Невеста Пустого

Пролог

Все это началось довольно давно, когда я нашла на чердаке старого дедовского дома тот самый потрепанный дневник. Я тогда и подумать не могла, что обычная бумага с выцветшими чернилами перевернет всю мою жизнь с ног на голову. Лето у дедушки в деревне всегда казалось таким беззаботным...

Мой дед — был хранителем этих лесов. Но в последний год с ним творилось что-то странное. Он возвращался с прогулок бледный, молчаливый, а по ночам на чердаке зажигался свет, и до самого утра слышался тихий скрип половиц. Он перестал брать меня с собой, говоря: «Лес болен, внучка. Теперь там опасно». Его глаза, всегда такие ясные, теперь смотрели куда-то сквозь меня, в какую-то недосягаемую даль.

В тот день любопытство пересилило страх. Дед снова ушел в лес, забыв запереть люк — случайность или знак? Я вошла в его святилище. Комната была заставлена книгами с непонятными символами, а на столе лежал тот самый, потрепанный временем дневник, перевязанный грубой ниткой. Он пах не только пылью, но и чем-то чужим, холодным.

Сердце колотилось, пока я листала страницы. Это были не записи охотника. Это был дневник безумца... или того, кто столкнулся с чем-то необъяснимым.

«12 июля. 2008 года. С приездом Евы тень у мельницы стала чётче. Он знает, что она здесь.Стоит у кромки леса. Ждет. Иногда мне кажется, я слышу Его голос — похожий на скрип старого дерева».

«25 июля. 2008 года. Нашёл её куклу у двери. Волосы срезаны, глаза выжжены углём. Прямое предупреждение. Заблокировал все окна, соврал что-то про комаров. Ненавижу себя за этот обман.».

Потом пошли рисунки. Сначала — словно попытки запечатлеть что-то невообразимое: спутанные линии, тени, пятна. А затем — все четче, ужаснее. Длинная, неестественно худая фигура. Конечности, похожие на сучья. И лицо… Вернее, то, что должно было быть лицом — гладкая, безглазая маска с двумя глубокими впадинами, в которых тонул взгляд. Под самым страшным рисунком дрожащей рукой было выведено: «Страж. Хранитель... ПУСТОЙ».

«2 августа. 2008 года. На подоконнике ее комнаты — отпечаток длинной ладони. Нечеловеческой. Стираю, не говоря ни слова.»

«11 августа. 2008 года. Проходя сегодня вечером мимо её комнаты, я замер на пороге. То, что я увидел, вмиг материализовало мой самый страшный ночной кошмар. Оно стояло там, в глубине комнаты, у самого изголовья её кровати — безмолвное и неестественное. Разум отступил, уступив место слепому инстинкту. Я схватил со стеллажа ружьё, одним движением распахнул дверь… и тут же застыл. Пустота. Абсолютная тишина. И тогда Оно — не повернувшись, не сделав ни единого жеста — просто подняло руку. Невидимый кулак сокрушительной силы ударил мне в грудь и отшвырнул к стене. Дверь с оглушительным стуком захлопнулась сама собой, а я погрузился в беспамятство. Меня до сих пор трясёт. Нашёл только один выход: купил билет. Пусть уезжает завтра же...»

Я читала, и мороз продирал кожу.

Последние страницы были вырваны, обрывки фраз, которые никуда не вели. И главная запись, обведенная в рамочку, будто эпитафия:

« Я стал для него приградой, а приграды ему не нужны. Он придет за мной. Если ты читаешь это — беги. Не пытайся понять. Не ищи меня. ОН...»

На этом всё обрывалось. Чернила были размазаны, будто на страницу упала капля воды. Или слеза.

В тот вечер дед не вернулся.

Его искали всем селом. Собаки молчали, кружась на месте с поджатыми хвостами. Лес не хотел отдавать свою тайну. Через месяц поиски прекратили.

Мы не смогли продать дом. Охотники за «дешевой деревней» срывались и уезжали после первой же ночи, бормоча о давящей тишине, о чувстве, что за ними наблюдают из-за каждого окна, о леденящем холоде в комнатах. Со мной этого не происходило. Для меня дом оставался домом. Иногда мне казалось, что тишина здесь — не пустая, а наполненная. Что кто-то дышит за моей спиной. Или это просто память о деде?

С тех пор прошло восемь лет. Я выросла, научилась прятать тот детский ужас глубоко внутри. Я почти убедила себя, что все это — плод воображения впечатлительного ребенка и старого человека, который слишком долго жил в одиночестве.

Почти.

Но прошлое не отпускает. Оно ждет своего часа. Оно стучится.

Тихо.

Всего три раза...

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

1 глава

Сон был тяжелым и беспокойным. В нем были бесконечные коридоры из спутанных линий, как на тех страшных рисунках из дедовского дневника, и чувство, что на тебя кто то смотрит. Его дыхание, похожее на шелест сухих листьев, касалось моего затылка.

Ноги заплетались о корни, ветки хлестали по лицу. «Беги, беги, беги!» — стучало в висках в такт выскакивающему из груди сердцу. Я не знала, от чего бегу, лишь чувствовала ледяной ужас в животе — это конец.

Земля ушла из-под ног, и я с размаху рухнула на сырую, смердящую гнилью листву. Воздух вырвался из лёгких одним болезненным стоном. Задыхаясь, я отчаянно подняла голову… и кровь застыла в жилах.

— Что ты такое? — выдохнула и голос сорвался в истеричный шёпот.

Существо вытянуло полупрозрачную длинную руку, не касаясь, проводя по воздуху в сантиметре от щеки.

Меня вырвало из кошмара резкое и натужное покашливание.

— Девушка? Э-э-э… Простите, что разбудил.

Я вздрогнула и открыла глаза. Передо мной был незнакомый мужик за рулем, нервно постукивающий пальцами по баранке. За окном плыл густой осенний туман, а за ним угадывались знакомые очертания дедовского дома. Тёмный, молчаливый, он стоял на пригорке, словно выросший из самой земли.

— Мы приехали, — голос водителя звучал виновато. — Не хотел вас будить, вы так крепко спали… Но мне еще назад в город возвращаться, а уже темнеет.

Я с трудом пришла в себя, отлепляя щеку от холодного стекла. Голова раскалывалась, затылок ныл от неудобной позы. Остатки кошмара цеплялись за сознание липкой паутиной.

— Да, конечно, простите, — протерла лицо ладонями, стараясь стряхнуть оцепенение. — Я вас задержала.

— Не за что. Багажник открыт.

Я кивнула и вышла из машины. Осенний воздух ударил в лицо — холодный, влажный, пахнущий прелой листвой, дымом и далекой-далекой зимой. Я сделала глубокий вдох, надеясь, что он прогонит головную боль. Стало немного легче.

Машина, пыхнув выхлопом, развернулась и покатила обратно к шоссе, оставив меня наедине с тишиной и старым домом. Я осталась стоять с чемоданом у ног, глядя на покатые серые крыши, на почерневшие ставни. Восемь лет. Казалось, прошла целая вечность.

После исчезновения деда мы с мамой не смогли продать это место. Потенциальные покупатели срывались и уезжали после первой же ночи, бормоча что-то о давящей тишине и чувстве, что за ними наблюдают. Со мной этого не происходило. Для меня дом всегда оставался домом. Пусть и с привкусом грусти.

А еще этот дом был моим бегством.

Я поступила заочно в художественный университет в городе. Училась, подрабатывала, пыталась строить жизнь. В последнее время брала заказы — портреты, иллюстрации, пейзажи для скучающих офисов. Но что-то пошло не так. Кисть стала выводить на холсте не то: из-под краски проступали тени, слишком длинные и неестественные, цвета смешивались в грязные, мрачные тона. Заказчики вежливо отказывались, а в моей крохотной квартирке скапливались всё новые полотна, от которых веяло холодом и тоской.

Начались бесконечные головные боли. А по ночам возвращался один и тот же кошмар: гладкая, безликая маска с глубокими впадинами вместо глаз и длинная, худая фигура у кромки леса. Просыпалась я с ощущением, что за дверью кто-то только что замер, прислушиваясь к моему дыханию.

Врачи разводили руками, списывая всё на стресс и переутомление. И тогда я вспомнила про дедовский дом. О заброшенности, о тишине, о свежем воздухе. Решение созрело само собой: пожить здесь месяц-другой, отдохнуть от города, попытаться поймать вдохновение за хвост и, может быть, наконец-то разобрать вещи деда. Закрыть эту страницу. Предать прошлое прошлому.

Я вздохнула, подхватила чемодан и направилась к калитке. Скрип ее петель был до боли знакомым, будто и не было этих восьми лет. Тропинка к крыльцу заросла бурьяном, но все еще была проходима.

Доставая из кармана старый, потертый ключ, я на мгновение задержала взгляд на лесе, темнеющем на горизонте. Он стоял безмолвный и величественный, точно такой же, как в тот день, когда дед не вернулся.

«Лес болен, внучка. Теперь там опасно».

Я резко тряхнула головой, прогоняя наваждение. Вставила ключ в замок. Он повернулся с глухим, удовлетворяющим щелчком.

Дверь отворилась, пуская меня внутрь. Запах накрыл меня волной — пыль, старая древесина, сладковатый аромат сухих трав и что-то еще, едва уловимое, холодное и чужое. Я переступила порог.

Тишина встретила меня, как старый знакомый. Поставив чемодан в прихожей и закрыла дверь, оставаясь один на один с прошлым.

И вот тогда это случилось.

Тишину разрезал звук. Четкий, ясный, лишенный всякой причины. Он шел не с улицы и не от двери. Казалось, он родился прямо в центре комнаты, в самом сердце дома.

Тук.

Я замерла, затаив дыхание. Сердце бешено заколотилось в груди.

Тук.

Второй удар был точь-в-точь как первый. Такой же размеренный, металлический и безжизненный. Это не было похоже на скрип половиц или упавшую с полки вещь.

Прошло несколько секунд, наполненных леденящим ужасом. И тогда прозвучал третий.

Тук.

На этом всё оборвалось. Тишина вернулась, но теперь она была иной. Напряженной, тяжелой, выжидающей.

Я медленно обернулась, глядя в полумрак гостиной. Вспомнились последние слова в дедовском дневнике, обведенные в рамочку, будто эпитафия.

«Если ты читаешь это — беги.»

Но бежать было уже некуда.

2 глава

Голова гудела от адреналина. Разум отчаянно цеплялся за логичные, приземленные объяснения, но все нутро, каждая клеточка кричали о другом. Этот звук не был похож ни на что из слышанного мною раньше. Он был… сделанным. Преднамеренным.

Прошла минута. Другая. Ничего больше не повторилось. Только старый дом дышал — скрипом балки где-то наверху, шепотом осеннего ветра в щелях.

«Воображение, — попыталась уговорить себя я, отталкиваясь от двери. — Переутомление. Остатки кошмара. Просто скрипнул дом».

Мне нужно было свет. Как можно больше света и звука — любого, только бы разорвать эту гнетущую тишину. Руки слегка дрожали, когда я на ощупь стала искать выключатель. Пальцы нашли знакомую ребристую пластмассу. Щелчок прозвучал оглушительно громко, но свет не зажегся.

«Лампочка перегорела. Или отключили электричество», — промелькнуло в голове. Второй, третий щелчок лишь подтвердили догадку. Великолепно. Просто замечательно.

Сумрак сгущался, пожирая углы комнаты, наползая из коридора. Я порылась в кармане пальто, достала телефон. Холодный экран осветил лицо, и это крошечное пятно света стало мгновенным облегчением. 17:34. Почти вечер. Водитель был прав — темнело стремительно.

И тут телефон ожил в руке, завибрировал и заиграл пронзительно-бодрый рингтон, от которого я подпрыгнула на месте, едва не выронив его. На экране — фото мамы, улыбающейся на пляже пять лет назад.

Мама.

Слезы облегчения подступили к глазам. Обыденный, привычный звук звонка был как спасательный круг, брошенный утопающему в океане молчания.

— Алло? — мой голос прозвучал неестественно.

— Дочка? Ты как? Доехала? — ее голос был таким громким, живым и полным заботы, что он словно пробил брешь в гнетущей атмосфере.

— Да, мам, я… я здесь, — выдавила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Я отвернулась от гостиной, уткнувшись лбом в холодную древесину входной двери. — Только зашла.

— Ну как он? Наверное, запущенный сильно. Я предупреждала, тебе одной там будет сложно. Пауков много? Ты пауков-то не бойся, они не ядовитые. А может, ядовитые, черт их знает.

— Нет, с пауками тут как раз полный порядок, — фыркнула я, и на мгновение это даже стало похоже на настоящую улыбку. — Они, кажется, уже съели всех тараканов и теперь строят из себя хозяев положения. Прямо на люстре висит такой, с усами, жирный, требует квартплату в виде мух.

Мама рассмеялась — звонко и облегченно, и этот звук на секунду прогнал мрачную атмосферу старого дома.
— Ну вот видишь! Сразу повеселела. Только смотри, не плати ему авансом, а то обнесет.

— Мам, мне надо... разобрать вещи, пока светло. Позвоню позже, хорошо?

— Хорошо, хорош... Береги себя! Целую!

Она положила трубку. Наступила тишина. Но теперь она была не такой давящей. Обычный звонок мамы вернул меня в реальность, рассеяв львиную долю страха.

Мой взгляд упал на дверь в гостиную, ведущую вглубь дома. Страх сковывал, но вместе с ним проснулось и другое чувство — острое, щемящее любопытство. Тот же импульс, что заставлял меня в детстве тайком листать дедовский дневник с теми самыми пугающими рисунками.

Я не приехала сюда, чтобы сбежать от кошмаров. Я приехала, чтобы встретиться с ними лицом к лицу.

Собрав волю в кулак, оттолкнулась от двери и сделала шаг вперед. Навстречу тяжелой, выжидающей тишине.

На полпути через гостиную я замерла. На толстом слое пыли, покрывавшем старый дедовский мольберт, кто-то провел пальцем. Четкая, ровная линия прорезала серый налет, а ниже, крупными размашистыми буквами, было выведено одно слово:

«ОСТАВАЙСЯ».

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

3 глава

Пустой

Тоска. Единственное, что время не смогло изменить.

Я был Пустотой. Одеянием из тьмы и забытых обетов, наброшенным на призрак того, кем я был когда-то. На то, что осталось от… Леха. Имя отзывалось глухим ударом в глубине того, что когда-то было сердцем.

Мне оставалось скитаться по лесу, ставшему моей тюрьмой. Мое зрение, лишенное глаз, видело иначе. Я видел тепло. Биение сердца зайца в чаще — крошечная, трепещущая искорка. Дым из труб деревни — тусклое, размытое марево. Я сторонился их. Их жар обжигал мою вечную мерзлоту, напоминая о пропасти между нами.

Почти смирился. Так будет всегда.

Пока не появилась Она.

Я почувствовал ее за милю. Это был не просто свет. Это был взрыв. Ослепительная, золотая вспышка, разорвавшая мою темноту изнутри. Ее сияние било прямо в ту самую Пустоту, заставляя вибрировать каждую мою ветвь, каждую щепку моего существа. Это был зов. Зов домой.

Я ринулся к опушке, к дому, что когда-то был моим. Увидев ее, сердце — то самое, что давно перестало биться — сжалось в груди судорогой восторга. Она. Маленькая. Хрупкая. Совершенная. В ее сиянии танцевала сама жизнь, память, чувство. Все, чего я был лишен. Все, по чему я томился вечность.

Моя.

Мысль пронеслась вихрем, не оставляя сомнений. Судьба. Она вернула мне ее.

Мой взгляд скользнул по стоявшему рядом с ней Старику — ее дед. В его глазах читалась тревога, он что-то настойчиво говорил ей и вдруг сдвинулся, заслоняя её хрупкую фигуру от меня.

Он пытался встать между нами. Оградить ее от меня. От меня!

Ярость, древняя и слепая, вскипела во мне. Как он смеет? Как смеет это дряхлое, мимолетное создание касаться ее света, когда я, я ждал ее столетия?! Он бормотал что-то о лесной болезни, пытался увести ее, спрятать. Мой свет. Мою надежду.

Нужно было предупредить. Объяснить этому человеку, что его опека больше не нужна. Кукла у порога должна была стать тихим намёком. Молчаливым укором: я здесь, я рядом, отойди. Но Старик не понимал. Его страх лишь крепчал, превращаясь в навязчивую идею запереть, спрятать, отгородить её от мира. Эта жалкая суета раздражала всё сильнее.

Решил оставить последнее предупреждение. Отпечаток. Чёткий, ясный след моей длинной ладони на подоконнике её комнаты — снаружи. Чтобы он понял: стены — не преграда. Замки — ничто. Он стёр его, не сказав ей ни слова. Его молчаливое признание поражения было сладостно.

Позволил себе небольшую наглость. Она была так близко но так далеко. Стоя в тени, у изголовья, и боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть этот миг. Её грудь тихо вздымалась во сне. Её сердце билось – ровный, гипнотизирующий барабанный бой, от которого трещала по швам моя пустота. Я протянул руку... не чтобы забрать. Чтобы прикоснуться. Всего на миг. Удостовериться, что это не сон.

И тогда ворвался он. С грохотом и железной палкой, что плюётся огнём. Его страх, громкий и уродливый, разорвал нежную паутину этого момента. Его ненависть обожгла. Мне не нужно было поворачиваться. Просто мысль. Легкий жест. Невидимый удар отшвырнул его к стене. Дверь захлопнулась, отсекая его жалкое существование от нашего с ней пространства.

Моё внимание было приковано к ней. К Еве. Её свет взволновался, забурлил испуганными всплесками. Она не проснулась, но сон её стал тревожным.

Я отступил в тень, растворяясь в ней. Забрать её сейчас — значило сломать. Испугать. Её сияние могло померкнуть, и это было невыносимо. Нетерпение во мне взвыло, но древний инстинкт, куда более мудрый, чем ярость, велел ждать.

Оставалось лишь прихлопнуть надоедливую мошку, мельтешащую перед носом.

4 глава

Я отключилась, как подбитая птица. Не сон — беспамятство. Мозг, перегруженный дорогой, кошмарами и этим дурацким стуком, просто отключился. Я рухнула на пыльный матрас, не снимая куртки, и провалилась в черную, бездонную яму небытия.

Проснулась от того, что что-то шевелится у меня в волосах. Я дернулась, смахнула сонное оцепенение с лица вместе с жирным пауком. Он куда-то спешно сбежал. Ну чтож, добро пожаловать домой.

Утро было стерильно-серым, свет лился сквозь запыленное стекло. Вчерашнее казалось бредом. Стук? Наверняка трубы. Надпись? Пыль и игра воображения — мой уставший мозг ищет угрозу там, где ее нет. Стандартная городская усталость, просто сменила декорации.

Но вот это — это было реально. Ледяная батарея. Молчащий кран. Полная тишина в ответ на щелчки выключателей. Дом был мертв. Кончилась вода, кончился свет, кончилась еда. Как и любая нормальная девушка в двадцать с хвостом, я первым делом потянулась к телефону. Одна палочка.

Идеально.

Деревня. Та самая, которую я клялась никогда не посещать, оставалась единственным вариантом.

Умылась минералкой из бутылки. Вода была ледяной и пахла пластиком. Бодряще. Натянула свои самые потрёпанные джинсы, куртку — и на выход. Калитка скрипела так, будто её последний раз открывали для того, чтобы вынести гроб. Настроение соответствовало.

Воздух был влажным и тяжелым, пах мокрой гнилой листвой и дымом.

Дорога в деревню — пять минут тоскливого шага по размокшей грунтовке. Деревня встретила меня пустотой. Ни души. Только струйки дыма из труб да грязные лужи, в которых отражалось свинцовое небо. Из-за занавесок на меня смотрели. Я чувствовала это спиной — пристальные, чужие взгляды. Местная традиция — наблюдать за чужаками.

Магазин был похож на заброшенный сарай. Хмурая баба за прилавком смотрела на меня так, будто я принесла с собой чуму. Купила тушенку, спички, воду. Пыталась быть милой.

— Скажите, а Михалыч, охотник, тут ещё живёт?

Её лицо перекосило так, будто она вместо яблока откусила тапок.

— Живёт, кому он нужен. На отшибе, в своей конуре. Только я бы на твоём месте не совалась. Мужик совсем сбрендил. После того, что было.

Она с такой силой швырнула мою покупку в пакет, будто хотела проломить им дно, и громыхнула дверцей старого холодильника, вынося этим звуком приговор нашему диалогу.

Мдааа... Тяжелый случай. Ну ладно, соберись, Ева. И не с такими диалоги выстраивали.

Пакет шершаво упёрся мне в ладонь. Женщина отвернулась, демонстративно начав вытирать и без того сияющий прилавок грязной, засаленной тряпкой.

— А что... после чего он «не в себе»? — тихо спросила я, уже зная, что лезу не в своё дело, но не в силах остановиться. Любопытство — мой главный порок и профессиональная деформация.

Тряпка замерла. Она медленно, почти по-звериному, повернула голову. Глаза-щелочки, словно раскаленные буравчики, прожигали меня насквозь.

— Людям обычно хватает одного раза, чтобы понять, когда не надо совать свой нос, — её голос был низким, шипящим, словно раскалённое железо, опущенное в воду. — Там, у него, последний пёс сдох. И птицы не поют. Поняла? И тебя никто искать не будет, если ты туда ломанёшься со своим дурацким любопытством. Всё. Пробили чек. Следующий!

Последние слова она прокричала так, будто за прилавком выстроилась очередь, а не стояла я одна в этом затхлом помещении. Допрашивать её дальше я не стала. Перспектива получить в лицо вонючей тряпкой казалась как никогда реальной и малопривлекательной.

Его избушка и правда была на самом краю, будто пыталась отползти подальше от людей. Дым из трубы валил густой, черный. Постучала. Тишина. Постучала снова, уже с отчаянием.

Щелчок засова. Дверь приоткрылась на сантиметр. В щели — глаз. Взгляд не вопрошал — сверлил, ненавидящий и испуганный одновременно.

— Уходи. — Его голос был похож на скрежет камня по железу. Никаких «чего», только приказ.
— Михалыч? Это Яна. Внучка Александра...
— Знаю! — он просипел с такой ядовитой насмешкой, что меня передернуло. — Поэтому и сказал — уходи. Пока цела.

Дверь рванулась, чтобы захлопнуться. Я инстинктивно, с дурацкой отвагой, сунула в проем ботинок. Дикая боль пронзила щиколотку.

— Мне некуда! — мой голос сорвался на истеричный визг. — В доме нет света! Нет воды! Вы знали деда! Вы должны что-то знать!

Он замер. Тот единственный глаз, не мигая, впился в меня. Он не изучал — он сканировал, выискивая слабину, обнюхивая добычу. В нем читался не страх за меня, а панический, древний ужас перед тем, что я с собой принесла. От щели потянуло смрадом немытого тела, самогонным перегаром и гарью.

— Твой дед... — он хрипло выдохнул, и это прозвучало как проклятие. — Сунулся не в свое дело. Света искал. И нашел тьму. И тебя туда же потянет. Дом твой — могила. Убирайся.

5 глава

Два часа.

Я сидела на скрипучем крыльце, поджав под себя онемевшие ноги, и смотрела, как густой черный дым из трубы медленно растворяется в сером, низком небе. Два часа тишины, прерываемой лишь треском сучьев где-то в глубине леса да собственными навязчивыми мыслями.

Сначала внутри все кипело. «Сиди там, в своей берлоге, нелюдим. Можешь сгнить там в одиночестве». Я уже представляла, как разворачиваюсь и уезжаю обратно. К своим долгам, к душащей тесноте съемной комнаты, к холсту, который неделями стоит чистым, потому что я боюсь поднести к нему кисть. Эти проблемы вдруг показались такими простыми.

А под конец пришло странное, ледяное спокойствие. Я просто сидела. Считала секунды между тремя стуками, что эхом стояли в ушах. Дышала колким воздухом, пахнущим хвоей, дымом и влажной гнилью. Я была готова просидеть здесь всю ночь. Потому что отступать было некуда. Этот порог стал последней границей между мной и тем, что ждало в лесу.

И, кажется, он это почувствовал.

Изнутри прозвучал скрип засова.

Дверь отъехала ровно настолько, чтобы в щели показался тот самый мутный, воспаленный глаз. Но в нем уже не было звериной готовности к нападению. Была лишь усталая, выстраданная решимость, которую я где-то уже видела — на пожелтевших фотографиях деда.

— Совсем дуреха? Замерзнешь тут, — его голос был хриплым, прокуренным. Он окинул меня взглядом: потрепанная куртка, сапоги, лицо, по которому было видно — я на дне.
— Я некуда не уеду, пока не разберусь с тем, что произошло в доме — выдохнула я. Это прозвучало как приговор самой себе.

Он помолчал, тяжело дыша. Пахнуло дымом и одиночеством.

— Ладно. Заходи. — Он отступил вглубь дома, пропуская меня в темноту. — Только сама знаешь, за чем пришла. Я тебя не звал. Ты сама.

***

Воздух в избушке Михалыча был густой, как бульон, пах дешевым табаком и чем-то кислым, вроде забродившего варенья. Я сидела на краю продавленного стула, стиснув в кармане холодный корпус телефона. Он был моей единственной нитью к миру за пределами этого застывшего во времени места.

Михалыч, кряхтя, подбросил в печку-буржуйку еще одно полено. Огонь жадно лизнул сухую древесину, отбросив на стены пляшущие тени, которые тут же спрятались обратно в углы.

— Вы знали моего деда. Вы знали, что с ним случилось — выдавила, и мой голос прозвучал громче, чем я ожидала.

Он повернулся ко мне. Но в глазах, маленьких и глубоко посаженных, плавала какая-то старая, непрожитая боль.

— Знать-то знал, — просипел он, закуривая новую самокрутку. Дым заклубился сизой пеленой. — Дружили, как дураки. Два старых пня. Он — лес чтить, я — зверя бить.

Он замолчал, вглядываясь в меня сквозь дым.

— Не хотел он тебя сюда пускать, боялся. Не так, чтоб за себя. За тебя.

Сердце упало куда-то в ботинки. «Лес болен, внучка. Теперь там опасно».

— Почему? — прошептала я.

— Потому что знал, что ты вернешься. Чувствовал это. Говорил, в роду у вас это — тяга к погибели красивой. Или к чему-то такому, перед чем мы все — просто мусор на ветру.

Михалыч отхлебнул из немытой кружки чего-то мутного и закашлялся. Кашель был надрывным, влажным, будто внутри у него что-то разрывалось.

— А потом он пришел ко мне, за неделю, может, до того как… Его не стало. Сидел вот на этом самом табурете. Белый был, как мел. Руки тряслись. Говорит: «Михал, беда. Оно ее видит. Смотрит на нее через стекло. Через отражение в воде. Через сны». Я тогда думал — бредит старик. От житья одного крыша поехала.

Он снова замолчал, и в этой паузе ожили все скрипы и шорохи старого дома. Я представила деда. Его ясные глаза, помутневшие от ужаса. Его пальцы, судорожно сжимающие край стола.

Воспоминание Михалыча. Восемь лет назад.

Друг сидел на табурете, согнувшись, будто невидимый груз придавил его к полу. Его взгляд был прикован к трещине в половице.

— Она рисует, Михал, — голос его был безжизненным, плоским. — Смотрит в окно и рисует лес. А у нее на холсте... у нее получается не лес.

Тогда я конечно, отмахиваюсь. Чего с стариком спорить?

— Брось, Степаныч. Дитя фантазирует. У всех так.

Как он вскинется! Глаза вдруг дикие, звериные.

— Нет! — Это не фантазия! Это... Оно рукой ее водит. Путь ищет. Кровь моя в ней... она как маяк для Него. Сигнал. Она для Него... чистая. Нетронутая. Долгожданная. Просил сноху не привозить сюда ребёнка, но кто меня послушает.

Он схватанул меня за рукав, а его пальцы были ледяными.

— Он хочет не просто забрать ее. Он хочет... преобразить. Сделать своей. Частью этой пустоты. Он показывает ей себя в тенях, нашептывает ей во сне, чтобы она привыкла. Чтобы перестала бояться. Чтобы захотела сама...

«Поддержите, пожалуйста, мой проект — звездочкой, это поможет книге стать заметнее. Спасибо за прочтение!»

6 глава

Выйдя спустя пол часа на улицу, дверь захлопнулась с таким финальным скрипом, будто за мной навеки закрыли крышку гроба

Туман, липкий и холодный, уже стелился по земле, закутывая покосившиеся изгороди. Где-то вдали, в лесу, завыл ветер.

Я шла, не чувствуя под собой ног. Мысли метались в черепной коробке, как пойманные мухи, жужжа обрывками фраз Михалыча. «Оно рукой ее водит... Чтоб она сама захотела...»

Черт. Черт возьми.

Дед не просто вел дневник. Он был не тем человеком, чтобы ограничиться лишь записями. Он был хранителем. Прагматиком. Он должен был действовать. Искать ответы. Фиксировать. Документировать. Значит, должно было быть что-то еще. Что-то, что он спрятал. Не просто потрепанная тетрадь с бредовыми рисунками, а... что-то основательное. Его личный архив безумия.

Чердак. Или подпол. Или тайник за печкой. Надо будет перерыть все это дерьмо вдоль и поперек. Вывернуть дом наизнанку. Найти то, что он скрывал. Найти хоть какой-то ответ, хоть клочок правды в этом кромешном, беспросветном...

Я шла, уткнувшись взглядом в промозглую землю под ногами, полностью уйдя в себя, в этот вихрь отчаяния, маниакальной решимости. Не видя дороги. Не слышала ничего, кроме воя в собственной голове.

Поэтому я и врезалась во что-то — вернее, в кого-то — на полном ходу.

Удар был резким, сильным. Я едва удержалась на ногах, а вот мой «соперник» рухнул на мокрую землю с глухим стуком и отборным матом.

— Эй, куда прешь, слепая?! Дорогу смотреть не научили?! В облаках летаешь, блин...

Я моргнула, пытаясь осознать происходящее. Передо мной на пятой почке сидел парень моего возраста, в испачканной теперь куртке, и яростно отряхивал объектив видеокамеры, валявшейся рядом в луже. Его лицо искажала гримаса чистого, неподдельного гнева.

— Ой, заткнись уже, ворчиш как дед — раздался спокойный, мелодичный голос слева.

Я перевела взгляд. Рядом стояла девушка. С длинными разноцветными дредами, в куртке с шипами на плечах. Она смотрела на меня с любопытством, без тени агрессии.

Парень, поднял на меня взгляд, готовый излить новый поток желчи, и... застыл. Его раздражение мгновенно испарилось, сменившись на растерянность, а затем на натужную, почти клоунскую галантность. Он вскочил на ноги, отряхнул штаны.

— Ой, простите, это я... это я не заметил. Виноват. Полностью. Вы... вы не ушиблись? — он протянул руку, будто желая помочь мне, хотя я стояла на ногах, а основной жертвой столкновения стал как раз он сам.

Я молчала, все еще пытаясь вернуться из своих мрачных мыслей в реальность.

— Яся, — представилась девушка, кивнув мне. Её взгляд, изучающий и чуть насмешливый, скользнул в сторону спутника. — А это Мирон. Не обращай на него внимания, он просто в ступоре. Знакомство с девушкой вызывает у него системный сбой. Иногда и без повода. Ты ведь не местная?

Я лишь кивнула, сжимая сумку чуть крепче.

— Мы тут всех знаем, — продолжила Яся, бесстрастным тоном экскурсовода. — С детства тут летом. А сейчас... решили пожить. Мироша тут наш блогер-мистик, ловит призраков на камеру. Пока ловит только голубей и алкогольныйе фокусы соседа дяди Васи, но надежда умирает последней.

— Яся! — фыркнул Мирон

— Темнеет, — Парень посмотрела на затянутое тучами небо. — Милым девушкам, шастающим по деревне в такую погоду в одиночестве, тут не безопасно. Давай проводим. Заодно расскажем, где тут у нас привидения водятся, а где просто мужики по пьяни дурака валяют. Развлечем. Может, даже в кадр попадёшь, — он поднял камеру, но получил локтем в бок от Яси.

— Не обращай на него внимания, он просто дурачится, — сказала она, легко беря меня под локоть. — Пошли?

Я снова кивнула, на этот раз с неохотой.

***

Мы зашагали по темнеющей улице. Туман уже полностью поглотил деревню, превращая дома в призрачные силуэты. Фонари, редкие и тусклые, отбрасывали на дорогу расплывчатые желтые круги.

— Нам, пожалуй, в другую сторону, — мягко остановила я ребят, когда они двинулись к центру. — Мой дом на самой окраине, Грибная, пятый дом. Там, где улица обрывается и начинается лес.

Услышав адрес, ребята переглянулись. В их взглядах читалось полное недоверие к тому, что они только что услышали.

— Так ты из того дома на пригорке? — не унимался Мирон, стараясь идти так, чтобы снимать меня на камеру, но Яся ловко заслоняла его собой. — Это же легендарное место! Там дед... ну, тот самый. Мы как раз хотели сделать про это расследование. Можешь быть нашим гидом! Эксклюзив!

— Мирон, — голос Яси прозвучал предостерегающе. — Не будь стервятником.

— Да я ничего! Просто интересно. Местные говорят, там по ночам огни в окнах горят, хотя дом пустой. А еще тень... — он умолк, поймав взгляд Яси.

Что-то острое и едкое кольнуло меня под рёбра. Не страх — ярость. Горячая, мгновенная волна гнева, от которой перехватило дыхание. Эти сплетни, это любопытство, как щенок, тыкающееся носом в чужую боль...

— Рубильник выключен, — голос мой прозвучал резко, металлически, заставив Мирона вздрогнуть. — Во всём доме. Свет гореть не может. Физически. Так что ваши местные либо пьют что-то крепче кваса, либо им мерещится. Что, впрочем, для этих мест не новость.

Я резко повернулась к ним, подбирая сумку. В горле стоял ком бешенства.

— Спасибо за сопровождение. Невероятно познавательно. Теперь я знаю, что обо мне болтают за моей спиной. — Сарказм капал с каждого слова, как яд. — И пожалуйста... не суйте нос в чужие дома. И в чужие истории. Мало ли какая тень на вас посмотрит в ответ.

Не дав им опомниться, я резко развернулась и зашагала к своему дому, к своей крепости, оставив их в ошеломлённом молчании на сгущающихся сумерках. Спиной я чувствовала их растерянные взгляды, но мне было плевать. Это был мой порог. Моя тайна. Моя война. И посторонним здесь не было места.

7 глава

Пустой

Она вернулась.

Спустя годы пустоты, ожидания, которое выедало меня изнутри, как ржавчина, — она здесь. Её шаги по скрипучим половицам отзываются во мне эхом. Я чувствую каждый её вздох, каждый испуганный взгляд, брошенный в тёмный угол. Её страх — сладкий, терпкий, как перезрелая ягода. Я впитываю его каждой порцией этой прогнившей древесины, каждой пылинкой в солнечном луче.

Она не знает, что я здесь. Пока не знает. Но её кожа уже покрывается мурашками, когда я смотрю на неё чуть пристальнее. Её инстинкты, дремавшие в городе, здесь просыпаются.

Два дня. Всего два дня, а кажется, что прожил с ней целую жизнь. Я наблюдаю. Я стал тишиной между скрипами дома, стал холодком, бегущим по её спине, когда она поворачивается к окну. Я — тот самый шепот за стеной, который она объясняет ветром.

Ночью я позволяю себе чуть больше. Невидимой струйкой воздуха просачиваюсь в щель под дверью. Наполняю пространство её спальни, становлюсь тишиной между её вздохами, прохладой на нагретой подушке. Она спит, сжавшись в комок, и от этого сжимается что-то во мне.

Этот страх… этот древний, детский ужас, обращенный ко мне… он режет больнее любого лезвия. Я — её единственный хранитель. Я, что все эти пустые годы берег каждую пылинку в этой комнате, каждую трещину на потолке, которую она рассматривала перед сном. Для меня она — хрупкая реликвия, забытая в неподходящем мире. Я бы скорее позволил солнцу погаснуть, чем допустить тень боли на её лицо.

Видеть, как она съеживается от внутреннего холода, от воспоминаний, что я не могу стереть… это невыносимо. Я не могу утешить словами. Не могу явить себя, не усугубив её трепет.

И потому я просто… присутствую. Становлюсь чуть более осязаемой тишиной. Накрываю её невесомостью своего внимания, словно самым мягким шелком. Пусть хотя бы во сне она почувствует: здесь нечего бояться. Здесь её ждали. Здесь её любят. Такой тихой, вечной любовью, что даже стены пропитаны ею.

Вчера она раскрылась во сне. Одеяло сползло на пол. Я видел, как ей холодно, как её тело дрожит. Не мог этого вынести. Мне потребовались все силы, вся моя воля, чтобы просто поднять его. Невидимое движение воздуха. Одеяло замерло в воздухе и опустилось на неё, мягко, как паутина. Она вздохнула глубже, уткнулась лицом в подушку. И я застыл, наблюдая, как под тканью рисуется контур её плеча. Хрупкое. Беззащитное.

Я не враг. Я — её вечная крепость. И однажды она поймёт это без тени сомнения.

Её дед пытался оградить её от меня. Глупец. Он думал, что я — угроза. Он не понимал, что я — единственный, кто по-настоящему увидит её. Поймёт. Сохранит.

Её гнев сегодня… он был прекрасен. Искренен. Чист. Она оттолкнула их, этих чужих, шумных, бесполезных детишек. Защитила наше пространство. Нашу тайну. Она даже не поняла, что уже проводит границу — между ними и нами.

Она захлопнула дверь. Звук был таким финальным, таким правильным.

Тишина снова воцарилась в доме. Теперь — с его законной хозяйкой внутри.

Я обниму её снами без кошмаров. Сделаю так, чтобы завтрашнее утро было тихим. Чтобы первый луч солнца лёг на её лицо именно так, как ей нравится.

Буду ждать. Столько, сколько потребуется. Потому что она — моя. И я никуда не тороплюсь. У нас впереди целая вечность.

8 глава

Утро было слишком тихим. Непривычно тихим. Проглотив холодную тушенку прямо из банки, запила ее тепловатой водой из пластиковой бутылки. Безвкусно, зато практично. Романтика ржавых консервных ножек и свечей, конечно, имеет свой шарм, но дня через два начинает конкретно подбешивать. Особенно когда понимаешь, что телефон вот-вот разрядится в ноль, а значит, исчезнет последняя ниточка к внешнему миру. Остаться здесь без связи — звучало как приговор с формулировкой «сама дура».

Набравшись решимости, я отыскала в сумке пауэрбанк с последними процентами и набрала маму. Трубка взялась сразу, будто она сидела с телефоном в руках.

— Привет! Я уже думала, ты там в болоте утонула! Хотела ехать забирать тебя из этой глуши.

— Очень смешно, мам. Я не в болоте, а в подвале. Ищу рубильник. Тут темно, как в танке. И пауков — просто нашествие какое-то.

— Фу, Ева! Ты с ума сошла? Не лезь ты туда одна! Позови кого-нибудь! Михалыча!

— Михалыч, я уверена, уже с первыми петухами под мухой. Так что моя единственная подруга на линии — это ты. Оставайся на связи, хорошо? Поболтаешь со мной, а то тут жутковато одной.

Я осторожно ступила на первую ступеньку, и та жалобно заскрипела.

— Ой, только не рассказывай... — простонала мама. — Я уже представляю всё самое ужасное.

— Тогда давай о своём поговорим. Как там твои цветы? Фиалка наконец зацвела? — я медленно спускалась, водя лучом фонаря по стенам, густо затянутым паутиной.

— Зацвела, представь себе! Тремя цветочками! А у соседки... Ой, постой, что это там у тебя скрипнуло?

Я замерла на полпути, сердце ёкнуло. Наверху явно что-то упало. Не скрип — именно стук. Негромкий, но отчётливый.

— Наверное, ветка по крыше постучала, — тут же выдавила я слишком бодрым тоном, стараясь заглушить внезапную дрожь в коленках. — Добралась до щитка, кстати. Выглядит так, будто его последний раз включали, когда Гагарин в космос летал.

Я с усилием перевела рычаг. Раздался сухой щелчок, и тусклый свет лампочки под потолком озарил подвал. Пыль закружилась в луче фонаря, словно золотистая метель.

— Ура! Технологии победили! Теперь я тут как минимум с горячей водой и светом. Можешь не волноваться, я почти как цивилизованный человек.

— Слава богу! Ну теперь-то ты помоешься, наконец? А то я уже представляю, как ты там...

— Мам, все под контролем. У деда, оказывается, был бойлер. Так что тут даже горячая вода есть. Не захолустье, а филиал рая на земле. Только пауков многовато.

Мы еще минут десять поболтали о всякой ерунде — соседях, ценах, ее работе. Этот разговор, такой обыденный и нормальный, был как глоток свежего воздуха в моем новом, слегка безумном мире. Я поблагодарила ее и отключилась, пообещав звонить чаще.

Свет творил чудеса. Дом преобразился. Он уже не казался таким враждебным. Просто старым, пыльным и очень одиноким. Я объявила войну паутине и ее восьмилапым жильцам. Вооружившись веником и тряпкой, я прошлась по всем комнатам, сметая многолетние наслоения пыли и выселяя пауков на улицу под немые упреки с их стороны.

Когда по полу уже можно было ходить в носках, не рискуя превратить их в обувь, настала очередь главного — чердака.

Тот самый люк. Та самая лестница. Сердце заколотилось чаще. Это было то самое место, где все началось. Где я нашла дневник. Где поселился мой страх.

Я глубоко вдохнула и поднялась наверх.

Воздух был неподвижным и густым, пах старыми книгами, сухой древесиной и временем. Луч фонарика выхватывал груды хлама: сундуки, связки пожелтевших газет, старую одежду на вешалках.

И тут мой взгляд упал на него. Небольшой, обитый жестью сундук, стоявший в самом дальнем углу, под самым скатом крыши. Он был прикрыт старым бабушкиным платком, на котором лежал толстый слой пыли. Но на самом сундуке... на нем пыли почти не было. Словно кто-то недавно его трогал.

Оно.

Подойдя ближе, отбросила платок. Сундук был заперт на старый амбарный замок. Рядом, на крышке, лежал маленький, почерневший от времени ключик.

Рука дрогнула, когда я вставляла его в замочную скобину. Поворот — и замок с тихим щелчком отскочил.

Внутри не было скелетов и заговоренных кукол... эх. а так хотелось. Там лежали аккуратные папки с надписями, несколько толстых тетрадей, перевязанных бечевкой, и... фотоаппарат. Старая пленочная «Зенит-Е».

Взяв в руки первую папку. На этикетке корявым, но узнаваемым дедовым почерком было выведено: «Наблюдения. 1998-2008».

Это был не дневник безумца. Это был полевой журнал исследователя. Исследователя чего-то необъяснимого.

Мое сердце замерло. Я нашла его архив.

9 глава

Из дневника Степана Игнатьевича

12 июня 1972 года
Сегодня подписал бумаги. Дом наш. Старый, бревенчатый, но крепкий. Стоит на отшибе, у самого леса. Рите безумно нравится — говорит, что место благодатное, спокойное. Лес действительно красивый — могучие сосны, берёзы, воздух чистый. Кажется, мы наконец нашли свой уголок, место где можно пустить корни и вырастить детей. Обставляли комнаты вместе, смеялись над кривыми полами и скрипучими половицами. Казалось, все невзгоды позади.

3 мая 1977 года
Родился Павел. Рита так устала, но счастлива — не передать словами. Лежит, смотрит на него и плачет от счастья. А я смотрю на них двоих и чувствую себя самым богатым человеком на свете. Теперь мы по-настоящему семья. Будем растить сына в тишине и спокойствии, вдали от городской суеты. Я уже представляю, как буду учить его разводить костёр, ходить по грибы, читать следы на снегу.

15 августа 1980 года
Рита опять не спала всю ночь. Говорит, что на чердаке кто-то ходит — не крысы, а именно шаги. Проверил — никого, конечно. Дом старый, скрипит, ветер гуляет. Но она настаивает — говорит, что шаги слишком четкие, человеческие. Попытался шутить, что это домовой завёл себе подружку, но она не улыбнулась. В глазах у неё настоящий страх. Впервые увидел её такой напуганной.

10 ноября 1982 года
Пашу всё тянется в лес. Сегодня опять пытался уйти — еле успел схватить за куртку. Говорит, что там «дядя высокий» зовёт поиграть. Детские фантазии, должно быть. Но Рите это не нравится — она стала нервной, вздрагивает от каждого шороха. Говорит, что ей здесь неспокойно, что «место нехорошее». Я не понимаю — ещё пару лет назад она сама называла его благодатным, раем на земле. Что изменилось?

18 марта 1983 года
Стало хуже. Рита молчит целыми днями, смотрит в одну точку. По ночам вздрагивает от каждого звука, хотя дом стал тише — даже мыши будто попрятались. Что происходит? Почему мой дом, наша крепость, превращается для неё в тюрьму? Пытался говорить — отмалчивается или просит оставить её одну. Я чувствую, как между нами вырастает стена, и не знаю, как её разрушить.

25 июня 1983 года
Рита ушла. Утром обнаружил на кухонном столе записку: «Я так больше не могу. Прости». И всё. Ни объяснений, ни намёка на то, куда и почему. Как будто стёрла нас из своей жизни одним движением руки. Как будто я ей чужой, а не муж, с которым прожила больше десяти лет, родила сына. Ощущение такое, будто меня приковали к скале и отрезали верёвку. Пустота.

30 июня 1983 года
Остались с Павлом вдвоём. Он не плачет, не спрашивает про маму. Просто сидит у окна и смотрит на лес. Иногда что-то шепчет — не разобрать. Вчера застал его — разговаривал с кем-то в углу комнаты. Говорит, что это «дядя» пришёл. Детская фантазия от недостатка общения? Не знаю. Стало страшно.

15 января 1985 года
Нашёл под кроватью Паши пачку рисунков. Это не детские каракули, не солнышки и домики. Чёрные спирали, длинные, искажённые тени, нечто похожее на фигуру человека, но слишком вытянутую, неестественную, с непропорционально длинными конечностями. Спросил — кто это? Отвечает: «Дядя научил рисовать». Какой ещё дядя? Молчит, отворачивается. Спрятал рисунки на самом верху шкафа — не могу на них смотреть. Жуть берёт. Что происходит с моим мальчиком?

12 мая 1995 года
Павел уехал учиться в город. Упаковал вещи молча, почти не глядя на меня. На прощание сказал: «Здесь слишком шумно». В доме-то тишина гробовая, слышно, как муха пролетит. Шумно у него в голове. Может, в городе, вдали от этого места, ему будет лучше? Может, эта... штука, это влияние, не дотянется до него там?

10 октября 1999 года
Павел привёз девушку. Катя. Светлая, весёлая, умная девушка. Из хорошей семьи. Видно, что любит его без памяти. Но ночь они еле продержались. Утром Катя собрала вещи — бледная, с трясущимися руками. Говорит: «Извините, Степан Игнатьевич, мне здесь тяжело дышать. Как будто меня кто-то душит». Уехала раньше обещанного. Павел весь день просидел у окна, смотрел на лес — таким пустым, отрешённым взглядом, каким смотрел в детстве.

7 июля 2000 года
Поженились. Расписались в городском загсе. Катя беременна. Может, теперь всё наладится? Новая жизнь, новая семья в городе... Я остался один. В этом большом, пустом, проклятом доме. Слышу каждый свой шаг, каждый скрип половицы. И тишину. Она теперь звучит громче любого крика.

15 ноября 2000 года
Павел погиб. Ночная авария на трассе. Говорят, не его вина — фура не справилась с управлением, вынесло на встречку. Но его нет. Похоронил сына. Катя на похороны не пришла — врачи не пустили, слишком тяжело переживает, чуть не потеряла ребёнка.

20 марта 2001 года
Родилась Ева. Внучка. Маленькая, хрупкая, с ясными глазами Павла. Катя после родов отказалась оставаться здесь на ночь. Говорит, не может, что её «тошнит от одной мысли об этом месте, от этого воздуха». Уехала в город. А я остался с фотографией внучки. И с чувством вины, которое съедает заживо. Я должен был защитить сына. Не смог.

5 января 2005 года
Начал понемногу понимать. Стал разговаривать со старейшими жителями деревни, рыться в библиотечных архивах, читать старые газеты и церковные книги. Легенды, слухи, обрывки воспоминаний... Они гласят, что здесь, на этом самом месте, много веков назад погиб Страж леса — древний дух, хранитель чащи. Погиб от предательства, в муках и одиночестве. Его дух не нашёл покоя. Он ищет замену. Или спутницу. Чтобы разделить вечное одиночество. И он выбирает... выбирает не каждого. Самых чувствительных. Самых светлых. Ту что сможет разглядеть в нем человека и подарить любовь.