Ничего еще не случилось

Начало (почти конец

Написать начало сложнее всего. Найти повод, правильно обратиться, задать общий тон, намекнуть на содержимое. Гриша был в этом не силен. Почувствовав, что сворачивает не туда и говорит совершенно не о том, он отодвинул от себя листок.

Спас, как обычно, Петрович. Упрямо боднул головой ногу, мурлыкнул, мол, ладно, Гринь, ничего. Завтра допишем. А потом, прихрамывая, побрел на кухню. «И то верно» - Гриша встал из-за стола, со звучным хрустом свел лопатки, размял шею, поморгал. На бессердечном листе муравьиной стайкой вились всего три вымученные строчки. Скомкал листок и сунул его в верхний ящик – там уже собралась таких целая усыпальница. Не выбрасывал, будто надеялся, что однажды утром проснется, а заветное письмо - вот оно, лежит готовое, собранное из сотни своих нелепых собратьев. Но чуда так и не случилось.

На кухне хрипло крякнул Петрович, и Гриша тут же поспешил на помощь – поднимать и усаживать на лежанку. Петрович подслеповато уставился на заоконный мир. Поседевший уже, с перебитой лапой и покрытой шрамами мордой, котяра все еще светился благородной красотой – белая манишка, белые чулочки, узор под носом точно гусарские усы. Стар только уже совсем. Стар и болен.

На улице было еще выжидательно-темно и тихо. Новый день еще не доспел, не успел набрякнуть розово-желтым светом, и, лопнув пробуждающими искрами, прийти в мир. Все еще робко-робко топталось на пороге всего.

Гриша сделал себе чай, налил Петровичу кефира, чокнулся об его блюдце и стал ждать. Небо синело, протяжно зевая, неохотно стягивало с себя простынь низких облаков. Петрович сладко потянулся и зевнул, а Гриша начал тихо напевать под нос:

«На холодной земле стоит город большой» - ком в горле встал моментально, и Гриша позволил песне звучать самой по себе, внутри головы. Слушал он ее с полуулыбкой, чуть покачиваясь, с набухающим теплом в груди. На припеве отошел от подоконника, ногой отпихнул к стене раскладушку и встал в центре комнаты. Шаркая тапками медленно закружился на месте. Правую руку поднял, развернув ладонь лодочкой, левой будто кого-то обнял. Закрыл глаза.

Мерещилось разное. Душистое, цветастое, масляное, блесткое, но по ощущениям совсем ноябрьское. Уже ушедшее. Насовсем. Кружилось вокруг как тоскливый полиэтиленовый пакет по трассе, постукивало воспоминаниями в виски, щипало за нос, подводило веки к тремоло, высекало…

Песня оборвалась телефонным звонком. Гриша мигом опустил руки и окунулся в серо-фиолетовый мир. Петрович уже растекся по подоконнику и на телефон посмотрел недовольно, мол, разбудила старика, дура.

Гриша тоже знал, кто звонит, поэтому не глядя на экран ответил:

— Да, Свет. Доброе утро.

— Ты чего так рано встаешь, я не понимаю? Ладно, мне на работу, — Света чуть запыхалась, наверное, опять перебегала дорогу на красный. — А ты же типа в отпуске. — Немного подождав ответа, Света продолжила. — Как ты вообще в этом грохоте? Мигрень не усилилась? Может, попросим Даню присмотреть, а ты наконец-то вернешься домой?

Гриша подолбил пальцем по пыльному пятну на стекле. Ответил медленно, уже чуть раздражаясь.

— Я вернусь. Через две недели, как и договаривались. Все хорошо.

— Серый о тебе спрашивает. Ты бы вечером его набрал. Как с футбола его заберу.

— Мы же только вчера с ним говорили.

Гришка поморщился, увидев перед внутренним взором, как Света поджала губы.

— Ну ладно. Новости есть? Деньги, может, нужны?

— Всего хватает. Новостей нет. У тебя?

— Ой, ладно, Гриш. — Света громко сглотнула. — К черту тебя. Пока.

На экране вспыхнуло «Жена любимая» разговор завершен. Гришка пустым взглядом уставился вдаль.

***

«Тук-турутук-тук – тук тук» - так Гришка не стучал в эту дверь уже почти два года. Подождав ответа пару минут, постучал еще раз, прислушался. Работал телевизор или, кажется, играли в футбол на приставке. Осознав, что впускать его не собираются, Гриша открыл дверь своим ключом.

В коридоре было темно и тихо – свет из комнаты едва-едва сюда пробивался. Сразу ударил в нос тяжелый дух давно не мытого тела, неделю не вынесенного мусора, забытых на трое суток в стиралке вещей. Гриша повесил пуховик на крючок, разулся, пошел на звук.

Комната, освещенная только большим экраном телевизора, стоявшего на полу, была пустынна. Никакой мебели, кроме надувного матраса, на котором и сидел Борис.

— Охренел? — тихо спросил он, не поворачивая головы. На скулах его играли желваки, он продолжал пальцами водить по кнопкам джойстика, хоть игра и была поставлена на паузу.

Гриша сел на пол, затылком оперся на стену, продолжая неотрывно следить за профилем Бориса. Друг за это время немного поплыл – нарисовался второй подбородок, щеки чуть опустились и даже нос как будто бы стал больше.

Заметив открытую бутылку пива, Гриша спросил:

— Еще есть?

— На балконе возьми.

Послушно взяв себе одну бутылку Козела, Гриша вернулся на место. Боря так и не выпустил из рук джойстик. Привыкнув к полумраку, Гриша опять окинул взглядом комнату: на матрасе, на смятой простыни, лежал ноутбук, зарядки и провода, тарелка, измазанная засохшим кетчупом, ворох одежды, книга обложкой вниз. На полу валялись обертки, чеки, три вилки, пластиковый контейнер, стояли две кружки, захватанный стакан и рюмка.

Все остальное. Часть первая. 1

Домой хотелось просто невыносимо. Гришка еще раз пригубил дешевого коробочного вина, выплюнул кудряшку конфети, случайно зажеванную вместе с куском пиццы, и стал осторожно выбираться из-за стола. То ли стол шатало, то ли самого Гришку: посуда вдруг поплыла, разгулялась, а один бокал, оскорбленно цыкнув, шлепнулся в тарелку кому-то из девчат. Поднялся визг и хохот, и ароматные, все в жиру и майонезе губы, вдруг присосались к Гришкиной щеке. Он одобрительно кивнул, но все-таки вывернулся из поздравительных объятий и ломанулся в туалет.

Прочищал страдающий желудок долго и мучительно, но потом сунул голову под кран и блаженно улыбнулся: полегчало. Теперь главное незаметно уйти, чтобы никаких вопросов и просьб остаться. А там – слоняться по городу до рассвета: глазеть на оборзевшие сосульки, вымахавшие чуть не до земли, есть только-только выпавший снег, растирать им горячее, обветренное лицо, и, конечно, в тысячный раз любоваться подсвеченными мостами и зданиями.

Оказалось, что пьяный Гришка – совсем глухой. Но понял он это, конечно, только чуть протрезвев. Вытер голову, фыркая, как пес, чьим-то махровым, пахнущим пудрой и женщиной, полотенцем, и замер. За дверью все бурлило, хохотало и праздновало. Билась посуда, орались песни, шатался, кряхтя и стеная, от стремительных танцев старенький сервант. В нем что-то мелко и тревожно дрожало, как умирающая душа.

Раз в несколько минут разрывалась одна хлопушка, а за ней вторая и третья, а потом на залпы стеклянным фейерверком отзывались бокалы. Гришка прикрывал глаза и видел перед собой тот ужасный единственный раз, когда отец его брал с собой на охоту. Стреляли так же радостно, остервенело. Так же праздновали быструю и напрасную птичью смерть.

— Эй, Гриш, все в порядке? — голос Светки осип и продрог. Кажется, это ее порядком следовало бы поинтересоваться.

Гришка еще раз сунул голову под воду и выскочил из туалета, пропуская внутрь позеленевшую пыхтящую Светку. За ней тянулась плотная тошнотворная вонь паленых волос.

— Мне просто ванна нужна, — попыталась оправдаться Светка и тут же рухнула на колени перед унитазом.

Гришка прикрыл дверь, распрямился и сразу поежился: холодная струйка от затылка скользнула за шиворот, пронеслась по позвоночнику, и только потом успокоилась, впитавшись в брюки. Эта ледяная стрела меж лопаток, на миг остановившая сердце, напомнила Гришке о доме. Он пробрел в темную прихожую, стал рыться в куртках. Рылся долго, но своей, темно-синей, с огромным капюшоном и серебряными пуговицами поверх сломанной молнии, не находил. Устав, присел на обувную полку и чуть кривовато улыбнулся, глядя на пестрое празднество, очерченное дверной рамкой. Искры бенгальских огней, блики от потных лиц, скинутые бархатные туфли со сломанным каблучком, оброненная сережка, разбитый бокал, смазанный вихрь сияющих ярких тел. Все это выглядело прекрасно-далеким. Практически несуществующим.

Борька, такой заметный в своей ядрено-рыжей рубашке, вдруг разрушил морок, налетев причинным местом на угол стола и громко выругавшись. «Точно! Стол» - пробормотал Гришка, покривившись. Они тащили его с Борькой из родительской спальни. Там-то куртка и осталась…

Дверь в спальню на всякий случай Гришка открывал медленно, да еще и несколько раз перед этим в нее постучав. Мало ли кому приспичило там запереться в новогоднюю, совершенно новую и чистую, ночь. Не хотелось мешать.

Из спальни потянуло морозом и синевой. Там, на кухне, все было малиново-желтое, легкое, несущееся куда-то с немыслимой скоростью. В подслеповатом коридоре, где Гришка проторчал последние полчаса, царило сероватое и вялое безразличие. А тут вдруг холод. Зима. Казалось – шагнешь через порог, и под ногами заскрипит снег. Гришка протиснулся боком, прикрыл дверь и обхватил себя за плечи. Земфира чистым продрогшим голосом откуда-то тянула: «Мы летели вовсе не держа-а-а-ась, кто же из нас первый упадет?». Горела только настольная лампа. В кресле ворочалось чудище.

— Борис со Светкой так и танцует? – буркнуло оно, сверкнув глазами.

Гришка подошел ближе: ну какое чудище? Девчонка. Страшновата, конечно, да еще и заревана, кажется. Горбатый носище торчит из-под пледа, под неприятно блестящими глазами – стариковские мешки, а губы собраны как у воинственного туземца - вот-вот плюнет через трубочку отравленный дротик.

— Ну? — плюнула только требовательным междометием.

Чувствуя, что ноги опять слабеют, а комната кренится куда-то влево, Гришка совершил запретное действо: упал на кровать Борькиных родителей. Упал, на всякий случай, поперек, головой поближе к чудищу. Земфира наконец-то успокоилась, и Гришка ответил:

— Не танцует. Светка с унитазом обнимается.

Из-под пледа послышалось одобрительное хлюпанье носом.

— Ей еще волосы подпали, кажется.

— И они все сгорели?..

— Нет, конечно, не все. Не злорадствуй.

— А вот хочу и буду. Может я вообще злая.

Гришка сделал пару тюленьих потуг и свесился с кровати вниз головой. В висках застучало, но теперь свет падал на кресло как надо. У чудища все-таки были хорошие глаза. Мягкие. Сразу какие-то родные, беспечные. Ну и что с того, что ревела? Заметно сразу, что больших бед не видела еще, не зачерствела, не выгорела.

— Ты долго пялиться будешь, а? — чудище поерзало, уползло от лампы. Скрылось.

2

Борька каждый раз влюблялся как в последний. Прямо по-настоящему - до дрожи в коленках, невнятного лопотания, искорок из глаз и потных подмышек. Вопил друзьям, что вот эта – эта! эта! – самое настоящее. И дальше только рядом с ней, и до душного венчания с ней, и до безразличных внуков. До самой черты. Но вечная любовь его длилась чуть меньше бабьего лета – вспыхивала, золотилась мимолетной паутинкой, а потом погибала так быстро и безболезненно, словно вовсе не жила.

И все Борькины девчата, конечно же, хотели понравиться Гришке. Мало ли – лучший друг? Брат почти что. Чуть ли не самый родной и близкий.

Влюбленные дурочки представляли Гришку шафером на своей сказочной свадьбе, а потом и крестным своих детей. Понимали, что от него уже совсем никуда не деться. А он их даже не запоминал. Скользил взглядом, слушал так, как слушают грохот метро и ни с кем почти не разговаривал. Не видел смысла. Точно знал, что если не сегодня, так завтра Борька завалится к нему с бутылкой вина, сядет на пол, опираясь спиной о плитку старинной печи, и заговорит уже о новой. Прекрасной. Такой, которой никогда не было. Совершенно невероятной и искренней. Господи, а какие у нее глаза, Гриша, какие глаза!.. Ты бы видел!..

Но вместо этих глаз появлялись другие. И еще, и еще, и еще. И Гришка только и мог, что досадовать при каждом знакомстве и виновато улыбаться. Ну как им объяснить, что ни рассеченная шрамом бровь, ни ухмылка от уха до уха, ни взгляд с хитрым прищуром, ни тем более стихи Есенина, льющиеся через край, не могут быть предвестником чего-то настоящего и вечного. Борька был бабником, донжуаном, настоящей обаятельной и пылкой скотиной. Но девчатам, кажется, на это было плевать. Они хотели любви - они ее получали. Другой вопрос, на долгий ли срок…

Но с Майкой все вышло иначе, как-то не так. Вообще, с Майкой всегда и все шло наперекосяк. Все время, всю жизнь.

Она бросила Борьку сразу после Нового года. Жестоко, не объясняясь, не устраивая сцен. Просто исчезла и все. Борька вечера напролет проводил за описаниями чудной девы, посмевшей от него сбежать, пока Гришка, наконец, не понял, что причина всех бед – Новогоднее чудище. Похожее на старушку, зареванное, страшненькое. Носатое.

— У нее бабушка армянка, — блаженно улыбаясь, лепетал Борька. — Ну, подумай, как она готовит, наверное! Какая у нее, наверное, кровь горячая! Темперамент южный!

— Наверное…— добавил тихо Гришка, убирая на полку очередную книгу. Почитать чего-то хотелось, чего-то просило сердце, а вот чего именно, было непонятно. Благо, бабушкина библиотека всегда была щедра на сюрпризы: там можно было найти что угодно, от Донцовой до Гегеля.

— Гринь, ты не понимаешь! — Борька снова вскочил с кресла и тяжело наваливался на шкаф, словно пытаясь его сдвинуть. — Может, она судьба моя, ну!

Гришка устало вздохнул – вообще, вздыхал он всегда как-то натужно, словно прожил уже тысячу жизней, – и поджал тонкие губы. Спорить с Борькой бесполезно – ну не волнует его, что влечение к едва знакомой девчонке, которая оказалась чуть умнее других – вовсе не любовь. Это вообще даже не чувство. Так, инстинкт. Настичь убегающего. Полакомиться. Бежать дальше.

Борька пострадал еще недели две – впрочем, довольно порядочное для него время, - а потом снова влюбился. Но Майку почему-то вспоминал. Чуть ли не по-стариковски эхал, уставясь в окно, и едва слышно бормотал: «Гринь, вот если бы Майку найти да спросить, чего она так, а... Да ты ее, наверное, уже и не помнишь, да?». Но Гришка помнил и сам этому удивлялся. Такое чудище, Господи, ну смешная же, совсем смешная… А ведь было чувство, что он еще увидит. Неужели ошибся?..

Оказалось, не ошибся. Майка вновь появилась сама по себе примерно через месяц, когда уверенно встал снег. Просто позвонила Борьке, позвала погулять, как будто и не пропадала вовсе. Все бы ничего, да вот только Борька, конечно, был уже не свободен, но вскочил и побежал. Забыл только, что пришел к другу со своей нынешней девушкой с круглым, сдобным именем Тома.

Тома долго бродила по квартире, рассматривая книжные полки, комод, старинный стол, мелкие фрески и репродукции на стенах. Все это могло бы быть идеалистической музейной картиной, если бы не извечная захламленность – повсюду лежали бабушкины статьи, пожелтевшие и рассыпающиеся уже на отдельные листы, газеты, вырезки с фотографиями бывших студентов, бесчисленные учебники, курсовые различной степени зрелости и различного срока давности, ручки, ручки, ручки, грифельные карандаши, записные книжки, выцветшие фотографии, эскизы, календари, с обведенными и уже давно ничего не значащими датами. Осколки прошлой жизни. Пыль сожаления.

Впервые за время бабушкиного отъезда – она уже четвертый день как гостила у двоюродных сестер в Чудово – Гришка подумал, что все было бы гораздо проще, будь она дома – Борькина девчонка сама бы сбежала за считанные минуты. Но тут пришлось предлагать ей чаю.

Гришка с Томой глупо уставились друг на друга через стол. Попытались поговорить – не получилось. Молчать не получалось тоже. Даже находиться в одной комнате было едва выносимо. Душно и муторно. Но Тома, всерьез намереваясь получить какое-то вразумительное объяснение внезапному Бориному побегу, и не думала прощаться. Все хлопала глазами, чистила одним ноготком другие, покачивала ногой, подергивала плечиком.

Через часа полтора, когда Тома начала фыркать и периодически щелкать языком, Гришка понял, что внутренний монолог в ее голове вышел на новый виток. Может, сейчас совсем разозлится и наконец-то уйдет? Но не тут-то было. Видимо, слова переполнили Тому. Тома решила их выплеснуть:

3

Включать большой свет в комнате не хотелось, и Майка дернула за веревочку бра. Желудок сводило от голода, спина и ноги требовали разминки, но Майка ткнула на кнопку «следующая серия» на планшете. Раздался тихий стук в дверь.

— Чего пап? — Майка всегда знала, что это он. Мама стучала всегда более требовательно, и сразу входила. Но не папа. Тот мог даже развернуться и уйти, если она не ответит.

Папа вошел, чуть ссутулясь, робея, сел на край кровати, положил широкую ладонь Майке на ноги. Немного помолчал, покусал щеку изнутри – он делал так всегда, когда подыскивал слова.

— Ты бы не брала его в постель все-таки, дочка.

Майка накрыла ладошкой Петровича, сладко спящего в ложбинке над ее ключицей. Котенок совершенно справедливо признал в Майке огромную кошачью мать и теперь не отходил от нее ни на шаг. Майка даже подумывала, как бы его протаскивать с собой на учебу, пока хоть немного не подрастет.

Уходить папа, по-видимому, не собирался, и Майка отложила планшет.

— Пойдем чай попьем, может? Мама нас ждет. Она пирог заливной испекла.

— Не хочется. Иди пап, я учусь.

— Давай ты мне не будешь рассказывать, что ты там делаешь. — Папа придвинулся к стене спиной, и Майке пришлось согнуть ноги в коленях. — Дай кота.

Майка бережно сгребла Петровича в ладошку и передала папе, тот приложил котенка к щеке, потом к носу, поводил туда-сюда и улыбнулся.

— Мягонький. Хороший какой. Говорят, кстати, если рядом с беременной женщиной живет зверь, у ребенка меньше вероятности аллергии в будущем.

— Чуть из дома меня не выгнал с этим мягоньким. — буркнула Майка. Потом повернулась, положила ноги на подушку, а голову – папе на колени.

— Испугался, прости. — Папа стал гладить Майку по волосам. — Пойдем на кухню, пожалуйста? Маме будет обидно, что мы тут вдвоем шушукаемся.

— Мне страшно ее видеть. — Призналась Майка.

Поначалу, когда мама много спала, мало ела, бледнела, худела и падала, Майка впервые начала осознавать, как сильно ее любит. Ночами Майка спала плохо. Гуглила симптомы рака, гуглила последствия химиотерапии, гуглила хосписы и суицидальный туризм. Снились Майке гробы и похороны, снился плачущий папа, снилась черная от горя тетя, снились мертвые деда и бабушка, потому что они не переживут.

Майка не понимала, почему папа, с его опытом и знаниями, бездействует, почему глупо улыбается ее просьбам отвезти маму в больницу.

С появлением Петровича все прояснилось, но стало только хуже. Майка опять не понимала, почему папа, с его опытом и знаниями, позволяет маме так дурить и сохранять ребенка. Она родила Майку в тридцать, и то, говорили, что все проходило сложно и с приключениями. Сейчас ей было почти пятьдесят, и это походило на форменное самоубийство.

Папа положил руку Майке на плечо, тяжело вздохнул.

— От нее плохо пахнет. И глаза водянистые и пустые, как у дурачков. Она даже слова забывает и режет сыр обратной стороной ножа. — Продолжала атаковать папу Майка. — Она не влезает в туфли и в свои платья и иногда смотрит на меня так, как будто я сильно мешаю.

— Ей положено пить железо, от него пучит и газы. — Папа положил все еще спящего Петровича в Майкины волосы, укрыл его ее кудрями. — Из-за слабости и гормонов ей очень тяжело о нас с тобой заботиться, но она все еще пытается это делать.

Майка заплакала, тихо, без всхлипываний. Просто выпустила наружу давно копившиеся слезы. Ей очень не хватало мамы, ее энергичной, веселой мамы, ей не хватало папы, который стал теперь совсем маминым, ей не хватало ее прежней, ее нормальной семьи.

— Когда мы узнали, было уже слишком поздно что-то предпринимать. И с мамиными болячками прерывать беременность было бы довольно опасно…

— А рожать в таком возрасте – безопасно? Ты мне это хочешь сказать?

— Майя. Твоя мама, в целом, здоровая крепкая женщина. Она справится.

Майка злобно посмотрела на папин подбородок. Захотелось по нему со всего маху ударить.

— Овечка, дорогая, — папа не называл Майку так уже, по меньшей мере, лет десять. — Просто пойми, пожалуйста, что нам самим очень страшно. После твоего рождения мы еще несколько раз пытались, но не получилось. Почему нам решили дать мальчика именно теперь, — Майка шевельнулась, внутри, сквозь тоску и слезы, что-то радостно екнуло. — Не знает ни твоя мама, ни я. Но ты нам очень нужна, дорогая. Помнишь, как в твоем любимом мультике? Давай бояться вместе. Бери кота, бери его пипетку и пошли пить чай.

4

Гришка перевернул страницу и обомлел. Звуки отдалились, воздух разом стал тяжелым – ни вдохнуть, ни выдохнуть. Лопоухая, с торчащим вперед клыком, с озорными глазами – это точно была она и будто бы вовсе не она. Платье в крупный цветок, выставленное вперед оголенное колено, вязаная сумка с пацификом, сигарета в отставленной руке, венок из одуванчиков, чуть сползающий с длинных вьющихся волос. Показалось, наверное. Темно – одна тусклая люстра горит, да и пьяный совсем. Эта легкая девушка на чуть смазанном снимке не могла быть дочкой академика и серьезной преподавательницы, не могла быть первой студенткой журфака ЛГУ, эта девушка не могла быть его, Гришкиной, матерью.

Гришка поднял глаза, пытаясь поймать Борин взгляд, но тот был слишком увлечен шахматной партией. Судя по насупленному лицу и барабанящим по столу пальцам, оставалось не долго, Борька проигрывал. Майка, вечно вертящаяся вокруг Бори, вдруг перехватила Гришкины сигналы и тут же кинулась к нему, плюхнулась рядом на диван, попыталась заглянуть в массивный фотоальбом, но Гришка его уже захлопнул.

— Чего, Гриш? Че такое? — Майка беспардонно потянула на себя альбом, но Гришка его не отпустил.

— Ничего. Иди, потанцуй с кем-нибудь.

Гришка не был настроен откровенничать, да и волнение порядком сказалось на его привычной манере говорить вежливо. Даже с такими назойливыми людьми, как Майка.

— Это фотоальбом Даниного деда?

— Да.

— И че там, много всякого интересного? — Майка улыбнулась, и Гришка впервые заметил, что у нее тоже чуть выдается вперед клык. Только с другой стороны. У мамы торчал вперед верхний левый, а у Майки – правый.

Гришка поерзал. Становилось жарко.

— Да.

— И тебе там че-то понравилось? Покажи?

Майка придвинулась и протянула хваткую ручонку, словно решила, что этот нелепый диалог стер неловкость и недоверие.

Гришка молча убрал альбом за спину. Продолжил смотреть на Бориса, надеясь, что тот его почувствует.

— Гриш, ну че ты такой! Выпей, может, еще? Ну, все веселятся, музыка. Вот песня хорошая, она мне очень нравится. Пойдем потанцуем? Борьке вон до мата три хода осталось, по доске видно. Оп, уже два. Ну все, сел, не выберется. Я вообще с папой часто играю, но с Борькой – только раз или два садились. Он сильно злится, когда я быстро выигрываю. А я с собой ничего поделать не могу, папа велел никому никогда не поддаваться, — Майка одновременно виновато и очень самодовольно гыгыкнула. У нее был очень некрасивый, очень грубый смех.

Впервые за вечер Гришка посмотрел на нее более пристально – россыпь кудрявых волос, угольного цвета широкие брови, привычные тени под глазами, нос длинный и кривой, а рот непропорционально маленький. Но то ли свет так падал, то ли малиновая наливка так действовала, лицо Майки показалось совсем родным, как тогда, при самой первой встрече. Гришка согласился танцевать.

Держать почти детскую липкую ручонку в ладони было до неприятного странно, обнимать узкую талию и едва-едва топтаться на месте – еще страннее. Майка опять что-то защебетала, и Гришке пришлось наклониться:

— Бывает же такое, да? Что идешь не туда, но сам не понимаешь, но вообще понимаешь, и поэтому как будто бы все хорошо, а на самом деле и нет, и вот печаль такая глушит, что вроде бы все светло, но как-то темно и пыльно, да, Гринь?

Пришлось прислушаться к песне – Цоевская «Печаль». Гришка серьезно посмотрел на Майкину макушку, трущуюся об его подбородок. Темно и пыльно. Да, примерно так и ощущается. Захотелось непременно об этом сказать.

Гришка наклонился, их с Майкой щеки соприкоснулись, он на самое ухо ей признался:

— Я так живу, Маечка. Мне всегда так. Всегда темно и пыльно.

Майка вдруг споткнулась, остановилась и подняла глаза на Гришку, чуть приоткрыв рот. На всем лице ее лежали неровные, битые тени, она была бледна и отречено-сказочна, как врубельвская царевна или бес. Гришка все еще прижимал ее к себе, чувствуя как где-то на уровне его живота трепещет ее сердечко, он чуть подался вперед, и Майкины глаза стали шире, она подняла подбородок.

— Блин!

Борька скинул шахматную доску со стола и замахнулся на смеющегося Данила.

— Сколько, тыщу я тебе должен? Гринь, дай тыщу, дома будем, я верну.

Гришка чуть оттолкнул от себя Майку и полез в карман. Расплатился за друга и потащил того на балкон, проветрить голову и поговорить.

— Гринь, ну че я, такой тупой что ли?! Ну объясни мне, пожалуйста, почему я всегда второй. Я всех делаю, кроме этого Данила сраного. А он каждый раз же на деньги, зараза, спорит, знает, как меня вывести…

Тактично промолчав о Майкиных победах, Гришка отодвинул лыжные палки и сел поверх летней резины. Борька плюхнулся на расшатанный табурет. Звуки в квартире стали громче, Данил на радостях включил что-то из Гражданской обороны.

— Ты пока там плясал и играл, я кое-чего нашел. — Гришка потер ладони. — Борь, мне кажется, там в альбоме фото моей матери.

Борька сразу посерьезнел, перестал сердиться.

— Ну, так Данин дед профессором в ее универе был, может он там фоткал выдающихся студентов…

Гришка мотнул головой, а потом сбегал в комнату и приволок альбом в отлично сохранившейся кожаной обложке. Открыл нужную страницу. Потом перелистнул еще и еще. Оказалось, что фотографий девушки почти пару десятков, и все сделаны в разное время года. Тут она выбегает в купальнике из озера, вокруг пестрит размытая листва, тут глаза ее подведены черным, платье тоже черное, в пол, она что-то читает с листа, призывно вскинув руку, потом серия черно-белых фото, где на девушке только белье, а поверх что-то тонкое, кружевное, едва заметное, за ними несколько постановочных кадров – девушка в белом коротком платьице, вся измазана разноцветными красками, она будто бы пляшет перед исписанными холстами, сияет от восторга, тонкая и звенящая, словно хрустальная феечка, словно июньский ветер, словно резвящаяся нимфа.

5

Гришка лежал на траве Марсового поля, дочитывал «Особые поручения». Иногда отвлекался то на шумную свадьбу, гудящую недалеко от памятника, то на капустеров, разучивающих шутливый танец, то на чаек, таких ослепительно белых на фоне синего неба, что даже немного слепило глаза.

Телефон вдруг завибрировал. Номер был незнакомым, и Гришка сбросил. Через пару минут брякнуло уведомление ВК о запросе в друзья. Майя. Недоумевая, Гришка подтвердил заявку. Внутри что-то тревожно шевельнулось. Неужели Боря опять за свое, и теперь Майя будет донимать Гришку расспросами, где это гуляет ее парень и с кем. И расстанутся ведь, она не из тех, кто будет терпеть измены. Будет скандал, и Майка исчезнет. Навсегда. Гриша сглотнул. Облако мягко поглотило солнце, на площадь легла огромная тень. Да какое дело ему, в конце концов. За то наконец-то все будет по-старому. Только это «по-старому» без присутствия в нем Майки почему-то вдруг показалось очень стылым и пресным.

Оказалось, хочет встретиться. Очень срочно и да, именно с ним. Гришка предложил в районе Горьковской – ей до нее ехать всего три станции, а он туда быстро добежит. Согласилась, попросила дождаться ее на пляже крепости.

Гришка поднялся, отряхнул джинсовку, сунул книгу-покет в карман, побрел прочь. Погода портилась – чайки развеселились, запахло электричеством и свежестью. Когда переходил мост не смог не остановиться – долго смотрел на шпиль собора, похожий сейчас почему-то на грот-мачту, на волны кобальтово-синего цвета, на мятущиеся прогулочные лодочки и хлопающие от ветра флаги.

Стал накрапывать мелкий дождь, и Гришка ускорил шаг. По какой-то дурости решил дождаться ее именно на пляже, не сворачивать никуда. Не прятаться. Стал злиться на Борю, хотел ему даже позвонить, но передумал. Нужно сначала послушать, что скажет Майя.

Когда добрался до пляжа, обогнул, оскальзываясь на мокрых камнях, стену, сел лицом к мраморному дворцу, накинул джинсовку на голову. Чайки, будучи, наконец, в своей стихии, бесновались – перекрикивали, обрывали друг друга фразы, хохотали зло и надсадно, молотили крыльями ветер, и, кренясь, уходили в пике и падали в воду.

Гришка мок, замерзал и сердился, понимал, что не приедет, потому что дождь, но телефон не доставал. Предпочитал чего-то ждать до последнего, а не узнавать плохих новостей наверняка.

— Гриш, как хорошо! — Майка прибежала тоже промокшая, со слипшимися ресницами, дрожащими глазированными губами. Присела на камни, забралась под бесполезный козырек Гришкиной куртки. — И дождь хорошо, меня хоть немного попустило. Спасибо, что пришел, Гриш! — привалилась всем телом, улыбнулась светло, без ехидства. — Поговорить очень хотелось. С Борей о таком нельзя, сразу хихикать начнет, приставать. И с девчонками нельзя, мы все маленькие пока, дуры. А я чувствую, Гриш, что это большое уже, это настоящее.

Гришка молчал, не перебивал. От души отлегло. Две чайки вальсово закружились в вихревом потоке.

— В этом странно почему-то признаваться, особенно в девятнадцать лет, но я вот сегодня посмотрела на Жорика… — Майка восторженно распахнула глаза и выставила собранные ладони перед собой как для молитвы. — Мама в больнице еще, но, вроде бы, с ней уже все хорошо. А Жорика нам отдали. Жорик – это мой брат. Георгий. Понял, да? Я вообще чуть не брякнула, чтобы его Гришей назвали, но папа решил, что Георгий круче. Жорик это типа прям мужичок, только маленький. Он родился уже. Боря тебе не сказал? Да, в прошлый вторник. В общем, Гриш. Я посмотрела на это… Он ведь пока не ребенок даже. Нет, это еще не ребенок. Дети - это то, что кричит, рыгает и вечно пачкает памперсы. А это еще не ребенок. Это новое еще, Гриш, понимаешь? То, что только пришло. И в квартире сейчас тихо-тихо, и никто с ним не сюсюкается пока. Потому что оно произошло, понимаешь, Гриш, это чудо? Я сбиваюсь, да? Ну, прости. Не могу этого объяснить пока. Это мистика чистой воды, колдовство. Его не было, а теперь он есть. Явился, понимаешь, Гриш? Он только спит пока, и это хорошо ведь, правда? Мы так хоть немного сможем поверить, что он есть. Свыкнемся с мыслью, что он существует. Я как посмотрела на руки эти, на ноги, на несуразную кривую голову, красные пятна на щеках, на подсохшую эту марганцовку на животе… У него даже ногти есть, Гриш. И ресницы. Шеи пока почти не видно, но она есть тоже. Он дышит. Кряхтит и дышит, а раньше не дышал. Не поймешь, да? Извини, извини, что я так тараторю, но мне казалось, что тебе можно. Тебе только и больше никому. — Майка схватилась за Гришкин локоть, будто падая. — Я очень хочу детей, Гриш. Прям не одного, а несколько. Смотреть на все это. Переживать и понимать, что это, частью, сделала я. Глупо, да? Очень глупо, Гриш?

Солнце уже вернулось, Гришка откинул куртку, мягко улыбаясь, посмотрел на Майку. Он обнял ее за плечи и даже не удивился тому, насколько простым и привычным вышел этот жест. Да они, наверное, всегда тут сидели. Вот так, в обнимку, ноги к воде вытянуты, взгляды провожают чаек. Он видел, что родился сейчас не только Жорик, но и Майка, какой-то новой, совсем неизведанной частью, родилась сама для себя. Это было хорошо. Это хотелось отпраздновать.

— Это не глупо, Май. Не глупо нисколечко. Пойдем по вопперу? Окоченел тут тебя ждать.

Они пошли в «Бургер Кинг», набрали еды и как-то незаметно сами для себя проговорили остаток дня. Гришка обещал помочь Майке с рефератом, обещал приехать посмотреть на Жорика и привезти Бориса, обещал не смеяться над ее робкими потугами связать крючком пинетки.

Проводив Майку к метро, Гриша пошел домой пешком. Прошел через Летний, пошел по Фонтанке, очнулся только у Аничкова моста, будто бы до этого всю дорогу шагал вслепую. Звонил Борис. Досадовал на то, что Майка сегодня отказался с ним гулять, заказал пиццу и звал к себе. Гришка старательно протер глаза, словно боясь, что на них отпечатался образ восторженной Майки, и пробрел к другу.

6

Робко позвонили, и Майя бегом кинулась к двери, будто боясь, что если прямо сейчас не открыть – мальчишки испугаются и убегут. Не убежали, слава богу.

Борька с цветами, красивый до ужаса, принарядился. А Гришка в своем любимом зеленом джемпере, в брюках даже, а не в джинсах, мнет длинными веснушчатыми пальцами коробку конфет, щеки напряжены – неужели тоже собрался улыбаться?

— Ну, проходите, гости дорогие! — папа выплыл из комнаты сверкающий и краснокожий: так волнуется, что вспотел и раздулся. Нацепил свою плотную клетчатую рубашку, а в квартире из-за маминой готовки и так духота, умереть можно.

Борис, тоже розовея и сверкая глазами, пожал отцовскую ладонь двумя руками, так крепко, что у того дернулся нос.

— Это Боря. Мой парень! — С необоснованной, выпяченной, гордостью представила Борьку Майя. Словно сама его родила и вырастила таким молодцом, вот теперь и радуется.

Гришка фыркнул, и Майя сразу почувствовала себя дурой. Начала одергивать фланелевое платьице, тереть горящие щеки, губы кусать. Гришка поймал ее мечущийся взгляд, и вместо приветствия тихо-тихо, одними губами, сказал:

— Все хорошо.

Майя кивнула ему, хоть он ничего и не спрашивал, и нервно улыбнулась.

— Константин И-и-игоревич, — папа бегло жамкнул руку Гришке и снова уставился на Борьку. — А это моя жена… Света! Света! — дождавшись пока мама, на ходу скидывая фартук и поправляя пышную прическу прибежит из кухни, папа проворковал. — Светлана Анушавановна.

— Можно просто Света, Боренька. — Мама умильно посмотрела на Борьку, словно он был младенцем или щеночком. — Так рады с вами наконец-то познакомиться!

— А это Гриша, мой лучший друг! — Борька, не жалея, хлопнул Гришку по спине, отталкивая того от двери, к которой он едва заметно жался.

— И мой! — вдруг взвизгнула Майя, становясь рядом с Гришкой и хватая его за руку повыше локтя.

Тетя Анаит вышла из комнаты, скользнула равнодушным взглядом по Борьке, родителям, улыбающимся словно для рекламы посудомоечной машины, и удивленно вскинула бровь, заметив Майины пальцы, все еще стискивающие Гришкину руку.

— Это Гриша. — Стыдливо прошептала Майя. Губы ее отчего-то начали дрожать.

Борька шагнул вперед, своим телом разделяя Гришку и Майю, бережно обнял Майю за плечи и даже настолько осмелел, что звонко чмокнул ее в щеку.

— Здравствуйте, тетя Анаит! Много про вас слышал, Майка вас очень любит! А я Борис! Ее парень!

Потом ходили смотреть Жорика – как в зоопарк. Потолпились возле колыбели, поохали и двинулись на кухню. За стол садились неловко, толкаясь, все время пытаясь кому-то что-то уступить из-за обострившейся вежливости. Только Гришка и тетя Анаит так и стояли в проходе, ждали, пока все утихомирятся.

— Ну что, дорогие, будем знакомы? Хоровац берите, шашлычок – все утро с ним на улице возился. Меня папа Светочкин научил делать. Толму Анаит вертела весь день сегодня. Ну, огурчики, лавашик, все на столе, все видно, да? Борис, ты мясо любишь? Молодец! Ну и коньяка давай к мясу, как без него! Гриша, и тебе? Не будешь? Ну и Бог с тобой!

Папа гремел без устали, но Майя уже перестала его слушать. Чтобы не отстать от всех, накидала в свою тарелку и салатов, и мяса, и зелени, а вот есть ничего не смогла. Пыталась проглотить хоть кусочек толмы, но чуть не подавилась и бросила эту затею. Гоняла вилкой половинку грецкого ореха по тарелке, периодически улыбалась и кивала, когда к ней обращались, но не соображала совершенно ничего. И это удивительно было. Как-то глупо. Борька хороший? Хороший? Красивый? Как Бог, прости Господи, но так и есть! Папе понравился очень, мама вообще расплылась. Но почему же никто, совсем никто не говорит с Гришкой?! Он ведь точно не хотел сюда идти, для него это – настоящая пытка, но друга поддержал, не бросил. Майя подняла глаза на хохочущего, умопомрачительно обаятельного Борьку, и чуть не задохнулась от злости. Не помощь ему была нужна, не волновался он нисколечко. Просто на Гришкином фоне он выглядел настоящим подарком судьбы. Сокровищем.

К величайшему Майиному счастью, закончилось все довольно быстро – Борька выдохся и засобирался домой. Гриша, так ничего за весь вечер и не сказавший, молча встал, неловко поклонился, зачем-то прижав огромную ладонь к груди, и поспешил вслед за другом.

Закрыв за Борисом и Гришей дверь, Мая осталась в прихожей. Постояла немного, сосредоточенно глядя в дверной глазок и прижав ладони к лицу. На душе было гадко и тоскливо. Хотелось плакать.

— Ну, дочка! — громыхнул папа сзади, и Майя повернулась к нему, тут же отскочив от двери. — Что могу сказать, жених – отличный! Поживем – увидим еще, конечно. Но, на первый взгляд, парень очень хороший. Дружок меня его только смутил… Тихий, себе на уме. Они как зашли, я так испугался, что твой – рыжий этот, страшный. Не люблю рыжих. Как врач не люблю. Ладно, пойдем доедать, не пропадать же мясу, сколько с ним возился!

— Угу, — только и ответила Майя, хлюпнув носом.

Она ушла в комнату, села на кресло, не включая свет. Уставилась на черный экран телевизора.

— Эй, — тетя Анаит зашла тихо и села на подлокотник. — Майка, может он гей? Ну, или асексуал, а? Или как их еще?

— Теть, ты чего? Мы же с Борькой почти полгода уже встречаемся!.. Все у него в порядке… Там…