело, которое только что полностью принадлежало мне.

Мои бедра начинают двигаться первыми. Сначала это едва уловимые, плавные покачивания, будто я заново узнаю его форму внутри себя. Я нахожу свой собственный, неторопливый ритм. Не такой яростный, как его, но оттого не менее властный. Я вижу, как его глаза темнеют. Как зрачки расширяются. Его большие, сильные руки сжимаются в кулаки на скомканном одеяле. Он хочет снова взять контроль. Я чувствую это в напряжении его мышц под моими ладонями, в том, как его таз пытается встретить мои движения. Но на этот раз я не отдаю. Я кладу ладони ему на грудь. Чувствую под пальцами бешеный стук его сердца, и продолжаю двигаться.

Наклоняюсь к нему. Мои распущенные волосы падают на лицо, изолируя нас от всего мира. Я целую его распухшую бровь, соленую от крови и пота. Провожу кончиком языка по его скуле. По линии упрямого подбородка. Нащупываю шрам, что прячется в щетине. Он издает глухой, сдавленный стон, и его руки, наконец, отрываются от одеяла, чтобы схватить меня за бедра. Но не для того, чтобы остановить, а чтобы направлять, помогать, усиливать мои движения. Его большие пальцы впиваются в мою плоть, ритмично нажимая. Заставляя меня опускаться на него глубже, резче.

Ускоряюсь, повинуясь его безмолвным командам и собственному нарастающему экстазу. Опираясь руками на его грудь, двигаюсь все быстрее. Нахожу в себе такие глубины чувственности, о которых не подозревала. Каждый его прерывистый вдох, каждый его хриплый, сдавленный стон, каждое непроизвольное напряжение его тела – это посыл не останавливаться. Чувствую, как внутри снова нарастает тот самый сокрушительный вихрь, что разорвал меня на части несколько минут назад. Но на этот раз я веду его за собой. Теперь я источник безумия.

Его пальцы с такой силой впиваются в мои ягодицы, что завтра, наверное, останутся синяки. Его тело изгибается, напрягается, готовое к финалу. Его взгляд, полный животного обожания, прикован ко мне. Он не может оторваться. И сквозь сжатые зубы, сквозь короткие, хриплые выдохи, он выкрикивает мое имя. Как последнюю молитву, как признание, как стон обреченного.

И я отпускаю себя. С криком, который рвется из самой глубины моей души, падаю на него, чувствуя, как его мощная кульминация бьет во мне ответной волной. Горячей. Бесконечной. Смывающей последние остатки моего «я».

Мы лежим, обнимая друг друга, тяжело дыша в унисон. Его большие руки медленно гладят мою спину, мои волосы. Я чувствую, как его губы касаются моей макушки, моего виска, моего плеча. Неслышные, бесконечно нежные поцелуи. И в этой полной тишине ко мне приходит простое, ясное осознание.

Мы больше не два одиноких человека. Мы стали одним целым. И пусть этот мир снаружи полон опасностей. Пусть его прошлое – темный лес, а мое – невыполнимое обещание, за которое я еще когда-нибудь возьмусь. Здесь, на этом скрипучем топчане, мы нашли свое пристанище. Свой дом. Теперь я его Марьяна. Его немая Марьяна. И ни за что на свете его не отпущу.

Глава 19. Марьяна

Первые лучи утра робко пробиваются сквозь запыленное окошко. Я лежу, прижавшись к его спине, и слушаю его ровное, глубокое дыхание. Тело мое ломит приятной усталостью, будто я прошла многокилометровый марш-бросок. Каждая мышца, каждый сустав напоминают о том, что происходило ночью.

Мы занимались любовью. Снова и снова. Прерываясь лишь на несколько глотков ледяной воды из кружки, чтобы смочить пересохшее горло, и снова погружаясь в друг друга. Я не знала, что такое возможно. Не знала, что тело способно на такие взрывы. На такую полную, абсолютную отдачу и такое же безраздельное владение. Он был нежен и груб, нетороплив и стремителен. Он открывал во мне дверь за дверью, и за каждой находилась новая, неисследованная вселенная ощущений. Я думала, что после второго раза наступит пресыщение. Но нет. С каждым новым прикосновением жажда только росла. Угомонились уже, только почувствовав, что нужно сделать перерыв.

Сейчас он спит. Приподнимаюсь на локте. Его лицо, обычно напряженное, сейчас спокойно. Морщины на лбу разгладились. Он выглядит... молодым. Беззащитным. И в груди у меня закипает что-то теплое. Будто желание оберегать его, как он оберегал меня.

Медленно, стараясь не скрипеть старыми досками, выбираюсь из-под одеяла и спускаюсь с топчана. Пол холодный, но мне не до того. Я нахожу на полу его растянутый свитер, в котором пребываю уже несколько дней проживания в сторожке. Натягиваю его. Ткань пахнет дымом. Это самый уютный запах на свете. Я сроднилась с этой одеждой.

Хочу сделать ему приятное. Приготовить завтрак. Вчерашний хлеб, колбаса... Я поворачиваюсь к столу, и мой взгляд снова, как вчера днем, натыкается на карту, висящую на стене. Большую, подробную, испещренную пометками.

Вчера, пока его не было, я уже разглядывала ее. Что-то в ней вызвало у меня непонятную тревогу. Одна из пометок, недалеко от обозначения нашей сторожки, была обведена особенно жирно. Но тогда он вернулся с сарафаном, и все мысли смешались в вихре счастья и предвкушения. Теперь этот сарафан… мой прекрасный черный сарафан, скомканной грязной тряпкой валяется в углу.

Подхожу к карте ближе. Вглядываюсь в ту самую пометку.

Холодок, острый и безошибочный, пробегает по моей спине. Оборачиваюсь. Смотрю на спящего Лешего. Тревога уже натурально сжимает горло.

Нет. Не может быть.

Я начинаю обыскивать сторожку. Тихо, быстро, с растущей паникой. Заглядываю в книги на полке. Между страниц ничего. Перебираю банки с гвоздями на столе, делая это уверенно, но тихо. Потом мой взгляд падает на его старый армейский бушлат, висящий на гвозде у двери.

Подхожу. Руки дрожат. Засовываю пальцы во внутренний карман. И нащупываю там жесткий уголок фотографии. Да-да, пальцами понимаю, что это именно фото.

Достаю ее. Небольшой, потрепанный снимок. На нем молодой мужчина в военной форме. Это Леший. Только без запущенной растительности.

А вместе с ним… Радостно и по-дружески положивший руку на плечи Лешего…

Мир плывет у меня перед глазами. Земля уходит из-под ног. Я не могу дышать. Фотография прижимается к груди. Отшатываюсь от бушлата, спотыкаюсь о порог, но выбегаю на улицу. В еще холодное утро.

Останавливаюсь сразу. Возле сторожки. Легкие горят. И из моего горла вырывается крик.

- ААААААААААА!

Один-единственный, долгий, хриплый, полный такого отчаяния и боли, что заставил взлететь в небо всех птиц в лесу. Это не истерика. Это крик души.

Сзади слышны быстрые шаги. Он хватает меня за руку, резко разворачивает к себе. Его лицо бледное, испуганное.

Молчит.

Я смотрю на него, не видя сквозь пелену слез. Из моего пересохшего, немого горла вырывается хриплый, срывающийся, но абсолютно четкий звук. Голос, которого не было уже несколько месяцев.

- Кто ты? – шепчу я, и это звучит как скрип ржавой двери. – Как тебя зовут?

Он смотрит на фотографию, и его лицо становится каменным. В глазах понимание и ужас. Он медленно поднимает на меня взгляд.

- Власов, - говорит он тихо, но четко. – Григорий Власов.

У меня подкашиваются ноги. И я опускаюсь перед ним на колени…