Николаус

Пролог

Из леса дремучего к вам я иду
Спешу доложить: Рождество я веду
Повсюду-повсюду на маковках елей
Видал, огоньки золотые сидели

А сверху, прямо с небесных врат
Младенца Христа глаза вниз глядят
Когда я сквозь ельника мрак продирался
Его голосок зазвеневший раздался:

«Кнехт Рупрехт» - позвал он. «Мой старый слуга
Иди, поспешай, дай разгону ногам
Уж ярко зажженные свечи горят
Открытых в обитель небесных врат
Пускай в этот час отдохнут, посидят
От гонки жизни и стар, и млад
А завтра я снова на землю слечу
Да к ним Рождество с собою примчу»

«Господь мой, Христос» - отвечал я ему
«Идет путешествие мое к концу
Проведать осталось лишь город тот
Где много детишек послушных живет»

«А мешочек-то что же – и он с тобой?»

«Да здесь он, здесь мешочек мой
Миндалем, орехом да яблоком сладким
Так любят полакомиться ребятки»

«А розгу-то тоже с собою взял?»

«И розгу взял» - я Христу отвечал
«Но лишь для детей других, нехороших -
По нужному месту погладить немножко»

«Да будет так» - мне Младенец вещал
«Будь с Богом, мой верный слуга» - наказал

Из леса дремучего к вам я иду
И вам доложу: Рождество я веду
Кого же здесь встречу, скажите скорей -
Послушных детей? Непослушных детей?

Теодор Шторм (1862)
«Кнехт Рупрехт»

(перевод)

***

Весело, как весело

Тра-ля-ля-ля-ля

Вечер Николаусов

К нам идет сюда

отрывок из детской песенки

(перевод)

Пролог

Вечер Николаусов... к нам идет сюда... вечер Николаусов... к нам идет сюда...

Николаус, а Николаус. Скажи мне, в чем я опять накосячил. На ровном месте. Скажи, как не косячить больше. Как, е-мое, держать себя в руках, когда косячат другие. Тем более - она.

Оксанка, а Оксанка, скажи-ка лучше ты мне: как мне держать себя с тобой в руках, когда ты... говоришь то, что говоришь, тем тоном, каким ты это говоришь? Теми словами?.. Тогда, когда ты это говоришь?.. Пространство, время – все это играет для тебя хоть какую-нибудь роль? Что мы - это мы? Что мы не виделись с тобой два часа, два дня или две недели? Три?.. С тобой и с ними?..

Саундтрек

Silberwald - Kling, Glöckchen, Klingeligeling
Wilhelm Ohmen - Knecht Ruprecht

Silberwald - Lasst uns froh und munter sein

Глава 1. Весело, как весело

Silberwald - Leise rieselt der Schnee

Wilhelm Ohmen - Gloria in excelsis deo

Какой-то бесконечный сегодня день. Вечер. Привык я, чтобы день не кончался. А если я встаю, а ее, их нет рядом, то я порой не знаю, в каком она часовом поясе – она, они.  А еще целый день ничего не ел. Не помню, чем ужинал вчера. Кажется, вчера последней «настоящей» моей трапезой было сашими в полуподвальном суши-баре на Мэдисон, наискосы от офиса аудиторов, к которым ездил на встречу. За сашими – псевдо-обед и снэк в самолетах. А ужин в каком-то тумане. Хреновато на голодный желудок, оказывается.

А сейчас я торчу тут уже полчаса, жду сына. У них сегодня должно было быть мероприятие в связи с Николаусом. Их погнали в лес в «поход», добывать себе подарки.

Я написал ей, что сегодня я его заберу и отвезу на тренировку. Она повезет дочку на танцы. Звонить? С первого раза не дозвонился, а потом было в ломы перезванивать. В конце-то концов. На работе не ждали, что я вообще сегодня приду, думали, после трех недель в Нью-Йорке решу, что мне прийти в себя надо будет, этого Николауса дома провести. Не стал пояснять, что в себя мне приходить надо от домашнего. Ага, вот так вот. Но сегодня объявил, что у меня семейное мероприятие, поэтому сваливаю.

Мое семейное мероприятие вываливает из дверей, кричит кому-то, чтоб «бывал», на ходу напяливает рюкзак на спину. Сын.

Он недоверчиво косится, завидев издалека мой паркетник. Оксанка их «пешком» забирает. Ее Тойота кашляет, видать финал ей окончательно и бесповоротно. Но рано или поздно все кончается.

- Па? Случилось чего? – киданув назад рюкзак и тренировочную сумку, влезает он на переднее своими «скарпами» - функциональные, я из Италии привозил. Хорошие, до сих пор приятно смотреть. С них после леса грязь комьями, но я не наезжаю – аутдор, он, как внедорожник – грязь любит. 

В прошлом году он выл, что, мол, задубел после похода на Николаус. Сейчас вроде ничего, красный, возбужденный, но веселый. Правда, в прикиде его чего-то не хватает.

- Па?..

- Ниче не случилось, - отвечаю, выруливая.

А вот у него капюшона на куртке нет.

- Опять?.. – спрашиваю коротко, зыркнув на него «своим» взглядом.

- Да не, ниче, - с ходу понимает он.

- То есть - «ниче»?

- Просто угорали с пацанами. В понедельник заберу.

Ищу в его взгляде загнанность, попытку «замять», как если бы косячно было признать перед отцом, что тебя в школе гнобят – и пинают, возможно. Меня не гнобили, не пинали. Был один инцидент в Пятиречке. Я не бегал после того, но потребовалось объяснить расклад дел. Я объяснил.

Но он не прячет глаз, не отвечает уклончиво – наоборот, хохочет, мол, па, все ништяк. Я большой уже, ситуацию контролирую.

Ни хрена он не контролирует – так мне порой кажется.

«Мама, я скромный».

Так он говорил пару раз Оксанке, мол, ни во что новое он не лезет и ни до кого не докапывается. Со мной он не говорит о чувствах - эккштайнское это у него, что ли. И семейное у нас с ним.

Приехали. Он берет сумку и уходит – сейчас зима, легкая атлетика тренируется в зале. 

Он удаляется от меня, худой, невысокий (мое), сутулый (ее). Прошел пару шагов и нырнул уже в полусумерки на фоне футбольного поля, потом – в дверь, а я смотрю ему вслед, скроллю сотку на автопилоте и думаю внезапно, что вот же учиться он не хочет ни хрена, паразит. Похоже, я такой же был. Только мне казалось, что я – середнячок, чего его стараться. А у него память зашибись и задатков разных куча.

А Оксанка... халявит она с ним. Не шибко требует, возится вроде, но толку мало. Абсурд, но структуру в его учебу я вношу. Приложения ему с учебной программой качаю, а то она против всяких там нововведений. И спуску ему не даю. Правда, бывает это раз в месяц, бест кейс, но потом на месяц хватает. Ей не говорю - грызанет. Да она знает, кажется. Она ведь в школе сроду не учила, не занималась, так все хавала. Я с ним спокоен, а она чуть что - сразу на крик переходит. Потом «ломается» - или это он ломает ее, даром, что сам не то, чтоб скала. Вот малая – там другое дело. Кремень (мое) с косичками (ее). Артистка погорелого театра (ее, Оксанкино, конечно, а то чье же).

Да, Оксанка...

Оксанка, этот хреновый день никак не кончится. Он не такой хреновый, как вчерашний. Но это так всегда – ты ждешь чего-то, а оно все не приходит. Я жду... встречи с тобой дома. Поэтому и день этот длится вечность. Зачем придумал это, с его тренировкой? Да как ты не понимаешь. Вот потренируется он сейчас. Вот выйдет, а я домой его повезу. И будет повод и мне... туда вернуться. И может быть, меня оттуда не выпнут. Может, даже накормят. Ведь после вчерашнего я даже как-то не вникаю – то ли реально сам ушел, то ли ты меня – за шкиряк. Словами так, чтоб понял, что к чему.

А ведь сейчас адвент. «Ты – мой адвент» - думаю внезапно. Ей «думаю». Сейчас, в этом тесном пространстве, когда она мне не мешает, я могу думать ей, что хочу. А вот приеду сейчас – и трындец. Там не то, что думать – там фиг с два скажешь. Попробуй сформулируй, когда она такая... ну такая, какая она есть. Обижающаяся и обижающая.

Да, не любим мы все эти рождественские запары. И те, что до и после них.

Не замечаю, что он уже выходит. Взмыленный, весь нараспашку, поросенок. Я задолбался говорить ему, чтоб переодевался по-человечески, беговое снимал. Хватнет пневмонию. Плевал он на мои занудства. На выходные погоню его бегать со мной. Соскучился, в Нью-Йорке некогда было.

Глава 2. Из леса дремучего к вам я иду

Ash - Mosaique

- Па, где телефон?

- Сел.

- А пауэр бэнк где?

- Тоже сел.

Я – адвокат и отец. Мне можно врать, когда я захочу, тем паче, если того потребует благо ребенка.

- Тьфу ты!

Он тянется в свой ранец, выковыривает оттуда контейнер, из него - фольгу с завернутым в нее холодным куском пиццы и начинает жевать его. Проголодался на почве переживаний.

Задумавшись, останавливаю взгляд на пицце:

- Па, хочешь?

- Вчерашняя?

- Да, вкусная.

- Ешь сам.

Он уминает ее, а в этот момент – звонит, гад. Зам звонит.

- Да! – рявкаю с ходу – пусть поймет, что разговор будет коротким.

- Андреас, сорри, отвлекаю...

Я знаю, что ему нужно:

- Нет, отчет не пришел, им только доставили новый интерим репортинг.

- А...

- ...а встреча с аудиторами прошла нормально, и они «позитивны», что до понедельника предоставят эссессмент...

- Да, я читал...

- ...и было б сказано – пока ничего нет. Ткни их в понедельник утром. Первым делом.

Вот так, главное – стрелки перевести. А какого звонит.

- Понял, ткну, - даже усмехается, кажись, падла. - Хорошего вечера Николауса.

- Сам такой.

Рублю связь, а сын смотрит на меня с нескрываемым презрением и неодобрением, типа спалил:

- Ну и?..

- Так я думал, ты про мой телефон, - жму плечами. - А это ж рабочий. У меня на нем акку дольше держится.

На самом деле, дом-работа у меня на обоих телефонах. А его приложения установлены только на одном.

Он бурчит что-то соответствующее себе под нос, отряхивает крошки со рта. Потом лезет куда-то за пазуху и принимается перебирать в руках фортнайтовские карточки с монстрами и зомби.

- Играл опять?

- Мгм.

- Выиграл много?

- Нормально.

Слыхал, Оксанка долбила ему, чтобы не играл на вещи, а играл на интерес. Он заливал ей, что «завтра» такой-то «выиграет» у него, он об этом позаботится, а она ковыряла его, что, чем поддаваться и давать отыграться, лучше сразу же возвращать выигранное.

Сейчас я не углубляю тему. Зачем провоцировать новые сказки? Да и Оксанке не понять, но мы раньше тоже играли – в другое, бывало, и на бабло. Об этом тоже сейчас не говорю. А когда она рычит на него, чтоб не «тренировался», хлопая дома по кухонному столу, это даже забавно. Но тогда я обычно прихожу к ней на подмогу.

Дом. Стол. Так, жрать охота. Сто лет с ними не ужинал. С ней. Потерпи, сейчас доедем. Вон, снег срывается, но нам ехать недалеко – долблю себе. Однако ярко-неоновые слова «Снежный хаос» этаким газетным слоганом вспыхивают у меня перед глазами. Ни фига – решаю не давать себя засыпать.

А еще от ключевого слова «дом» вспоминаю, как вошел вчера в дом. Услышал их голоса – и они тоже меня слышали, я в этом уверен. Это у нее просто такая привычка – до последнего делать вид, будто они заняты. И будто я не приехал. Наказывать за то, что провинился. Но вчера к моей хронической провинилости добавился тот постыдный факт, что я жестко опоздал. Не вовсе не рейс отменили из-за непогоды. Не меня задержали в гребаной Мальпенсе, от которой до Милана не будем говорить, сколько. И не меня почти силком сунули в этот рейс и не мне пробыть пришлось на неделю дольше, а вылететь на сутки позже, просил я об этом, что ли. Нет, бляха, я и только я. Я опоздал. А она обижалась, что я опоздал. Они ждали меня днем раньше, хотели повести меня к дочке в сад на рождественский базар и к сыну в школу на праздничное кофепитие. Не перевариваю я этих посиделок, лучше дома побыть. Но ведь я не специально из-за этого опоздал.

Они сидели в гостиной, она учила малую шить, втыкала иголку в дочкиных пальчиках в кусочек ткани и что-то диктовала сыну. Диктант, что ли, писали, готовились. Дома – ну, бардачок, как обычно, но такой милый, такой родной и домашний. Мне петь захотелось после долбанутой трехнедельной анонимной стерильности, правильных форм сплошь и рядом и отсутствия приятных, родных запахов. Правда, в воздухе витал запах чего-то недоброго – и я не о подгузниках, из них дочка уже давно выросла. Нет, запах этот был запахом... обиженной сердитости, причем сегодня с ней особо постарались, выбрали наиболее едкий и пикантный сорт. Однако – вот теперь чувствую и даже неслышно носом воздух тяну – пахнет не так уж плохо, даже приятно и как-то празднично. Каким-то праздничным спреем – бывают такие? О-о, скользит мой взгляд в левый угол гостиной, елка. Елку живую поставили. Сама перла, обрубала снизу, в подставку пихала или сосед-пожарник, шкаф двухметровый помогал? Надо будет спросить.

Короче, стою, прислонившись к дверному косяку, от которого меня никто не думает отклеивать, голову прислонил и безмолвно любуюсь ими – моим семейством и ей, Оксанкой, моей женой.

Она в своих офисных шмотках, не успела переодеться. Накрашенное «по-офисному» лицо устало, губы поджаты, а в глазах приглушенный, матовый свет уверенности, что если кто-то сейчас накосячил, то не она.

Первой меня замечает малая, колет пальчик, ойкает и с криком:

- Папа, папа! Мама, мы дошили. Потом дошьем, – ставит в известность Оксанку и несется ко мне.

Доча. Принцулька моя. Роста она низенького, но такая бойкая и смешная – любого построит. Еще даст нам всем жару.

- Привет всем, - говорю, целуя дочку.

А сам поверх дочки зырю на остальных двоих. Она мокро чмокает своими губками мое лицо, оглядываясь, как бы приглашает Оксанку присоединиться, но та сидит, даже не шелохнувшись, сдержанно, кисло улыбается. Если это улыбка вообще. Сын поднимается с места и, подойдя, подает мне руку: