Никто об этом не узнает

1

Время близилось к десяти вечера, в сентябре уже темно в этот час. И погода стояла пасмурная, ни луны, ни звёзд. Свет шёл только от фонарей, правда они понатыканы на каждом шагу по всей территории вокруг дома, так что, казалось, будто и не ночь вовсе. После двенадцати иллюминацию гасили, оставляли только светильники, запрессованные в тротуар, но сейчас белые слепящие шары на высоких чугунных опорах лупили нещадно, не оставляя, наверное, ни одного тёмного угла.

С металлическим дребезжанием медленно разъехались ворота.

По дорожке, что выводила ровную дугу от ограды до дома, зашуршали шины. Максим прильнул к окну, хотя и так знал – это она. Алёна, сводная сестрица… аж зубы от глухой ярости свело...

Отец с утра предупредил всё семейство. Поставил, что называется, перед фактом. А накануне вечером Максим слышал, как они с матерью ругались. То есть, большую часть разговора разобрать он не мог, как ни напрягал слух, хотя специально засел в библиотеке, примыкающей к отцовскому кабинету. Но затем градус беседы резко повысился, и кое-что удалось перехватить. Мать с надрывом причитала:

– Где это видано, чтобы внебрачную дочь привозили к законной жене и детям? Как теперь выйти в свет? Как людям на глаза показаться? Все ведь обсуждать будут. Такой стыд, такой позор …  

Отец сначала отмахивался, мол, пообсуждают и перестанут. Потом стал раздражаться, а под конец рявкнул:

– Кто бы говорил о позоре! Я же принял твоего ублюдка, усыновил, делаю для него всё, что нужно и даже больше, и ничего, живу вот как-то, не умер, терплю его выходки. И ты потерпишь.

«Ублюдок» больно царапнуло. Хотя пора бы привыкнуть, давно пора. Не в первый же раз он так, не во второй и даже не в десятый. Но Максим всё равно заметно напрягся. Стиснул челюсти так, что выступили желваки. Взгляд серых глаз потемнел, ноздри едва заметно раздулись.

«Сука, – прошептал Максим под нос. – Тупой урод». И, отшвырнув книгу, взятую наобум со стеллажа на случай, если кого ещё занесёт в библиотеку, вскочил с кресла и стремительно вышел.

Вообще, «тупой урод» ему действительно не отец, а просто муж его матери. Максима он усыновил семнадцать лет назад, и до сих пор его распирало от собственного благородного жеста. Но Максим звал его отцом. Во-первых, уже вошло в привычку. А во-вторых, ну как его ещё называть? Отчим, что ли? Тупо. Дмитрий Николаевич? Да пошёл он. Пусть миньоны так его зовут. И потом, говоря «отец», Максим, скорее, ёрничал и стебался, чем говорил всерьёз. Тон у него, во всяком случае, был при этом самый что ни на есть издевательский. Дмитрия Николаевича аж передёргивало, что доставляло пацану искреннюю радость.

Настоящий же, биологический, папаша сгинул в неизвестном направлении, даже не дождавшись появления своего отпрыска. Мать утверждала, что он погиб, но всякий раз путалась в подробностях, и Максим подозревал, что на деле всё было отнюдь не так трагично-романтично.

Раньше его это терзало, не давало покоя, а теперь, да, в общем-то, давно уже, стало плевать.

Так вот за завтраком отец-отчим объявил:

– Алёну привезут сегодня вечером. После работы отправлю за ней машину. Отныне она будет членом нашей семьи, поэтому прошу всех отнестись к ней соответствующим образом.

Сам он при этом глаз не поднимал от тарелки с нетронутыми блинчиками и цедил через силу каждую фразу.

– Вы должны помнить, что она – моя… дочь. – А это слово он выдавил и вовсе с превеликим трудом, затем строго взглянул на мать: – Значит, и тебе, Жанна, тоже. Ну а вам – сестра.

– К ублюдкам этот родственный призыв, надеюсь, не относится? – ухмыльнулся Максим.

Отец вспыхнул, но Артём, всеобщий любимец, поспешил вклиниться.

– Пап, не переживай. Встретим, примем, как положено. Всё будет хорошо.

Отец благодарно улыбнулся. Одобрительно потрепал по плечу. Артём сдержанно улыбнулся в ответ. Такой уж он весь, несущий мир и спокойствие в их маленький семейный ад. Прямая противоположность Максиму, который то и дело назло, с извечной ухмылкой подбрасывал дровишки в и без того не утихающий огонь.

После завтрака отец укатил в мэрию, и мать тут же ударилась в слёзы. Обычно Максим не выносил, когда мать вот так истерила, заламывала руки и впадала в патетику – за ней водилась такая привычка, и его это бесило неимоверно. Но на сей раз, как ни парадоксально, он целиком и полностью был с ней солидарен. Пока ещё молчал, но изнутри его прямо-таки рвало в клочья. Им здесь только приблудной колхозницы не хватало для полной гармонии. При этом какая-то деревенская девка – видите ли, дочь, сестра, член семьи, а он, Максим, – ублюдок. Каково?

И потом, какая она ему, к чертям, сестра? Ему-то она точно никто, никоим боком. Просто чужая девка, непрошенная, незванная, которая ещё вчера месила навоз и крутила коровам хвосты, а сегодня свалилась им всем на голову, как какое-то наказание свыше.

И вообще, ему по горло и одного братца хватает, Артёма, сладенького Тёмочки, вокруг которого все пляшут с умильными улыбками, холят, лелеют, нежат и разве что на руках не носят. И даже сам Максим не слишком-то его шпыняет, хотя благостная физиономия Артёма раздражает порой так, что очень хочется отвесить ему плюху. Просто чтоб не смахивал так сильно на прилежного воспитанника духовной семинарии.

2

Максим думал, что отец тоже поедет за этой девкой. Но нет – в семь Дмитрий Николаевич заявился домой, раздражённый донельзя. Обругал горничную ни за что ни про что; сцепился с матерью, довёл до слёз, хотя у той и без того глаза весь день на мокром месте; прикрикнул на Максима, ожидаемо нарвался на ответное хамство, но разгорающийся скандал вовремя пресёк телефон.

Звонил водитель, сообщил, что нашёл, посадил, везёт…

Лицо Дмитрия Николаевича тотчас обрякло и посерело. До этого звонка он нервничал, психовал, кипятился, но как будто до последнего на что-то надеялся. Хоть и непонятно, на что тут можно было надеяться. Но теперь у него словно руки опустились, как у человека, который, устав трепыхаться, смирился с неизбежным злом.

За ужином висело траурное молчание. Никто не ел, почти все блюда Вера, кухарка, уносила нетронутыми. Отец раз за разом смотрел на часы, а перед тем, как подняться из-за стола, пробурчал: «Должны быть к девяти».

Но приехала она только в десять.

Максим напряжённо следил из окна своей комнаты, как эта девка, тощая, нескладная, неуклюже вылезла из отцовского кадиллака, как забрала из багажника ворох пакетов, как пошагала к дому вместе с водителем, который взял часть её авосек.

«Галантный, блин, – недобро хмыкнул про себя Максим. – А эта – жесть просто… И это чучело будет жить с нами?!».

Внизу раздался мелодичный перезвон, затем к входной двери устремились суетливые шаги Веры, нервные, цокающие – матери, неспешные – отца, шелестящие – Артёма.

Уж этот-то подхалим всенепременно выйдет встречать сестрёнку, раз папа попросил.

«Да пошли они все в пень», – выругнулся под нос Максим и завалился на спину поперёк широкой кровати.

Воткнул наушники, заложил руки за голову и прикрыл глаза, погружаясь в пучину беспросветного одиночества, так проникновенно воспетого System Of A Down*.

Кажется, он даже задремал, потому что вздрогнул, когда кто-то тронул его за колено.

– Блин, опять ты, – недовольно нахмурился Максим, приподнявшись на локте и вынув один наушник. – Чего тебе? Ты как возвратный тиф…

– Ну… отец сказал, чтобы ты с ней хотя бы поздоровался, – пролепетал Артём робко.

– Я сейчас с тобой поздороваюсь, если не свалишь отсюда! – Максим резко сел.

Артём посыл понял и тотчас ушёл. Но настроение, и без того отвратительное, всё же сумел испортить ещё больше, хотя, казалось бы, куда уж хуже.

Однако какая наглость! Отец совсем оборзел! Здороваться с этой! Может, ещё приветственный танец с флажками сплясать? Или облобызать душевно, этак по-брежневски? Брр…

В коридоре, за дверью послышалась возня: шаги, голоса, шебуршание пакетов. Максим скривился так, будто этот негромкий, в общем-то, шум, разрывал ему голову.

– Направо наша спальня и комната Артёма. – Голос матери звучал громко и неестественно, словно у чересчур старательной ученицы в самодеятельной сценке школьного драмкружка. – Налево – комната Максима, это старший сын, ты позже с ним познакомишься. Ну и вот эта дверь – теперь твоя комната. Аня, наша горничная, всё уже подготовила. Так что располагайся, обустраивайся, ну и отдыхай…

– Спасибо, – еле слышно ответила эта.

Затем дверь в комнату напротив почти беззвучно открылась и закрылась. Вскоре стихли шаги и голоса, наступила тишина, желанная, но отчего-то не приносящая никакого покоя.

Ну, отлично, злился он. Эта доярка ещё и жить будет в шаге от него.

Что ж, тем хуже для неё.

Он ещё не придумал, как именно, но твёрдо знал, что превратит её жизнь в ад. Покажет ей, что нечего лезть со свиным рылом в калашный ряд, какой бы ушлой она там ни была.

«А может, – ухмыльнулся он, – и впрямь сходить с ней поздороваться?».

Ну а что? Просили ведь – так получайте.

В комнату напротив Максим вошёл без стука. Впрочем, за ним вообще не водилось привычки стучаться.

Девчонка вскинула голову и уставилась на него своими плошками. Как же он ненавидел голубые глаза!

Вот взять отца, посмотришь – ну, просто безгрешная душа. А сам ведь увяз в пороках по самую макушку. И эта жалкая история с брошенной колхозницей и внебрачной дочерью, так некстати раздутая журналистами, – самое, пожалуй, невинное в его послужном списке. И это ещё Максим далеко не всё знал об отцовских делах и делишках.

Так что, когда подобный образец всегда перед тобой, волей-неволей вспоминается теория адвоката Блэра о младенчески-голубых глазах**.

И вот ещё одно голубоглазое, затрапезное, косматое чучело, решившее устроиться получше, урвать свой кусок.

Сейчас она перекладывала своё скудное шмотьё из пакетов и раскладывала в стопочки на кровати. Увидев Максима на пороге, она замерла с очередной тряпкой в руке.

Он говорить не спешил, сложил руки на груди и, привалившись плечом к стене, молча разглядывал девчонку.

Ну, реально – чучело! Тёмные патлы не чёсаны, длинная чёлка лезла в глаза, в лицо. Сама в каком-то несусветном балахоне. Точнее, в заношенном свитере, растянутом в длину чуть ни до колен, а вширь – можно его запросто натянуть на трёх таких, как она. Мешковатые треники. В общем, красотища! Утончённый стиль! Самая изысканность!

3

– Везучая ты, – вздыхали девчонки. – Батя – губернатор! Это ж охренеть как круто! И не отказался, забирает себе. Подумать только!

Алёна пожала плечами. Не знала, что сказать. Ей до сих пор не верилось, что отец вдруг нашёл её и захотел взять к себе. Вообще-то, губернатор он или слесарь – ей было всё равно.

Главное – семья, дом нормальный. Но больше всего пьянила мысль, что отец, оказывается, не бросил её, как утверждала мать, а просто не знал, что она у него есть.

Алёна раз пятьдесят посмотрела в ютубе то интервью, где отец, такой красивый, значительный, импозантный, говорит, как счастлив, а у самого слёзы наворачиваются.

Она и сама в первый момент разревелась, глупая. Да и потом нет-нет да всхлипнет. Проняло так, что сердце сжималось. Ведь он радовался ей, ещё не видел, но уже радовался, что у него есть дочь! А она думала, что отец знать её не желает.

На мать за эту ложь Алёна не обижалась. Мать несчастная была, её только жалеть. Хотя жалеть стоило себя – жизнь с матерью казалась сущей пыткой, особенно после того, как умерли дедушка с бабушкой.

Пила мать по-страшному, и если в доме заводилась какая-то копейка, моментально спускала всё на самогон. Это позже Алёна научилась колоть дрова, копать огород, топить печь, стряпать, солить огурцы и квасить капусту, за шкирку выставлять вон материных собутыльников – ну ещё бы, помаши-ка топором.

Кроме того, сообразила договориться с соцзащитой и получать самой причитающиеся им жалкие гроши. Так что худо-бедно она тянула и себя, и мать.

А вот в детстве… в детстве был кромешный ад.

Иногда мать бросала её, мелкую, одну, на несколько дней, уходила гулять. Но ещё хуже, когда «гуляли» в их доме.

Однако самое страшное даже не омерзительные попойки, а голод. Голодала Алёна дико, безумно, до нестерпимой рези в животе.

Летом, впрочем, грех было жаловаться. Есть лес, где грибы-ягоды. Есть река, где полно рыбы. Есть, в конце концов, чужие огороды. И главное, летом тепло.

А вот зимы в тёмной, стылой избе Алёна до сих пор вспоминала с содроганием. Господи, у них даже мыши не водились!

Если бы не учителя и не сердобольные соседи, то пропала бы наверняка.

Ну а про отца мать всегда твердила одно: приехал в их село городской пижон, задурил ей голову красивыми речами, а потом, как узнал про беременность, исчез бесследно. И что вот она такая стала – виноват только он.

***

Мать умерла внезапно и нелепо – встала ночью попить, упала и ударилась виском об угол стола.

С похоронами помогали все: и сельсовет, и школа, и соседи. А спустя неделю Алёну из родной деревни увезли в райцентр, сначала помариновали в распределителе, а уж потом отправили в настоящий детдом.

Ехать никуда она не хотела, скандалила, плакала, просила оставить дома. Не маленькая ведь, семнадцать, можно сказать, скоро. Да и вообще, к самостоятельной жизни давно приучена.

Но тётки из опеки были непреклонны: «Так положено и всё тут».

Про жизнь в детдоме Алёна наслышалась всякого: и бьют, и отнимают всё мало-мальски ценное, и заставляют воровать, и попрошайничать гонят, а то и похуже. Даже сердобольная медсестра изолятора-распределителя, подкармливающая её пирожками, приговаривала:

– Ешь-ешь, синеглазка. Ещё наголодаешься там.

Однако с детдомом неожиданно подфартило.

Из всех имеющихся в округе подобных заведений её определили в тот, что считался самым благополучным. Во-первых, сами корпуса имели вид вполне приличный и ухоженный, как снаружи, так и внутри. Кормили тоже неплохо и вдоволь. А во-вторых, никакого беспредела там в помине не наблюдалось.

Учителя и воспитатели были, конечно, всякие, но зато девчонки дружные. Хотя поначалу и отнеслись к Алёне настороженно, но быстро привыкли и спустя неделю уже наперебой рассказывали и показывали, что тут у них и как. А когда случайно увидели её рисунки, так и вовсе к ней прониклись и просили наперебой: «Нарисуй мой портрет!».

Про отца обмолвилась она сама – не то чтобы хвасталась, хвастаться тут ведь нечем. Просто её спросили, а она честно ответила. Правда, никто ей поначалу не верил, даже смеяться стали, мол, а почему не Путин? Но Алёна никак не ожидала, что слухи расползутся так быстро и дойдут до директрисы.

Та тоже не поверила и даже отчитала её – фантазии фантазиями, но границы-то надо знать. Зачем такие сплетни распускать про губернатора?

А вскоре к ним в детдом приехала журналистка. Пояснила, что прочла эту "новость" в каком-то блоге - видимо, кто-то из девчонок поделился. Журналистка задавала ей всякие вопросы: про мать, про тяготы и прочее.

Ну а дальше всё завертелось и вовсе стремительно.

Каждый день Алёну дёргали: приезжали то из одной газеты, то из другой, дважды нагрянули репортёры из местных новостей. Всем хотелось пикантных подробностей или на худой конец драмы.

В конце концов ей до чёртиков надоели одни и те же вопросы, и она попросту отказалась разговаривать с любым, кто представлял масс-медиа.

А недели две назад заявился человек от её отца. Неприятный, вообще-то. Назвался Русланом Глушко. Не улыбался, почти ни о чём не спрашивал, только, щурясь, буравил её карими близко-посаженными глазами. Этот его взгляд отчего-то очень нервировал, словно назойливая щекотка или шуршание пенопласта, и с каждой минутой находиться с ним в одной комнате становилось всё тягостнее. А под конец и вовсе невыносимо.

4

В тот день, когда за ней должен был приехать отец (накануне директрисе позвонили, и та торжественно передала счастливую весть), Алёна места себе не находила: с самого утра металась бесцельно, на часы то и дело смотрела, не могла усидеть и пяти минут. Не пошла на обед – вдруг именно в этот момент он приедет. Часов с двух не отлипала от окна.

Пацаны-идиоты потешались: «Передумал!». А она и сама этого панически боялась, потому что знала – не переживёт. Хотя переживёт, конечно, но весь вопрос – как.

Когда уж Алёна совсем отчаялась и теперь уже без всякой надежды взирала, глотая слёзы, сквозь оконное стекло на темнеющий двор, раздалось вдруг оглушительное и радостное, как залп фейерверка, как победный клич:

– Алёнка! Рубцова! Приехали! За тобой приехали!

Вытирая мокрые щёки рукавом, она припустила со всех ног на лестницу.

– Куда ты? А вещи!

От волнения она позабыла про сумки, которые собрала ещё вчера вечером. Ладно сумки, она едва не умчалась, ни с кем не попрощавшись. Хорошо, вовремя опомнилась.

Девчонки вызвались проводить, помочь с сумками, хотя сами явно сгорали от любопытства. Но в припаркованной чёрной машине, сразу видно – дорогой, хотя Алёна и не разбиралась в автомобилях, её ждал вовсе не отец, а незнакомый мужчина.

– А где…? – она растерялась.

Сказать «папа» язык не поворачивался, а называть его Дмитрием Николаевичем тоже не хотелось. Но мужчина понял и без уточнений.

– Дома ждёт, – ответил коротко и открыл багажник для сумок и пакетов.

Алёна слегка расстроилась – она-то ждала, что отец сам за ней приедет, сто раз в уме рисовала эту их встречу, мечтала, что и ему не терпится… А с другой стороны, он ведь такой занятой человек, столько у него важных дел. И вообще, водитель же сказал – дома ждёт. Вот что главное – ждёт…

Только тронулись, водитель сразу отзвонился, отчитался.

Значит, отец действительно её ждёт! Сердце лихорадочно забилось в предвкушении.

Алёне до сих пор никак не верилось, что у неё теперь будет настоящая семья, дом, отец и даже два брата – последнее она выяснила в интернете, и даже фотографии их нашла.

Один, помладше, чудо как хорош! Такой славный, милый. Ангелочек просто. Девчонки сразу подметили сходство между ним и Алёной. Глаза, сказали, у вас одинаковые.

А вот второй… он был совсем другой. Красивый, конечно, даже очень. Алёна таких красивых вживую и не встречала. Только в кино или в журналах. Правда, девчонки с уверенностью заявили, что его отфотошопили. Может, и так. Но ведь из Квазимодо Аполлона тоже не слепишь. А главное, даже не сама по себе его внешность так цепляла. Было в нём что-то невыразимое, западающее в душу. Может, взгляд? На всех фотографиях, даже там, где он улыбался, глаза его оставались полны острого, болезненного отчаяния и обречённости, но не глухой и мрачной, а какой-то сумасбродной, беспечно-фатальной. Откуда такое у парня, которому с детства всё дано на блюдечке? И на лице вон явственная печать дерзости, непримиримости, даже нет – стремления делать всё наперекор, невзирая ни на какие последствия. Такая вот адская ,разрушительная смесь всегда либо притягивает, либо отталкивает, но не оставляет равнодушным, каким-то неведомым образом задевая за живое.

Девчонки вздыхали: «Красавчик! Познакомишь потом?».

Даже одна из воспитательниц, застав их за просмотром его инстаграма, сначала разворчалась, мол, хватит залипать у ноутбука, но потом и сама засмотрелась.

«На Джеймса Дина похож. Не знаете такого? Эх, молодёжь… Американский актёр, умер давно», – заявила со знанием дела.

Они же проверили, погуглили, нашли. Похож?! Да это практически одно лицо!

«Хорошо устроилась, Рубцова, – шутили девчонки, – отец – губернатор, брат – копия голливудского актёра».

Вот только с мачехой Алёна встречаться боялась. Понимала ведь, что та вряд ли ей рада.

«Ничего, – думала она. – Я буду послушной, буду помогать ей по дому: готовить, стирать, убирать, гладить. Я же всё умею…»

***

Дом отца её потряс до немоты. Алёна, конечно, догадывалась, что отец вряд ли ютится в скромной квартирке, но увидеть дворец, сияющий огнями, она никак не ожидала.

Отчего-то вдруг мучительно остро, до дрожи захотелось вернуться в детдом, только бы не подниматься по этой широкой мраморной лестнице, не переступать порог этого дома, рядом с которым она чувствовала себя чужой, ненужной, убогой. Но водитель, подхватив её сумки, повёл Алёну вперёд.

«Он мой родной отец. Он сам захотел, чтобы я приехала. Он меня ждёт», – внушала себе она, пытаясь, если не выглядеть уверенной, то хотя бы так уж явно не трястись от страха.

Вроде и полегчало, но как только водитель позвонил и в глубине дома прокатился колокольный перезвон, её накрыла новая волна паники. И возможно, она бы даже сбежала – был такой порыв, но вскоре щёлкнули замки, засовы и массивные двери распахнулись.

На пороге стояла женщина лет пятидесяти, уютно-пухлая, румяная, улыбчивая, в тёмно-синем платье и белоснежном переднике.

5

Отцовский водитель вёз братьев в гимназию.

Артём таращился в окно, как будто впервые видел проплывающие мимо дома, Максим зависал в мессенджере.

«Хоть бы скинул её фотку, интересно же» – писал ему Ренат Мансуров, лучший друг и одноклассник.

«Ничего там интересного нет. Чучело. Страшилище. Лахудра лупоглазая. Короче, полный зашквар. За завтраком чуть не проблевался».

«Всё равно охота посмотреть)))»

«Успеешь ещё. Отец на днях поедет по городам и весям двигать себя среди народа, вот и замутим у меня афтерпати. Наглядишься!»

«О, кууул! Кстати, тебя вчера Аллочка потеряла…»

«Пошла она…»

Вчерашний прогул Максима дома остался незамеченным. Ещё бы! Подумаешь, какой-то там прогул, когда такое событие – возвращение блудной дочери в лоно семьи. Точнее, приблудной. При одной лишь мысли о ней его так и корёжило. И в то же время ни о чём другом просто не думалось.

Ирония в том, что пару месяцев назад, когда они даже не знали о существовании этой колхозницы, за ужином разгорелся спор. Хотя разгорелся – это слишком громко сказано. Так, пошкварчал немного и затух за неинтересностью темы. Мать вычитала в модном журнале статейку о том, как очередная бедняжка, родившая внебрачного ребёнка от какого-то селебрити, женатого причём, качает права и настойчиво претендует на хорошее содержание. Так вот мать была на стороне бедняжки, которую коварно соблазнили и подло бросили.

«Мало того, – возмущалась, – что девушку соблазнили и бросили, так ещё и оставили с ребёнком! Вот как она его должна растить одна? И ребёнку бедному каково будет? Безродный, не нужный, нежеланный… Ужас!».

Эта манера её – вычитать какую-нибудь ерунду, а чаще – вот такую пикантность на пике шумихи – обычно вызывала у Максима лёгкое раздражение. Ну разве непонятно, что тут никому эти скандальные новости неинтересны? Разве нельзя трепаться о звёздных адюльтерах и прочих закидонах знаменитостей со своими подружками?

Но в тот раз он вдруг вскипел – понял же, что мать себя в юности вспомнила. Ну и его… Тогда он перечил ей, грубо, зло, утверждая, что никто не виноват, если эта «бедняжка» такая дура, а теперь еще и жалкая попрошайка.

Мать разнервничалась, обиделась, целых два дня потом с ним не разговаривала.

А вот, интересно, что бы она сказала сейчас? Опять горячо отстаивала бы интересы «бедняжки»?

Что-то сомнительно. Уж так она яростно возмущалась, когда отец размышлял, чем одарить новоявленную дочь. И это вообще, считал Максим, очень в духе взрослых – перестраиваться на ходу, менять по обстоятельствам взгляды и мнения. А они потом ещё и негодуют, почему ты их не уважаешь.

Колхозницу после завтрака тоже куда-то увезли по поручению отца. Куда, интересно? Впрочем, не настолько, чтобы выяснять. Если что, он потом спросит у водителя.

Вообще, у отца было их двое, водителей. Один катал его самого, ещё с незапамятных времён, сменив с десяток авто, и теперь стал практически отцу другом. И вот этот, второй, что возил их в гимназию. Ни Максим, ни даже Артём не запомнили его имени, настолько он был неприметным, ко всему безучастным, да просто никаким, словно не человек, а функция, неотъемлемое приложение к чёрному кадиллаку. Молча довёз, молча высадил на парковке перед кованными воротам гимназии, а через шесть часов будет стоять здесь же, на месте, будто и не уезжал.

***

В школе Максим с братом не общался. Даже со стоянки шли порознь, будто чужие. Хотя все, конечно же, прекрасно знали обоих, но такие вот в их крохотном государстве существовали неписанные правила.

Во-первых, два года разницы в школьных стенах – это весомо. С малолетками, само собой, общаться не возбранялось, но не на равных, а так, принеси-подай.

Ну а во-вторых, что гораздо важнее, статус у них был слишком разный.

Артём считался паинькой и замшелым ботаном, которого не гнобили только благодаря Максиму, но и дружбу водить с ним особо не рвались.

Ну а Максим, тот блистал вовсю. И не только в родном классе, поэтому и окружение подобралось под стать, такое же, звёздное. И нудный младший брат, само собой, в него никак не вписывался.

– У тебя сколько сегодня уроков? – спросил Артём ему в спину, семеня следом.

Максим не ответил, они уже прошли через ворота – пересекли границу, после которой каждый сам по себе.

На вымощенной серой плиткой просторной площадке перед школой отдельными кучками толпился народ. Это тоже часть стихийного ритуала – сбиваться в компании, поджидая своих, а уж потом всем вместе, дружной капеллой, входить в храм науки.

Все здесь как один – в белых рубашках и синих жилетах с эмблемой школы на груди (дурацкой, если честно – голубь, взмывший над раскрытой книгой). Местная униформа. Теперь так оно и есть: у каждой школы свой наряд, свой фирменный цвет даже. Здесь вот – синий.

У ворот галдели самые мелкие – семиклассники, ибо в гимназию принимали только после шестого класса и то лишь избранных. Остальные: чем старше – тем ближе к школе.

6

Аллу Геннадьевну ученики прозвали Аллочкой не из нежности, а издевательски.

Маленькая, кругленькая, как сдобная булочка, поначалу она вела уроки с горячим энтузиазмом и неизменно вызывала насмешки. Ну и пусть, думала она. Передовых людей во все века не сразу понимали, зато потом...

Её так и распирало от смелых идей, но директор подрезал крылья, ткнув носом в утверждённую программу. Она, конечно, приуныла, однако во сто крат хуже закоснелого начальства оказались ученики.

Классным руководителем Аллу Геннадьевну поставили к прошлогодним десятиклассникам, к «ашкам». И вот они, её подопечные, не то что подрезали, а с мясом вырвали эти самые крылья.

Они не хотели ничего. Не интересовались ничем. На уроки литературы приходили просто отсидеться, занимались своими делами, переговаривались вслух, хохотали, могли запросто встать и выйти из класса. О чём бы она ни рассказывала – её попросту не слушали.

Поначалу Аллочка ещё пыталась увлечь их, но тщетно. Эти «золотые детки» ставили свою классную буквально в ноль: не слушали, не замечали, игнорировали все её попытки достучаться до них.

Все они были «хороши», даже девочки. Сплошные фанаберии и апломб. Но самый несносный – Явницкий. Губернаторский сынок, вот уж настоящий чёрт. Распущенный, циничный, жестокий. От него, считала Аллочка, всё зло. Он задавал тон, и остальные подхватывали этот его настрой. Вёл он себя всегда развязно, а когда она, отчаявшись, стала срываться и повышать голос, Явницкий и вовсе преступил все границы дозволенного. Говорил ей при всех совершенно немыслимые вещи. Пошлые, дикие, которые нормальный человек никогда не скажет женщине, учителю… А его сочинения! Это же откровения извращенца.

Сколько слёз из-за него она выплакала за минувший год! Сколько ночей без сна провела! Сколько раз жаловалась директору, просила вызвать отца, повлиять, посодействовать. Всё без толку. И отец у него вечно занят, не до сына ему. А у директора позиция одна: ищите подход. А какой тут подход, если Явницкий злонамеренно изводил её? Причём учился, подонок, хорошо, даже отлично, не прицепишься, и любые выходки ему прощались.

Алла Геннадьевна раньше даже не подозревала, что способна кого-либо так ненавидеть. И в этом году всеми силами открещивалась от классного руководства в объединённом одиннадцатом, но кто бы её спрашивал? Навязали, как самой молодой, неопытной и потому бесправной.

А теперь, с этим слиянием, ещё хуже стало. Ученики как с цепи сорвались, и каждый урок неизменно превращался в балаган. Разнузданный словесный баттл. И вместо того, чтобы рассказывать о поэтах Серебряного века, Аллочка все сорок минут взывала к порядку.

Она могла просить, могла кричать до хрипоты, могла требовать, чтобы разборки отложили хотя бы до перемены – её слова тонули никем неуслышанными. И когда сегодня она вошла в класс и уже по обыкновению прикрикнула: «Тихо!», то неожиданно растерялась, потому что действительно вдруг стало тихо. Даже ненавистный Явницкий замолк, припечатав её мрачным взглядом. Точнее будет сказать – он замолчал, и все замолчали, что только подтверждало её мысль – вот кто паршивая овца, портящая всё стадо.

Впервые Аллочка провела урок в тишине. Слушали её, конечно, с кислыми минами, зевали, будто шли на стендап шоу, а по недоразумению попали на скучную лекцию, но всё же слушали и молча.

После урока Алла Геннадьевна попросила Явницкого задержаться.

– Максим, ты почему вчера на занятия не пришёл?

– Не захотел и не пришёл, – запальчиво ответил Явницкий и взглянул так, что стало ясно: если она сейчас продолжит, нарвётся на очередное хамство.

И что вот ей делать? Так не хотелось выслушивать новую гадость, но с этим мерзавцем невозможно по-другому. Все попытки поговорить с ним неизбежно заканчивались её слезами в учительской. Ну а с другой стороны, нельзя же просто закрыть глаза? Он ведь тогда совсем обнаглеет. Хотя куда уж больше?

– Ну как так можно? А если бы я не захотела идти на работу и не пришла? – Аллочка и сама услышала, как жалко и неубедительно прозвучала её реплика.

– Никто бы этого не заметил, – хмыкнул ненавистный Явницкий. – А если б и заметил, то не огорчился.

На колкость она не отреагировала, знала, что нельзя вестись на его провокации. Надо оставаться спокойной, ибо с ним только начни нервничать – и он тут же с азартом доведёт тебя до истерики. Подлец же!

– Но так нельзя, – крепилась она. – Ты же знаешь наши правила: без уважительной причины никаких пропусков…

– Ну, считайте, что у меня есть уважительная причина, – лениво протянул он.

– Какая? – живо поинтересовалась Алла Геннадьевна.

– Не ваше дело.

– Так у него ж сестра приехала вчера, – раздался за спиной насмешливый голос Стаса Шилова. – Он, видать, ждал сестрёнку, волновался, готовился к встрече, не до уроков было…

Явницкий резко развернулся.

– Гляжу, Шило, она тебя самого как-то уж очень сильно разволновала. Вон как завёлся.

– Да кто завёлся-то? Мне вот просто интересно, с чего твоего батю на колхозницу-то потянуло?

– Так ты у него и спроси, – рявкнул Явницкий и подхватил сумку. А выходя из кабинета, намеренно толкнул Шилова плечом.

7

Ужинали они втроём – отец с новоиспечённой дочерью укатил в ресторан. Решил пообщаться наедине. Максима такой расклад вполне устраивал, он бы с удовольствием не видел обоих хоть каждый вечер. А вот мать и Артём заметно расстроились.

– Это всё Глушко, – сердилась мать. – Весь этот дурацкий спектакль – его идея. И ужин в ресторане тоже он придумал.

– Да и пусть, – пожал плечами Максим, – я хоть поем нормально, а то при этой чухонке кусок в горле застревает.

Парочка вернулась поздно, около десяти.

Максим наблюдал из окна, как она выпорхнула из машины, в два шага догнала отца – тот вышел первым, – и подхватила его под руку. Надо же! Видимо, ужин провели душевно.

А спустя полчаса отец собственной персоной пожаловал к нему. Такое случалось крайне редко. Оба, не сговариваясь, старались избегать лишних контактов, тем более тет-а-тет.

– Как в школе дела? – спросил он, пристально разглядывая стены комнаты, будто тут впервые, затем кивнул на гитару. – Музыку свою забросил, что ли? Не играл давно… Чего так? Хорошо же получалось…

– Да ты уж прямо говори, что надо, – хмыкнул Максим, вольготно откинувшись в кресле.

– Эти вопросы меня тоже волнуют, – раздражённо отозвался Дмитрий Николаевич, но, помолчав, добавил: – Ладно. У меня к тебе небольшая просьба. Будь завтра дома к семи вечера.

– А что будет завтра в семь вечера? – насторожился Максим.

– Ничего особенного. Просто ужин в кругу друзей и близких. Я собираюсь представить Алёну…

– А я тут причём? – вскипел Максим.

– Но ты ведь тоже часть семьи… Кроме того, будет кое-кто из репортёров, так что… надо показать, какая у нас дружная, культурная семья, как мы все хорошо приняли Алёну, как рады ей…

– Но я ей нихрена не рад! Меня тошнит от неё. Почему я должен притворяться?

– Знаешь что, – отец наконец взглянул ему в глаза, – меня тоже многое не радует и очень многое не устраивает, я же терплю. А вот эти все твои шмотки, прибамбасы модные, фендер* твой, айфоны-айпады тебя радуют?

– Ааа, шантаж? – ухмыльнулся Максим и, закинув ногу на ногу, выжидающе уставился на отца, мол, что тот скажет дальше.

– Называй как хочешь, но ты не маленький и должен понимать, что всё в жизни имеет свою цену. И потом, не так уж часто я тебя о чём-то прошу.

Отец снова отвёл глаза, поджал губы.

– Я не понимаю – это что, так сложно? Просто прийти вовремя на семейный ужин, спокойно, без сюрпризов посидеть от силы час…?

– Лааадно, приду, посижу.

– Без сюрпризов? – уточнил отец.

– Да какие сюрпризы? Я что, фокусник?

Отец пытливо взглянул на него, словно пытаясь распознать подвох. Затем напряжение в глазах спало. Он достал из кармана портмоне, вынул несколько купюр, положил на край стола. Спрятал портмоне, молча развернулся, но у порога вдруг остановился и сказал:

– Кстати, с понедельника Алёна будет учиться с вами.

– Что?! – Максим аж невольно дёрнулся.

– А я что, по-твоему, должен был отправить её в обычную школу? Чтобы все потом сказали, мол, сыновей-то устроил в престижную гимназия, а…

– Да плевать мне, что и кто скажет! – взвился Максим. – Но в моём классе это чучело учиться не будет.

– Потом об этом поговорим… посмотрим… – нахмурился отец и вышел из комнаты.

 Поговорим? Посмотрим? Эти словечки рассчитаны на доверчивых идиотов, которыми отец привык считать почти всех вокруг. И Максим бы ему, может, поверил. И стал бы готовить убедительную речь, почему этой замарашке не место в его гимназии. Объяснил бы, какой это будет для него позор, какой удар по репутации. Да и ей самой, если уж на то пошло, несладко там придётся. Её ведь там все брезговать будут.

Но Максим знал отца как облупленного, и все его манёвры уяснил давным-давно.

«Посмотрим» – это всего лишь попытка увернуться от разговора прямо сейчас, потому что на кону стоит завтрашний вечер, а отцу нужно, чтобы всё прошло гладко, чтобы Максим не выкинул очередной фортель. Ну а после ужина он заявит что-нибудь в своём духе: «Кто ты такой, чтобы мне указывать? Как я сказал, так и будет». И плевать он хотел и на Максима, и на эту девку. Лишь бы в масс-медиа предстать в нужном свете.

Именно так всё и будет, тут даже без вариантов, сотни раз повторялось подобное.

С изворотливостью отца, с его шаганием по головам Максим уже почти свыкся, но вот от одной лишь мысли, что эта девка придёт в их класс, ему становилось дурно.

Мало того, что она, растрепав всему свету про себя, и без того его опозорила на всю школу – вон как сегодня изгалялся Шило, да и остальные «бэшки», – так теперь она ещё и учиться с ним в одном классе вознамерилась. А он ведь на дух её не переносит. Смотреть в её сторону без отвращения не может. Даже вон не видя её, лишь зная, что она где-то рядом, в доме, внутри всё аж клокочет. Пятнадцать минут за завтраком еле выдерживает. А тут – находиться с ней в одном помещении постоянно? Нет, нет, нет, не бывать этому!

8

Загнобим… Это мысль, конечно. И Ренат прав. Если он от неё сразу же и публично открестится, позор от её появления можно свести к минимуму. Только вот… почему-то было не по себе. Почему – Максим и сам толком понять не мог.

Просто возникло внутри неуютное ощущение тяжести. Оно давило, раздражало, мешало чертовски. И ведь не жалость это. Какая тут жалость? Он же не выносит её, ненавидит даже. Нелья же жалеть того, кого ненавидишь?

Просто… он-то знал своих одноклассников, знал, какую у них могут устраивать травлю… И это отнюдь не то же самое, что из спортивного интереса доводить пошлыми шуточками занудную училку-истеричку.

Это будет настоящая жесть. Издевательства высшей пробы. Над бедной дурой будут с азартом, всем скопом ежедневно измываться, методично ломать ей психику, унижать, сживать со свету.

Хотел он этого? Совсем нет. Ему просто надо одно: чтобы её не было в их классе.

И ведь сколько в городе ещё есть престижных гимназий и лицеев, если уж отец так печётся о своём новом амплуа заботливого папочки. Отправил бы её туда. Да куда угодно, только бы не к ним. Так будет лучше для всех.

Максим всё-таки не удержался – превозмогая себя, сунулся к ней. Его отец слушать, понятно, не станет. Но, может, хоть её послушает.

Она, сидя в кресле, читала книгу, просвещалась. Так увлеклась, что даже не услышала, как вошёл Максим. А увидела его в дверях – заметно вздрогнула, даже книжку из рук выронила.

Он лишь ухмыльнулся – хорошее начало.

Не спрашивая, прихватил стул и приставил к её креслу вплотную. Уселся сам задом наперёд, сложив руки на спинку стула, мазнул взглядом по книге, прочитав на обложке: Стефан Цвейг, затем вперился в неё изучающим взглядом.

Она ещё больше занервничала, опустила глаза на колени. Боится? Ну и отлично. Ему это только на руку. Лучше уж он её сейчас как следует запугает, чем эта дура познает на своей шкуре все прелести их травли «в лучших традициях».

– Что, раскрутила папашу? Прибарахлилась, смотрю… – начал он, беззастенчиво разглядывая её.

Положа руку на сердце, отметил вдруг он, не такая уж она, оказывается, и дурнушка. А если уж совсем честно, то очень даже ничего... Губы такие… Верхняя – чувственно изогнутая, нижняя – соблазнительно припухшая. Да, губы зачётные. Однако какого чёрта? Плевать на её губы и всё прочее, одёрнул он себя.

Она взмахнула длинными ресницами и уставилась на него в полнейшем изумлении:

– Почему ты так говоришь? Я ничего не просила. Он сам…

– Угу, невиноватая я, он сам пришёл, – хмыкнул Максим.

– Но это правда!

– Конечно! Папа же у нас – добрый самаритянин, обожает делать подарки бедным сироткам. Миленькая, кстати, маечка, – он нагло уставился на девичью грудь, самодовольно подмечая про себя, как порозовели её щёки. – Были б ещё формы… у тебя какой размер? Первый? Нулевой? У, как мы засмущались… Ещё скажи, что ты до сих пор девочка.

Теперь уж она густо покраснела, обхватила себя руками и потупила взгляд, но затем тихо промолвила:

– Это не твоё дело.

– Да, – вздохнул он, – тут ты права. Мне абсолютно пофиг, девочка ты или не девочка. И можешь не зажиматься. Было бы что там прятать. И было бы на что смотреть. Плоскодонки меня не интересуют, так что расслабься.

Здесь уж он кривил душой, и намеренно. Грудь у неё была вполне: небольшая, но аккуратная и упругая, как раз в его вкусе, но ей знать об этом не стоило.

Руки она не убрала, но голову вскинула. Посмотрела ему прямо в глаза и спросила с надрывом, будто вот-вот расплачется:

– За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе плохого сделала?

– Ты? Мне? Плохого? Ты себя-то послушай. – Он вместе со стулом наклонился вперёд. Она инстинктивно вжалась в спинку кресла. – Ты кто такая? Дура. Что ты мне, в принципе, можешь сделать? А я вот могу очень легко жизнь твою жалкую превратить в кромешный ад. Ты ещё горько пожалеешь, что выползла из своего Задрищево, что растрезвонила всем про папочку-губернатора. Поверь, я так и сделаю, если ты только сунешься в мою школу. Даже не сомневайся. И не я один, кстати. Все до единого в школе будут тебя травить. Там с тобой даже разговаривать никто не станет, потому что западло. Ну разве что скажут, какая ты уродина, чмошница и всё в том же духе. Так что как угодно проси отца, чтобы он устроил тебя куда-нибудь в другое место. Но чтобы в моей школе ноги твоей не было, въехала?

В глазах у неё стояли слёзы, отчего синева казалась ещё более яркой, насыщенной, даже какой-то пронзительной. Максим аж смутился – не перегнул ли палку? Но тотчас взял себя в руки. Ничего, от пары «ласковых» ещё никто не умирал, а вот если всё же она заявится в их гимназию, тогда ей действительно придётся туго.

«Будем надеяться, что у неё хватит ума отговорить отца», – сказал он себе.

9

На следующий день, сразу после уроков, Максим поехал к Ренату Мансурову. Туда чуть позже обещали подтянуться и остальные из их компании: Никита Лужин – попросту Ник, Кирилл Ладейщиков и неразлучное трио – подружки Вика, Кристина, Диана.

– Максим! Ты куда? Ты разве домой не едешь? – окликнул его Тёма, когда тот прошёл мимо отцовского кадиллака, поджидавшего братьев у ворот гимназии. – Ну ты к семи-то вернёшься? Отец просил…

– Отвали, малой, – отмахнулся от него Максим и направился к серебристому Таурусу Мансуровых.

Отец просил! Пошёл он со своими просьбами! Пусть Тёмочка радует его присутствием и безупречным поведением, а Максим участвовать в этом фарсе не собирается. С какой стати? Он даже и деньги-то его, так невзначай подсунутые, не взял. Оставил утром так же, невзначай, на столе в отцовском кабинете. Так что пусть в свой театр играют без него.

Мансуровы – отец и сын – жили в том же коттеджном посёлке, только через две улицы. После смерти жены отец Рената так и не женился, предпочёл с головой уйти в бизнес – он владел сетью супермаркетов. Сколько помнил Максим, тот вечно жаловался на всё подряд: на нерадивых поставщиков, на маленькую прибыль, на всякие проверки, на налоги. Не просто жаловался, а с горечью заверял, что работает в убыток и вот-вот разорится, открывая тем временем по всему городу новые точки.

Дома хозяин семейства появлялся ближе к ночи, оставляя сына на попечение домработницы, но той обычно тоже не доищешься.

Ренат, может, и маялся с тоски в огромном пустом доме, но зато у них никогда не возникало вопросов, где бы устроить вечеринку.

Вскоре после прихода Максима появились Кирилл с Ником, а затем подошли и девочки. Кристина тут же, прильнув, приобняла его.

– Блин, сушняк давит, – облизнул Максим пересохшие губы. – Есть вода?

– Я принесу, – вызвалась Кристина.

Через пару минут она вернулась с бутылкой ледяной минералки.

Максим жадно припал к горлышку и в два глотка выпил почти половину.

– Ну что? – спросил Ренат. – Она точно будет учиться у нас?

– Кто? – встрепенулась Кристина Фадеева.

– Колхозница Макса, – захохотал Мансуров.

– Фууу, – протянули девочки.

– Ну, я её вчера малость прессанул, может, одумается… – Максим пересадил Кристину к себе на колени.

– А если нет – устроим ей тёплый приём, – ухмыльнулся Ренат.

– Горячий! – подхватил Кирилл, вызвав дружный хохот.

– И не жалко тебе будет бедняжку? – промурлыкала Кристина Максиму, выгнув спину.

– Жалко, жалко, – ответил тот бездумно, увлечённый совсем другими ощущениями.

Запустив руки под кофточку Кристины, он оглаживал её плоский живот, тонкую талию.

Затем, не сговариваясь, оба вышли из комнаты Рената под понимающие, многозначительные смешки и напутствия.

Домой Максим вернулся лишь в десятом часу. Обнаружил, что территория перед домом сплошь запружена чужими машинами. Ясно – званный ужин в честь новоявленной дочери в полном разгаре.

И правда из гостиной доносилось монотонное журчание голосов, позвякивание посуды, тихие смешки.

Сначала Максим думал подняться к себе, но в последний момент поддался внезапному порыву, шальной, случайно залетевшей мысли и, широко распахнув двустворчатые двери гостиной, шагнул в ярко-освещенный зал с громким возгласом: «А вот и я!».

Гости, навскидку человек двадцать, тотчас смолкли и все как один уставились на него с неприкрытым изумлением.

10

Никто Алёне не рассказывал о том, как трудно вливаться в чужую семью.

Да, отец ей родной, но ощущение, что она здесь чужая, лишняя, никому не нужная, не ослабевало, а наоборот лишь крепло.

Даже с отцом, к которому Алёна тянулась всей душой, общение давалось нелегко. Причём обоим. Но он во всяком случае ни разу не выказал к ней недоброго отношения, напротив – подарки делал, старался узнать её поближе, время уделял, пытался ввести в свой круг. И самое главное – беспокоился о ней. А ведь раньше о ней никто не беспокоился, ну если не считать бабушку с дедом, но тех уже давным-давно нет на свете.

И вот теперь отец, её папа, такой красивый, умный, важный и занятой, заботится о ней. Спрашивает постоянно, не надо ли чего, что бы её хотелось и готов, очевидно, купить всё, что она ни пожелает.

Алёна отнекивалась, неудобно ведь. Да и вообще не в вещах дело. Но отец всё равно одаривал и одаривал. Вот так, неожиданно, у неё появилось всё, о чём она и не мечтала: красивая одежда, модный телефон, планшет, компьютер. Это трогало до слёз. И хотелось непременно сделать ему в ответ что-нибудь очень хорошее, но что – она не знала.

На следующий день после её приезда, Нина, ассистентка отца, по его поручению отвезла Алёну в салон. Там было так красиво и дорого, что она лишний раз выдохнуть боялась.

Однако её приняли как британскую королеву – постригли, что-то сделали с бровями, отчего, густые и чёрные от природы, они теперь выглядели изящно, точно нарисованные. Маникюр она пережила спокойно, но педикюр её здорово смутил. Ну а во время манипуляций с лицом Алёна чуть не уснула.

После салона всё та же ассистентка покормила её в ресторане. Правда, от цен в меню пропал аппетит, да и еда, если уж честно, не слишком впечатлила.

– Как тебе салат с рукколой? – спросила Нина.

Алёна пожала плечами, постеснявшись ответить, что салат и всё остальное – так себе. Хотя подмывало вставить, что сама бы она приготовила вкуснее.

После обеда Нина неожиданно привезла её к обычному многоквартирному дому сталинской постройки.

– Мы тут зачем? – удивилась Алёна, оглядывая двор колодцем.

– Дмитрий Николаевич велел отвезти тебя к Лилии Генриховне.

– Кто это? Зачем мне к Лилии Генриховне?

– О-о, – протянула Нина, – эта старая ведьма всю жизнь проработала диктором на радио, ещё в советское время. Старая школа. Потом уже учила других дикции и орфоэпии, ну это как правильно ставить ударение в словах. Слышала, у неё даже безграмотный за три месяца начинает говорить, как выходец из высшего общества.

Алёна покраснела, уловив посыл.

– Я так плохо говорю, да?

– Ну… с ударениями у тебя кошмар, это точно. Вот что это за слово – зво́нит? Звони́т же! Ну и говор какой-то… странный, в общем. Да и в целом, она тебя подтянет по русскому.

Лилия Генриховна оказалась суровой на вид старухой, передвигающейся по тёмной, захламлённой квартире в инвалидном кресле.

Встретила она Алёну без особой радости, но и неприязнь тоже не выказывала. Сухо позвала за собой в гостиную, а Нине велела заехать часа через три.

Занимались они за круглым столом, прикрытым тяжёлой тканевой скатертью, отороченной бахромой.

Вообще, Алёна теперь поняла, почему Нина назвала старуху ведьмой. Та была совершенно нетерпима к ошибкам, раздражалась чуть что, гневно сверкая глазами, ну и с выражениями не церемонилась. Ещё и кот у неё водился, чёрный, без единого пятнышка. Разлёгся рядом на стуле и смотрел надменно и злобно.

Так что после трёхчасового занятия Алёна чувствовала себя буквально выжатой.

Зато вознаграждением стал ужин с отцом, наедине.

Заведение было таким же помпезным, как и то, куда днём возила её Нина, но еда вкуснее, во всяком случае, ничего экстравагантного – мясо на углях, свежие овощи. И хотя то и дело за тсолом повисало неловкое молчание, этот вечер всё равно запомнился ей как самый прекрасный за всю её недолгую жизнь.

Отец сначала задавал дежурные вопросы, не смотрел в глаза и держался напряжённо.

Она же наоборот, несмотря на чувство неловкости, вовсю старалась разрядить обстановку, сблизиться с ним, рассказывала про всё подряд, что в голову взбредёт. Особенно разошлась, когда делилась впечатлениями о старухе-дикторше. Отцу, видать, были знакомы её ощущения, потому что он ожил, заулыбался.

А потом случился конфуз – она нечаянно опрокинула бокал вина и багровые капли попали на его брюки.

Алёна ужасно расстроилась и, пытаясь промокнуть салфеткой пятна, запричитала:

– Ой, папа, папочка, прости! Я такая неуклюжая...

Он вдруг не рассердился, наоборот – улыбнулся даже. После этого инцидента напряжение его как будто спало, и взгляд он больше не отводил, и разговор пошёл как по маслу. Они и смеялись, и болтали. Пока не вернулись домой…

Дома папа сразу стал неуловимо другим. Замкнутым, отстранённым.

Жанна Валерьевна и вовсе, как показалось Алёне, посмотрела на неё с ненавистью. Папина жена её, в общем-то, не обижала, но обращалась свысока. Практически с ней не разговаривала, а когда и случалось такое – буквально цедила сквозь зубы. Алёна кожей чувствовала неприязнь мачехи и не знала, как себя с ней вести, чтобы не раздражать ещё больше.

11

Начать Алёна решила с Цвейга, благо папина библиотека оказалась на редкость богатой.

И неожиданно увлеклась. Нет, увлеклась совсем не то слово. Никогда прежде книга не действовала на неё так, что внутри всё болело, что от эмоций в груди камнем стоял ком. Глотая новеллу за новеллой, она совершенно потеряла счёт времени.

А потом пришёл он. Максим. Она с утра, с самого завтрака его не видела. Думать-то о нём она думала, но встречаться боялась. Особенно наедине. И, очевидно, не зря.

Какие он гадости ей говорил! Как больно ранил! Ещё и угрожал.

Однако пусть она тысячу раз будет дурой, но глядя в его глаза, всё равно видела совсем другое. Отчаяние, злость, даже ярость. Но вот такие похабные, жестокие слова говорят ведь с другими глазами. С холодными, самодовольными, безнаказанными…

Хотя откуда ей знать наверняка? Всё равно ясно одно: он её ненавидит и презирает. Даже неважно почему. Главное, что так есть и это надо как-то принять, как-то с этим свыкнуться. Только вот как?

***

На следующий день Лилия Генриховна снова терзала её, да ещё и не три часа, а почти четыре. Нина встала в пробке и приехала за ней на сорок минут позже.

Обессиленную Алёну – старуха будто выкачала из неё все соки – Нина снова завезла в знакомый уже салон. На вечернее мероприятие следовало явиться при полном параде. И девочки из салона постарались на совесть. Казалось бы, макияж, укладка и всё… А себя Алёна едва узнала.

– Ты поменьше говори, побольше улыбайся, – напутствовала её Нина. – Если спросят – отвечай да, нет, не знаю. В разъяснения не вдавайся – опозоришься. И Дмитрия Николаевича опозоришь. А улыбка у тебя красивая. Так что ею и сверкай. И вообще, народную мудрость знаешь? Молчи – за умного сойдёшь. Реально так и есть.

Алёна и молчала. Очень не хотелось папу позорить. На вопросы и реплики кивала, ну, от силы отвечала «да» или «нет», если уж совсем не отвертеться. Ну и улыбалась во весь рот, как присоветовала Нина.

Стол изобиловал яствами, но Алёна поначалу не могла себя заставить и кусочка проглотить. Переволновалась очень. Столько внимания!

Правда, журналисты её уже одолевали раньше, но тогда всё иначе было. Над ней не висел страх опозорить отца. А тут эти вилки… Как в них разобраться? Потом сообразила наблюдать за Жанной Валерьевной и копировать за ней – та сидела справа. Вроде худо-бедно справлялась. Хотя, конечно, напрягал её этот вечер неимоверно. Вопросы, вроде и доброжелательные, а с каверзным подтекстом. Улыбки фальшивые. Взгляды эти вокруг любопытные, острые и ждущие, как будто все так и выискивали в ней изъян или надеялись на какой-нибудь прокол.

На ум неотвязно лез фильм «Собачье сердце», а конкретно – момент, где старик-профессор представлял на суд зрителей Шарикова. Вот этим Шариковым она себя и ощущала.

Затем какой-то парень в очках, молодой ещё, но с глубокими залысинами, подсел к ней. Улыбнулся широко, затем поинтересовался:

– Алёна, а расскажите о своей маме. Эта история всех так тронула. Уверен, и мне, и каждому будет интересно узнать о ней побольше. Кто она, чем занималась, как они познакомились и вообще…

Вопрос был не по сценарию, но Руслан Глушко предусмотрел подобное и подготовил варианты ответов. Алёна и повторила:

– Мама была просто хорошим человеком. Не прошло и года, как она умерла, поэтому, простите, говорить на эту тему мне ещё очень больно.

Однако журналиста это не устроило. Несмотря на приветливый тон, взгляд его был цепким и холодным.

– Я всё понимаю и выражаю сочувствие, но… Разве не лучше ли будет в память о ней как-то раскрыть её образ?

Образ! Ведь он прекрасно знал и про то, что мать спилась (кто ж не знал?), и про то, что на человека уже еле походила, а всё равно настырно лез…

Алёна растерялась, не зная, что ответить. Заметила, как рядом напряглась Жанна Валерьевна, как помрачнел отец, недобро глянув на назойливого парня.

– Ну же? – не отставал он, скаля в улыбке мелкие зубы. – Разве вам нечего сказать о своей маме, ведь вроде такая история…

Но в этот самый миг дверь резко распахнулись, явив гостям Максима, весёлого, расхристанного, с лихорадочно горящими глазами и кривой улыбкой на губах. Русые вихры торчком. Белая школьная рубашка выправлена из брюк, ворот распахнут почти до неприличия.

– А вот и я! – провозгласил он во всеуслышание.

Скопище народу, в том числе и с камерами, его ничуть не смутило. Он развязно продефилировал прямиком к столу, потребовал потесниться и сел напротив Алёны. Специально, конечно. Прожёг взглядом, почему-то абсолютно чёрным и каким-то настолько бесшабашным, что это аж пугало.

– Ну, лисичка-сестричка, велкам ту хоум. – Максим взял рядом стоящий бокал с вином и по-гусарски испил до дна.

– Очень интересно, – хихикнул всё тот же репортёр. – Скажите, Максим, а вот вам лично как вся эта давняя история…? Ваша ведь мама…

Алёна внутри вся сжалась, Максим же явно нехотя оторвал от неё взгляд, лениво и даже с раздражением осмотрел журналиста.

– Ты кто? – спросил.