Неолит

Я не знаю, слышите ли вы меня, знаете ли обо мне. Я не знаю даже, где буду я сам. Мне непривычно говорить это «я» так одиноко, его путь в отрыве от всего мне неизвестен. Нельзя более делиться мыслью, и старших нельзя попросить передавать в поколениях мои слова — ведь у меня даже нету слов: они ускользают, стоит произнести.

Но, пока я еще здесь, пока еще остались люди и пока горит огонь рядом с моей хижиной, я попытаюсь донести хоть что-то. Увидите ли вы мои рисунки? Поймете ли что-нибудь? Сохранятся ли они вообще? Надеюсь. Камень и кость — прочный материал, почти такой же, каким был когда-то рассказ.

***

Нас было не слишком много: запах от первого очага доходил до последнего без ветра. Еды хватало: где-то после второй-третьей зимы каждый чувствовал пищу от земли, и пища от старших поступала тоже регулярно: чаще от старших с чешуей, что плещутся в текущей воде неподалеку, и с копытами, что щиплют траву, но иногда даже великие братья с густой шерстью оказывались на наших кострах. После я, как шаман, благодарил их. Мы жили, спали кто в обнимку, кто один под своей шкурой, видели солнце, прятались от холодной нетекущей воды и весело брызгались под теплой, радовались новым пришедшим и провожали отлучившихся, чтобы потом с танцами встретить их вновь. Я баловал всех поделками из кости и зуба старших, из плоти земных древних, изображал что мог: и нас, и самих старших, и духов. Древние были равнодушны, они жили совсем иначе.

Но в самой сути нашей, кажется, таится жадность и стремление обладать камнем, что не сможешь унести. И мы тогда тоже были недовольны. Два малых круга назад защитник маленькой Син, Ысин, ушел прямо во время ночной тропы: рана после похода через лес заставила его сменить плоть, как я ни старался. Он не успел никак попрощаться: Син плакала, ее мать Илу рвала на голове волосы, скучая по другу. Его проводы показали, что мы не встретились бы ранее, чем через три жизни норушки. А теперь если встретимся, то не узнаем… Вдобавок наступила как раз середина большого светлого круга: пришли первые духи зимы, многие старшие отошли на теплые места, куда мы бы не добрались, пищи от земли стало меньше. Та, что находилась, часто портилась или пропадала: самые мелкие и пакостные старшие, которых я всегда недолюбливал, чуяли холода и прибегали на своих шести ногах ордами, сгрызая наши запасы подчистую. В животах у нас бурчало. От недостатка пищи портились и болели зубы — но трав для их лечения тоже уже не росло: оставалось носить зубы не во рту, а на бусах.

Мы возмущались и ругались.

— Ты шаман, — говорили мне мы, — иди и испроси у духов зимы, чтобы не было холода.

И я зажигал очаг, как меня учили, и звал духов зимы, и упрашивал их уйти навсегда, и они смеялись надо мною, а возвращался я с отмороженными пальцами и синим носом.

— Ты учился у бурого хозяина, любителя меда, и у старшей сестры-норушки, владычицы злаков, знаешь, как общаться с ними. Иди и скажи, чтобы никто из старших не трогал пищу, — велели мне.

И я лил свою кровь на череп старейшего из бурых, и приносил гроздья пищи от земли, но старшие лишь фыркали и упрекали меня в глупости. Порезы болели, кожа измазывалась в соке и кололась от шипов, а сестра-норушка с детьми прогрызли мою хижину.

— Ты умеешь растить плоть и вызывать свет в небе, — кричали мы на меня, — ты в ответе за всех, а сам ничего толком не делаешь. Иди и скажи, чтобы никто никогда не уходил из тела! В одном сподручнее будет и привычнее!

Я отказался: предыдущие попытки ничего не дали. Но вспомнилась Илу, и снова захныкала ее дочь. Другие ушедшие и еще не вернувшиеся отозвались пустотой. Тогда я заманил в скорлупу жесткой земной пищи молодого зимнего духа, при темном свете отправил к деду маленького сына бурой хозяйки, выпил его кровь, чтобы видеть того, к кому обращусь, жилами его связал для надежности скорлупу с плененным духом, а из шкуры и зубов сделал красивую накидку. Из его костей, зубов великого брата и тела срубленного земного древнего, живущего не менее четырех наших жизней, я сложил очаг на пустыре посреди глухой чащи, развел огонь, позвал того, кого нужно, и принялся ждать.

Прошло время, нужное для приготовления мяса на троих. Я насторожился. Уши ухающей старшей услышали шорох, нюх хитрой рыжей старшей учуял тепло, мелькающее по веткам. Тот, кого звали, не был теплым и не издавал звуков: это же пришла всего лишь маленькая рыжая старшая, что прыгает по ветвям.

Она поглядела на костер, на дары и поняла, что я задумал.

— Зря ты пришел. Уходи, спрячь все это, пока не поздно. У вас не отбирали больше еды, чем было необходимо, и не оставляли меньше, чем хватило бы на зиму, — посетовала рыжая сестра. — Зачем же тебе обращаться к Нему?

— Я в ответе за своих родичей, — сердито отвечал я, и волна общей злости на невзгоды и обязательство считаться со старшими и духами нахлынула на лесное создание. Сестру чуть не снесло с ветки.

— Как знаешь, — расстроилась она, — Что до меня, постараюсь научить детей держаться от вас подальше. Странные затеи у вас нынче.

Прежде чем я смог ответить, ее рыжий мех исчез в гуще рыже-бурого леса. Но я еще долго ощущал ее страх и смятение.

Я прождал еще немного, греясь у огня и поглядывая по сторонам. Зрение нашего тела плохое в тени, и я полагался на глаза, уши и нюх тех старших братьев и сестер, что привыкли бодрствовать в этот период.

Следующий гость тоже оказался не тем, кого я звал: на поляну вышел брат с широкими рогами и горбом.

— Сложно вам, что ли, немного потерпеть холод? — тут же обратился он ко мне. — Я тоже терплю. Все терпят, даже хозяева-медоеды отправляются спать на долгую зиму. Я сам уже третий раз сдавался вам на ужин и возвращался в том же теле — все как положено у друзей.

— Не надо нам таких друзей! — страх перед приглашенным и стыд за приготовленные жертвы сделали меня резким и неприветливым, — Мы умнее всех, хотим жить по собственному почину.

Брат с широкими рогами опустил голову, чувствуя нашу решимость, и тоже убежал.