Никто не помнит как меня зовут

Глава I. Как меня зовут?

Оглядываюсь назад — вижу сотни спин в толпе, идущих своей дорогой. Никто не сворачивает. Никто не останавливается. Будто все под гипнозом: ровным шагом, с пустыми взглядами вперёд, словно дорога сама ведёт их, а не они сами выбирают путь.

Я иду среди них, но чувствую себя чужим. Будто проснулся посреди сна, в котором все знают, куда идут, а я даже не помню, зачем вышел из дома. Куда шёл? Зачем я здесь?

Тишина. Не та, что в наушниках. Не та, что в пустой квартире. А глубокая, как провал. Та, что возникает, когда задаёшь вопрос и понимаешь: никто не ответит. Даже ты сам.

Я смотрю на руки. Настоящие. Холодные от утреннего ветра. На ладони — следы от ручки: вчерашние заметки, которые уже никто не прочтёт. Но я помню, что писал. Значит, я был. Значит, я есть.

Может, память — всего лишь привычка мозга собирать обрывки в историю? Может, я сам — всего лишь набор повторяющихся действий: встаю, иду, смотрю в экран, молчу. Нет имени. Нет прошлого. Нет голоса, который скажет: «Ты опоздал. Мы ждали тебя».

Прохожу мимо зеркального витража. Вижу своё отражение — смазанное, искажённое. Почти чужое. И вдруг мне кажется: оно задержалось. Словно шло чуть медленнее, чем я. Словно смотрело на меня дольше, чем должно.

Я замираю. Оборачиваюсь. Пусто. Только толпа движется вперёд, будто ничего не произошло.

Но что-то изменилось.

Я больше не просто иду. Я начинаю видеть. Чувствую, как дыхание становится тяжёлым, как сердце бьётся — не от усталости, а от осознания: если никто не помнит меня, значит, мне самому нужно начать.

Может, мне нужно назвать себя первым? Не в пустоту, не в стены, а прямо здесь, в толпе, где все идут, не зная зачем, а я — остановлюсь. И скажу:
— Меня зовут…

Я не произношу имени. Но останавливаюсь у скамейки, беру ручку и открываю блокнот. Пишу одну букву. Потом стираю. Не потому что забыл. А потому что боюсь: если напишу, оно не откликнется. Бумага останется пустой, даже если слово будет стоять на ней.

И вдруг — голос. Не мой. Чужой. Но зовущий.
— Эй! Ты! Да ты!

Я вздрагиваю. Ручка выскальзывает из пальцев, блокнот падает на скамейку — открытый. На обложке — одна буква и след от стёртого слова. Я оборачиваюсь. Сердце колотится где-то в горле, в висках, в руках, которые дрожат.

Человек в сером пальто машет рукой.
— Подскажи, где остановка автобуса? Я опаздываю!

Я стою, не отвечаю. Понимаю: он не звал меня. Он просто сказал имя, которое, может, и не моё. Или моё — но не для него.

А блокнот лежит открытым. На виду. Кто-то из прохожих замечает. Смотрит на меня. Я не успеваю спрятать, не успеваю закрыть.

И в этом взгляде — не сочувствие, не интерес. Лишь удивление. Как будто я делаю что-то странное. Что-то, чего «нормальные» люди не делают.

Я хватаю блокнот, резко закрываю, прячу в карман. Но уже поздно: момент уязвимости был. Я показал своё одиночество.

Я иду прочь. Быстро. Не оглядываюсь. Но внутри — не стыд, не злость. А странное чувство: меня окликнули. Даже если по ошибке. Даже если не меня. Имя прозвучало. Оно было в воздухе. В городе. В толпе. И, может быть… в следующий раз оно будет не случайным.

Я иду дальше. Не замечаю светофоров. Не слышу сигналов машин. Только шаги. Свои. Одиночные. Как метроном, отсчитывающий время, которое никто не считает.

Дом — панельный, серый, как все. Подъезд пахнет сыростью и чужими обедами. Лифт не работает — я привык. Восьмой этаж — не наказание, а время. Минуты, когда дыхание становится громче мыслей.

На лестнице — тишина. Но не полная. Где-то за дверью работает телевизор, где-то плачет ребёнок. Чужая жизнь. Но — живая.

Я достаю ключ. Поворачиваю. Дверь скрипит, словно никогда не закрывалась.

Вхожу.

Тишина здесь — иная. Не пустая. А наполненная. Будто в воздухе висят слова, которые давно не произносили. Будто дом помнит то, что я стараюсь забыть.

Снимаю обувь. Ставлю её ровно, как учили. Левая — к левой, правая — к правой.
Мама всегда говорила: «Так — порядок. А порядок — значит, ты дома».

Оглядываюсь. Квартира маленькая: одна комната, кухня, узкий коридор. Стены белые, но уже пожелтели у потолка. На крючке — старое пальто. На полу — коврик, который давно пора выбросить. Но я не выбрасываю. Он был куплен в тот год, когда ещё кто-то приходил в гости.

На стене — одна фотография. В старой деревянной раме. Ребёнок лет восьми. Улыбается, держит воздушный шар. На заднем плане — парк, фонтан, женщина в лёгком платье. Мама. Она смотрит на него. На меня. С таким взглядом, будто знает: однажды он перестанет звонить. Однажды она будет ждать. А он — не приедет.

Я не смотрю на неё каждый день. Но знаю: она здесь. И она знает — я тоже.

Прохожу на кухню. Ставлю чайник. Он закипает, свистит. Давно не чистил. Звук тот же, что в детстве. Тогда мама кричала из другой комнаты: «Сними, пока не сгорел!» — а теперь лишь эхо.

Сажусь за стол. Достаю блокнот. Открываю. На обложке — одна буква и след от стёртого слова.

Беру ручку. И пишу не имя. Первое предложение письма. Не кому-то. Себе.
«Вы не помните меня. И я не виню вас. Я и сам почти забыл».

Чай остывает. За окном светится город. Тысячи окон. Тысячи жизней. А здесь — только я. И письмо, которое никто не получит.

Но я пишу. Потому что, если перестану — снова стану тем, кого никто не помнит.

А сегодня… сегодня имя прозвучало. Пусть не мне. Пусть случайно. Но оно было. Почти моё.

И этого — пока — достаточно.

Глава II. Лето 2022 года

Лето 2022-го. Солнце обжигает плечи, воздух густой, липкий, пропитан запахом цветущей липы, нагретого асфальта, травы, высушенной зноем. Город дышит теплом, словно вспомнил, каково это — быть живым. Он стоит у ограды парка, джинсы закатаны до колен, футболка — старая, с выцветшей надписью, которую уже не разобрать. Плечо припекает, кожа краснеет, но он не замечает. Смеётся — не натянуто, не для других, а искренне, будто внутри играет мелодия, которую слышит только он. Словно нет мысли: «А вдруг я лишний?» Он просто есть, и этого достаточно.

— В такую погоду — только в речку! — кричит он, голос звонкий, лёгкий, перебивает гул города. Макс уже стаскивает кроссовки, бросает их на траву — один каблук торчит вверх, как антенна, покрытая пылью. Лера хохочет, её волосы блестят на солнце, как золотая нить: «Только не в этих шортах! У тебя там розовые слоники!» Он отмахивается, смеётся: «Слоники — это стиль! Ты просто завидуешь!» Данил достаёт телефон, ухмыляется: «Сниму, потом решим, кто прыгнул выше. Спорим, я всех уделаю?»

Они идут через поле, где трава колет босые ступни, где дети гоняют мяч, крича и падая в пыль, где старик с собакой кивает им, будто старым знакомым. Они толкаются, спотыкаются, смеются, и в эти мгновения нет ни работы, ни тревог, ни будущего, которое пугает своей неизвестностью. Только река впереди — мелкая, прозрачная, с ракушками и камешками на дне, блестящими под солнцем. Он прыгает первым. Холод воды обжигает ноги, брызги летят в лицо, и он кричит — не от боли, а от восторга. От того, что он здесь, с ними, в этом живом, тёплом моменте. Его ждут, его слышат, он нужен.

Они сидят на берегу, сушат ноги на горячем песке, едят чипсы, передавая мятый пакет по кругу. Данил показывает видео: он в прыжке, с размаху, с криком, словно летит не в воду, а в саму жизнь. Все смеются, Лера тычет пальцем в экран: «Ты как чайка, честное слово!» Макс хмыкает, жуя чипсы: «Чайка? Это я король прыжков!» Он смотрит на экран и чувствует: это я. Меня видят. В этот момент он не думает о том, что всё может исчезнуть. Что друзья, смех, тепло — всё это хрупкое, как отражение в воде.

Но через месяц Макс пропал. Без слов, без прощаний. Перестал отвечать на звонки, сообщения, стук в дверь. Лера сказала: «Он в депрессии. Сам не знает, что случилось». Он спросил: «Ему можно помочь?» Она пожала плечами: «Он не пускает». Через неделю замолчал Данил. Удалил аккаунты — один за другим, оставив пустоту вместо аватара с его ухмылкой. Лера осталась, но её голос стал тише, сообщения — короче. «У меня всё ок», — писала она и пропадала на недели. Он спросил: «Мы ещё друзья?» Она ответила: «Я не знаю. Ты тоже исчезаешь». И он понял: исчезли не только они. Все стали прозрачными, как тени в тумане.

Он остался с воспоминаниями: река, смех, голоса, зовущие его по имени. В кошельке — фото: он, Макс, Данил, Лера у палатки, с бутылками и шашлыками. Надпись на заднем плане: «2022. Мы навсегда». Он не выбросил его. Носит, как доказательство: я был. Меня любили. Я был нужен. Ночами он ставил видео на паузу, смотрел на свой прыжок, на смех друзей, шептал: «Кто ты? Где ты теперь? Почему исчез?» Чат молчал. Последнее сообщение — его: «Приходите, сегодня тепло. Можно в речку». Никто не ответил. Он не удалил.

Однажды в метро он услышал смех — чужой, но знакомый, как эхо того лета. Поднял глаза, сердце сжалось. Он подумал: я всё ещё могу быть нужным. Просто перестал верить. Его смех — не пустота. Его присутствие — не фон. Макс однажды сказал: «Ты — тот, кто всех собирает. Без тебя мы не идём». А он не пришёл. Раз, другой. Перестал отвечать. И они перестали звать. Не из злобы. Просто люди не держатся за дверь, если за ней — тишина.

Сегодня он купил кофе в ларьке. Ответил продавцу: «Спасибо». Впервые не почувствовал себя исчезнувшим. Он был. Он остался. По пути к парку он заметил, как дети бегают по траве, как старик с собакой снова кивает, будто узнаёт. И в этом кивке — не жалость, а тепло. Он подумал: может, это начало. Не возвращения тех, кто ушёл, а веры в то, что он здесь. И кто-то это заметит. Он шёл, чувствуя, как солнце греет затылок, как трава хрустит под ногами, как город дышит вместе с ним. И впервые за долгое время он не боялся быть увиденным.

Глава III. Я пришел

Он проснулся не от будильника, не от шума соседей сверху, не от лая собаки за окном. Его разбудил свет — узкая полоса солнца, пробившаяся сквозь щель в шторах, легла на подушку, словно чья-то тёплая ладонь коснулась плеча и шепнула: «Пора». Он не отвернулся, не натянул одеяло, как делал обычно, прячась от утра. Лежал, смотрел на свет, чувствуя, как он проникает в глаза, в кожу, в мысли, будто пытается разбудить не только тело, но и что-то глубже. Впервые за долгое время он не спросил: «Зачем?» Просто лежал, слушая, как тишина в комнате смешивается с далёким гулом города: шорох шин, крик птиц, чей-то смех, доносящийся с улицы. Это было не раздражение, а жизнь — чужая, но живая.

Он встал. Не сразу, но встал. Двигался медленно, словно проверяя, настоящий ли он. Умылся, стоя у зеркала. Вода была холодной, стекала по пальцам, оставляя мурашки. Он посмотрел на своё отражение — не отводя глаз, не прячась, как раньше. Лицо — усталое, с тёмными кругами под глазами, с лёгкой щетиной, но живое. Глаза — не пустые, а ищущие. «Доброе утро», — сказал он тихо, почти шёпотом. Голос дрогнул, как струна, давно не тронутая, но не замолк. «Ты был. Ты есть. Ты здесь». Слова звучали странно, словно не ему, а кому-то другому — тому, кто забыл, как звучит собственный голос.

Он надел ту самую футболку — старую, с выцветшей надписью, которую уже не разобрать. Ткань пахла пылью, но под этим запахом — теплом лета 2022 года, когда они с друзьями смеялись у реки, когда он был не один. Он провёл пальцами по ткани, ощущая её шершавость, её память. Достал кружку — ту, с котом, нарисованным Лерой. Она пылилась на полке, забытая, как старое письмо, которое боишься открыть. Он вымыл её, чувствуя, как тёплая вода смывает не только пыль, но и тяжесть, что копилась месяцами. Налил чай, держал кружку в руках, грея пальцы. Пил медленно, стоя у окна, глядя на город. Утро было ясным, но прохладным, пахло мокрой листвой, асфальтом, далёким кофе из ларька. Город, который раньше его не замечал, сегодня смотрел на него — в отражениях витрин, в шуме шагов, в крике детей, бегущих по тротуару.

Он взял блокнот — старый, потёртый, с буквой на обложке и следом стёртого слова. Перелистал страницы, чувствуя их шершавость под пальцами. Нашёл письмо, написанное в тот серый день: «Вы не помните меня. И я не виню вас. Я и сам почти забыл». Слова были тяжёлыми, как камни, но честными. Он не стал писать новое. Закрыл блокнот, сунул в карман куртки и вышел. Не сбежал, не спрятался — вышел в шум, в толпу, в город, который когда-то проглотил его. Шёл без спешки, впервые за долгое время глядя по сторонам. Не в телефон, не в землю, а на людей: на девушку, спешащую с сумкой, на старика, читающего газету у киоска, на женщину, выбирающую булочку с такой серьёзностью, будто это судьбоносное решение.

У ларька он купил кофе. Запах был горьким, тёплым, живым. «Спасибо», — сказал он продавцу, и голос его не дрогнул. Продавец кивнул — без улыбки, но с лёгким узнаванием, будто видел его вчера. Этого хватило. Сердце стучало ровнее, дыхание стало легче, словно город впервые заметил его. Он пошёл к парку, к той самой скамейке, где услышал чужое «Ты!». Дерево было холодным, облупившаяся краска цеплялась за джинсы, но он сел, чувствуя себя на месте. Достал блокнот, ручку, открыл чистую страницу. Написал: «Был человек. Он смеялся. Он прыгал в воду. Он был здесь. Его звали…»

Он не дописал. Имя должно звучать в воздухе, живым голосом, а не мёртвыми буквами на бумаге. Он вспомнил, как Лера рисовала кота на кружке, как Макс смеялся над его шортами, как Данил снимал их прыжки в реку. Тогда он был нужен. Тогда он был живым. Воспоминания нахлынули, как волна: тёплый песок под ногами, холод воды, их голоса — «Ты прыгай первым!» — «Нет, ты!» — «Ладно, вместе!» Смех, брызги, солнце, слепящее глаза. Он закрыл глаза, и на миг ему показалось, что он снова там, с ними, в том лете, где всё было просто. Но река шумела иначе, город дышал холодом, и он знал: того лета больше нет. Есть только следы — в памяти, в блокноте, в воздухе.

Он оставил блокнот открытым на скамейке, рядом с кружкой. Встал и ушёл, не оглядываясь. Если кто-то найдёт — прочтёт. Если нет — почувствует: здесь был человек. Кто-то, кого, может, никто не помнит, но кто сам себя помнит. Он дошёл до реки — той самой, мелкой, прозрачной, где каждая ракушка на дне была видна. Снял обувь, закатал джинсы, ступил в воду. Холод обжёг ступни, но он не закричал. Стоял, глядя на своё отражение в ряби — дрожащее, но настоящее. На след своей ступни в песке, который вода скоро смоет, но память сохранит. «Я пришёл», — сказал он тихо. Не в пустоту, не в толпу, а себе. Слово повисло в воздухе, как птица, готовая взлететь.

Он шёл домой, чувствуя, как сердце бьётся ровнее, как воздух становится легче. Город шумел: скрип тележки у ларька, шорох шин, далёкий смех детей. Прохожие мелькали мимо, но он больше не был тенью. Он заметил старика с собакой — того, что кивнул им летом. Старик посмотрел на него, качнул головой, словно узнавая. Человек в сером пальто прошёл мимо, замедлил шаг, бросил взгляд на скамейку. Он не звал, не спрашивал, но подумал: а вдруг это он? Тот, кто оставляет следы? Тот, кто знает?

Он не знал, прочтут ли его строки, вернётся ли прошлое, увидит ли он того, кто отвечает. Но знал: сегодня он был. Сегодня он пришёл. Сегодня он оставил след — в блокноте, в воде, в воздухе. И этого было достаточно. Он шёл, слушая, как хрустит гравий под ногами, как ветер несёт запах реки, как город дышит вместе с ним. Впервые он не боялся быть увиденным. Впервые он чувствовал: это не возвращение, а приход — к себе, к жизни, к свету, который не спрашивает разрешения, а просто есть.