Невеста для барона фон Гримма.

Глава 1.

Глава 1

Вечерний музей шумел неслышно — как пчелиный улей в стеклянной банке. Звон каблуков тонко простукивал мрамор, лампы под зелёными абажурами разлили по залам медовый свет; полированный паркет пах старым воском, и где-то далеко щёлкнул секретный замок витрины, будто кто-то вежливо кашлянул из прошлого.

Анна поправила очки — тонкие, черепаховые, чуть старомодные: со студентами она носила контактные, а в музей приходила именно в таких, «учительских». Они делали лицо строгим и, как ей казалось, честнее подходили к роли человека, который объясняет детям живопись и учит их видеть. На плече — тканевая сумка с блокнотом, карандашами, термосом чая и баночкой с мятными леденцами, как у любой нормальной преподавательницы, выматывающей голос на первой паре и возвращающей его к четвёртой.

— Панна Анна, — шепнула дежурная у входа, — вы сегодня задержитесь? Экскурсия поздняя, «Ночная Богемия». Снова приезжает тот красавец-экскурсовод, знаете… — она сделала выразительные глаза.

Анна знала. Его звали Габор, по крайней мере так было написано на беджике. Он был из тех музейных гидов, у которых голос — бархат с едва слышной хрипотцой, руки — длинные, уверенные, а взгляд — как у человека, привыкшего доказывать правоту полутоном и паузой. Бессовестно хорош собой: высокий, смуглый, с резкой линией скулы и тёмными волосами, чуть отросшими и зачесанными назад. И всякий раз, когда он говорил «барон фон Гримм», Анне казалось, что камень под ногами на секунду делается мягче, как хлебный мякиш.

«Детский сад, — одёрнула она себя. — Ты взрослая женщина, преподаватель. Кредит за квартиру, папки с ведомостями, консилиум по выставке в среду. Хватит вздыхать над голосами». Но в животе всё равно сжалось маленьким нелепым узлом ожидания: приятно же — просто стоять в тени и слушать, как кто-то мастерски рассказывает про эпоху, которую ты любишь.

Она пришла пораньше, когда «Ночная Богемия» только зарождалась в полумраке. Большие окна по стенам стекли синим, у витрин вспыхивали лампочки, подсвечивая серебро и угольные гравюры. Анна провела ладонью по холодному камню колонны — на ощупь как подсохший ручей, — и задержалась у карты: старые границы, пёстрые пятна земель, где каждая провинция — как клетка на животе ящерицы.

— Доброго вечера, — рядом вдруг возник он, Габор, и кивнул не как гиду случайному посетителю, а как человек человеку. — Вы ведь Анна? Вы у нас часто бываете по пятницам.

— Я… да. У меня после занятий дорога мимо, — привычная вежливая улыбка, в которой она пряталась, когда голос вдруг исчезал, — и «Ночная Богемия» у вас честнее других экскурсий. Меньше картинок, больше запахов.

— Запахов? — он вскинул брови.

— Истории пахнут, — объяснила Анна, увлекаясь и уже забывая смущаться. — Смолой, мускатом, прогорклым маслом, влажной шерстью. Если экскурсовод умеет, они становят дыбом волоски на затылке. Вы умеете.

Он чуть усмехнулся — не кокетливо, скорее признательно. Улыбка на мгновение сделала его моложе и мягче, но затем вернулась привычная сдержанность. Габор отошёл к группе — дамы в плащах, двое подростков, мужчина с камерой, — и экскурсия началась.

Голоса утихли, как бывает в храме перед первой нотой хора. Он говорил — не громко, почти разговорно, — а зал дышал с ним в одном ритме: о серых дубовых балках, в которых пахнет дымом трёхсот лет; о железе, изломанном в завитки, как сахарная нить; о пуговицах на мундире, что отражали свечу так, что казалось — в них усмехается чёрт. Анна, как школьница на последней парте, ловила эти подробности, как конфеты из киндер-сюрприза: мелочь, а радость надолго.

У витрины с перчатками — высокими, из мягкой козьей кожи, — он сделал паузу.

— Перчатка — это не просто одежда, — сказал Габор. — Это манера держать мир на расстоянии. В Богемии её носили даже летом, тёмную. Чтобы не смешивать тепло пальцев с чужим теплом. Барон фон Гримм, например, имел привычку снимать перчатку только при клятве. И ещё — если хотел, чтобы ему поверили безоговорочно.

Анна посмотрела на перчатки — тонкие пальцы, узкие манжеты. И на табличку: «Габриэль фон Гримм (1826–1879?). Перчатки парадные. Усадьба в горах, коллекция семьи». Годы стукнули по сознанию, как деревянный молоток. Последняя цифра — вопросительная. «Куда он исчез?» — спросила она у таблички и внезапно поняла, что спрашивает у себя.

Экскурсия текла дальше: портрет мальчика с лютней, подлинный счёт из пражской лавки лекаря, опись приданого безымянной племянницы какого-то чиновника. Люди то сгущались к витринам, то расплывались. В зале, где на стене висели старые трофеи — олени, застывшие в прыжке, — Анна обнаружила себя один на один с огромным каминным порталом. Над каминной доской — герб: волк, вставший на задние лапы, с мечом в зубах. А под ним — темнеющий от времени портрет мужчины в чёрном, почти без цвета, зато с живыми глазами: будто художник бросил туда уголь и не стал смешивать с охрой.

«Вот ты…» — Анна не заметила, как приблизилась. Чуткие пальцы, привыкшие гладить раму взглядом, поймали зарубку на золочёном багете. В левом углу — крошечная царапина в форме полумесяца.

— Потрогаете — сработает сигнализация, — тихо сказал Габор у неё за спиной. Не строго — мягко, с улыбкой. — Но мне приятно, что вы замечаете такие мелочи. Багет реставрировали в шестидесятых — со старой фотографии. А эту зарубку оставили специально, как примету. Говорят, её сделал сам барон: подпёр раму, когда не хватило третьей руки.

— Не хватило третьей руки барону? — Анна вскинула брови. — Смело. И мило.

— Он умел смеяться над собой, — Габор чуть наклонился, словно доверяя секрет. — Но любил, чтобы смеялись шёпотом.

Анна рассмеялась тоже — тихо, в горло, — и ощутила, как неожиданно легко дышится. С ним рядом музей казался не тёмным и торжественным, а почти домашним; древность — не гранитом, а хлебом. Она поймала себя на том, что уже не прячется за «учительскими» очками: двигается, как в аудитории, когда хочется показывать, а не рассказывать.

Глава 2.

Глава 2.

Дом фон Гриммов

Сознание возвращалось медленно, как будто кто-то лопатой подталкивал тяжёлые глыбы внутри головы. Анна не сразу поняла, что лежит не на стеклянном полу музея, а на мягкой перине, пахнущей сушёными травами и дымом от камина. Снизу поднималось слабое тепло, где-то потрескивали поленья, а под ухом лежал льняной вышитый наволочник — настоящий, старинный, такой, какие она видела только за стеклом музейных витрин.

Она дёрнулась, приподнялась… и тут же едва не выругалась вслух — тело словно не слушалось, а в голове мелькнуло сквозь туманное удивление:

«Я же… была в музее.
Был Габриэль. Экскурсовод.
И потом — темнота…»

Она моргнула, и картинка собралась воедино.

Комната была огромной. Высокий потолок с деревянными балками. Широкое окно с тяжёлыми шторами, через которые пробивался мягкий утренний свет. Массивная дубовая мебель, резная кровать, комод, круглый столик возле камина, на котором стояла глиняная кружка. Пахло травами, сандалом, старым деревом, и… чем-то ещё. Неженским, тяжёлым, как сталь и мороз.

Анна резко обернулась — и увидела его.

Барона.

Он стоял у окна, руки за спиной, плечи широкие, выправка безупречная. На нём был тёмный камзол, белоснежная рубашка и штаны, заправленные в сапоги. И — то самое лицо. Тот самый взгляд. Только не мягкое участие экскурсовода XXI века, а холодная, почти хищная сосредоточенность мужчины XIX столетия.

Он смотрел так, будто оценивал её — каждый вдох, каждое движение.

— Вы очнулись, — произнёс он сдержанно.

Голос.
Тот же.
Но нет — другой. Глубже, ниже, тверже.

Анну передёрнуло. Она схватилась за простыню, чтобы скрыть дрожь.

— Где я? — выдавила она. Это звучало глупо, но она не могла подобрать ничего умнее.

— В моём доме, — сухо ответил он. — Усадьба фон Гримм. Вы потеряли сознание, ударились головой. Лекарь сказал, что вам нужен покой.

Усадьба.
Фон Гримм.
То есть…
Она правда здесь. В этой эпохе.

Не сон.

Анна сглотнула.

— Я… Анна…

— Анна Рейн, — подтвердил барон, чуть кивнув. — Так мне сказали ваши вещи. Документы. Записка, найденная у вас в сумке.

Он говорил ровно, но глаза — внимательные, настороженные — не отпускали ни на секунду.

— Но вы, кажется, не помните, как попали сюда? — добавил он.

Взгляд стал чуть прищуренным. Сомневался. Испытывал.

Анна украдкой провела пальцами по виску, пытаясь собрать мысли.

«Ну конечно.
Теперь у меня — амнезия.
И что теперь? Сказать правду?
Да кто поверит!»

Она подняла на него глаза.

— Нет… Не помню, — прошептала она, опуская ресницы. — Всё как в тумане.

Он молча подошёл ближе.

Шаги — тихие, уверенные.
Сапоги — тяжёлые.
Воздух — будто дрогнул.

Анна ощутила его приближение всеми фибрами — кожей, дыханием, сердцем, которое отчаянно пыталось выбить ей рёбра. Барон остановился у самом края кровати, наклонился — но не так, как экскурсовод, пытавшийся помочь. Нет.

Этот мужчина смотрел сверху вниз, изучал.

— Удар пришёлся на висок. Вам действительно нужно держаться в покое. Лекарь будет вечером, — произнёс он.

Она прикусила губу.

Вблизи он был невероятно красив — но не сладко, не мягко, а сурово. Мужской профиль с резкими линиями. Сильная челюсть. Холодные тёмные глаза, в которых жил опыт войны и чему-то ещё — обжёгшему его изнутри.

И это лицо — она знала это лицо. Несомненно.

Но теперь — оно принадлежало человеку другой эпохи. Барону. Хозяину.

Он выпрямился.

— Вам принесут завтрак. Потом я распоряжусь, чтобы вам приготовили комнату, если вы пожелаете переехать.

— А сейчас я где?

— В моих покоях.

Анна чуть не задохнулась.

— Я… спала в вашей…?

— Не волнуйтесь, — его губы едва тронула тень улыбки, и от этой улыбки у неё стало теплее в животе. — Я привык ночевать в кабинете. Убежище любого мужчины, от которого нужна тишина.

Она покраснела, отчего сама же себя мысленно одёрнула.

«Стоп.
Женщина, возьми себя в руки.
Тебя только что вышвырнуло из времени! А ты краснеешь, как школьница!»

Постучали.

Барон ответил коротким:

— Войдите.

В комнату вошла женщина лет пятидесяти. Тихая поступь, аккуратный передник, взгляд добрый — но тревожный. В руках — поднос с бульоном и хлебом.

— Господин барон, — поклонилась она. — Завтрак для барышни.

— Спасибо, Тереза. Оставьте и пригласите кого-нибудь сидеть с ней, пока я не вернусь.

— Конечно, господин.

Барон бросил взгляд на Анну.

— Отдыхайте. Позже поговорим.

И ушёл.

Дверь закрылась.

Тишина.

Анна медленно обхватила голову руками.

«Ну всё.
Началось.»

Она лежала, уставившись в потолок, затем наконец аккуратно села. На коленях пушистое одеяло, на подносе — бульон, хлеб, немного ягод. Всё такое простое… и такое вкусное на запах, что живот предательски заурчал.

Она взяла ложку, и впервые за сутки ощутила тепло, разливающееся внутри.

Но еда была последним, что занимало её голову.

Снаружи послышался шаг — тяжёлый, уверенный — и сердце снова сделало кульбит.

Её мир рухнул.
И тот мир, куда она попала, — опасен, красив и совершенно чужой.
И где-то там ходит мужчина, который выглядит точно как тот, кто держал её за руку в XXI веке.

И теперь ей нужно понять главное:

Кем была Анна Рейн в этом времени?
И почему барон смотрел на неё так, будто она — загадка, способная либо спасти его жизнь… либо разрушить до основания.

Сон накрыл её так стремительно, будто кто-то погасил лампу — и в следующую секунду её швырнуло в новый виток реальности.

Анна вздрогнула — от собственного дыхания, севшего в груди, как простуженная птица. Она пыталась вспомнить, где находится: музей? архив? Матовые лампы под потолком? Шорох шагов экскурсовода? Но все образы распадались, таяли, словно их смыло тёплым дождём.

Глава 3.

Глава 3

Суп с гремящими ложками

Анна долго не могла понять, что именно её разбудило — осторожный стук, шорох платьев или запах. Запах, густой и плотный, как занавесь: горячий бульон, запечённое мясо, подгоревший лук и лёгкая кислинка вина. Желудок отозвался дружным протестующим урчанием, будто напоминая: «Да, привет, мы тут вообще-то живём, и ты нас вчера кормила очень плохо».

— Фройляйн Анна… — осторожный голос пробрался сквозь дремоту, как кот, который не решается прыгнуть на кровать. — Фройляйн…

Она открыла глаза.

В комнате было темно, но не ночной темнотой — тяжёлой, глухой, — а вечерней: за окнами ещё тлел холодный отсвет неба, на стенах шевельнулись оранжевые пятна от свечей. Рядом с кроватью стояла та же девушка, что утром — тонкая, как тростинка, с гладко забранными светлыми волосами и руками, вцепившимися в поднос, словно тот был лодкой на бурном море.

— Фройляйн Анна, — повторила она, делая неловкий книксен. — Простите… барон велел позвать вас к ужину. Если вы достаточно… — она поискала слово, — достаточно… крепки?

Анна приподнялась на подушках и почувствовала сразу всё: ломоту в затылке, тяжесть в плечах, странную чужую лёгкость тела — другой центр тяжести, другие привычки. Простыня холодила голые плечи; запах лавандового мыла бил в нос так сильно, что стало ясно: кто-то тщательнейше отдраил её новое тело, пока она спала. Мысль об этом заставила уши вспыхнуть.

— Я… вполне крепка, — сказала Анна, стараясь, чтобы голос звучал так, будто она всегда просыпается в чужих замках после удара по голове. — Как вас зовут?

Девушка явно не ожидала вопроса. Поднос опасно качнулся.

— Я… Розина, фройляйн, — пискнула она. — Ваша… то есть… пока что ваша камеристка, если барон не передумает.

«Если барон не передумает» прозвучало как приговор, отсроченный до следующего удара колокола.

Анна вздохнула, откинула одеяло и, прежде чем окончательно встать, на секунду замерла, глядя на собственные ноги. Худые, бледные, с тонкими щиколотками, ступни, привыкшие к тесным ботинкам с пуговками. Ни синяков от кроссовок, ни мозолей от каблуков. И чужое ощущение — словно она влезла в театральный костюм, который удивительно хорошо сел по фигуре, но всё равно не её.

— Поможете мне одеться, Розина? — попросила она мягко. — Кажется, если я попробую сама, вы, поднос и всё ваше дальнейшее служение барону окончатся трагедией.

Розина смущённо хихикнула, поставила поднос на столик и кинулась к гардеробу — высокому шкафу, от которого пахло старым деревом, нафталином и высохшими травами.

Пока девушка возилась с плечиками и юбками, Анна украдкой повела взглядом по комнате. Теперь, при свете свечей, она различала больше деталей. Высокие стены, вытянутые, как ноты на нотном стане; на одной — потемневший от времени пейзаж с горами и узкой полосой реки. Над ним — портрет женщины в тёмном платье, с тонкими пальцами и взглядом, который умел и благословлять, и осуждать. Мать Анны? Нет. Мать той, другой, прежней Анны Рейн.

— Это фрау баронесса, — словно подслушав мысли, прошептала Розина, подавая рубашку. — Матушка барона Габриэля. Царствие ей небесное.

«И снова религия, — машинально отметила Анна. — Конечно. Здесь каждый второй — католик, каждый третий — суеверный католик».

Рубашка оказалась тонкой, почти невесомой, из домотканого полотна, приятно шершавого к коже. Корсет — отдельная песня: Анна мысленно попросила прощения у всех социологов, феминисток и собственного позвоночника, когда позволила Розине стянуть шнуровку.

— Потерпите, фройляйн, — шептала камеристка. — Вы всегда сами… то есть раньше вы любили, чтобы туже. Так осанка… — она неопределённо махнула рукой.

«Раньше», — эхом отозвалось внутри.

Раньше у этой девушки была другая походка, другой смех, другая жизнь. Раньше она, возможно, мечтала о бароне фон Гримме, стирая носовые платки и выслушивая тётушкины нотации. А теперь её тело занимает женщина, которая в прошлой жизни ругалась с завхозом за невыданные холсты и спорила с деканом о программах по истории искусств.

— Сегодня достаточно так, — мягко остановила Анна руки Розины, когда та взялась за последние глазки. — Голова ещё немного кружится.

— Да, фройляйн, — быстро согласилась та, хотя по её виду было видно: где-то глубоко внутри она вздыхает о некогда идеальной талии своей госпожи.

Платье оказалось тёмно-синим, с припудренным блеском шерсти и лёгким запахом кедра. Лиф — строгий, с небольшим квадратным вырезом, рукава — до запястий. Юбка чуть тяжелее, чем хотелось, но Анна с облегчением почувствовала: в этом можно не только сидеть благородной статуей, но и ходить, а в случае необходимости — бегать.

— Вы прекрасны, фройляйн, — с благоговением прошептала Розина, повязывая на талию узкий пояс.

Анна бросила взгляд в высокое зеркало у окна — старое стекло слегка искажало отражение, делая углы мягче, а глаза — чуть глубже.

Да, она была другой. Чуть моложе, чем в своей прежней жизни, лет двадцати пяти, не больше. Лицо — слишком правильное для портрета эпохи романтизма, но с упрямой линией подбородка, который Анна уже успела полюбить. Волосы — тёмные, густые, сейчас собранные в сложную конструкцию из кос и шпилек, но несколько непослушных прядей всё равно выскальзывали к вискам.

«Ну здравствуй, новая жизнь, — сказала она самой себе, чуть приподняв подбородок. — Поехали».

— Барон ждёт вас в малой столовой, — напомнила Розина, подбирая с кресла лёгкую шерстяную шаль. — Я провожу.

---

Коридор встретил её холодом камня и запахом воска. Свечи в канделябрах на стенах дрожали, словно тоже нервничали. Под каблуками подрагивали доски — старые, привычные к шагам многих поколений.

Анна шла, стараясь запомнить каждый поворот: здесь — ниша с мраморной вазой, там — окно с видом на внутренний двор, где под белёсым небом скучали голые яблони. Двери — тяжёлые, окрашенные в тёмно-зелёный; на одной — бронзовая ручка в виде львиной головы.

Глава 4.

Глава 4

Замок, который смотрит вниз

Анна проснулась не от звона будильника — от тишины. Такой плотной, что ею можно было бы заворачивать фарфор.
Ни шума улицы под окнами, ни трапа соседского блендера, ни автобусов — только далёкий скрип где-то в недрах дома и мерное «тик-так» часов за стеной.

Она распахнула глаза — и привычно вздрогнула.

Не потолок маленькой квартиры с паутинкой в углу, не бежевый гипсокартон. Высокий свод, побелка с микротрещинами, по которым можно было рисовать воображаемые карты. Тяжёлые балки. В нише — распятие, под ним — веточка сухой лаванды. Сбоку — массивный шкаф, такой, куда в сериалами обычно прячут трупы, а не зимние платья.

— Доброе утро, фройляйн, — осторожный шорох у двери.

Анна повернула голову. На пороге — Лена. Та самая, вчерашняя — узкая, прямая, с тугими косами и лицом, на котором всё написано каллиграфическим готическим шрифтом. Сейчас на нём крупно значилось: «волнуюсь, но держусь». В руках — медный таз с водой и стопка полотенец.

— Утро, — отозвалась Анна, пытаясь голосом не выдать того, что мозг внутри всё ещё сторонник теории «это был очень долгий, очень странный сон».
Мозг не согласился, но промолчал.

— Как ваша… голова, фройляйн? — Лена поставила таз, начала ловко застилать на столике всё под умывание. — Господин барон велели узнать.

«Господин барон велели» — прозвучало как «лично сам Люцифер интересовался».

Анна осторожно подвигала затылком. Да, шишка есть, память о каменном полу музея — тоже. Но шума в ушах уже почти нет.

— Лучше, — сказала она. — Гораздо лучше. Я… уже не путаю, кто я.

«Врёшь», — ехидно шепнул внутренний голос. — «Ты вообще впервые в жизни не уверена, кто ты».

Лена облегчённо выдохнула.

— Слава Богу. А то фройляйн Бруннер с вечера только и шепчет, что свадьбу придётся отменять…

— Какую ещё свадьбу? — вырвалось прежде, чем Анна успела натянуть на мысли приличное корсетное платье.

Лена ойкнула и перекрестилась.

— Вашу, фройляйн, конечно… с господином бароном.

Анна смотрела на неё, как на доску с интегралами, забыв, что когда-то их умела.
Свадьба. Её. С тем самым человеком, который вчера смотрел на неё, как на странный новый экземпляр насекомого: вроде и интересный, но вдруг ядовитый.

— Ах да, — медленно сказала она, чувствуя, как непрошеный жар заползает в шею. — Совсем… из головы вылетело.

— Лекарь говорит, это от удара, — поспешно утешила Лена. — Но вы не волнуйтесь, фройляйн. Господин барон строгий, да справедливый. И очень… порядочный.

«Порядочный — любимое слово всех тётушек, когда у невесты нет выбора», — подумала Анна, но вслух только спросила:

— У нас сегодня какие планы, Лена?

— Госпожа баронесса просили вас после завтрака к себе, — начала перечислять Лена, подавая ей сорочку. — Потом у вас урок музыки…

— Музыки? — взвыла внутренне преподаватель истории искусств. — С кем, с Бутылкиным?

— …но господин барон вчера распорядились пока уроки отменить, — продолжала Лена. — И чтобы вы пока не утомлялись танцами.

«Слава прогрессу», — облегчённо подумала Анна. — Танцы здесь — это не дискотека в баре, это ритуальные мучения под взглядом десяти тётушек.

— Я бы хотела… — она прикусила губу, подбирая слова, — немного пройтись. По дому. По… окрестностям. Подышать.

Лена на секунду замялась.

— Это… надо спросить у госпожи баронессы, — сказала наконец. — Но думаю, прогулка в саду вам не повредит.

Сад — уже хорошо. Лучше, чем сидеть весь день в комнате и изображать амнезию.

---

Завтрак прошёл по всем законам жанра: длинный стол, белая скатерть, серебряные приборы, которые шепчут «попробуй только уронить», и госпожа баронесса фон Гримм в кресле у окна — высокая, тонкая, в сером платье без единой лишней складки.

Она скользнула по Анне взглядом, в котором сочетались скальпель хирурга и прищур портнихи.

— Вы бледны, фройляйн Анна, — заметила баронесса, когда девушка опустилась на своё место. — Лекарь говорит, удар был серьёзный.

— Я уже чувствую себя гораздо лучше, госпожа баронесса, — вежливо ответила Анна. — Свежий воздух мне поможет.

— Воздух у нас тут один, — сухо отозвалась та. — Горный. Суровый. Но привыкнете. Все привыкают.

«Особенно те, кто не успевает сбежать», — подумала Анна.

Габриэль вошёл позже. Не громко — просто в комнате вдруг стало теснее. На нём был тёмно-синий мундир с едва заметными следами старых переделок — не нищета, а аккуратность человека, который не любит расходовать лишние деньги на погоны и лацканы.
Он кивнул матери, бросил взгляд на Анну — краткий, измеряющий.

— Как голова, фройляйн? — Слово «фройляйн» он произнёс так, словно уточнял: «вы вообще здесь по делу или так, случайно забрели?»

— Уже не гудит, — позволила себе маленькую дерзость Анна. — В отличие от мыслей.

Он чуть заметно приподнял бровь.

— Мысли, полагаю, со временем тоже придут в порядок, — сказал он. — В противном случае нам придётся отменить уроки музыки.

— Боюсь, это не самая большая потеря, — не удержалась Анна.

На другой стороне стола вилки тихо звякнули о тарелки. Лена, стоявшая у стены, едва не подавилась воздухом. Баронесса перевела взгляд с сына на невесту, как зритель, который только что понял, что пьеса будет интереснее, чем обещали в афише.

На губах Габриэля мелькнуло что-то очень похожее на тень улыбки. Он быстро спрятал её в чашке с кофе.

— После завтрака можете пройтись по саду, — произнёс он, обращаясь вроде бы к матери, но смотря на Анну. — С Лёной. Не дальше липовой аллеи.

— Благодарю, — вежливо ответила она, мысленно добавив: «А дальше — посмотрим».

---

Сад встретил её запахом сырой земли, хвои и прошлогодней листвы. Осень здесь была другой, чем дома: более тяжёлой, медленной. Небо висело низко, как крышка от кастрюли, в которой кто-то лениво варил облачный суп.

Гравий дорожек приятно хрустел под каблуками — непривычно, но приятно. Анна шла медленно, цепляясь взглядом за каждую деталь: облупившуюся краску на скамейке, старую каменную вазу с треснувшим краем, стайку воробьёв на оголённых ветках кустов.