Незаконченная жизнь. Горянка.

1

"...Ты гнездо орла видела? Холодное, четыре ветра продувает его. А у барсука нора теплая, уютная, но орел не будет в ней жить, плохо ему там, темно и барсуком воняет!"

Всадник с молнией в руке

И я, получивший в наследство

Стихи, что живут до сих пор,

Был ранен, как многие, с детства

Судьбой твоей, женщина гор.

С надеждой певала мне тоже

Ты, люльку качая мою:

«Хочу, чтобы вырос хорошим

Сыночек мой. Баю-баю».

В нагорных аулах до срока

Не старили годы мужчин,

Но было тебе недалеко

От свадьбы до первых морщин.

Расул Гамзатов «Горянка».

2013 год.

Сухой, иссушающий воздух степей принес в город пыль и терпкий запах гари — где-то за Волгоградом недавно полыхал пожар. Сам дым до улиц не добрался, но утреннее небо словно напиталось этой тревогой: в каждом вдохе чувствовалась горечь, а над крышами зависала невидимая, тяжёлая нота, делавшая свет бледным и бесцветным.

У ворот университета толпились студенты — кто-то с дипломом, зажатым под мышкой, кто-то с яркой папкой в руках. Они оживлённо смеялись, переговаривались, снимали бесконечные селфи, будто пытались уловить миг между детством и взрослой жизнью. Белые рубашки и лёгкие платья, трепещущие на ветру, резко контрастировали с низким серым небом, будто затянутым мутной, тусклой плёнкой.

Волгоградский государственный университет, массивный и слегка угрюмый, глядел на площадь широкими рядами окон, словно усталыми глазами. У бетонных ступеней стоял густой запах нагретого асфальта и пыли, клумбы с редкими цветами выглядели так, будто высохли ещё до того, как началось лето. Всё здесь дышало жарой и сухостью, от которой хотелось прищуриться и глубже вдохнуть.

Алия присела на серые ступени, расправляя складки своего голубого сарафана; ткань мягко легла по коленям, колыхаясь от лёгкого ветерка. В руках у неё была дипломная работа — страницы шуршали под пальцами, но каждая строчка уже давно отпечаталась в памяти. Она перелистывала их скорее машинально, чем с целью повторить, — впереди оставалось ещё с полчаса до предзащиты, и сердце билось удивительно ровно

Она улыбнулась самой себе, откинула с лица длинные пепельные волосы — и на мгновение в её движении мелькнула та лёгкость, с какой школьники бросают портфель в угол после последнего звонка. Двадцать минут, и можно будет выдохнуть. Ведь сама защита — всего лишь формальность, настоящая схватка должна была состояться именно сегодня, на предзащите. Там, где взгляд «учёных мужей» — строгий и внимательный — будет решать её судьбу. А многие из них заранее были недовольны: тема, выбранная Лией, слишком острая, спорная, словно пропитанная скрытой опасностью.

Она подняла голову и всмотрелась в даль — взгляд её выразительных карих глаз, единственное и явственное наследие отца, задержался где-то за горизонтом. Мать и сама не одобряла её выбора: правозащита не обещала быстрых карьерных взлётов, не сулила спокойной жизни. Но Алия ощущала твёрдую уверенность в себе, словно этот путь был начертан заранее, и теперь она лишь делала шаг навстречу неизбежному.

— Лия? — услышала над головой голос одной из подруг.

— Крис?

— Там тебя каких-то два мужика искали, — заметила девушка в синих брюках, попивая чай из пластиковой бутылки.

— Меня?

— Да, — кивнула девушка, — странные, Лийка. Похоже с Кавказа — дагестанцы или чечены...

Лия поднялась, запихивая дипломную работу в сумку и нахмурилась.

— Ты ничего не перепутала? У меня нет знакомых с Кавказа, и слава богу, — добавила под нос.

— Не, — покачала головой Кристина, — они вахтеру оказали твое фото. Лия.... если ты в дерьмо вляпалась из-за диплома — по головке тебя не погладят.

— Да нет, ты что, — Лия нахмурила точеные тонкие брови. — Я, конечно, психованная, но не до такой степени, чтоб с кавказцами связываться. Понятия не имею, что им надо.

— А практика? Ты же ее в "Доме надежды" проходила? Там...

— Там только женщины были, и все русские, — Лия передёрнула плечами, как будто смахивая с кожи невидимую пыль. — Крис, ты ничего не путаешь?

— Да нет, — покачала та бутылкой, — говорю же: двое, бородатые, в одежде то ли военной, то ли около того. Зашли, будто им тут всё принадлежит. Наш вахтёр чуть ли не в струнку вытянулся, когда они у него спросили: «Алия Астахова здесь учится?» — и фото твоё суют ему под нос.

— Пипец… — вырвалось у Лии, слишком громко, и несколько студентов на соседних ступенях обернулись. — Только этого мне не хватало.

— Может, тебе домой рвануть? — Кристина кивнула в сторону площади, внимательно следя за потоком людей. — Не нравится мне всё это.

2

Сознание вернулось резко, словно чья-то грубая рука выдернула её из вязкого, холодного омута беспамятства. Первым её встретил запах — чужой, пряный, насыщенный, будто в воздухе растворили специи восточного базара. Он был приятным, но слишком тяжёлым, удушающим, и Лия ощутила, как от него закружилась голова.

Она распахнула глаза — и тут же снова зажмурилась: яркий, белёсый свет ударил в зрачки, словно нож, прожёг болью в основании черепа, где всё ещё пульсировала тупая ноющая рана. Лия тяжело задышала, вбирая в себя этот непривычный воздух, и вдруг осознала, что в нём явственно чувствуется аромат духов — не мужских, а женских. Сильных, густых, приторных, таких, что не оставляют места ничему другому.

Она тихо застонала и попыталась перевернуться на бок. Тело отозвалось слабостью, мышцы словно налились свинцом, но движение всё же удалось. Под ней была широкая кровать, а вокруг — мягкие подушки, сбитые в плотный ворох. Их оказалось так много, что она будто оказалась в ловушке из ткани, и эта непривычная, роскошная мягкость только усиливала чувство беспомощности.

Лия прикоснулась пальцами к лицу — кожа на щеке была натянутая, горячая, глаз опух и почти не открывался. Сердце забилось чаще. Она прислушалась: за тонкой дверью где-то далеко звенела посуда, слышался женские голоса и невнятный говор на том же чужом языке, который она уже успела услышать в машине.

Замерла, но чья-то сильная рука с сухой кожей приподняла ее за голову. Губ коснулось холодное стекло стакана. Лия машинально и жадно сделала несколько глотков воды, а потом, точно вспомнив о яде, хотела сплюнуть, но не смогла – вода уже достигла желудка. Как ни странно, сознание не ускользнуло от нее. Напротив, стало чуть легче дышать.

— Очнулась, — услышала у себя над ухом хриплый голос, женский, низкий, с характерным акцентом, который было бы сложно спутать.

Спина враз покрылась холодным потом, Лия резко открыла глаза.

Комната, в которой она оказалась была большой и светлой. Первое, что пришло в голову девушке, — золото. Всё вокруг кричало о нём: стены, оклеенные тяжёлыми обоями с витиеватым золотым тиснением; изогнутые линии мебели ослепительно белого цвета, щедро украшенные позолоченной резьбой; изящные ручки дверей, отливающие бронзой; даже тяжёлое покрывало, сползающее с её плеч, было глубокого золотистого оттенка и давило на тело своей тяжестью.

Широкие окна скрывали плотные шторы цвета спелого мёда, и сквозь их ткань пробивались солнечные лучи, рассыпаясь в воздухе золотистой пылью. Этот свет придавал комнате ощущение нарочитой театральности, как будто всё вокруг — лишь роскошная декорация, слишком идеальная, чтобы быть настоящей.

У самой кровати мягко расстилался белый ковер с длинным ворсом, настолько чистый и ухоженный, что Лия почувствовала неловкость от того, что на нём могут оказаться следы её обуви или крови. Кровать же — огромная, устланная десятками подушек — держала её тело в мягком плену, и от этой чрезмерной заботы веяло не уютом, а холодом.

На маленьких тумбочках стояли вазы с цветами. Розы. Их было слишком много, они словно окружали её, впивались в сознание своим приторно-сладким запахом. Воздух был тяжёл, напитан их ароматом до такой степени, что казалось, будто дышишь не кислородом, а густой, липкой эссенцией. Лия тихо закашлялась, чувствуя, как горло стягивает, а в голове всё сильнее гудит.

Она прикрыла глаза, чуть покачав головой, а потом посмотрела на женщину, сидевшую перед ней в глубоком кресле. Высокая, средних лет, еще даже не старая, в платье насыщенного зеленого цвета, покрытом причудливой вышивкой и бисером. Волосы женщины были почти полностью скрыты под тёмно-зелёным платком, плотно обёрнутым вокруг головы и завязанным сзади. Плотная ткань не давала ни одной пряди вырваться наружу, и это только усиливало её строгость. Но в лице, несмотря на хищные черты, не было прямой враждебности. Скорее — холодное любопытство, отстранённое и опасное.

— Какого… — вырвалось у Лии, — вы совсем что ли? Ненормальные!

Женщина стремительно поднялась с кресла и одним движением ударила девушку по губам. Не сильно, но чувствительно, от неожиданности у Лии клацнули зубы. Она ошеломленно смотрела на женщину, прикрываясь одеялом.

— Не смей ругаться, — холодно бросила женщина. – Девушки так себя не ведут.

— Что вам надо? – фыркнула Лия. – Вы меня похитили. Вы вообще понимаете, что это преступление?

Женщина снова опустилась в кресло, небрежным движением поправив край зелёного платка. Её лицо, лишённое малейшей эмоции, напоминало маску.

— Возвращение в семью — не похищение, — сказала она спокойно, даже с оттенком усталого превосходства. — Это для твоего же блага, Алият.

При звуке имени сердце Лии болезненно сжалось. Она поджала губы, пытаясь удержать дрожь. Имя «Алия» резануло по памяти, словно чужая рука сорвала с души застарелую повязку. Так её называл только отец — с теплом и нежностью, с какой никто больше не произносил эти слоги. После его смерти имя стало слишком тяжёлым, и даже мать избегала его, предпочитая короткое, лёгкое «Лия». Все — от друзей до преподавателей — привыкли к этому обращению, и девушка давно ощущала, что настоящее имя принадлежит прошлому, которое никто не имеет права трогать.

— Вы…. Вы…., — она без сил упала на подушки, — вы ошиблись. Я вас вообще не знаю, вы — не моя семья, моя семья… мама… она в Волгограде. А вы…. Боже, женщина, это ошибка, давайте все выясним и вы просто отправите меня домой, я не стану писать никакого заявления на вас. Понимаю….могли просто…

3

Патимат, недовольно поджав губы, вышла за двери и направилась на кухню — дед велел ей принести еду чужачке. Та сидела на широкой кровати, судорожно перебирая старые фотографии, будто пыталась найти в них оправдание или спасение. Девчонка была в шоке: сгорбилась, плечи дрожали, серебристые волосы падали на лицо, чуть опухшее от удара. Но при всём этом Патимат не могла не отметить красоты этой чужой: тонкая талия, высокая грудь, хоть и маленькая, но аккуратная; ноги длинные, изящные, вся фигура спортивная, подтянутая, сильная, хоть и миниатюрная.

Когда её переодевали, восемнадцатилетняя Зарема, переминаясь у дверей, прикусила губу, разглядывая двоюродную сестру. Патимат сразу заметила её блеск в глазах: несмотря на свои двадцать два года, девчонка незамужней не останется — слишком уж красивая, слишком яркая.

Но и норов у неё был не простой. После того удара по губам больше не ругалась, но смотрела так, что Патимат становилось не по себе — глядела не вниз, как должно, а прямо в глаза, гордо и зло. Эта младших научить плохому может, — мелькнула тревожная мысль. Все девушки в семье Алиевых были скромными, тихими, почтительными, знали своё место и уважали традиции. А эта… ни малейшего поклона, ни намёка на почтение.

И самое обидное — старик будто не заметил. Даже не обратил внимания на то, за что Зареме или Аминат уже давно досталось бы на орехи.

Когда она вдруг вскочила с постели, даже не смущаясь мужского присутствия в комнате, он и бровью не повёл. Лишь тяжело посмотрел и коротко приказал сесть обратно.

И так сказал, что послушалась — села, хоть и глаза её вспыхнули тёмным пламенем, будто могла прожечь им стены. Сверкала, едва сдерживая кипящий внутри гнев, и только это её спасло: послушалась, не потому что смирилась, а потому что слишком хорошо понимала, что открытым вызовом ничего не добьётся.

Но Патимат, наблюдая за ней, невольно ощутила странное чувство — смесь опасения и восхищения. Девушке ведь страшно, видно же, как дрожат пальцы под покрывалом, а страх свой она запрятала глубоко. И всё равно смотрит гордо, не опуская глаз, словно равная, не смотря, что побледнела как мел от слабости — ее пичкали препаратами больше суток.

Это заметил и дед. На губах старика мелькнула сухая усмешка, тяжёлая, как камень, — то ли одобрение, то ли предупреждение. Но вслух он только приказал принести той еды.

На кухне Патимат встретили настороженные, вопросительные взгляды — дочь и племянница замерли над столом, явно ожидая новостей. Молодая Зарема первой не выдержала: глаза горят любопытством, губы приоткрыты, будто она готова задать сотню вопросов сразу. Аминат лишь скосила глаза, но по сжатым пальцам на подоле было видно — тоже ждёт.

— Говорят… — только и махнула рукой Патимат, беря с полки тяжёлый поднос. Голос её был глухим, обрывистым, будто она нарочно рубила слова, не давая им разрастись в сплетни. Жестом велела девчонкам складывать еду: глубокую пиалу с дымящейся бурчак-шурпой, горячие лепёшки-чуду с зеленью и сыром, маленькие фаршированные пирожки, миску с сушёными урюком и изюмом. На отдельное блюдо поставила хинкал, от которого шёл аппетитный пар, пахнущий чесноком и мясом.

Поднос вышел тяжёлым, ароматным, и кухня сразу наполнилась густыми запахами специй и свежей выпечки.

Позади послышались тяжёлые шаги, в которых Патимат безошибочно узнала походку мужа – Саидмурада. Он вошел на кухню и бросил на нее быстрый взгляд. Женщина поняла его без слов: нужно выйти. Она вытерла руки о подол, поправила платок и последовала за ним.

Они прошли в кабинет — просторный, обставленный с показной роскошью: ковры с густым узором, массивный письменный стол из тёмного дерева, диваны с резными подлокотниками, над камином — старое ружьё и кинжал в ножнах с серебряной насечкой. Сев на диван, Саидмурад прищурил глаза, задержал взгляд на жене и тихо произнёс:

— Ты недовольна.

Это не был вопрос.

— Она дикая, — отрезала Патимат и поджала губы. — Такая несчастья принесёт.

— Не каркай, — резко оборвал её Саидмурад, но по угрюмому выражению лица Патимат поняла: он думает то же самое. Боится, что девчонка принесёт семье не благо, а беду. — И не таких воспитывали.

— Таких — нет, — покачала головой женщина. — Она не привыкла подчиняться, Саид. Ты бы видел её глаза… огонь шайтана в них горит. Эта принесёт горе, а не радость.

Саидмурад резко поднялся на ноги, широкие плечи напряглись.

— Предпочитаешь отдать Магомедову Зарему? — его голос стал резким, в нём звенела сталь. — Или Аминат? Кого из девочек бросишь в лапы зверю?

Патимат молчала. Внутри всё сжалось от невысказанного, но выбора у неё не было. Давний уговор, будь он проклят, тяжёлым камнем висел над их семьёй. Ахмату Магомедову, старшему сыну древнего рода, они обязались отдать одну из своих дочерей. Его первая жена, Айшат, уже несколько лет не могла родить, и терпение его семьи лопнуло. Другие кланы не спешили породниться с ним, даже соблазнившись властью и богатством рода.

И причина была ясна каждому. Ахмат был не просто суровым мужчиной, привыкшим брать и подчинять. Он был зверем — безжалостным и страшным. О его расправах, о том, что он делал с неугодными, ходили легенды даже среди людей, привыкших к жестокости. Там, где другим хватило бы крика или удара, Ахмат шёл дальше, ломая тела и души.

4

Лия смотрела в бело-золотой потолок, на котором играли ночные тени и думала. Думала, пока головная боль – мучительная и резкая, не заставляла ее закрыть глаза. В золотой клетке она находилась уже четыре дня. Четыре дня, проведенных точно в страшном сне, в пугающем и сюрреалистичном. Сначала бунтовала, пыталась говорить со своими похитителями языком законов, права, а встречала только презрительно-холодные лица мужчин и недоуменные – женщин. После, начала делать ставку на логику – ее почти не слушали. Даже матери позвонить не дали, предупредить, что она жива.

Девушка повернулась на другой бок, поглядывая в темное окно. Одна мысль о маме вызывала боль, как от незаживающей раны – та, наверное, места себе не находит, мечется, пытаясь отыскать дочь, не зная, жива ли та. Злость и ярость на похитителей взрывались внутри.

Но вместе с этим приходил и страх. Он вползал холодной змеей внутрь, сворачивался в груди ледяными кольцами, обживаясь в душе Лии. Умом она начинала понимать, в какую западню попала, хотя сердце еще отказывалось принять реальность.

Слова «Кавказская пленница» теперь заиграли другими красками.

Она то смеялась, убеждая себя, что рано или поздно ее отпустят – невозможно держать человека взаперти всю жизнь, то едва сдерживала слезы – понимая, что в современном мире есть тысяча и один способ сломать непокорных.

К горлу подкатил ком, в носу защипало, Лия зажмурила глаза, стараясь подавить непрошенные слезы. Вместо этого она закрылась одеялом с головой и снова вернулась к своим мыслям.

Страшный старик, назвавшийся ее дедом, хоть и говорил с высокомерием, но все же на ее вопросы ответил. И историю своего отца Рустама, Алия теперь знала. И хоть в словах деда и сквозило жгучее презрение, сама девушка мысленно отцу сказала спасибо, снова и снова убеждаясь в том, насколько сильно он любил своих девочек: ее и ее мать. Ушел. Отказался от богатства и положения старшего сына, от привилегий и роскоши, ради того, чтобы никто никогда не смог посмотреть косо ни на жену, ни на дочь. А главное, отец на долгих 22 года подарил ей свободу.

Она с ужасом смотрела на двух других девушек, которые приносили ей еду: черноокую Зарему и гибкую Аминат. Обе были спокойны, послушны, завернуты в платки даже дома. Без слов слушались приказаний деда и отца – Саидмурада, который тоже зашел познакомиться с пленницей. Младший брат Рустама, похожий внешне, но совершенно другой внутри – Лия четко увидела разницу.

Она пыталась поговорить с сестрами, но те лишь молча отворачивались от нее, от ее принципиально не покрытой головы — платок, принесенный теткой Патимат так и остался лежать на кресле, а свои длинные пепельные волосы Алия даже в косу не заплетала – бросая вызов всему этому дому.

Впрочем, пока ее оставили в покое. Ей хватило ума сделать вид, что слабость после похищения до сих пор не отступила. Головные боли действительно порой возвращались, а отсутствие возможности выйти на воздух сделало ее бледной и болезненной. Алия оставалась в постели, стараясь найти выход из ловушки, усыпить бдительность семьи.

Накануне вечером в семье что-то происходило. Она скорее ощутила это интуитивно, ведь с ней по-прежнему говорили мало. Но Зарема, которая принесла ужин на широком подносе, выглядела напуганной, ее глаза то и дело заволакивало слезами. Алия, чуть прищурившись, все же задала вопрос:

— Ты в порядке, Зарема? Что случилось?

Та вздрогнула всем телом, едва не расплескав суп.

— Через два дня…. Алият. Через два дня важный человек в гости придет.

В дрогнувшем голосе прозвучал страх. Но Зарема быстро развернулась, и не сказав больше ни слова, выскользнула из комнаты.

Лия закусила нижнюю губу. Не нравился ей этот расклад. Совсем не нравился. Она не раз и не два слышала истории о Кавказе и традициях, которые казались ей сказкой, мифом. Но сейчас, оказавшись на положении пленницы, она начинала задумываться, а не было ли часть из них правдой? Чего боятся Зареме или тем более Аминат, если одной даже 18-ти нет, а вторая только-только отпраздновала день рождения ?

В голову сами собой лезли обрывки заголовков новостей, редкие заметки, чудом просочившиеся в прессу — про похищения, насильственные браки, «семейную честь». Алия похолодела, когда до неё дошло: да, сестры несовершеннолетние, но она-то — нет.

Дышать стало трудно, перед глазами всё поплыло. Она резко поднялась с кровати и медленно дошла до окна. За стеклом раскрывался другой мир: роскошный фруктовый сад с аккуратными рядами деревьев, блестящими от росы листьями, тёмными тенями. Дальше тянулся высокий каменный забор, оплетённый виноградом и плющом, а за ним — далекие вершины гор, серебрившиеся в лунном свете.

Лия распахнула окно и жадно втянула в лёгкие прохладный ночной воздух. Ветер освежал, но тошнота и головокружение не проходили. И всё же её глаза работали, как натренированные сенсоры. Профессиональная привычка включилась автоматически: взгляд скользил по саду, отмечал всё полезное. Высота второго этажа — метра три, если прыгнуть с опорой на стену, шанс приземлиться без серьёзных травм есть. Ниже окна — карниз, вполне хватит, чтобы зацепиться и спуститься, если действовать быстро. В саду — хозпостройки: крыша сарая могла стать промежуточной точкой. Забор высокий, около трёх с половиной метров, но плотно увит плющом и виноградом — хватит зацепов для рук и ног. Расстояние от дома до забора — метров двадцать пять, пробежать можно, если успеть до того, как заметят.

5

Два дня ее даже на несколько минут не оставляли одну, приучая к домашним делам и обучая порядкам. Сначала — платок. Ей по десять раз показывали, как правильно укладывать волосы под ткань, как завязать концы, чтобы не торчала ни одна прядь. За малейшую небрежность Патимат щёлкала языком и поправляла сама, стягивая узел так туго, что казалось, голова вот-вот треснет.

Потом учили, как заходить в комнату: дверь не распахивать, а тихо приоткрывать; ступать негромко, с опущенными глазами; никогда не проходить перед мужчиной, если можно остановиться и подождать. Лия всё это делала через силу, сжимая зубы, но запоминала — понимала, что ошибки будут стоить ей унижений, а то и наказания.

На кухне Лию приучали к самому простому: нарезать хлеб тонкими ломтями, подавать чай так, чтобы не расплескать, раскладывать на тарелки лепёшки и сладости. Показывали, в какой последовательности ставить блюда на стол, кому подавать первым, а кому последним. «Гости — прежде всего, старшие мужчины потом, женщины после», — повторяла Патимат.

А ночью Лия снова и снова просматривала пространство перед окном. Она уже с закрытыми глазами могла сказать где какое расстояние, наметила основные точки опоры и прыжков. Основное затруднение вызывал забор – её так и не выпустили из дома даже в сад, поэтому подойти к нему вплотную, ощутить реальную высоту или проверить крепость лианы она не могла. Приходилось прикидывать на глаз: где зацепиться, выдержит ли камень опору, хватит ли сил, чтобы подтянуться.

Старик Ахмат следил за внучкой, как степной коршун. С одной стороны, его радовала разумность девушки – не пришлось использовать силу, чтобы заставить ее повиноваться. С другой стороны, прожив на земле не один десяток лет, укротив не одного коня он прекрасно знал, что за смиренным фасадом зреет бунт, который может прорваться в любой момент.

Пока же он не спешил «зажимать удила». Он видел — девчонка присматривается, запоминает, подстраивается, и в этом было что-то от него самого, от его рода. Её невероятно нежная северная красота с бледной кожей и серебристыми волосами, казавшимися почти неестественными на фоне темноволосых женщин дома, и огненный, гордый взгляд вызывали в нём одновременно раздражение и странную гордость. Даже он, закалённый годами, ловил себя на том, что девичья строптивость будто пробуждает в нём инстинкты, которые он привык считать давно уснувшими.

Молодых же парней — племянников и дальних родственников, что жили в доме, — пришлось срочно отправить к другим семьям, чтобы не провоцировать беды. Их взгляды задерживались на пленнице слишком долго, слишком явно, и Ахмат, знавший мужскую природу лучше всех, не хотел испытывать судьбу. «Чужачка», да ещё с такой внешностью, могла смутить кровь даже самого рассудительного, а для рода лишние разговоры были непозволительной роскошью.

Поэтому Ахмат ждал и надеялся на все то же благоразумие, которым когда-то отличался его старший сын. Надежда, сила семьи, его отцовская гордость. И самое большое разочарование.

Ах эта русская Надежда! Разбившая, вопреки имени, надежду семьи Алиевых. Ни слова бы не сказал Ахмат, выбери эта тонкая, как тростинка красавица среднего Саида, который первый с ней и познакомился на учебе в Волгограде. Но ведь нет, даже не смотрела она на красавца, а вот сговоренного с Патимат Рустама из семьи увела.

Покачал Ахмат головой и отпил из чашки черный, крепкий напиток, посмотрел в спину уходившей девушки. Точно так же гордо шла ее мать, а рядом – его сын. И в ответ на проклятия старейшины, лишь губы поджал, потемнел лицом, кивнул и больше о себе никогда не напоминал.

А Саид молча женился на скромной Патимат, ни разу вслух про Надю не вспомнил. Только вот когда Алият увидел, поджал губы, зло глаза прищурил.

Лия молча прошла в свою комнату, развязала платок и бросила на спинку мягкого, обитого белой шелковистой тканью кресла. Запах роз кружил голову, но она начинала его уже ненавидеть. Как же хотелось выйти на свежий воздух – пусть всего лишь в саду, окруженному высоким забором. Просто подставить лицо вечернему ветерку, просто прикрыть глаза, на всего лишь одну минуту забывая, что она – всего лишь пленница, захваченная больными людьми.

Утром в спальню проскользнула тонкая Зарема, разбудив сестру за плечо.

— Ты чего? – Лия открыла глаза.

— Мне страшно, — едва слышно прошептала Зарема.

Алия сразу же проснулась, не понимая, почему сестра, которая эти дни если с ней и говорила, то только через губу и в лучшем случае перекинувшись парой слов, внезапно прибежала признаваться в своем страхе.

— Ты чего? — повторила Лия, приподнимаясь на локтях и сонно щурясь.

— Мне так страшно… — снова выдохнула Зарема, опуская огромные глаза к полу, и голос её дрожал, будто от холода. – Меня замуж отдать хотят….

— Тебе же всего 18, — возразила Лия. – Ты слишком молода….

Та ничего не сказала, только еще ниже опустила голову.

Лие захотелось громко и смачно выругаться.

— Зарема, давай сбежим, — вдруг вырвалось у нее. – Это, бля, средневековье какое-то, честное слово. Ну что за хрень у вас тут творится?

— Тише, тише, — Зарема замахала на нее руками, — ты что говоришь? Нельзя так! Это же позор, Алият! И жениху, и нашей семье!

Алия вдруг поняла, что сейчас волчицей завоет на встающее солнце вместо луны. Так и хотелось бросить: что тогда ко мне приперлась? Но отталкивать первого дружелюбного человека в этом зоопарке не хотелось.

6

Солнце медленно садилось за горами, отбрасывая на долину и город длинные тени.

Как и предполагала Лия, в доме все готовились к визиту, собак из сада убрали заранее, а на нее последние пол часа никто внимания не обращал. Она вышла из своей комнаты на втором этаже, по коридору бегала взволнованная Патимат и еще несколько женщин, чьи имена Лия даже не запомнила – они все были или дальними родственницами или нанятой прислугой. В комнате Заремы и Аминат слышались голоса и тихий смех, неестественный, скорее нервный, чем веселый.

Одна из женщин что-то бросила на ходу девушке, и та догадалась, что ее загоняют обратно в комнату. Собственно, она и не возражала.

Подошла к окну, наблюдая за садом из-за полуприкрытых штор, прислушиваясь к каждому звуку снаружи. Перед ней открывался вид задней части дома, но отчетливо доносились голоса мужчин, которые готовились встречать гостью и ее сына у ворот.

Шаги в коридоре стали все более частыми, вот уже и девушки вышли из своей комнаты – звонкий, как колокольчик голосок Аминат послышался более отчетливо.

Лия обернулась к кровати и быстро переоделась: натянула выданные ранее зелёные брюки и свободную рубашку. Платок оставила на голове. Хоть и ненавидела его каждой клеткой, но здравый смысл говорил, что побег — если он состоится — не закончится на пороге дома. Из республики ещё нужно будет выбраться. А значит, не стоило заранее привлекать внимание местных, которые сразу заметят чужачку с непокрытой головой.

Вот из сада послышался тихий шорох открываемых ворот, шелест шин по гравию и голоса встречающих.

Лия ждать больше не стала. Оттолкнувшись, она прыгнула вниз. Воздух рванул грудь, волосы вырвались из-под платка, но мозг чётко держал траекторию. Колени согнуты, руки впереди, взгляд — на точку приземления. Ещё в полёте она сгруппировалась, чтобы энергию удара увести в перекат.

Приземление оказалось резким, но выверенным: носки ног коснулись земли первыми, колени ушли в глубокое приседание, и сразу же — перекат через плечо, трава скользнула под спиной, хлестнула по ладоням. Дыхание сбилось, но кости целы.

Лия поднялась почти на автомате, ощущая, как кровь гудит в висках. Сад был ровным и просторным, дорожки мягко уходили к забору — никаких препятствий. Она рванула вперёд короткими, быстрыми шагами, сохраняя скорость и баланс, как училась на тренировках, к забору, высокому, метра три, густо оплетённому плющом. Разбег, последний шаг — и она «прошагала» по стене вверх, ухватилась пальцами за край лозы. Руки напряглись, мышцы горели, но она подтянулась, перекинула ногу, и, почти срывая кожу с ладоней, перевалилась через верх.

Не думая, повисла на руках, сбросила тело вниз и прыгнула, сгруппировавшись. Приземлилась на носки, колени тут же ушли в приседание, и перекатом смягчила удар о землю.

Встала. Сердце колотилось так, что казалось — его слышно всему району. Ноги дрожали, пальцы горели от лозы, но она стояла уже по другую сторону забора.

Побежала вдоль забора, не обращая внимания на кусты, стараясь понять и поймать ориентиры. На асфальтовую дорогу, которую заметила через деревья, старалась не выбегать, чтобы не привлечь лишнего внимания — она все еще находилась слишком близко к дому похитителей.

Бежала, а в сердце закрадывалось бешеное ликование — свободна! Ветер в лицо, ровный стук сердца, ровное дыхание — она никак не могла надышаться воздухом свободы. Если повезёт, хватятся её не раньше, чем через полчаса, а то и час. Этого должно хватить, чтобы спуститься с холма и затеряться в кварталах Махачкалы, где шумный город смешивает всех и всё. Огни домов уже отражались в чёрных волнах Каспия, и с этого холма, на котором стоял дом деда, город был виден как на ладони — манящий и опасный, как обещание.

Она заставила себя остановиться и перевести дыхание. По прикидкам отбежала от дома на километр — полтора — сейчас нужно беречь силы. Документов у неё не было, денег — тоже. Брать что-то из дома, где её удерживали, Лия побоялась: не хотела оставлять ни малейшего повода обвинить её в воровстве. Она прихватила только лепёшку, оставшуюся от обеда, и маленькую пластиковую бутылочку воды, которую незаметно стянула с кухни. Этого должно было хватить хотя бы на то, чтобы добраться до людей.

Сейчас главное — спуститься вниз, в город, и спросить дорогу к ближайшему полицейскому управлению. А там уже позвонит маме. Эта мысль согревала, подталкивала вперёд: всего несколько часов — и всё закончится.

Она вышла на асфальтовую дорогу и пошла по обочине, чувствуя, как с каждой минутой внутри разливается предвкушение. Радость была осязаемой: вот ещё немного — и она вернётся домой, обнимет маму, вдохнёт привычный запах вишни и просто уткнётся в её плечо, стараясь забыть всё это нелепое похищение, как странный, страшный сон.

А если эти придурки захотят ее вернуть — обратиться к своей начальнице, у которой проходила практику — раздуют скандал на всю страну.

Алия не замечала, как улыбается, просто шагая под уклон.

И вдруг, из-за поворота, с хищным рывком вылетел чёрный Maybach — тяжёлый, блестящий, словно зверь, сорвавшийся с цепи, — и едва не снёс её с дороги.

Снова спасло тело, привыкшее к риску и тренировкам: за долю секунды, прежде чем разум успел осознать опасность, она отскочила в сторону, уходя от столкновения.

Ударившись коленями о жёсткий гравий и чувствуя, как по коже тут же разливается жгучая боль, Алия упала, но, не сдержавшись, громко и зло выругалась, позволив отчаянию и ярости прорваться наружу вместе с этим криком.

7

Подвал был влажным и холодным. Лежа на каменном полу, Лия прислушивалась к ночным звукам на улице и собственной боли во всем избитом теле. А тело горело. Горело адским племенем там, где жесткий ремень оставил свои следы. Как росчерки пера на бумаге. Ноги, спина, задница.

Били молча, как положено, — без лишних слов и вспышек, словно исполняя наказ, в котором не было места ни жалости, ни ярости. Двое держали её руки и ноги, лишая всякой возможности вырваться, а Саид снова и снова замахивался ремнём. От первого удара Алия взвизгнула, от второго — завыла, а на десятом рыдала уже навзрыд, захлёбываясь всхлипами, позабыв о гордости, о своём бунте, о горькой обиде.

Старик Ахмат стоял неподвижно, как высеченный из скалы, считая удары с холодной методичностью: один, второй, десятый, тридцатый. Его глаза, застывшие и тёмные, не дрогнули ни разу. Это безмолвное одобрение пугало Лию сильнее звериной ненависти Саида и похотливого блеска в глазах Адама. В лице старика она не видела ни сомнения, ни тени сожаления. Для него происходящее было не жестокостью, а исполнением давнего, глухого закона рода, адата, изуродованного предрассудками: наказать — значит сохранить честь, усмирить непокорную — значит защитить семью от позора.

На сороковом взмахе ремня сознание Лии оборвалось. Когда она пришла в себя, тишина давила ещё сильнее: вокруг никого, только холодный мрачный подвал с толстыми стенами, которые будто впитали её крики.

Магомедов привез ее домой, так и прижимая к себе всю дорогу. Лишнего не позволял, но держал крепко. Лишь совсем не далеко от дома, осторожно коснулся пальцами щеки, почти нежно провел ладонью по лицу. Наклонился близко-близко – девушка почувствовала его дыхание на губах, и прошептал: «Не бойся. Накажут, но убить не позволю». А когда заехали на территорию особняка – вышел из машины и приказал выйти ей.

Дед ждал их у входа в дом – непроницаемый, каменный, как горы, окружавшие город. Ни слова не сказал беглянке, приветствуя дорогого гостя. Тетка Патимат схватила за локоть и притащила в этот подвал. Один из братьев сопровождал их, на случай если Лия снова решит показать характер.

Несколько часов Лия провела в гнетущей тишине и холоде, прислушиваясь к едва слышным звукам снаружи. Тонкая ткань рубашки и порванных брюк не спасала от сырой прохлады, пробиравшей до костей. Сначала она ругалась вполголоса, сжимала кулаки и мерила шагами тесное пространство, в отчаянии прокручивая в голове планы нового побега. Но вскоре усталость победила: силы иссякли, и она опустилась в угол, где валялся старый, прогнивший матрас. Тело искало тепла, хоть малейшей защиты от пронизывающего холода.

И внезапно страшная мысль окатила точно ледяной водой – зачем здесь матрас? И почему на нем темные, странные пятна?

Вскочила на ноги и быстро пересела в другой угол, положив голову на колени.

А потом пришли ее палачи.

Они молчали. Они окружили ее полукругом, схватили за руки и ноги, зажали рот тяжелой рукой. Лия пыталась вырваться, когда первый удар враз заставил ее понять серьезность положения.

Девушка перевернулась на бок и застонала от боли, ощущая как остатки одежды прилипли к израненной коже, которая натянулась, саднила, воспалилась. Снова застонала – громче, а потом заплакала.

— Мама… Мамочка… — вырвалось у неё, как у ребёнка, потерянного в горах, когда вечер застал его одного среди теней. Голос дрогнул, сливаясь с рыданиями, и Лия вся сжалась, превратившись в ту маленькую девочку, что когда-то пряталась у материнского плеча от грозы. Она звала мать, которая и не подозревала, где сейчас её дитя, в какой тьме и среди каких людей. От этой мысли в груди словно прорвалась плотина, и Лия разревелась ещё сильнее, без остатка, в истерике, что сотрясала каждую клетку.

Всю браваду, весь вызов, что ещё теплился в ней, смыло отчаяние. Лишь сейчас она ясно, до боли в сердце, поняла: выхода почти нет. Её судьба, как птица в силках, билась в тёмных стенах подвала. И от этого понимания слёзы становились всё горше, всё беспомощнее, словно сама душа рвалась наружу. Она плакала уже не только от боли, но и от того, что её жизнь, её мечты, её свобода — всё, чем она жила, воспринимая как само собой разумеющееся, — исчезли. И никогда, никогда уже не вернутся.

Она умрет, погибнет в этом холодном и пустом подвале, в котором так же страдали и другие пленницы этого уродливого, не имеющего ничего общего с традиционной религией , фанатизма.

Закричала из последних сил, стуча кулаками в холодную землю пола, а боль израненного тела резала так же сильно как и та, что рвала на части душу. Хотелось умереть, упорхнуть из ловушки, снова ощутить ветер на лице и ласковые лучи солнца, а не лежать в ледяной пустоте.

Вскоре всхлипы затихли – Алия чувствовала, как ускользает сознание из сломанного тела. Земля шаталась и кружилась – она закрыла глаза, но ощущение только усилилось. Даже боль отступила, разве что пить хотелось невероятно, но даже воды ей не оставили.

Тогда она подтянула к груди колени, свернулась калачиком, как дитя в утробе, и затихла, позволяя крови и слезам высохнуть на воспалённой коже. И в этой неподвижности было что-то последнее, словно тихое прощание с собой и миром, который навсегда остался по ту сторону холодных стен.

То впадала в забытье, то приходила в себя, то снова плакала, то просто лежала, стараясь отвлечься от тяжелых мыслей, что проносились в голове нестройными, рваными обрывками. Вспоминался то папа — с его теплыми глазами и сильными руками, то мама, с ее нежным спокойствием и любовью – и тогда слезы снова текли сами собой. То вдруг всплывали те сообщения в СМИ которые она читала, работая в «Доме Надежды» — и от этого ей становилось так страшно, что она невольно начинала звать мать, всхлипывая как ребенок. Потому что то, что она читала как триллер, как страшную, но далекую историю, встало перед ней новой реальностью.

8

Зарема не обманула – пришла через несколько часов, принеся на этот раз половинку чуду с мясом. Помятую, холодную, но еду – Лие было не до капризов.

Когда она принимала лепешку от сестры – руки ее дрожали от слабости, а все тело ломило в лихорадке. Пить на этот раз хотелось значительно сильнее, чем есть – это был плохой, очень плохой сигнал. К ранам на бедрах и пояснице она боялась даже прикоснуться.

— Они…. меня убьют? – стуча зубами от озноба, спросила Лия напрямик.

Девушка только отрицательно покачала головой.

— Если бы хотели, уже убили бы, — тихо ответила, едва слышно. – Увезли бы в горы – никто не нашел. У нас такое…. Случается, Алият.

Лия верила. Теперь — верила.

— Зачем….

— Ты Магомедову понравилась, второй женой тебя хочет…. – ответила Зарема, ее щеки чуть покраснели. – Я подслушала маму и папу – только это тебя спасло, Лия…. И лицо тебе не повредили… До свадьбы еще месяц – Магомедов снова в Эмираты уедет, а когда вернется – сразу тебя заберет.

Лия безвольно закрыла глаза, не в силах доесть лепешку. Рука с остатками еды упала на колени.

— Это он приказал тебя не трогать, — так же тихо продолжила Зарема и всхлипнула. – Алият, спасибо тебе….

— За что? – безразлично спросила девушка.

— Если бы не ты, ему бы отдали меня… Но он уже знал, когда в наш дом ехал, уже слышал о тебе – кто-то из наших язык распустил. И сразу дал понять и своей матери, и нашим деду с отцом, что именно тебя видит второй женой.

Лия то ли всхлипнула, то ли засмеялась, чувствуя как подкатывает к горлу тошнота.

— Откупились мной, значит…. – прошептала она, снова закрывая глаза. – Плохо вам будет, если сдохну в этом подвале…

— Нет… — покачала головой Зарема и в ее голове сквозило горькое знание, — не умрешь. Не позволят…. Здесь не убивают, Алият, здесь только наказывают.

Лия чувствовала, как тело начинает трясти не просто в ознобе — в лихорадке.

— Помоги мне…. – прошептала она, хватая сестру за руку. – Помоги мне бежать….

— Нет! – Зарема вскочила на ноги, отшатываясь от сестры. – Нельзя. Что ты…. Если снова попытаешься – тебя убьют.

— Тогда…. – Лия тяжело дышала, — хоть позвони… у тебя же есть телефон… позвони сама. Номер я скажу. Маме моей сообщи, где я…

— Нет, Алият, нет, — крутила головой Зарема, — ты не понимаешь…. Телефон у меня есть, но его постоянно проверяют, и доступ в интернет ограничен….

Лия ощутила, как снова покатились слезы по грязным щекам, оставляя на них разводы.

— Да что вы за люди такие…. – прошептала она, утыкаясь лицом в колени, — Зарема, неужели тебе такая жизнь нравится? Неужели…. Да, как так жить-то можно?

Зарема, тяжело дыша, едва и сама сдерживая слезы стояла рядом. Она медленно опустилась на колени перед девушкой и задела ту за плечо.

— Четыре месяца назад моя подруга, Луиза, бежала…. – она снова села рядом, голосок был тихим-тихим, едва различимым даже в тишине подвала. – Ее нашли в Питере, в одном из шелтеров*…. Она там два месяца прожила, Алият. А ее все равно нашли. Обвинили в краже, объявили в розыск и нашли там. И увезли обратно. И я ее больше не видела. А мои мама и папа теперь за мной и Аминат следят в два раза сильнее. А уж после твоего побега…. Мама сегодня трижды телефон смотрела. А у Аминат вообще забрала за то, что та деду зонт не принесла – на улице дождик….

Лия от усталости и слабости опустила голову на хрупкое плечико сестры.

— Они знают, что ты ко мне пришла?

— Нет…. – снова прошептала та. – Если б знали – побили бы…. Я тихонько, почти все спят. Я тихо хожу….

Обе надолго замолчали. Лия снова чувствовала слабость, так и не доела лепешку.

— Завтра тебя выпустят… — Зарема поднялась на ноги. – Но….

— Я все равно сбегу… — упрямо прошептала Лия.

— Нет…. Тебя увезут…. В село увезут…. Дед сказал – джина изгонять надо. Это он тебя смущает. И адаты учить там будешь. Ислам примешь…

С этими словами она грустно покачала головой и пошла к выходу. Не пошла – поплыла, в который раз Лия отметила невероятную грацию сестры.

— Зарема…. – позвала едва слышно, умоляя, — пожалуйста…. Маме сообщи…

Зарема, чуть повернув голову, замерла, а через секунду лишь покачала головой. Обреченно и отрицательно.

* Шелтер (от англ. shelter — приют, убежище) — временное убежище для людей, попавших в сложную жизненную ситуацию. В контектсе книги квартира, где скрывалась сбежавшая от домашнего насилия девушка. Такие квартиры как правило предоставляются негосударственными НКО или волонтерами.

9

Дорогу в горы Лия не запомнила, помнила только запах бензина и приторной ванили в салоне дорогого внедорожника, помнила шорох шин по гравию, тихий разговор на незнакомом ей языке. Помнила лихорадку, в которой сотрясалось больное, избитое тело.

Иногда машина резко поворачивала, и мир подрагивал вместе с ней — то тьма, то вспышка солнечного света за закрытыми веками. Она помнила, как кто-то приложил к её горячему лбу влажную тряпку — запах ткани был чистый, с привкусом родниковой воды и железа. Потом кто-то, кажется, один из братьев, осторожно поднял её на руки и вынес наружу. Лия не открывала глаз, ощущая мир только через звуки и запахи: жужжание цикад, сухое потрескивание травы под ногами, горький аромат полыни и горячий, густой воздух гор.

Голова болела нестерпимо, и тело казалось чужим, будто каждую кость перетёрли песком. Её внесли в помещение — воздух там был прохладный, тянуло молоком, ладаном и чем-то старым, давно забытым. Лию уложили на что-то мягкое — может, на старый диван или толстые подушки. Она старалась не двигаться, чтобы не выдать себя.

— Как бы не померла, — по-русски буркнул Рамазан, утирая пот со лба.

— Бабка выходит, — отозвался Адам. Он осторожно задел щеку девушки, горячую от лихорадки.

— Русская дрянь, — вопреки словам, интонация была ласковая, но Лия, делая вид что без сознания, едва не содрогнулась.

— Руки убери, — приказал Рамазан, — слышал, что Ахмат сказал? Если девчонка серьезно пострадает, семья долг годами отдавать будет.

— Вон пошли оба, — в комнату вошла женщина, судя по голосу – старуха. – Натворили дел, а мне теперь расхлебывать! Аминат сказала, вы дочь Рустама привезли?

— Да, апа, — отозвался кто-то из братьев. – Вот….

Женщина подошла к девушке и бросила быстрый беглый взгляд. На несколько секунд ее сердце сжалось от жалости при виде кровавых полос на нежной коже, но она тут же поджала губы.

— Отец говорит, джинов в ней много, — заметил Адам. – До свадьбы изгнать надо….

— Сначала ее до свадьбы в нормальный вид привести надо, — отрезала старуха. – Езжайте домой, мы тут сами управимся.

Она говорила твёрдо, не повышая голоса, но так, что мужчины послушно замолчали. Пару мгновений они переминались с ноги на ногу, потом, буркнув что-то под нос, вышли, прикрыв за собой дверь. В доме стало тише; слышно было только, как за стенами по крыше ползёт вечерний ветер.

Женщина медленно опустилась рядом с Лией на колени. Её руки, сухие, но уверенные, двигались быстро и бережно. Она сняла с девушки рваную, грязную одежду — ткань прилипла к телу, и Лия невольно застонала, когда отдиралась засохшая кровь. От холода по телу пробежала дрожь, зубы сами начали выбивать глухую дробь.

— Потерпи, дитя, — пробормотала старуха, доставая таз с водой.

Она омыла раны, шепча под нос старые молитвы, от которых тянуло древностью и покоем. Вода была прохладная, пахла мятой и чистотой. Старуха осторожно вытирала кожу тряпицей, боялась причинить боль, и чем дольше молчала, тем явственнее в её движениях проступало сострадание.

Потом она достала из сундука толстое, мягкое одеяло, завернула в него Лию, словно ребёнка, и с трудом поднялась, тяжело опираясь на колено.

— Аллах всё видит, — тихо сказала она, больше себе, чем девушке. — Не ты первая, не ты последняя…

Лия не отвечала, продолжая лежать с закрытыми глазами. Только зубы стиснула, борясь со слезами.

— Долг каждой женщины — повиноваться мужчине, дитя, — сказала она, не поднимая головы, голосом уставшим, но уверенным. — Так повелели обычаи и традиции…

Её слова звучали как песня — старая, заученная, с бесконечно повторяющимися куплетами. Она говорила их не убеждая, а будто вспоминая, как сама когда-то учила их наизусть.

— Наказание отца — это благо для ребёнка, хоть и боль, — продолжала она монотонно, и в её голосе не было ни злобы, ни сочувствия — только холодная вера в порядок вещей.

Девушка глаз так и не открыла, позволяя себе не слушать бурчание старухи, а провалиться в черную бездну беспамятства.

Через несколько дней Лие стало легче. Лихорадка понемногу отступала, и мир вновь начал приобретать очертания. Из крохотного окна её каменной комнатушки, разительно отличавшейся от роскоши дома в Махачкале, открывался узкий, но бесконечно живой кусочек неба — чистого, ослепительно голубого, будто вымытое горным ветром. Изредка по нему проплывали рваные облака, а на горизонте поднимались острые, будто выточенные из камня, вершины гор.

Теперь за окном Лия слышала не гул машин, не шум города, не крики соседей, а совсем другие звуки — размеренную, вечную музыку гор. С рассветом доносились крики пастуха, гонящего скот по склону, тонкий перезвон колокольчиков на шеях овец, далёкое мычание коров, шелест ветра в траве и журчание холодной, быстрой реки, бегущей где-то внизу, у подножия утёса.

Лечившая ее старуха тоже оказалась родственницей – родной бабкой Аминат, которая приходилось Лии, как и Зарема, двоюродной сестрой. Их обеих привезли в село, чему ее младшая сестра рада не была. За всю болезнь она заходила к Лие лишь пару раз, говорила зло и отрывисто, разительно этим отличаясь от Заремы. Ни жалости, ни сочувствия в темных глазах Аминат так и не промелькнуло.

10

Надежда вышла из здания РОВД и без сил опустилась на скамью.

— Ну что, тетя Надя? – Кристина тут же подбежала к женщине, откидывая назад свои длинные темные волосы. – Что сказали?

Светловолосая женщина с болью посмотрела на девушку.

— Ничего, — упало между ними.

Кристина опустилась рядом, ощущая, как к горлу подкатывает болезненный ком.

Надежда же тупо уставилась на свои руки, вспоминая, как холодно смотрел на нее следователь, ведущий дело о пропаже Алии. Дочери, которая пропала десять дней назад.

Тревогу Надя забила уже вечером, когда Лия не вернулась из университета. Это не было похоже на девушку, она всегда предупреждала мать, если уходила гулять или задерживалась. Паника начала нарастать, когда телефон Лии оказался вне зоны доступа сети.

Надежда стала звонить друзьям дочери, и с каждым новым звонком ее ужас рос как снежный ком. А когда Кристина, полным тревоги голосом, сказала, что днем ее разыскивали кавказцы, Надежда ощутила как задрожали руки, как внутри у нее точно все заледенело. Во что ввязалась ее красавица-дочь? Кому перешла дорогу?

Она не дождалась утра. Схватила куртку, паспорт, побежала в отделение —серый дом с облупившимися стенами, где пахло пылью, кофе и безразличием. Дежурный — молодой парень с потухшими глазами — принял заявление нехотя, с ленцой, прикрывая зевок рукой. Спросил: «Возраст, приметы, когда видели в последний раз?» — и кивнул, не записывая половину сказанного.

— Ищите, — сказала она тогда, почти умоляя. — Это моя дочь… моя единственная.

Он пожал плечами:

— Может, с парнем где, — пробормотал, — нагуляется — вернётся.

Лия не вернулась.

Ни на следующий день, ни через день.

Город продолжал жить своей жизнью — томной, душной, вязкой, как всегда в начале волгоградского лета, когда асфальт начинает пахнуть горячим маслом, а ветер с Волги несёт пыль и сухое тепло. Люди спешили на работу, дети ели мороженое у фонтана, где-то звучала музыка, а для Надежды всё вокруг превратилось в гулкий, чужой сон. В нём не было звуков, только одно — тишина, где вместо дыхания слышалось отчаянное биение сердца.

Кристина подняла на уши весь факультет, поисковые отряды из «Лиза Алерт» прочёсывали дороги — от университета до остановки, от остановки до ближайших дворов, заглядывали в мусорные контейнеры, в подземные переходы, в заросли у дороги. И всюду — пустота. Воздух стоял неподвижный, жаркий, как стекло, и эта пустота становилась не просто фактом, а живым существом — равнодушным, непоколебимым.

Надежда жила на автопилоте, спала урывками, не чувствуя вкуса еды и запахов. Всё, что у неё осталось, — это ужас. Ужас матери, у которой забрали дочь, и бесконечная боль, от которой хотелось не дышать.

— Тётя Надя, — голос Кристины дрожал, звенел, как тонкая струна. — А камеры? Их проверили? Говорили с охраной в корпусе?

Надежда прикрыла глаза, чувствуя, как в груди гулко и неровно бьётся сердце, будто пытается вырваться наружу.

— Ваш охранник подтвердил, — произнесла она тихо, сипло, — что Лию действительно искали кавказцы. Но ни примет, ни подробностей не помнит. Ничего не помнит, понимаешь?

Кристина побледнела.

— А камеры?

— А камеры… — Надежда подняла взгляд, и в серых глазах вспыхнуло что-то хищное, обожжённое. — Не работали, понимаешь ли. В тот день. Совпадение.

Ей хотелось кричать. Орать, ломать мебель, бить кулаками по стене, выбивать окна — так, чтобы услышали все, кто делал вид, что не слышит. Но в груди был только глухой, вязкий ком ярости, который не давал выдохнуть. Следователь, сидящий за столом с чашкой остывшего кофе, смотрел на неё холодно, отстранённо — как на статистику. И всё в его лице, во взгляде, в усталом тоне говорило: камеры, скорее всего, никогда и не работали. А может, что ещё страшнее — работали, но записи уже исчезли.

Кристина прикрыла рот ладонью, словно боялась вслух сказать то, что подумала:

— Может… их… изъяли?

Надя вздрогнула всем телом и посмотрела на девушку.

— Тетя Надя, — Крис облизала губы, — но если это так…. То….

От этой мысли в груди Надежды похолодело.

— Крис, Лия говорила тебе, она когда работала в «Доме Надежды», никому дорогу не переходила с Кавказа?

— Нет…. Ничего такого, тетя Надя, — покачала головой девушка. – Меня следователь тоже спрашивал об этом, но… как-то вскользь, словно они там не верят в эту историю с кавказцами. Понимаете? А мне вот странно это. То есть девушку разыскивают незнакомые мужики, есть свидетели, а полиция упирает на то, что она или сбежала или…. Ну то есть….

— Я поняла, Крис, — глухо ответила Надежда и медленно поднялась со скамьи. Мир вокруг словно размывался — всё казалось неестественно ярким: запах нагретого асфальта, шум редких машин, детский смех из двора. Всё это раздражало своей жизнью, своей нормальностью.

— Тетя Надя, Лия говорила, что ее папа, ваш муж…. Он дагестанец…. Вы говорили об этом в полиции?

— Конечно говорила! Я первым делом эту версию озвучила, но….

11

Здание центра помощи женщинам располагалось на самой окраине города — там, где заканчивался асфальт и начинались пустыри, заросшие бурьяном и молодыми тополями. Старый двухэтажный дом из жёлтого кирпича, с облупившейся штукатуркой и ржавыми перилами у входа, выглядел скорее как заброшенное общежитие, чем как место, где спасают людей.

Невысокая, симпатичная женщина лет 40 ожидала на пороге. Короткие волосы, умные темные глаза, подведенные черной тушью. Увидев выходящих из такси гостей, она отбросила сигарету в урну, стоящую рядом со входом и поспешила на встречу.

— Надежда Ивановна, — протянула руку Наде и крепко пожала, — пойдемте. Не будем говорить на улице.

Она провела женщин внутрь, где, вопреки внешней ветхости, было довольно уютно. Узкий коридор с побелёнными стенами пах чистотой и мятой, где-то слышалось тиканье старых настенных часов. На стенах висели детские рисунки — домики, солнце, женщины с длинными ресницами, держащие детей за руки. Возле двери стоял стол с вазой полевых цветов, а в дальнем конце коридора светилось окно, через которое пробивался мягкий солнечный свет.

В коридор на звук шагов вышла молодая девушка в джинсах и свитере, бросив любопытный и сочувствующей взгляд на Надежду, и тут же снова скрылась в одной из комнат. Откуда-то раздался тихий детский смех.

Светлана завела женщин в свой кабинет и жестом указала на удобные кресла. Сама села напротив них, но не за свой стол, а в такое же кресло.

— Девы, у нас тут все просто, — точно извиняясь, заметила она. – Сейчас чай принесут. Может кофе?

Надежда отрицательно покачала головой, ей точно сейчас ничего в горло не лезло. Кристина молча кивнула.

— Лия… — начала Светлана, — мне жаль, Надежда Ивановна. Это…. Простите, слов у меня нет…. Я хотела вам позвонить, но… не думаю, что вам мои слова нужны….

— Вы правы, — глухо отозвалась Надежда. – Мне не слова нужны.

— Что в полиции говорят? — спросила Светлана, щёлкнув зажигалкой. Пламя на секунду высветило морщинки у глаз и жёсткую линию губ.

— Ничего! — резко, срываясь, выкрикнула Кристина, пока Надежда собиралась с ответом. — Светлана Анатольевна, они считают, что Лийка сбежала. Сами придумали, сами поверили!

— Сказочные долбо...бы, — резюмировала женщина, резко выдыхая дым в сторону открытого окна. — Простите, конечно, но по-другому не скажешь, — добавила уже тише, сдержанно, словно боялась сорваться сильнее.

Комната наполнилась запахом табака, тяжёлым, приторным, как сама усталость, накопившаяся в этих стенах. За окном тянуло жарой, солнце отражалось от окон старых домов, и воздух дрожал в мареве пыли.

— Они вас опрашивали? — спросила Надежда после короткой паузы. Голос её звучал сдавленно, каждое слово давалось с усилием.

— По телефону, — фыркнула Светлана, стряхивая пепел в пепельницу. — Вопросы — как по бумажке. «Не было ли конфликтов на работе?», «Не замечали ли странного поведения?» А я им прямо сказала — мы тут, мол, не в настольные игры играем. У нас тут каждый день какой-нибудь дятел прибегает, орёт, права качает. Девки-то к нам не от хорошей жизни приходят, а эти потом бегают, угрожают. Им бы, бл…., самим поработать хоть день — быстро бы поняли, где опасность.

— Лия могла… кого-то серьёзного разозлить? — осторожно спросила Надежда, глядя в глаза женщине.

— Нет… вы что. Она ж девчонка совсем зеленая. Я ее на юридические заключения посадила. Она даже не принимала граждан. Я только документы ей приносила, а она материалы для меня готовила. Вообще ни с кем не зацеплялась. Я-то пока с головой дружу.

— А… — Надежда колебалась, подбирая слова, — не было в последнее время у вас… неприятностей с женщинами или девушками с Кавказа? Ну… из кавказских республик?

Светлана молча прикурила новую сигарету, глубоко затянулась, выпуская тонкую струйку дыма к потолку. Её тёмные глаза чуть прищурились, лицо стало настороженным, будто она пытается вспомнить или взвесить, стоит ли говорить всё, что думает.

— Нет, — протянула она после короткой паузы, внимательно глядя на Надежду. — Не было. Ни жалоб, ни звонков, ни конфликтов. — Она медленно выдохнула дым, постукивая ногтем по фильтру. — Следак у меня, кстати, то же самое спрашивал. Один в один. Это как-то связано с пропажей Лии?

Надежда не успела ответить — Кристина заговорила первой, быстро, будто боялась, что собеседница сейчас передумает слушать.

— В день, когда она пропала, — сказала она, — у университета два кавказца о ней спрашивали. Фотографию показывали охраннику на входе. Сказали, вроде как знакомая им нужна.

— Вот это поворот… — протянула Светлана, в голосе её прозвучало не удивление, а хрипловатое раздражение.

Она поднялась, прошлась по комнате, стряхивая пепел прямо в пустую кружку, и тихо пробормотала:

— А камеры, дайте угадаю, в тот день не работали?

— Не работали, — подтвердила Надежда.

— Ну конечно… — фыркнула Светлана, усмехнувшись безрадостно. — И охранник, небось, «ничего не видел, ничего не помнит»? И камеры на улице, до остановки, тоже — чудесным образом — «ничего не показали», да?

Кристина и Надежда переглянулись. Сердце Надежды забилось сильнее.