Ни дня без мысли о тебе

Первое

Я крепко сжимала в руке Васькину доверчивую мягкую ладошку и старательно улыбалась.

Алевтина Витальевна, крепкая и по-советски суровая на вид воспитательница средней группы «Пчёлки», пристально смотрела на меня без ответной улыбки.

- Я за Грольской, за Александрой, – второй, свободной рукой я держала лист А4 с от руки написанным текстом: «Я, Грольская Лариса Семёновна, паспортные данные… доверяю Мишлевой Софье Ивановне, паспортные данные… приводить и забирать из муниципального детского сада №3 «Светлячок» Грольского Василия Михайловича… Грольскую Александру Михайловну…». – Я её тётя.

Чёрт, отчество!

- Мы сёстры по матери, – уточнила я. Темноволосая черноглазая Лариска походила на меня, как такса на болонку.

Воспитательница покосилась на доверенность как на использованный памперс.

- Мать где?

- Лариса приболела, – выдавливая из себя сочувствие и сожаление, защебетала я. – Как не помочь, родные ведь люди. Васю вот уже забрала, теперь за Сашенькой пришла…

- Соня! – радостно завопила Сашка, выглядывая из-за юбки Алевтины Витальевны. Потом осеклась, насторожённо переводя взгляд с меня на воспитательницу.

Сашке всего четыре, но девчонка она сообразительная и чуткая.

Паспорт Лариски уже вторую неделю лежал у меня в тумбочке. Зачем он ей? Ещё оформит кредит под пьяную лавочку. Я прихватила его, когда безо всякого стеснения заглянула к соседке – ребятам понадобились новые вещи и игрушки.

- А отец где? – не сдавалась воспитательница. Время двигалось к семи, вряд ли заведующая всё ещё на посту. Как бы в милицию не позвонила… Повезло же нарваться на бдительную энтузиастку! Молоденькая Елена Николаевна, стоявшая на яслях, выдала мне Ваську без вопросов.

- В командировке.

- Уже полгода в командировке?

Ну и память!

Я скосила глаза на Сашку, и женщина поняла меня без слов.

- Саша, ты знаешь тётю?

Сашка радостно закивала.

- Иди, одевайся.

У меня отлегло от сердца. Но Алевтина Витальевна ждала пояснений.

- Отец ребят пропал без вести, – тихо заговорила я. – Детям мы ничего не говорим. Он врач, кардиолог высшей категории, семь месяцев назад поехал в Африку с волонтёрской организацией. Полгода не выходит на связь, никто ничего не знает – они там приезжают все вместе, а дальше каждый сотрудник выходит на свою точку, никто никого не контролирует, помощь получают те, кто обращается за ней. Наша полиция только руками развела – запрос в посольство Сенегала они подали, но… Все его коллеги давно уже вернулись. Говорят, что угодно могло произойти, никаких версий, никаких зацепок. Сашке не говорите, пожалуйста. Мы всё ещё надеемся.

Мы… Я надеюсь. И сейчас, и через год. Надеюсь и жду, что мне ещё остаётся?

- Сашке не говорите, – повторила я.

- Разумеется, – воспитательница тряхнула головой, её лицо на миг стало растерянным и более человечным. – Чего только не бывает… Понимаю горе Ларисы Семёновны. И всё-таки вы ей скажите: ещё раз явится за детьми в неподобающем состоянии, я буду вынуждена вызвать милицию и органы опеки. У нас есть чёткая инструкция, как поступать в подобных случаях. Надо держаться – ради детей.

Полностью одетая Сашка обхватила меня за ноги. Подняла тёмные, цвета молочного шоколада, глаза на меня.

Папины глаза.

Шапка на левую сторону. Непослушные русые волосы разлохматились, на кончике носа – след розового фломастера.

- Да, вы правы, – я взяла её за руку второй, свободной рукой. – Надо держаться ради детей. Вы правы.

***

С Мишкой, Мишкой Грольским, Грольским Михаилом Сергеевичем мы были знакомы всегда. С самого раннего детства – жили на одной лестничной клетке, дверь в дверь. Двор у нас был спокойный, уютный. На выкрашенной в зелёный цвет, какой-то несовременной скамейке у подъезда, поставленной заботливым дядей Пашей со второго этажа для общительной, но слабой ногами матушки-пенсионерки, вечно сидели бдительные старушки, зорко стерегущие играющий молодняк.

Мы с Мишкой были в одной стайке разновозрастной детворы, с криком и гиканьем носившейся по двору всё свободное время, то и дело нарывающейся на окрики вечно следящих за порядком бабушек: не лазайте по деревьям! Вылазьте из лужи! Отпустите кошку! А ну-ка, не драться, ироды… Девчонок в этой стайке было немного, я оказалась самой младшей и самой щуплой, светлые до белизны волосы то и дело топорщились ирокезом, как у опушившегося одуванчика. Как-то так само получилось, что серьёзный, не по годам рассудительный Мишка, мой ровесник, стал для меня чем-то вроде заботливого старшего брата – к вящей радости наших приятельствовавших мам. Он выносил воды на двоих попить, он помогал мне открыть дверь в подъезд, когда до домофона я ещё не дотягивалась, он щедро поливал перекисью мои разбитые коленки и дул на них, угощал конфетами, помогал с домашкой. Матери бы я, безумно боящаяся крови, лекарств и боли, ни за что не далась бы, а Мишке – запросто.

У него вообще был особенный талант, с самого детства. Уже лет с десяти Мишка ловко ставил уколы местным захворавшим собакам и кошкам, бинтовал и мазал йодом, зелёнкой и мирамистином бесконечные ранки дворовой мелюзги и мечтал стать врачом. Когда Мишка дорос до четырнадцати, существенно прибавил в росте и раздался в плечах, к нему нередко стали обращаться замордованные мамочки: самые капризные малыши, стискивавшие зубы при виде таблеток почище партизанов на допросах, делали исключение для Михаила Грольского.

- Педиатром будет! – радовалась мать моего приятеля, тётя Нина, давно разошедшаяся с гулящим мужем и тянувшая одна сына на зарплату продавщицы. – Мужчина-педиатр – редкость, с руками оторвут! А лучше стоматологом. Стоматологи много зарабатывают. Или хирургом. Им в конвертах все несут…

- Или ветеринаром, – вякнула я и заработала неодобрительный тётининин взгляд. «Коновалы» по мнению когда-то приехавшей в наш город из глухой деревеньки тёти Нины, зарабатывали мало.

В середине августа стало известно: Мишка ожиданий матери не подвёл, с блеском поступил на хирургический. Мы к тому времени перестали видится так часто, как в раннем детстве, тем более, учились в разных школах, но трепетной дружбы не оставили. Дружбы, с моей стороны давно и прочно перешедшей в первую жаркую влюблённость. Я замирала от счастья, сталкиваясь с ним на лестничной клетке, я поздравляла его первой с днём рождения, опуская в полночь открытку в почтовый ящик под бдительным взглядом мамы, я обращалась к нему за помощью по биологии, физике и химии – естественные науки отчего-то мне никак не давались.

Второе

Сашка каталась на качелях. Вася с зажатым в ладошке пластиковым совочком завороженно смотрел, как толстый одышливый мусоровоз опрокидывает очередной мусорный бак в тёмное таинственное нутро.

Качели были новые, а площадка – та самая, наша с Мишкой площадка. Когда-то вместо удобного и безопасного круглого «гнезда» здесь скрипели простые металлические качели, несколько раз больно ударявшие меня по затылку, но зато на них почти можно было сделать «солнышко».

- Хорошие у тебя детки, – проскрипела сидящая рядом на скамейке старушка с тросточкой. Не наша старушка, приблудившаяся. – Дай вам Бог здоровья.

- Спасибо.

Дай. Я натянуто улыбнулась. Не объяснять же каждому встречному-поперечному, что я им не мать. Для воспитательницы в садике – тётя, для логопеда, к которой уже два месяца вожу Сашку по вторникам и четвергам – няня, а на самом деле просто соседка по лестничной клетке, знающая о том, что этих чудесных, на редкость добрых ребятишек могут не покормить вечером. Да что там – не забрать из сада. Если подобное произойдёт, Сашку с Васей заберут органы опеки, и больше я их не увижу, потому что вряд ли Лариса, их родная и вполне себе здравствующая, если не считать алкогольного дурмана, мать вспомнит об отсутствии отпрысков.

И дети с глазами единственного человека, которого я любила в этой жизни, окажутся в детском доме.

Я смотрела в две пары доверчивых глаз цвета молочного шоколада – и не могла их предать.

Просто соседка... Никто.

Полгода назад после новости об исчезновении Михаила Грольского нас с Ларкой круглыми сутками трясло от ужаса. Официально я была Мишке никем и ничем, и ни одна официальная организация не желала меня даже слушать. Но тогда Лариса была ещё в адеквате. Месяца два она честно обивала пороги посольства, полиции, волонтёрского медицинского общества «Крест и солнце», куда занесло Михаила, неожиданно преисполнившегося идеи, что две недели бескорыстной службе человечеству в Сенегале – неплохой способ борьбы с профессиональным выгоранием. Ему было тридцать четыре, на взгляд любого стороннего наблюдателя – рановато для разочарования в лучшей в мире профессии, но я-то знала, каким он был идеалистом и перфекционистом. «Был». Каждый раз это короткое обречённое слово заставляло меня болезненно сжиматься. Ларкины суетливые метания ничего не дали, и через два месяца самостоятельной одинокой жизни с двумя детьми – тётя Нина после перенесённого инсульта не захотела мешать молодым супругам и давно уже жила в деревне с двоюродной сестрой, тревожить её трагическими новостями мы не стали – начала сдавать. Заметила это я не сразу – может быть, и не хотела замечать. Мне не с кем было разделить своё горе, и скрытую, забитую в душе боль вынесло наружу ненавистью: она опрокинулась на дуру-Ларку целиком. Если бы она была другой… он бы не уехал. Если бы не она, его бы уже нашли. Если бы…

Ещё месяц спустя я нашла её сидящей в подъезде на ступеньках. Обычно такую аккуратную, всегда накрашенную Ларку колотила дрожь, а сальные, давно не мытые волосы, опухшее лицо и запах перегара и немытого тела не давали возможности усомниться: то, что она употребила и в каком количестве никак не позволит ей стоять на ногах самостоятельно. Она раскачивалась назад и вперёд, подвывая, точно банши с разряженной батарейкой. Я прошла было мимо – это Мишка был моим лучшим другом, а с его непутёвой инфантильной женой меня ничего не связывало, но уже вставив ключ в скважину собственного замка, замерла. Мысленно чертыхнулась – и вернулась назад.

Ларка не сопротивлялась, когда я искала ключи в её карманах – сумочки при ней не было. К счастью, нашла – и поставила себе зарубку сделать дубликат. С огромным трудом приняла вертикальное положение и точно кукла на шарнирах, прошагала в узкую прихожую. Увидев висевший на вешалке мужской плащ, я закусила губу до крови.

- Ложись, – приказала я, чуть ли не силой усаживая женщину на кровать и брезгливо стягивая с неё грязные сапоги. – Тебе бы проспаться.

- Я не могу без него, Сонь, – проскулила она. – Я просто не знаю, куда… и как… он же всё решал за меня, понимаешь? Всё! Он всё решал, а я…

- Где дети? – резко перебила я. Мишкину тёщу я видела лишь однажды, и эта высокомерная заносчивая баба вряд ли могла забрать к себе внуков, пока их мать заливает тоску и растерянность. Вообще-то сразу после рождения Сашки я и сама была готова схватиться за бутылку, лишь бы ни о чём не думать. И менее всего в тот момент мне хотелось заниматься их с Ларкой детьми. Ларкиными детьми!

Но это были и его дети. И где бы он ни был, даже если Мишки вообще уже больше не было… детей он любил безумно. Если не считать эту проклятую поездку, он не отходил от них с самого рождения, даже в этом вопросе сняв с безголовой Лариски большую часть ответственности. Где бы он ни был… я не могла его так предать.

Задремавшая было Ларка приоткрыла мутные глаза и махнула рукой. Я и трясла её, и плескала в лицо ледяную воду, но она только взмахивала рукой и мычала что-то невнятное. Наконец я бросила зряшное занятие и выбежала на площадку.

Сашка и Васька двумя снеговичками сидели в песочнице, как в манеже, перебирая песок голыми руками. Я сбавила шаг, пытаясь восстановить дыхание.

Господи, да я понятия не имею, как обращаться с детьми. Уже восьмой час, скоро стемнеет… надо отвести их домой. Накормить ужином. Переодеть. Чем-то занять до сна…

А завтра утром отвести в сад, где рядом с ними не будет пьяной рыдающей или отрубающейся матери.

В тот вечер Ларка встала около одиннадцати, и я смогла вернуться к себе одна. Ещё через два с половиной месяца – уже не смогла.

***

- Соня, а мы к тебе пойдём? – Сашка взяла меня за руку.

- Ко мне. Картошечки пожарю с сосисками....

"Не лучшая еда маленьким детям, наверное", подумала я, глядя на ловко управляющегося, с ничейным самокатом вихрастого Ваську. Как будто своим не в меру пристальным взглядом я смогу удержать его от падения! Наверное, дети в таком возрасте должны есть куриные котлетки и овощи на пару, но на такие шедевры мои кулинарные таланты не распространяются... Ларка все меньше и меньше занималась детьми, её хватало только на то, чтобы после моих напоминаний водить и забирать их из сада, а по вечерам и по выходным они давно уже гостили у меня, хотя порой Лариса выходила-таки из пьяного дурмана и принималась колошматить в мою дверь, требуя, чтобы я вернула сиротиночек к заботливой матушке, после чего она усаживала их перед телевизором, бесконтрольно суя им в рот дешевые шоколадки, которые продаются в магазинах на кассах.

Третье

Нас развезло очень быстро. День был жаркий, слово «кондиционер» было мне знакомо, примерно так же, как «адронный коллайдер» - и примерно так же часто фигурировало в нашей с родителями скромной небогатой жизни. Бар, как именовалась специальная полочка в стенке в гостиной не закрывался – не от такой же послушной дочери, как я, же прятать содержимое! – и действительно оказался полон. Большинство названий было мне незнакомо, да и цифры мало что говорили. Нет, алкоголь мы с Мишкой, конечно, пробовали, но пробовать и уметь пить – вещи разные. Полбокала вина на совершеннолетие – мой потолок. А тогда мы распили на двоих целую бутылку, и это было не вино, а крепкий бакарди – таких бутылок в баре стояло несколько, вот я её и прихватила.

Название понравилось. Что-то в нём было… пиратское.

Мишка чувствовал вину перед матерью, и я понимала его, понимала и его смятение, и тревогу, и эйфорический энтузиазм перед возможностью новой жизни: переезд, столица, столичный вуз. Наверное, в мечтах ему грезилось, что в той самой фантастической Москве на первом курсе исцеляют любые раны, а уж на последнем совершенно точно воскрешают из мёртвых.

Мне не было места в этих его всполошённых мыслях и мечтах на пороге нового пути в новую жизнь, и я заставляла себя глотать терпкую жидкость глоток за глотком, не чувствуя ни вкуса, ни запаха.

Было действительно очень жарко. Но если бы я не выпила, то не смогла бы сказать то, что невысказанным жгло язык.

- Не уезжай. Я тебя люблю.

Пять слов, в которые уместилась вся моя взрослая жизнь: я сказала их ему в восемнадцать и потом повторила только один раз, в тридцать два, незадолго до его проклятой волонтёрской миссии. Во второй раз мы были трезвы, он женат и с детьми, а я не без облегчения заканчивала очередные отношения длиной в полтора месяца.

И, как и в первый раз, ничего хорошего в ответ я не услышала.

- Да ты мне как сестра, Сонь, не чуди, – заплетающимся языком произнёс Мишка. Взъерошил мои светлые волосы таким знакомым, таким родным жестом. – Маленькая моя лучшая подружка. Одуванчик Сонечка. Маму оставлять страшно. И тебя… Тебя… Ты будешь её навещать? Она ведь со всем одна.

- А я? – вырвалось у меня.

- У тебя родители, учёба… новые друзья появятся. Парень. Надо взрослеть, Сонь. В твоём возрасте у кого-то уже дети бывают, а ты сама… как ребёнок, Одуванчик.

Он не видел во мне девушку.

Только подругу по детским играм.

Не видел. И очень скоро «новые друзья» появятся и у него.

Может быть, если бы я продолжала упиваться жалостью к себе, своему первому неразделённому чувству, я бы гордо вскинула подбородок и указала ему на дверь.

Но от этого детского прозвища, от этого ласкового и чуточку снисходительного голоса я разозлилась не на шутку. А когда я злилась по-настоящему, я всегда теряла голову, сжигала мосты и творила глупости.

- Я тебя люблю и никакого другого парня мне не надо, – повторила я упрямо. Протянула руку и погладила Мишку по щеке – уже не такой гладкой, как в детстве, и ощущать эту шероховатость было волнительно, он мотнул головой, но руки я не отняла. Погладила его ещё раз, а потом моя ладонь соскользнула на его шею, я ухватилась за ворот его футболки. Мы посмотрели друг на друга, и нас словно замкнуло в одну цепь, по которой, искрясь, побежал электрический ток. – Брата у меня не было, нет и не будет. А вот ты есть.

У него было удивительное тело – удивительное тем, что отличалось от моего так сильно. Запах – едва уловимый, но его собственный, неповторимый. Волосы, на ощупь даже мягче, чем мои собственные.

- Что же мы делаем? – растеряннл спросил он меня вдруг, словно очнувшись на мгновение от электрического морока, а я замотала головой, не давая ему продолжить. «Что мы делаем», было понятно, несмотря на всю мою наивность и невинность. И в тот момент я была счастлива.

…родители должны были прийти только вечером. Вечером и пришли. От того безумного дня мне осталась горстка смазанных воспоминаний, неоправдавшихся надежд, смятая, как клетчатый флисовый плед, нежность, ошеломительное изумление и – довеском – глухая неистребимая тоска.

Что осталось ему – и запомнил ли он хоть что-то из нашей острой случайной близости?

Я не знаю.

Мы никогда это больше не обсуждали.

Его извинения, такие же ошеломлённые и невнятные, на следующий день, я отмела начисто, как и предложения помочь «в случае чего», захлопнула дверь перед его носом – и уехала на дачу до сентября, хотя раньше сопротивлялась, как вороватый сотрудник интервью на полиграфе: копаться в земле ненавидела, да и интернет там работал через пень колоду. Мишка уехал в свою Москву, и на его сообщения, особенно о своём самочувствии, я отвечала нейтрально и односложно, и постепенно они тоже становились всё нейтральнее и короче. Потом пролетели годы учёбы, и однажды он вернулся, вернулся насовсем: любой другой бы остался, зацепился в столице, но только Мишка с его несовременными принципами и взглядами. Регионам нужны толковые врачи, матери нужен сын.

Такой вот дурачок.

А что было нужно ему самому?

Я не знала – и не должна была знать, потому что вернулся он не один. А с невестой Лариской, чернявой, вертлявой, кокетливой и – на мой взгляд – непроходимой дурой. К тому времени я уже нарабатывала опыт помощником бухгалтера на фабрике резиновых покрытий, раз в неделю по выходным встречалась с подругами, два раза ходила в бассейн: жизнь обещала быть стабильной и скучной, о чём я порой жаловалась и подругам, и самой себе. Жаловалась, а втайне надеялась и мечтала.

Но Мишка вернулся с невестой, не москвичкой, а такой же приезжей-понаехавшей, как и он, и о скуке можно было забыть.

И о надеждах.

И о мечтах.

Четвёртое

Васька звенел большой связкой ключей с плюшевым монстриком-брелоком. Нужного ключа от квартиры в ней не было, собственно, связку эту я только для него и таскала. Ключи Василий Михайлович почему-то любил самозабвенно – тяжелые металлические штуковины не шли ни в какое сравнение с презренными пластиковыми погремушками. Сашка теребила пёструю охапку кленовых листьев, а я копалась в своей бездонной сумке, где между кошельком, расчёской, пачкой бумажных платочков, грязными носками детей из сада и отверткой (каждая уважающая себя женщина носит в сумочке отвёртку), должен был отыскаться ключ.

Надо зайти к Ларке и отыскать полиса и свидетельства о рождении детей. Нельзя же жить без документов. А если они потеряются? А если у Ларки вообще начнётся белая горячка, и она заявит в полицию, что детей я украла?

Не буду об этом думать. Ужин в детском саду был три часа назад, мы долго гуляли, дети голодные – нужно пожарить картошку и отварить сосиски. Помыть посуду и уложить ребят. Погладить одежду на завтра. Постирать носки.

Купить или забрать у Ларки их зубные щётки.

Шаг за шагом.

Так я всегда спасалась от чёрных мыслей, и когда Мишка в Москву, и когда пропал в своём Сенегале, и когда не стало моих родителей: инфаркт у матери, пневмония у отца. Оба сгорели очень быстро.

А я…

А я выстраивала каждый день шаг за шагом, запрещая себе смотреть на собственную жизнь, прошлое, настоящее и будущее с высоты птичьего полёта. Нет никакой высоты, есть просто цепь маленьких простых шагов: приготовить ужин, помыть посуду, почистить зубы, покормить Марту, мою белую шиншиллу, почистить клетку. Васька Марту побаивается, а вот от Сашки и её неукротимой нежности зверька приходится охранять: затискает ведь.

Шаг-шаг-шаг. Это стало привычкой: прокручивать в голове цепочку простейших действий, на которую маленькой круглой бусиной нанизывается очередной день.

Сегодняшний вечер, впрочем, преподнёс сюрприз: цепочка лопнула и бусины дней рассыпались.

- Дождик! – воскликнула Сашка, а Васька забубнил:

- Кап-кап-кап…

И топнул ногой по луже на полу.

- Стоять! – скомандовала я.

С потолка прихожей не то что бы лило, но капало, под ногами неприятно хлюпало. На обоях в гостиной виднелись влажные тёмные разводы. Если что-то я и ненавижу по-настоящему, так это ремонт… Как же я устала. Выматывающая занудная работа, разговор с воспитателем, прогулка с детьми, теперь ещё и это… Но мысли о грядущих мучениях мне удалось отогнать своим извечным любимым приёмом.

Шаг – подхватить детей на руки. В кухне было сухо, к счастью, Мартина клетка находится именно там: шиншиллы купаются в специальном мелком белом песочке, а мочить шёрстку водой им противопоказано. Шаг – включить мультфильм на телевизоре, чтобы занять их хоть ненадолго. Шаг – понестись к соседке сверху и поколотиться в двери. Шаг…

Просто действия. Никаких переживаний, никаких далеко идущих планов. Никаких лишних мыслей. Сожалений о том, что было, выматывающего ужаса неизвестности, тревог о том, чего ещё нет.

***

У соседки сверху, болтливой рассеянной пенсионерки бабы Люси, прорвало стиральную машинку, пока она мирно смотрела очередное шоу со звёздами отечественной эстрады, сидя на маленькой кухонке в окружении пяти лоснящихся котов. Теперь коты равномерно расселись на подоконнике, холодильнике, один забился за плиту, и вся кошачья стая брезгливо поглядывала на воду на полу и меня заодно. Старушка охала, ахала, плакала и заламывала руки: несмотря на то, что баба Люся давно была на пенсии, машинка у неё оказалась неожиданно вместительной: подарок вечно занятого сына-бизнесмена. А вот устанавливал агрегат сильно пьющий дядя Витя из пятого подъезда, сантехник скорее по велению души, нежели по образованию…

Наверное, надо было устроить видеосъёмку нанесённого ущерба, требовать компенсации, угрожать судом – бабылюсиной пенсии не хватит ни на что, но у любящего сыночка-то деньги должны быть! Пригласить экспертов… вот только у меня на кухне сидело двое маленьких голодных и уставших детей и одна шиншилла, и мысленно я послала к чёрту ламинат, потолок и обои. Вышла от рассыпающейся в извинениях и раскаянии старушки без скандалов и угроз. Перед дверью собственной квартиры остановилась, упираясь затылком в стену, медленно досчитала до пяти.

Нельзя опускать руки, нельзя поддаваться усталости и нелепой жалости к себе. Убрать воду, накормить детей, уложить детей…

Меня не было каких-то десять минут, но в это время мультфильм успел закончиться, началась реклама, и дети уползли с кухни. Васька шлёпал босыми ногами по лужам на полу. Сашка поступила благоразумнее: натянула грязно-песочные сапоги, и лужи, по которым она шлёпала, стали мутными и грязно-песочными тоже.

На мгновение у меня закружилась голова, злость подступила куда-то к глазам, заставляя зажмуриться. Да что ж такое-то! Проклятая Ларка с её слабостью, глупостью, безответственностью… Почему затопило меня, а не её?! Почему я должна возиться с детьми, которые мне никто?! Отчётливо представилось, как я хватаю ребят за шиворот и тащу туда, где они должны жить. А дальше – не моё дело!

…не моё же?

- Кап-кап! – громко сказал Вася и со всей силы топнул ногой по лужице. Сашка оглушительно чихнула и вытерла нос рукавом. Не хватало мне только простуды, я же не смогу открыть больничный... Я тряхнула головой, взяла Ваську на руки, посмотрела по очереди в шоколадные Мишкины глаза одного, другого.

И улыбнулась, вымученно, но искренне.

- Давайте запустим бумажные кораблики? А потом быстренько всё вытрем, поедим и пойдём слушать сказку.

- Про папу и Африку? – уточнила Сашка. Я сложила кораблик из квитанции от коммунальщиков: больше ничего подходящего не нашлось. Опустила в лужу, и Васька, сидя у меня на руках, принялся дуть, забавно надувая щёки.

Он был тяжеленький, тёплый, и неожиданно эта тёплая тяжесть придала мне сил.

- Про папу и Африку. Как он живёт в джунглях и помогает лечить жирафов, львов и носорогов…

Пятое

Была половина второго, когда я позвонила Алке, своей единственной подруге и бывшей однокурснице по совместительству. Точнее, подруг у меня было несколько, а та, которая слушала, не перебивая – одна.

Было у Алки Синицыной ещё одно неоспоримое достоинство: ей можно было звонить в любое время, не опасаясь услышать праведный гнев «ты вообще на часы смотришь, дурында?!»

А вот излишним добросердечием подруга похвастаться не могла.

- Зачем тебе это всё? – выговаривала она, пока я, зажав телефон подбородком, стягивала с гудящих ног мокрые колготки. – Ради памяти о своей первой и единственной любви? Сонь, тебе уже не десять и не двадцать. Сороковник всё ближе.

- При чём тут это, – вяло отбивалась я.

- При том, что ты ещё можешь… Не спорь со мной! Ещё можешь завести собственную семью и своих детей. Но времени всё меньше, фертильность снижается, грудь отвисает, да ещё и неравномерно. А ты тратишь свою единственную неповторимую жизнь на чужих детей!

- Что ты предлагаешь? – я поправила одеяло Ваське. Сашке бесполезно – всё равно скинет. Потрогала лоб – вот только простуды мне не хватало!

Пошлёпала на кухню, поставила чайник. Марта села на задние лапки, наблюдая за моими перемещениями в узком кухонном пространстве.

Я отломила ей кусочек банана.

- Вызывать опеку, что ещё я могу предложить, Сонь. Может, у детей отыщутся другие родственники.

- Их мать спилась, бабушка после инсульта, отец пропал без вести, за полгода родственники не объявились. Их отправят в детский дом.

- Это жизнь, Сонь. Тебе не дадут усыновить их официально.

- Не дадут.

Я почесала Марту за круглым ушком.

- Никто тебе за твои жертвы спасибо не скажет. Ни эта мать-балбеска, ни дети. Ещё и тебя виноватой выставят, мол, лишила нас матери, чужая тётка. Знаешь, как оно бывает…

- Знаю.

- Ты просто чувствуешь ответственность перед Михаилом.

- Чувствую, – и это отрицать было глупо.

- Да ты хоть понимаешь, что ничего ему не должна?! Он должен был знать, на ком женился, понимать все опасности такого путешествия и не рисковать собой. Если тебе нечем заняться, занимайся детьми, раз уж ты их наделал! Отпуск нужно проводить с семьёй!

- Ему – не должна, – чайник вскипел, я налила кипяток в чашку с растворимым кофе.

- А кому? – Алла сразу словила суть, но откровенничать мне не хотелось.

Вообще вспоминать ту историю не хотелось. Чаще всего я даже наедине с собой делала вид, что её не было.

Но память была неумолима. Я попрощалась с подругой, сославшись на якобы проснувшегося Ваську, прикрыла глаза, вдыхая слабый кофейный аромат.

И отдалась воспоминаниям.

***

Ларка и Миша расписались не сразу, да и жизнь их безоблачной назвать было сложно. Не то что бы Мишка со мной откровенничал, но наши матери общались, да и от соседей по лестничной клетке трудно что-то скрыть. И сквозь мучавшую меня глухую беспросветную ревность и обиду прорастала надежда: разбегутся. Конечно же, разбегутся. Они же такие разные: умный, серьёзный и ответственный Мишка, и эта… свиристелка недоделанная. Ни кожи, ни рожи, ни работы. Мне ли было не знать, как легко иногда могут пересечься человеческие судьбы – самым случайным образом. Я тоже могла бы надавить на Мишкино чувство вины и ответственности, регулярно попрекать его тем нашим единственным разом и вынудить его быть рядом.

Но я так не хотела.

У Ларки подобных моральных ограничений, разумеется, не было.

А может, всё было ещё проще: противоположности притягиваются? Характер у Лариски всегда был лёгкий. Та самая стрекоза из басни, но которую муравей и пожалел, и приютил. А возможно, действительно полюбил….

Мы с Мишкой общались редко, да и можно ли назвать "общением" короткие приветствия в редких случаях столкновения на лестничной клетке, поздравления на словах с новым годом или помощь отцу с выносом ставшего ненужным шкафа на помойку? И только однажды мать в сердцах заметила: - Переехать бы тебе, Сонька! - Что, надоела уже? – кисло спросила я. – На шее не сижу, вроде. Зарабатывала я не так уж много, но вполне достаточно, чтобы с лихвой компенсировать расходы на себя в семейном бюджете. - Не в этом дело! – разозлилась мама, обычно невозмутимая, как скала. Но в тот день даже скала дала трещину. – Мишка твой без пяти минут женатый человек, а ты всё по нему вздыхаешь. И не спорь! Все это видят. Квартиру разменять можно или снять. Деньгами поможем. С глаз долой из сердца вон. Он хороший мальчик, Миша, но не срослось у вас, Соня... Бывает. - Хорошо, – неожиданно для себя согласилась я, хотя собиралась отнекиваться и спорить. – Ты права. Поищу квартиру, съёмную. Разменивать – перебор. В маминых глазах я прочла топкую невыносимую жалость и резко метнулась в коридор, даром был уже поздний вечер. - Соня! – выкрикнула мама вслед, я не стала тратить время на босоножки, выскочила в подъезд в тапочках. - Свежим воздухом подышу и вернусь! – бросила, не оборачиваясь. К счастью, бежать за мной мама не стала. Во дворе было пусто. Хоть и лето, но двенадцатый час, даже неугомонные дети, допоздна скакавшие по площадке, уже разошлись по домам после строгих родительских окриков.

Я сидела на крашенной сотни раз лавочке на детской площадке, не обращая внимания на слабенький, неуверенный в собственной необходимости дождь. Переехать? Ну, конечно. Переехать. С глаз долой, мама права. Мама всегда права, как бы ни хотелось иногда надеяться на обратное. Тьма сгущалась, дождь то усиливался, то затихал, капли текли по моему лицу. Завтра же найду новую квартиру. Или комнату в коммуналке – делов-то. Подальше от этого двора, дома, этого клятого дивана, в конце концов! - Соня? Я подскочила мячом, по которому со всей дури шлепнули беззаботной мальчишеской ладонью. Мишка обладал удивительной способностью появляться невовремя. Оборачиваться к нему со своим мокрым лицом я не стала. Динь-динь, динь-динь, динь-динь-динь-динь... - Да, – он ответил на звонок. – Да, скоро буду. Устала? Ляг, полежи. Я уже подхожу. Нет, не надо ничего разогревать... Хотелось заткнуть уши. Он что же, подошёл ко мне, чтобы я их с Ларкой домашние разговоры слушала?! - Сонь? - Я домой, – коротко ответила я. – Завтра на работу раным-рано.