Ночной абонемент для бандита

Глава 1.

Пролог.

Передо мной библиотека. Не стеллаж — собор.

В два этажа.

Лестницы. Кожаные кресла. Потолок с лепниной.

Корешки книг — старые, с золотым тиснением. Пахнет деревом, кожей, пылью.

И если бы я была другой…

Если бы я была той самой — из сказки, с хвостиком, с лёгкой улыбкой, я, возможно, заплакала бы от счастья.

— Ты серьёзно? — вырывается у меня, и голос предательски дрожит. Я поворачиваюсь к нему. Он стоит в дверях. Смотрит на меня как будто гордится.

Гордится. Как ребёнок, который слепил нечто из грязи и считает это шедевром.

— Я же тебе не красавица из Диснея! Я вообще не красавица. И, если уж на то пошло, ты тоже не чудовище.

Я делаю шаг к нему, и он замирает, хмурится, разочарованный моей реакцией.

— Рустам! Ты слышишь меня?! Что мне здесь делать, а?! Выдавать книги твоим браткам?

— А вот этого не надо, Оль. Люди от книг умнеют. Что тебе тут делать? - спрашивает он самого себя. - Детям книги читать.

— Ты вообще слышишь, что несёшь? Какие дети? В этом доме разве что призраки не гуляют! Холодно, как в мавзолее. И ты...

— Ну вот родишь мне детей и будешь им читать.

Он больной, одержимый ублюдок, а я вместо того, чтобы заявить на него в тот первый раз, только провоцировала эту одержимость. Сначала книгами, потом мной.

— А ты не задумывался, что я не хочу детей от бандита?! — кричу я. Впервые. По-настоящему. Громко. - Ты не герой книги с благородными помыслами. Ты просто хочешь денег и власти.

И меня. Пожалуй еще меня.

Он молчит. Смотрит. А потом вдруг дергает рукой и хватает за горло, перекрывая доступ к кислороду.

— Нет у тебя выбора, поняла?

— Меня искать будут, - пытаюсь его царапнуть, убрать его руку. Хоть что - то.

— Моя ты, — Он смотрит мне в глаза — и от этого становится страшно. — Сама себя мне упаковала. Как новую книжечку. Когда девственность отдала.

Глава 1.

— Оль, а можно я сегодня уйду пораньше?

Ну, собственно, ничего нового. У Кати очередной ухажёр и очередное очень важное свидание. Можно, конечно, пойти на принцип и напомнить, что в сегодняшнюю «Библионочь» мы должны отпахать до утра. А можно — чисто из зависти, потому что в свои двадцать лет у меня, например, не было ни одного свидания.

— Конечно, Кать. Иди, я прикрою.

— Оль, ты золото! — обнимает она меня, целует и тут же убегает собираться.

Через полчаса за большим окном библиотеки уже маячит её молодой человек. Судя по всему, какой-то новый.

— Это новый, что ли?

— Ага, вчера познакомились. Любит умных девушек, — подмигивает она мне. — Слушай, а ты какую последнюю книгу прочитала?

— А тебе зачем? — смеюсь я. — Чтобы поражать интеллектуальными знаниями того, кто к утру о тебе забудет?

— Ну не будь жестокой, — охает Катя. — Я любовь свою ищу. Считай, что это мой кастинг. А этот мужчина очень представительный и может стать его лидером. Так какая там книга у тебя была последняя?

— «Охота на изюбря» Латыниной.

— Боже, Оль, только не говори, что это очередной криминал.

— Ну что поделать, если в любовь я не верю.

— И что, там совсем нет любовных линий?

— Почему, есть. Герой выбирает себе жену и не оставляет ей выбора.

— Ой, а ты говоришь неинтересно. Это ведь так романтично, когда мужчина всё решает за тебя.

— Мне кажется, ты немного не понимаешь смысла слова «всё».

— Так и в чём там сюжет? Только кратко, без твоего занудства.

— Если без занудства, то про работу крупного металлургического комбината, на который хотят наложить лапу и банки, и бандиты, но главный герой умело обводит их вокруг пальца.

— Так это короткая книга?

— Ну нет, три тома. Просто ты просила кратко, а так там о становлении этого самого комбината, о становлении каждого героя, о том, как и почему люди приходят к власти и чем им это грозит. По сути о том, как криминал вливается в бизнес и становится его неотделимой частью.

— Блин, наверное, невероятно скучно.

— Это всегда субъективно. У меня, например, сестра старшая вообще художественную литературу не читает, только новости — в большинстве своём о балете и искусстве.

— Ой, Оль, мой звонит, ну я побежала. Если что, позвоню.

— Зачем? Собрать твои молекулы, когда удовольствие от нового партнёра тебя разорвёт? — именно так она описывает секс. Причём каждый раз. Словно вычитала из исторического любовного романа.

— Ты просто мне завидуешь, потому что у тебя самой секса никогда не было.

— Потому что я живу другими материями, более высокими. А ты — инстинктами.

Она хохочет в голос, наматывает шарф и поправляет кудрявые волосы.

— Просто у тебя слишком высокие запросы. Твой кастинг никто никогда не пройдёт.

С этим она и уходит, гордо задрав нос. Я остаюсь в одиночестве, пока не приходит незнакомая девочка с мамой, которой срочно нужно прочитать «Бородино». Потом звонит заведующая, и я самозабвенно вру о том, что Катя ушла на склад.

За окном уже совсем стемнело. Я немного приглушила свет, чтобы не видеть собственное отражение в витрине. Прошлась между полками, поправляя корешки книг и размышляя, какой интересной историей можно было бы занять сегодняшний вечер. Иногда думаю и о том, чтобы написать свою. Сестра много рассказывала о своём романе с её мужем. Это были сложные отношения, которые начались ещё задолго до моего рождения и продолжились уже после. А можно было бы написать про отношения брата с его женой в молодости, из-за которых она, кстати, чуть не умерла.

Нет уж, про такие страсти лучше писать, чем переживать. Или, например, почитать.

Тут за окном раздаётся протяжный вой сирены, и полумрак библиотеки вдруг оживает, рассекаемый сине-красными вспышками. Они выхватывают из темноты резкие силуэты стеллажей, столов, книжных стопок, и на секунду мне кажется, будто кто-то притаился в углу между двумя рядами.

Глава 1.2

— Нежелание называть вещи своими именами не делает из человека святого, — произношу тихо, но твёрдо. — Скорее говорит о попытке спрятать от глаз свою порочную натуру.

— Тебе говорили, что ты зануда?

— Да. Бывало, — признаюсь. — Так может, вам лучше спрятаться в другом месте?

— Нет. Меня тут устраивает. И ты умная… может, пригодишься.

— Как утка из сказки про царевну-лягушку? — стараюсь придать голосу насмешку, но он всё равно дрожит.

— Пошли, уточка, закроем дверь, чтобы никто нам не помешал впитывать знания, — он толкает меня вперёд, и я невольно вздрагиваю, плечи сами вжимаются в себя.

Так и хочется ударить себя по голове за то, что не нашла в нашем разговоре верного слова, которое бы заставило его уйти. Но, может, я и права: что может быть для бандита лучше, чем спрятаться в библиотеке, где его точно никто искать не станет? А он не дурак, если это понимает.

Мы идём медленно, шаги гулко отдаются в пустоте зала. Стеклянная дверь впереди отражает наши тёмные силуэты, и я вдруг вижу, как моё лицо бледнеет даже в мутном стекле и его высокая фигура, возвышающаяся надо мной. Я вставляю ключ в замок, поворачиваю… и, уже собираясь сунуть его в карман, чувствую, как его шершавые горячие пальцы легко, но настойчиво выхватывают связку из моей руки.

— Это побудет у меня до утра, — спокойно говорит он. — Ещё кто-то должен прийти?

— Кроме посетителей?

— Ты переоцениваешь желание людей читать по ночам, — усмехается он.

На миг — глупая, отчаянная надежда: что Катя вдруг вернётся за зонтом… что управляющая позвонит, а услышав автоответчик, решит заглянуть с проверкой. Они спасут меня, а его уведут в наручниках.

— Никто, — выдыхаю медленно, чувствуя, как слово становится приговором.

— Ну и отлично. Пожрать есть чего? — его голос глухой, низкий, и от этого по позвоночнику пробегает дрожь.

— Кабачковые котлетки… и творог, — слова выходят осторожно, с паузами, будто я проверяю, не разозлит ли его каждый звук.

— Жуть. Но давай. И за аптечкой пошли.

— Там нет лекарств… Может, вам в больницу? — не удерживаюсь, и голос звучит чуть выше обычного, предательски нервно.

— Может, тебе заткнуться и делать, как я сказал? — в словах сталь, без намёка на усталость или сомнение. — Сама говорила, жить хочешь.

— А вы сказали, что не хотите мокруху на себя брать…

— Тебе никто не говорил, что мужики не любят умных женщин?

— Только очень ограниченные, — вырывается слишком быстро, и я тут же жалею.

Он делает шаг ближе. Запах сигарет, металла и чего-то тёплого, пряного накрывает меня, и в следующий миг его рука ложится на мою шею. Сжимает. Не до удушья, но так, что каждая мышца напрягается, а дыхание сбивается, сердце бьётся в ушах. Я вцепляюсь ногтями в его кожу — под пальцами упругие жилы, движение пульса.

— Ты слишком много болтаешь для той, кто хочет жить, — тихо произносит он, наклоняясь так близко, что слова касаются моего уха горячим выдохом. — Можешь сдохнуть прямо сейчас… очень умной. А можешь просто делать, как я скажу.

— Так бы сразу и сказали, — пробую сделать шаг вперёд, но его пальцы остаются на моей шее, как стальной обруч. — Так мне идти или стоять?

— Закрыть рот. И говорить только тогда, когда я тебя о чём-то спрошу.

Я ругаю себя за болтливость. Но я всегда говорю много, когда страшно. Слова — мой способ отгородиться от тишины, которая душит не хуже его пальцев.
Теперь остаётся ждать. Ждать приказа.

И от этой мысли мурашки поднимаются от поясницы к затылку.
Ведь, если я хочу завтра, восемнадцатого октября, встретить свой второй день рождения, придётся выполнить всё.
Всё, что он прикажет.

Глава 2.

Мы медленно продвигаемся к подсобке.

Он сзади. Я чувствую его шаги — как второе дыхание, но не своё.

В груди давит, как перед обмороком.

Наощупь вытаскиваю из ящика коробку с аптечкой. Пластик холодный, шершавый, скользкий от волнения в ладонях.

В голове уже формируются три ехидных замечания — привычный способ отогнать страх. Но я их глотаю. Один за другим. Как горькие пилюли, без воды.

Не до иронии. Сейчас — точно не до неё.

— Ну что встала? Повернись, — говорит он негромко, но резко. Как команда.

Я качаю головой.

Ведь если я повернусь — увижу его лицо. Если увижу — смогу запомнить.А если запомню — он это поймёт. И тогда...

— Ты оглохла? — его палец впивается в мою спину, холодный металл пистолета отчётливо ощущается сквозь ткань. Давит. Дрожит чуть. Или это я дрожу?

— Если я увижу ваше лицо… вы не оставите меня в живых, — выдыхаю тихо, не оборачиваясь.

— Фильмов, что ли, насмотрелась? — в голосе усмешка, но не весёлость. Нечто жёсткое, усталое. — Если человек хочет убить, он убьёт. Я в маске. Можешь поворачиваться.

Я зажмуриваюсь — будто это может что-то изменить. Хотя тут и так темно.

Тьма — как плотная ткань, прилипшая к коже.

Медленно поворачиваюсь.

Поднимаю коробку и протягиваю ему, не глядя в лицо.

Он не берёт.

— Ну что ещё?.. — голос срывается. Я открываю глаза — и тут же закрываю.

Да, он в маске. Целиком. Плотная, чёрная ткань, только прорези для глаз.

Наверное, поэтому голос такой глухой — как будто говорит не человек, а стенка шкафа.

Я снова открываю глаза, но теперь не выше его подбородка. Опускаю голову.

Господи.

Как же всё-таки страшно.

Это не просто страх — это холодная дрожь внутри грудной клетки.

Ощущение, будто стою на самом краю обрыва, покачиваясь на ветру.

Не зная — толкнёт ли он меня вниз или отступит и даст шагнуть обратно на сушу.

Он сует свободную руку в карман. Я слышу шуршание.

Фонарик.

Он щёлкает — и луч света выстреливает вверх, затем плавно опускается на нас.

Подсобка без окон освещается тускло, но достаточно, чтобы всё стало реальным.

Слишком реальным.

Он тут же захлопывает за нами дверь, защёлкивает щеколду.

Щелчок. Тихий. Но окончательный.

Как последний штрих в картине, которую уже не изменить.

Пистолет по-прежнему направлен на меня.

Я не поднимаю головы. Глядеть ему в лицо — значит признать, что мы тут на равных. А мы — нет.

Но я вижу его обувь.

Белые кроссовки — узнаваемый американский бренд. Чистые… почти.

Почти.

На носках — тёмные пятна. Маленькие. Круглые. Кровь? Она уже подсохла, впиталась в ткань, но всё ещё проступает.

Я чувствую, как пот катится по позвоночнику.

Как каждая мысль становится тяжёлой, как гвоздь.

— Давай только без глупостей, — говорит он.

Он резко задирает свитер — почти с яростью. Не снимает, а именно срывает с себя, будто стягивает кожу, а не ткань.

Полотно застревает на плечах, трётся о грудь, оставляя после себя электрическое напряжение в воздухе. И вот — падает где-то рядом, беззвучно.

Под ним — тело. Не просто спортивное. Оно будто вырезано. Рельефное, как у живого бронзового идола. Мускулы двигаются под кожей, натянутой, как пергамент.

Всё испещрено: синяки — свежие и не очень, ссадины, царапины, а сбоку — рваная рана, залепленная влажными, почти чёрными от крови салфетками.

Я должна отвернуться.

Я действительно должна.

Но не двигаюсь.

Не могу.

Свет справа — один-единственный. Луч — тёплый, жёлтый, будто лампа из старого подвала. И этот свет делает всё вокруг нереальным.

Интересно, где он успел так прокачать тело?

На бегу от полиции? В тюрьме, где, видимо, был отдельный спортзал для тех, кто знает, как выживать?

Или, может, это просто гены. Или злость. Такая ярость, что сжигает всё лишнее, оставляя только сухую, голую выживаемость.

Я стою, как вкопанная.

Горло сухое. Колени слабые.

И смотрю. Пялюсь. Глотаю его глазами.

Словно впервые в жизни вижу мужское тело так близко.

И вообще, мне надо зажмуриться, а я стою и пялюсь, словно впервые в жизни увидела мужское тело так близко. Разве что на пляже. Но там они как фон, который не замечаешь. А тут так близко, на расстоянии вытянутоной руки.

Да еще и тесно тут. Места очень мало. Кажется сделай шаг и моя кофта тоже пропистается кровью.

— Налюбовалась? — хриплый, чуть надломленный голос. Сухой, будто прошёл через песок. — Может, теперь делом займёшься?

Глава 2.1

Я вздрагиваю. Голос выдёргивает из транса, но не полностью.

Он всё ещё держит меня. Даже не рукой. Просто — собой.

— Каким ещё делом? — хрипло, почти шёпотом спрашиваю. С трудом поднимаю голову

Он смотрит на меня.

Не отводит взгляда.

Одна половина его лица — в глубокой тени, как будто растворяется в темноте комнаты.

Другая — вырезана светом, резким, снизу. А глаза…

На освещённой стороне — суженные, холодные.

На теневой — расширенные, будто затягивают.

Он не просто смотрит. Он хватает взглядом.

Как капкан. Как зверь, который не решил, поиграть ли с добычей или сожрать сразу.

До этого момента я не смотрела ему в глаза.

Теперь — смотрю.

И с каждой секундой всё меньше уверена, что это была хорошая идея.

Потому что в его взгляде беспощадная тьма и вот уже все язвительные коммантерии теряются в страхе в желании уткнуться в ладони и подождлать, когда он уйдет.

— Ну не тем, о чем ты подумала. Хотя если тебе сильно горит…

— Так каким делом, — раздражаюсь, просто от его нахального тона, словно это я незаванная гостья, которая пришла даже не спрятаться, а надругаться над несчастным мальчиком.

— А я думал ты умная. Вот аптечка, вот рана. Лечи.

— Но я не врач.

— Зато ты живая. И живая ты, пока нужна мне. Так что давай ты молча сделаешь так как я скажу.

— Знаете, угрозы не сильно мотивируют спасти вам жизнь. Если бы вы были…

Я не успеваю закончить фразу про вежливость.

Он двигается молниеносно — резко хватает меня за волосы, скручивает их в кулак на затылке и с силой тянет назад. Боль острая, как игла в основание черепа. Я не успеваю даже вдохнуть — просто вскрикиваю коротко, как от удара током.

Мгновение — и он толкает меня вперёд, на ближайший стол. Фонарик с глухим стуком падает на пол, скатывается, свет начинает метаться по полу, стенам, как испуганное животное.

Моё лицо вжимается в столешницу — щека мгновенно наливается жаром от удара, глаза расширяются, но я не могу закричать.

Потому что мне по-настоящему страшно.

Не тревожно. Не «не по себе». А жутко.

Так, как не бывало никогда.

Я чувствую его вес, его руку, сжимающую волосы, дыхание над ухом — тяжёлое, неритмичное, и от этого становится ещё хуже.

— Мне кажется, ты решила, что я добрый малый. Что сейчас буду рассказывать тебе байки про тяжёлое детство. А ты такая милая библиотекарша, которая перевоспитает бандита и потом будет собой гордиться.

Он сильнее давит на голову, и стол скрипит подо мной.

— Давай я развею твои фантазии. Каждый человек такой, каким хочет быть. Если кто-то убивает — это не потому, что его били в детстве. А потому что он сам этого хочет.

Я чувствую, как его тело напрягается. В груди — только стук сердца. Нет воздуха. Горло будто сдавливает тяжелый канат.

— И сейчас у меня свербит желание убить тебя.

Сначала трахнуть, — он произносит это слово с таким хладнокровием, что внутри всё обрывается, — а потом убить. Я всё равно выживу, всегда выживал. А ты так и останешься лежать тут. В этой темноте. Среди своих единственных друзей — книг. Как тебе такая перспектива?

Я сглатываю.

С усилием.

Глоток даётся будто через песок.

Чувствую его колени, его вес, его жар. А ещё — влажную липкость сбоку. Его рана. Она касается моей кофты, впитывается в неё.

Кровь.

Моё тело перестаёт слушаться. Кажется, ещё немного — и я просто разорвусь от паники.

— Давайте я… я рану посмотрю, — шепчу, не узнав свой голос. Слабый. Сдавленный. Безнадежный.

И с какой-то чудовищной надеждой на то, что он — один из тех, кто просто говорит. Кто не делает.

Он молчит. Несколько секунд. Но в темноте это вечность.

Потом резко отпускает волосы. Я едва не падаю, но успеваю опереться руками о стол. Он отходит, шумно выдыхая, и садится на стул, который тут же протестующе скрипит под ним.

Наклоняется, поднимает упавший фонарик. В его руке — снова свет. И снова контроль.

— В рот его засунь, — говорит он равнодушно. — Так лучше видно будет.

У меня даже не возникает желания спорить.

Не в этот момент. Не после этого.

Я беру фонарик. Он тяжёлый, металлический, тёплый от его руки. Вставляю его себе в рот, зажимаю зубами — глубоко, неудобно.

Свет полосой ударяет вперёд, выхватывая из темноты аптечку.

Пальцы трясутся, но я всё равно тянусь к ней.

Потому что альтернатива — остаться в этой тьме наедине с ним.

И с его желаниями.

Глава 3.

— А что ты там говорила про свою порочную натуру? — спрашивает он, пока я леплю пластырь, который для такой раны выглядит почти как подорожник. Но сказать о том, что её надо зашить, я не решаюсь. Во рту и так скапливается вязкая слюна от нервов, а фонарик в руке дрожит, пока я лью антисептик на ссадины.

Стараюсь не думать о твердости его мышц под пальцами — теперь это не имеет значения. Сейчас единственное, чего я хочу, — оказаться дома, в полной безопасности, и не гадать, какие ещё желания могут посетить его преступную голову.

Я поднимаю взгляд, и до меня вдруг доходит, почему он задал именно этот вопрос.

Он смотрит на меня пристально. Огоньки от фонарика скользят в глубине его глаз, мне почти чудится, как сквозь маску на губах играет кривая ухмылка.

Я выдёргиваю фонарик из-под его подбородка себе в ладонь и отвожу в сторону, чтобы он не слепил нас обоих.

— Я в принципе говорила, а не о себе, — произношу ровно, но ощущаю, как плечи чуть напрягаются.

— Или просто ещё не нашлось того, кому бы ты хотела открыться? — его голос становится тише, но опаснее. И вдруг он приставляет пистолет к моему животу, одним движением тянет кофту вверх, обнажая кожу. — Я бы мог тебе помочь. Так сказать, отплатить за твою доброту.

— Это не доброта, — я слышу собственный голос жёстче, чем ожидала, — а желание жить. Вы же есть хотели.

Я поднимаюсь со стула, мышцы ног слегка подрагивают от напряжения. Он с усилием поворачивается из стороны в сторону, разминая затёкшие плечи, но при этом упрямо не отводит взгляд — тяжёлый, цепкий, как замок.

— Вам, наверное, уже пора. Полиция уже далеко, вас не поймают, — говорю, делая шаг в сторону двери.

— Давай ты просто отведёшь меня пожрать, — отвечает он с каким-то ленивым вызовом, словно мы обсуждаем обычный поход в кафе, а не сидим в полутёмной библиотеке с пистолетом между нами.

Мы вернулись к месту, где находился щиток. Я на автомате достала из холодильника котлеты, ещё тёплые от подогрева, запах которых смешался с лёгким холодом от открытой дверцы. Он закрыл за собой дверь, щёлкнув замком, и переложил пистолет в левую руку, пока правой уплетал мой сегодняшний ужин, приподняв маску до середины лица.

Я хотела отвернуться, но зачем-то продолжала смотреть — на небритость, оттеняющую углы скул, и на твёрдые, упрямые губы, сжимающие вилку.

— Сядь, не маяч, — приказал он, не поднимая взгляда.

Я тут же опустилась на стул, чувствуя, как паника выстраивает в голове целый парад мыслей: Как сбежать? Чем можно ударить его по голове? Как успеть позвонить и попросить помощи?

С ужасом наблюдаю, как быстро он разделывается с едой. Вилки и ножа в его руках — будто не столовые приборы, а инструменты, за которыми может последовать что угодно. А дальше что? Он ляжет спать? Или… чем ещё заниматься бандиту в библиотеке? С трудом верится, что он сядет и возьмётся читать.

Вот и всё. Он доел, медленно опустил маску на лицо, но глаза продолжали пронзительно следить за мной. От этого взгляда становится так неуютно, что я сильнее запахиваю кофту, словно тонкая ткань способна защитить, если он решит сорвать её с меня.

Нужно как-то его усыпить. В аптечке ничего подходящего не было — только бинты, йод и пара пузырьков с перекисью. Но у меня в сумке есть супрастин. Он, конечно, не вырубает, но клонит в сон сильно. Может, это единственный шанс.

А что ещё делать? Что делать?!

Он вдруг резко тянет руку — бросок змеи, мгновенный и хищный. Я вздрагиваю, вскрикиваю, локтем задеваю табуретку, и та с лязгом падает на бок. Я почти лечу вниз, но его ладонь резко сжимает моё запястье, удерживая.

— Не надо, — вырывается у меня, даже не столько просьба, сколько отчаянный шёпот.

— Ладно, — он тут же отпускает, и я с глухим ударом падаю на пол. Боль пронзает копчик, резкая, жгучая, и я, стиснув зубы, поднимаю обиженный взгляд.

— Ну а что, ты сама сказала «не надо» поморгать, — произносит он с ленивой насмешкой, — я, может, хотел, чтобы ты не упала.

Он садится на корточки, так близко, что я чувствую его дыхание у лица, и скользит взглядом по моим ногам, задерживаясь на линии колен. Его глаза медленно поднимаются выше, к краю юбки, и я, словно по рефлексу, натягиваю ткань, прикрывая бёдра.

— Может, вы чаю хотите, я налью? — мой голос дрожит, но я стараюсь, чтобы это звучало как обычная любезность.

— Потом нальёшь, — отвечает он тихо, и накрывает мою щиколотку тёплой, тяжёлой ладонью. – Время еще есть.

Сердце начинает колотиться в бешеном ритме, кровь гулко отдается в ушах. Я качаю головой, в горле встаёт ком, а к глазам подступают слёзы. Только не так. Только не это.

— Может, вам рассказать, как я решила стать библиотекарем? — выдыхаю, хватаясь за первое, что приходит в голову.

— Потом расскажешь. Когда натрахаюсь, — отвечает он с пугающей прямотой, будто это просто часть беседы.

— Нет, ну пожалуйста… — я толкаю его ногой, отчаянно, но он ловит её, выворачивает, и моё тело, как тряпичную куклу, легко переворачивает животом вниз.

Пистолет теперь упирается в мою поясницу, холод металла пробивает кожу. Он шепчет, так близко, что каждое слово касается уха горячим дыханием:

Глава 3.1

Сердце бьётся так яростно, что кажется — оно сейчас проломит рёбра и вырвется наружу. Каждое биение отдаётся в висках тяжёлым гулом. Воздух вокруг кажется вязким, как липкий сироп, и им невозможно насытиться — каждый вдох приходится проталкивать силой.
Я слышу только своё дыхание… и его — тихое, ровное, уверенное.

Он там, за моей спиной.
Сильный. Тяжёлый. Опасный.
Его присутствие ощущается так же отчётливо, как тёплое дуло пистолета у затылка — даже если оно не прижато.

И в этот момент, когда всё внутри кричит «Беги!», разум почему-то обостряется, как на экзамене, где каждая секунда на вес золота, и нельзя допустить ни одной ошибки.

Если бы у меня была книга…

Книга «Как пережить насилие». Или «Как справиться со страхом». Или хотя бы «Действия в экстренной ситуации для чайников».

Но у меня нет ничего. Кроме себя.

И я помню лишь один совет, когда-то услышанный жертвам: спрятаться в себе. Не реагировать. Замереть, дождаться, когда всё закончится.

Но… он ведь тоже ждёт.
Чего-то.
От кого-то прячется.

Так, может, он тоже хочет больше никогда не прятаться?

Его пальцы — жёсткие, горячие, с силой впивающиеся в кожу — скользят выше, туда, куда нельзя.
Я чувствую, как внутри всё сжимается в комок.

— А хочешь… — выдыхаю я, свой голос не узнавая, — хочешь почитать книгу, которая поможет тебе больше никогда и ни от кого не прятаться?

Он замирает на долю секунды, как будто не уверен, правильно ли расслышал. Но затем продолжает обнажать моё тело, влезая ладонью между тесно сжатыми бёдрами.

— Потом дашь почитать. Всё потом.

— А как тебя зовут? — слова вырываются сами, острыми иглами. — Должна ведь я знать, кто меня изнасилует.

— Да какое насилие, малышка, ты же сама на меня пялилась, — его губы прикасаются к коже между лопаток, горячее дыхание щекочет, а он трётся своим половым органом, словно ставя метку.

Страх скручивает внутренности, холодом стекает в ноги, но я цепляюсь за слова, как за единственное оружие.

— Не всегда «нет» значит «да». Я же не пришла в клуб. Не надела короткую юбку. Не стреляла в тебя томными взглядами. Я даже по подворотням не шлялась в поисках приключений. Я говорю тебе, что не хочу, что не могу вот так. Секс под угрозой смерти — это и есть насилие.

— Просто заткнись, потом ещё спасибо скажешь, — его шёпот разлетается у самого уха, горячий, с неприятной усмешкой. И я понимаю — я не смогу это пережить. Пусть лучше убьёт.

Собрав всё, что осталось от воли, я дёргаю руку, освобождаю её и в одно движение срываю с него маску.
Передо мной — красивое, чётко очерченное лицо. Сильные скулы, твёрдый изгиб губ… И ни капли сострадания. Я ищу его в каждом штрихе, в каждой тени — но там только холод.

— Дура, ты же жить хотела.

— Я лучше умру, чем стану жертвой.

Его пальцы замирают в миллиметре от моей щели. Касаются самого края. К моему стыду, там влажно. Он подносит пальцы к носу, медленно втягивает запах, будто оценивает. Я замираю в ожидании приговора.

— Ты даже во время изнасилования умудрилась быть занудой, — хрипло произносит он, и вдруг резко отстраняется. С тяжёлым, протяжным вздохом заправляет своё хозяйство в штаны. Потом протягивает мне левую руку — в правой по-прежнему пистолет.

Я медленно натягиваю кофту, юбка скользит по ногам, возвращая ощущение холода. Поднимаюсь без его помощи, всё ещё вглядываясь в это лицо, которое, если не нарисую сама, то смогу описать для фоторобота. Это не заурядная внешность. Такого не спутаешь.

— Ладно. Показывай, где эта твоя чудо-книга. Но читать её мне будешь сама. Я читать не люблю.

Кажется, я впервые за эту ночь делаю вдох полной грудью. Но пистолет всё ещё в его руке, и расслабляться рано. Я снимаю колготки, натягиваю трусы, отворачиваясь.

Зачем я только стянула эту маску? Зачем увидела его лицо?..

— Нам туда.

— Точно? — он ухмыляется. — Или продолжим игру в «нет», потому что ты, между прочим, мокрая.

— От страха.

— Да-да. Ну что застыла? Пойдём. Ты там про какую-то книгу говорила. Надеюсь, это не рецепты котлет, которые я ел.

Глава 4.

Наконец мы добираемся до стеллажей.

Он идёт чуть позади, свет фонарика выхватывает из темноты узкие ряды книг, пыльные корешки, наклонённые в сторону, как уставшие солдаты.

Я двигаюсь вдоль полок, пальцы скользят по корешкам, чувствуя шероховатую ткань переплётов, то холод глянца, то тёплую шершавость старой бумаги.

Не знаю, что именно ему предложить — могу лишь угадывать.

— Может, «Крёстный отец» Марио Пьюзо, — достаю толстый том, ощущая его вес. — Про сына мафиози, который хотел жить по-своему, но оказался втянут в дела отца и стал ещё жёстче, чем он. Тут про то, как власть семьи держит сильнее любых цепей.

Протягиваю книгу.

Он усмехается, уголки губ чуть дрожат:— Ты что, решила, что я сын олигарха и поэтому прячусь?

— Я ничего не решала, просто предложила книгу.

— Слушай, а давай сыграем, — в его голосе ленивое, тянущееся удовольствие, как у кота, придумавшего новую игру с мышью. Он приближается, окунает меня в страх. Он просто псих, мне нужно бежать от него. — Ты отгадаешь, кто я и что тут делаю, а я тебя сегодня не трону. Ну а если не угадаешь, то сама сядешь на мой член. И будешь прыгать на нем, пока не кончишь... Перед глазами мелькает образ, интимный, пошлый, выразительный, от которого живот стягивает узлом и я пропускаю момент, когда бандит хмыкает и тянется к моей груди.

Я ловко шлёпаю его по пальцам книгой.

— Сука... Больно, между прочим.

— Договорились. Давай сыграем.

— Ещё две попытки.

Сглатываю, возвращаю том на полку.

Иду дальше, медленно, как будто сама тяну время, хотя понимаю — времени может и не быть.

Он хочет, чтобы я гадала. Хочет, чтобы я копалась в нём. Но при этом — не всё готов отдать сам.

— Тогда ещё три попытки, ведь игра только началась.

— Всё равно не угадаешь. Хоть тридцать три попытки.

Скользну взглядом по его лицу. Восточные черты. Плотная, собранная фигура. Этот лёгкий, почти ленивый, но опасный разворот плеч — человек, который привык держать под контролем всё.

Семейные дрязги… бывают не только с отцами.

— «Братья Карамазовы» Достоевского. Про братьев, которые готовы друг друга уничтожить ради наследства и своих убеждений. Здесь и убийство, и предательство, и суд.

Он хмыкает:

— Скукотища. Вот недавно сериал смотрел — там братья друг друга заказали одному человеку. Вот это интересно.

Ладно, попробуем ход конём.

— «Гамлет» Шекспира. Племянник, у которого дядя убил отца. Он притворяется безумным, чтобы выжить, но всё равно гибнет.

— Не хочу слушать, где кто-то дохнет. Я лично планирую умереть дряхлым стариком в окружении прекрасных вагин.

— Женщин?

— А есть разница? У тебя последняя попытка. Что ищешь? «Вор в законе»? «Убийство ради любимой»? Фантазия закончилась?

Я смотрю на его кроссовки, на тёмные спортивные штаны, на чёрную кофту с капюшоном и пистолет в руке.

Могла бы предположить, что он мент в бегах, если бы не возраст. В таком возрасте максимум — постовые. Нет. Тут что-то другое…

— Нашла! — вытаскиваю «Город бога» Пауло Линс. — Основано на реальных событиях. Парень вырос среди бандитов в бразильской фавеле. Когда пришло время убивать, он не смог. Ушёл. И тогда на него начали охоту — и свои, и полиция, потому что они давно заодно. А он слишком много знает. Прячется, но всё время думает, как выбраться, не потеряв себя.

Я замолкаю, держа книгу между нами.

Он смотрит пару секунд, будто примеряет историю на себя, потом пожимает плечами:

— Ну, почитай, Шехерезада, — усмехается. — А я послушаю.

Глава 4.1

Я начинаю читать с первой страницы — медленно, ровно, монотонно, будто каждый абзац — это метроном, загоняющий нас обоих в замкнутый ритм. Слова про Барбатинью, про то, как хорошо живут богатые и что значит быть преступником, ложатся в воздух густо, тянуще.

Бандит чуть подаётся вперёд, локти упираются в колени, он извлекает сигарету, щёлк зажигалки — и вспыхивает оранжевый огонёк. Он затягивается и, не глядя на меня, выпускает кольца дыма прямо в мою сторону, лениво, будто проверяя мою реакцию.

— Мне это мешает, перестань, — отрываюсь от текста.

Он криво усмехается, не убирая сигарету:

— Хочешь?

— Я не курю.

— Ты даже не знаешь, доживёшь ли до утра, почему бы не попробовать? — говорит он тихо, почти мурлыча, но от этого только страшнее.

— Ты же сказал…

— Что не трону тебя, — перебивает он, чуть склонив голову и глядя исподлобья. — Про оставить в живых не было ни слова.

Сволочь.

И вдруг — резкий, гулкий стук в дверь. Я дёргаюсь так, что книга выскальзывает из рук и шлёпается на пол, распахнувшись в самом начале.

— Оля! — голос за дверью надсадный, срывающийся на хрип. — Оля, помоги! Ты где?!

Я бросаюсь к окну — за стеклом стоит Катя. Её одежда порвана, волосы сбились в хаос, по лицу растекается паника.

— Это кто? — глухо спрашивает Рустам, выпрямляясь и подходя вплотную за спину. Его тень накрывает меня целиком.

— Подруга, — оборачиваюсь, но он уже щурится, оценивая.

— Прогони её.

— Ты с ума сошёл?! Посмотри на неё! — почти кричу, жестом показывая на Катю.

— Ну, эта как раз из тех, кто шатается с таким видом, провоцируя, — говорит он холодно, стряхивая пепел в сторону.

— Она никого не провоцировала, она просто ищет свою любовь! — бросаю в него, чувствуя, как злость смешивается со страхом. — Мужик ты или кто?

— На понт меня не бери, библиотекарша, — ухмыляется он, но в глазах блеснуло раздражение. — Я ей открою, а завтра меня закроют.

— Слушай, дай впустить, и я… — запинаюсь, сердце стучит в горле, но глотаю конец фразы. — Я обещаю, что никогда тебя не сдам. Что бы ты ни сделал.

Он прищуривается, выдыхает сквозь зубы, затем медленно тушит сигарету в стоящей рядом металлической урне.

— Ладно, — говорит, чуть кивнув. — Скажешь, что я твой парень. Ляпнешь что-то лишнее — убью обеих. Поняла?

— Поняла… — выдыхаю, хотя в голове только одна мысль: Катя никогда не поверит, что у меня такой парень. — Зовут-то тебя как, парень?

— Рустам, — произносит он коротко, уже поворачивая ключ в замке.

Катя вваливается внутрь, и я едва удерживаюсь, чтобы не подхватить её. Между ног у неё виднеются тёмные пятна, на бледной коже — свежие синяки.

— Боже! Бедная моя! — хватаю её за руки. — Тебе в больницу надо, освидетельствовать всё. Что он с тобой сделал?

— Нет, нет! — Катя судорожно мотает головой. — Я сбежала, Оль, они меня убьют. Мне надо спрятаться.

— А ты не хочешь ей книгу почитать, как никогда больше не прятаться? — лениво вставляет Рустам.

— Замолчи, — резко шикаю на него. — Они?..

С улицы доносится визг шин. Я бросаю взгляд в окно — чёрный джип резко сворачивает к крыльцу, фары режут темноту.

Я инстинктивно отступаю, но Рустам уже подхватывает Катю на руки. Делает это легко, будто она ничего не весит, и несёт вглубь комнаты, аккуратно опуская её на диван.

— Ну что встала, иди сюда, — бросает он через плечо.

— А ты что будешь делать? — шепчу, когда он снова идёт к двери, подбирая с пола упавший томик Пауло.

— Вслух им почитаю. Пусть просветятся, — криво усмехается и подмигивает.

— Эй…

— Не ссы, верну. Не высовывайся.

— А твоя рана?! — пытаюсь удержать его, но он уже тянет руку к замку.

Я приношу Кате стакан воды, сама приклеиваюсь к краю окна.

Рустам выходит на улицу, держа книгу за спиной, и идёт к людям, что вышли из джипа. Его походка — медленная, уверенная, как у того, кто не боится чужих стволов.

Глава 5.

Я приношу Кате стакан воды. Стекло дрожит в моих пальцах, и часть воды расплёскивается на пол. Сама тянусь к окну, прижимаясь к холодному косяку, будто могу вжаться в него и исчезнуть.

Рустам уже на улице. Книга в его руке скрыта за спиной, шаги неторопливые, но в каждом — какая-то уверенность человека, который привык выходить к опасности лицом. Его силуэт темнеет на фоне фар джипа, из которого вышли двое.

— Оль… какая же я дура, — в комнате сдавленно всхлипывает Катя, поджимая колени к груди. — Он казался таким хорошим… Я думала — вот оно, счастье.

Я хочу обнять её, но взгляд приковывает сцена снаружи.

— Сюда телка забежала, — грубый голос режет ночную тишину. Двое: высокий, лысый, с плечами, как у шкафа, и второй — пониже, с аккуратными чертами, почти интеллигентный.

— Сегодня тут вообще популярно, — Рустам отвечает спокойно, с лёгкой насмешкой, словно речь идёт о полной парковке, а не о женщине, которую хотят вытащить силой.

— Отойди, парень, — лысый шагает вперёд, в голосе угроза. — Иначе твоим местом станет кладбище.

— Ребят, ну пошалили с девушкой — идите с миром, — лениво бросает он.

Пошалили… У меня от этого слова всё внутри выворачивает.

— Совсем больной? — рычит второй. — Она нас сдаст.

— Я с ней поговорю — и не сдаст.

— А ты кто такой вообще, чтобы разговоры разговаривать? — бычит лысый, вжимая голову в плечи, приближаясь.

Они стоят почти вплотную. Рустам чуть поворачивает голову, бросает короткий взгляд в мою сторону. И я понимаю: решение он уже принял.

— Библиотекарь я, — хрипло произносит он. — Вы разве ещё не поняли?

Движение — молнией. Первая книга летит прямо в голову лысому, и удар глухо отзывается в моих костях. Тот оседает на колено, держась за висок. Вторая — в лицо второму. Он шатается, но остаётся на ногах и тут же бросается вперёд.

Дальше всё происходит быстро. Двое против одного, но Рустам двигается, как будто танцует по невидимой схеме. Он уходит от удара, перехватывает руку, толкает корпусом, и массивный лысый отлетает, будто его столкнули с подиума. Второму прилетает локтем в челюсть — он скуля отшатывается.

Я замечаю: пистолет всё это время за его поясом. Он даже не тянется к нему. Побеждает голыми руками — быстро, без лишних движений, как человек, которому это уже приходилось делать.

Лысый снова пытается подняться — Рустам бьёт его ногой в грудь, и тот падает, хватая ртом воздух. Второму прилетает в нос, и тёмные капли крови расплёскиваются по асфальту.

Они уже почти не шевелятся. Рустам стоит над ними, ровно дыша, будто закончил пробежку. Поднимает глаза на меня. Долгий, тяжёлый взгляд — и мурашки бегут по спине.

Жест: «Иди сюда».

Я качаю головой. Сердце колотится, в ушах звенит.

— Иди сюда! — рявкает он. И я, выдохнув, выхожу.

На улице пахнет железом и мокрым асфальтом. Он не смотрит на меня:

— Дверь подержи.

— Им сюда нельзя! — пытаюсь возразить.

— Ну смотри, — голос спокоен, но в нём холодная сталь. — Можем отвести их в больницу или в тюрьму… а завтра они снова пойдут искать твою Катю. А можем — взять с них запись показаний, — продолжает он, чуть поворачиваясь, — копию Катя будет хранить у себя. Для своей безопасности.

— А освидетельствование? Их же посадят?

— Ты в какой стране живёшь? У них такая крыша, что твою Катю ещё и выставят насильницей.

— Это неправильно.

— Не спорь. Пошли в подсобку, отнесём их туда. С Катей я сам поговорю.

Он наклоняется, подхватывает одного на плечо, будто пустой мешок. В свете фонаря его лицо кажется резче, жёстче.

— А ты… от них бежал? — вырывается у меня. — Или от таких, как они?

Он поворачивает голову. Взгляд тяжёлый, цепкий, как замок.

— Меньше будешь знать — крепче спать.

Он возвращается за вторым, бросает его рядом, как мешок картошки.

— Фонарик принеси. И верёвку.

— Зачем?

— Связывать будем… и кино снимать.

Глава 6.

Я отправляю Катю на скорой, торопливо отвечая на вопросы фельдшеров. Сердце всё ещё гулко отзывается в груди после той дикой сцены в подсобке. На секунду меня пронзает отчаянная мысль: признаться им. Рассказать прямо сейчас, что всего в нескольких метрах отсюда, за тонкой стеной, продолжается допрос, сопровождаемый хрипами и ударами. Стоит только выдохнуть правду — и появится шанс. Они вызовут полицию, приедут вооружённые люди, всё закончится.

Но слишком ясно воображение подсовывает мне картину этого конца: сирены, треск выстрелов, крики. Рустам ведь не сдастся, никогда. Он пойдёт до конца, а значит — прольётся кровь. Развороченные стеллажи, книги, пропитанные гарью и страхом. Фельдшеры, случайные свидетели, тоже под прицелом. И если он не погибнет там, в перестрелке, его посадят. А потом… потом он выйдет. И однажды вернётся. Вернётся ко мне. Вернётся за местью.

— Девушка, у вас всё нормально? — один из фельдшеров прищуривается, будто пытается рассмотреть в моём лице не только ответ, но и то, чего я стараюсь скрыть. — Вы точно не видели, кто это сделал?

Я заставляю себя улыбнуться, сухо, чуть нервно, и отвечаю:

— Если бы и видела, то явно не стала бы подставлять вас, а позвонила в полицию.

Слова звучат слишком спокойно для того ужаса, что творится внутри. Словно я репетировала эту фразу много раз.

— Ну да… — кивает молодой парень. Но дверь машины он не закрывает, будто ждёт, что я добавлю ещё хоть слово.

Я отвожу взгляд, смотрю на Катю, бледную, с закрытыми глазами, и шепчу почти себе:

— Ну даже у библиотекарей бывают выходные. Помогите ей, пожалуйста.

— Обязательно, — кивает блондин, и только тогда наконец захлопывает двери. Машина трогается, красные огни гаснут за поворотом.

Я остаюсь одна, у крыльца. Тишина сгущается, становится липкой. Я медленно возвращаюсь внутрь, поворачиваю ключ в замке, будто эта тонкая железная преграда способна защитить. Сквозь стекло вижу чужую машину, припаркованную нелепо, будто брошенную наспех. Никто из скорой даже не поинтересовался, чья она. Никому нет дела.

Вдох. Шаг в темноту. Второй. Я втягиваю воздух, и вдруг срывается короткий вскрик: прямо из тени выступает Рустам. Его улыбка — тонкая, ироничная, будто всё, что только что произошло, для него — не больше, чем забавная постановка.

— Интересно, — протягивает он медленно, скользя взглядом по мне, — сколько раз парни проявляли к тебе интерес, а ты их игнорировала.

Я застываю. В горле пересохло.

— Интерес? Ко мне? — выдыхаю с раздражением, оборачиваясь к двери, туда, где ещё видны удаляющиеся огни скорой. — Ты про фельдшера?

Я пытаюсь усмехнуться, но голос срывается.

— Ничего он не проявлял.

— Ну да, ну да, — Рустам качает головой, и в его тоне слышится ленивое, опасное удовольствие.

— В общем, видео есть, теперь можно отпускать их.

— Куда отпускать? Здесь? — я невольно оборачиваюсь в сторону тёмного коридора, где ещё недавно слышались стоны и приглушённые удары.

— А что ты предлагаешь? — его усмешка режет воздух, как нож. — Вчетвером посидеть, книжку с ними почитать?

Я стискиваю губы. Он говорит так легко, словно речь идёт о каких-то школьниках, задержанных за курение за гаражами. Но кровь на полу и тишина после — напоминают, что всё совсем иначе.

— А тебе самому не прилетит за то, как ты с ними обращался? — спрашиваю я тихо, даже не веря, что смею упрекать его.

Он вздыхает, тяжело, будто эта тема его вымотала. Медленно приближается, опирается ладонью о стену прямо над моей головой. Стена холодная, а его тело — тёплое, слишком близкое. От этого положения мне становится тесно в груди.

— Я планировал из города уезжать, — бросает он почти буднично.

Вот оно что. Он просто пережидал.

— Ну правильно, — отвечаю с горечью. — Ты уедешь, а они потом сюда заявятся. Ты думаешь, их остановит какая-то запись? И что будет с Катей? Со мной?

Он чешет зубы языком, как делает это всякий раз, когда что-то обдумывает. Потом резко отстраняется, уходит к читальному залу. Его шаги гулко отдаются под потолком. Там, среди тёмных стеллажей, на столе лежит потрёпанный томик Пауло — книга, ставшая оружием. Он берёт её, листает, будто ищет ответ между строк.

— Тебя Оля зовут? — вдруг бросает на меня взгляд. — Катя тебя так называла.

— Ну да, — подтверждаю я, чувствуя какое-то странное облегчение от того, что он вообще запомнил моё имя.

— Я вчера не смог убить человека, — говорит он так просто, словно констатирует факт. — Меня ищут. Если найдут, то драться не будут, просто пришьют.

Я затаиваю дыхание, не знаю что на это ответить. Получается я и правда угадала откуда он и что тут делает.

— Хочешь моей смерти?

Глава 7.

На секунду он снова становится опасным, но в следующую — я вижу только усталого парня. Смотрю прямо на него: на красивое, резкое лицо, на глаза, в которых впервые нет угрозы. Они не пугают больше. Он просто… не смог убить. А потом бился за Катю. И не стал насиловать меня, хотя мог. Он может думать о себе что угодно, но что-то хорошее в нём ещё живо, это чувствуется каждой клеткой.

— Нет, — качаю головой. — Не хочу. — А если не секрет, чем ты занимался в своей… банде?

— Банде? — он хохочет хрипло, низко. — ОПГ это называется. Совсем новости не смотришь?

Я тоже усмехаюсь, немного неловко.

Качаю головой.

— Только если новости культуры.

— Секрет, конечно. А что? — его голос становится настороженным, но не враждебным.

— Ну просто… — я запинаюсь, подбираю слова. — В городе же не одно ОПГ. Ты сам говорил, что у этих парней крутая крыша. И обычно такие люди всегда находятся в состоянии холодной войны.

— Ну?

— Ну… — я чувствую, как слова путаются, но всё же продолжаю. — Ты можешь что-то знать, что-то рассказать. И отдать этих уродов главному в той группировке. Чушь несу, да?

— Конечно чушь, — усмехается он, но не зло. Опускается в кресло, разваливается в нём, закидывая ногу на ногу. Берёт книгу, открывает её, но даже не читает — просто пялится в буквы. Минуты тянутся вязко, а я откровенно смотрю на него, не пряча взгляда. Он чувствует, но не отводит глаз от страницы.

— Но в этом есть смысл, — вдруг добавляет тихо, словно самому себе. И уже громче: — Запись сможешь на флешку перекинуть?

— Смогу, — отвечаю я, уже делая шаг к стойке, но в тот же миг его пальцы захватывают моё запястье. Он тянет резко, так что я почти теряю равновесие, и оказываюсь совсем близко. Наши лица на одном уровне, носы почти соприкасаются. Я чувствую его дыхание — тёплое, пряное, пахнущее сигаретами и чем-то опасным.

— Что… — шепчу я, сердце колотится так, что отдаётся в висках. — Отпусти. Отпусти, Рустам.

Он чуть наклоняет голову, его глаза становятся темнее, глубже, как омут.

— Поблагодарить тебя хочу. Тот медбрат вряд ли когда-то решится тебя поцеловать. А тебе это просто необходимо.

— Не надо меня цело… — я пытаюсь закончить фразу, но она растворяется в воздухе. Его ладонь уже скользит на затылок, грубо сжимает волосы, тянет так, что кожа натягивается, и в этой боли есть сладость, будто он вырывает меня из привычного мира.

И вдруг его губы касаются моих. Нет — не касаются, а обрушиваются, как удар. Он буквально выбивает почву из-под ног. Я хватаю воздух, но он тут же вторгается языком, властно, не оставляя мне ни шанса вдохнуть, ни крикнуть. Губы горячие, жадные, влажные, он сметает все мои сомнения, разрывает меня на атомы.

По коже бегут мурашки, словно тысячи иголочек. В животе стягивается тугой узел, и от этого узла во все стороны расходятся волны жара. Я чувствую, как его рука на затылке сильнее сжимает пряди, причиняя резкую боль, и эта боль сливается со сладостью, от которой кружится голова. Я не знаю — от поцелуя или оттого, что больше не могу сопротивляться.

Он целует так, будто хочет выпить меня до дна, выжечь изнутри, оставить только пепел. А я, несмотря на отчаянное «надо остановиться», сама тянусь к нему, теряюсь в этой влаге, в его жадности, в бесстыдной наготе языка.

Он тянет меня ближе, прижимает так, что я почти ощущаю, как бьётся его сердце. И в этот момент его вторая рука нагло скользит вниз — ложится на мою грудь, сжимает её, заставляя меня задохнуться не от страсти, а от возмущения.

Всё ломается. На смену дрожи и жара приходит ярость. Я вырываюсь, отталкиваюсь от него, ладонь сама взмывает вверх — и звонкая пощёчина разрывает тяжёлый воздух между нами.

— Дурак, зачем ты! — вырывается у меня, и ладонь сама находит его щеку. Звонкий хлопок рассек тишину, будто в библиотеке захлопнулась тяжелая дверь. Его голова чуть дернулась в сторону, но глаза остались прикованными к моему лицу — темные, блестящие, с искрой насмешки.

Я отстраняюсь, делаю шаг назад, чувствую, как дрожат пальцы, и почти падаю на стул. Сердце все еще колотится после этого поцелуя, губы пульсируют, будто к ним приложили раскаленный металл. Я стараюсь выровнять дыхание, чтобы не показать, как сильно меня трясет.

Сажусь, достаю флешку и машинально начинаю скидывать на неё видео. Клавиши под пальцами дрожат, а экран плывет перед глазами. Его взгляд я ощущаю физически — тяжелый, внимательный, будто он сидит не в метре от меня, а касается каждой клетки моей кожи.

— Не понравилось? — его голос звучит низко, с той самой ленивой усмешкой, которая сводит с ума и бесит одновременно.

— Нет, конечно! — бросаю резко, будто плевок. Сама не замечаю, как рука взлетает, и я кидаю флешку прямо в него. Он ловит её легко, будто заранее знал, что я так сделаю.

Флешка мелькает между его пальцев, и мне на секунду кажется, что это не просто пластик, а моя свобода, моя последняя карта.

— А вдруг это последняя ночь в моей жизни, — произносит он тихо, почти задумчиво, и впервые в его голосе слышится не только насмешка, но и усталость.

Я поднимаю на него взгляд и неожиданно понимаю: он не играет. Эта мысль — не бравада, а простая констатация факта.

— Если она будет последняя в твоей, то и моя недолго будет продолжаться, — отвечаю я, и голос мой срывается, слишком искренний.

Он усмехается, чуть качнув головой.

— Пессимистка ты.

Медленно выпрямляется, тянется, как будто возвращается к жизни после долгого сна. Потом кивает на дверь:

— Пойдём, багажник мне откроешь.

И я иду за ним, чувствуя, как ноги подгибаются, а внутри всё ещё гудит после его прикосновений и после моей пощёчины. Я сама не знаю, чего во мне больше сейчас: страха, злости или того странного томления, от которого хочется закричать.

Он молча тащит одного за другим, как мешки, и бесчувственные мужики один за другим исчезают в темном нутре багажника. Железо глухо лязгает, когда крышка падает вниз. Машина дрожит, будто тоже пытается переварить этот груз. Я стою в стороне, прижав руки к груди, и не могу заставить себя пошевелиться.

Глава 8.

Даже странно — Ганриетта Михайловна, строгая управляющая библиотекой, будто ничего не заметила. Всё как всегда: те же стены, те же полки с книгами, запах бумаги и пыли, ровно сложенные стопки журналов на подоконнике. Даже стёкла целы, ни трещинки, ни осколка. Словно та ночь была только в моей голове, сон, от которого не осталось ни одного следа.

Она медленно обходила зал с утра, проверяла порядок, привычно поправляла книги, глухо постукивая ногтем по корешкам, — а я стояла, сердце колотилось, будто вот-вот разобьётся. Я ждала: сейчас она поднимет на меня глаза, спросит, выведет на чистую воду. Скажет, что знает всё — что я не заявила на Рустама, что позволила ему коснуться, что не оттолкнула, а сама утонула в этих губах, обветренных, пахнущих чем-то горьким и чужим.

Но ничего. Ни слова. Для неё ночь прошла тихо, обычная ночь, каких сотни. А у меня перевернулся мир, будто старые страницы книги вдруг переписали заново, не спрашивая.

Домой я возвращалась, спотыкаясь, всё оглядывалась. То ли боялась увидеть его за углом, то ли… ждала. Ждала, что появится. Что жив. Что не убрали его свои же. Сердце сжималось — страх и надежда переплетались так туго, что невозможно было разделить.

— Мам, я дома! — крикнула в коридоре, снимая балетки.

Из кухни выглянула мама — улыбается, как всегда. Даже не догадывается, что внутри меня цунами, что я задыхаюсь от мыслей.

— Привет, дочка. Сейчас оладушки будут, горячие, с клубничным вареньем. Как дежурство?

— Нормально, мам. Я не хочу есть, — отвечаю слишком тихо.

Её взгляд становится тревожным. Ну кто вообще откажется от её оладушек — пышных, золотистых, сладких? Только человек, у которого всё внутри сломалось. Но я уже закрываюсь в комнате и падаю на кровать.

Пальцы сами тянутся к губам. Эти губы сегодня впервые целовали по-настоящему. И как целовали… ни один роман так не опишет. Это было слишком откровенно, слишком грязно и интимно. Словно это был не поцелуй, а сам акт — обнажённый, беспощадный, без прикрас.

Для него, наверное, это привычно. Для меня — откровение. Говорят, первый никогда не забывается. Так и есть.

Не забывается и на следующий день, когда иду в больницу к Кате. Не забывается и через неделю, когда встречаю её после выписки. Она совсем не похожа на прежнюю весёлую девчонку. Глаза потускнели. Слишком хорошо она поняла, куда ведут беспорядочные связи.

— Спасибо, что встретила, Оль, — говорит она тихо. — Больше никто не пришёл, представляешь? У матери ещё тур не кончился, отец занят новой семьёй. Слушай… а тот парень, ну, который был в ту ночь…

— Не знаю, Кать. Он забрал тех мужчин и больше не появлялся.

А сама думаю: я ждала. Ох, как ждала. Что он заявится. Подкараулит. Придёт под чужим именем, чтобы вернуть книгу. Столько версий напридумывала, что сама в них путаюсь.

Влюблённость — прекрасное чувство. Но с каждым днём оно становится всё болезненнее. Потому что я не знаю, почему он не приходит. Потому что забыл меня? Или потому что мёртв?

И страшнее всего, что второй вариант кажется легче. Ведь кому захочется признаться: для мужчины ты была лишь случайной попутчицей, временной остановкой на его длинном пути.

Вечером я снова лежу в комнате, притушив свет настольной лампы. За окном — сумерки, фонари только загораются, и их жёлтые круги тянутся в стекле, как усталые глаза.

Я не могу найти себе места. Читаю — не вижу букв. Слушаю музыку — слова проходят сквозь меня. Даже мамины шаги по кухне раздражают: будто она дышит слишком громко, а мне нужно услышать что-то другое.

Каждый звук в подъезде — будто удар в сердце. Щёлкнула дверь этажом ниже — я вскакиваю, замираю, прислушиваюсь. Шаги по лестнице — он? Или сосед? Металлический скрежет ключа в замке чужой квартиры — и я снова проваливаюсь в пустоту.

Я ловлю эти крошечные звуки, как сигналы, как доказательства, что мир всё ещё живёт. Но мне нужен только один шаг, одно дыхание за дверью — его. И я выматываю себя этим ожиданием.

Я представляю, как он мог бы появиться:

Сначала тихий звонок. Я открою, и он будет стоять, опершись на стену, с этой своей усталой усмешкой. Скажет что-то вроде «Книгу забыл».

Или не будет звонка — просто войдёт, как в ту ночь, и встанет в дверях, высокий, тёмный, с глазами, которые прожигают.

Но за дверью пусто. Лифт гудит, уезжает, и я понимаю, что снова накрутила себя зря.

Закрываю глаза, засовываю руки под щёки, но всё равно вижу его. Эти губы, жестокие и нежные одновременно. Его запах. То, как сердце тогда ударилось о рёбра так, что больно стало дышать.

И чем больше проходит времени, тем сильнее страх: а вдруг я никогда его больше не увижу? А вдруг эта ночь останется единственной?

Внутри становится холодно, будто в комнате приоткрыли окно и впустили зимний сквозняк. Я натягиваю на себя одеяло, но холод не уходит. Он сидит во мне — оттого, что я не знаю, жив ли он.

И вот тогда мне впервые приходит мысль:

Если бы он погиб — может, было бы легче. Тогда всё объяснимо. А если он жив и просто не пришёл… значит, я ему не нужна.

От этой мысли хочется кричать, но я только сильнее вгрызаюсь зубами в подушку, давлю крик внутри.

Глава 9.

Всю следующую неделю я сдаю экзамены. Выхожу из аудиторий с пустой головой, будто все знания вытряхнули силой, а внутри осталась только одна мысль: он не пришёл. Каждый день я жду, что увижу его силуэт в коридоре школы, на остановке, у дверей библиотеки. Но вместо этого — только привычные лица одноклассников, их усталые шутки про билеты и шпаргалки.

По вечерам общаюсь с Катей. Она почти не выходит из дома: сидит на диване, укутавшись в плед, с ноутбуком на коленях. Смотрит сериалы без звука, будто боится громких слов. Иногда мы вместе пьем чай, и я чувствую, как её мир сузился до этих стен. Она всё ещё не смеётся как раньше, и в её взгляде — какое-то новое знание, тяжёлое, взрослое.

— Спасибо, что заходишь, Оль, — часто говорит она, поправляя волосы. — Если бы не ты, я бы вообще забыла, как люди выглядят.

Я улыбаюсь, но сама понимаю: мы обе изменились в ту ночь, только по-разному. Она словно выжата, а я — наоборот, полна какой-то опасной, жгучей энергии, которую некуда девать.

Проходит две недели. В одно тёплое июньское утро я решаю навестить её сама. Беру пакет с фруктами, которые купила на рынке, и иду по знакомой улице. Солнце жгёт плечи, асфальт расплавляется под ногами, а в голове всё крутится одно: а если он жив, почему он не пришёл?

Поднимаюсь по лестнице в её подъезде, чувствую, как сердце снова уходит в пятки — будто жду не её, а его. Смешно.

— А что на учёбе? Экзамены уже кончились? — спрашивает Катя, поправляя плед на коленях.

— Меня завалили на истории искусств, — признаюсь, опуская пакет с фруктами на стол.

— Шутишь? Ты же лучше всех её знаешь. Ты же вечно с Петровичем споришь.

— Ну, очевидно, доспорилась. — усмехаюсь, но внутри до сих пор ком. — Он начал задавать такие вопросы, которых не было в теме. Более того, я откапала информацию о них в старых советских изданиях. Так что… он меня завалил. Понятия не имею, зачем.

Катя округляет глаза.

— То есть ты можешь вылететь с бюджета?

— Кать, а с чего ты взяла, что я на бюджете? — я фыркаю, снимаю ветровку и сажусь рядом. — За меня братья платят.

— Ого, правда? Богатые, что ли?

— Да, — не удерживаюсь и смеюсь, качая головой. — Только не обольщайся: они оба крепко женаты.

— Да я так, просто спросила, — машет рукой. Но глаза у неё хитрые, как всегда. Немного ревности, немного зависти, немного старой Кати, той, прежней, которую я хочу вернуть. Так мне не хватает ее беззаботности.

— И что ты будешь делать с Петровичем?

— Завтра пересдача. И поверь, я подготовилась, — говорю уверенно, но сама знаю, что между конспектами и статьями мысли всё равно соскальзывают. Снова туда. К его глазам. К его губам. К тому, жив ли он.

Смогу ли я сосредоточиться завтра? Или снова вместо билета буду видеть его лицо?

****

Попрощавшись с Катей, иду к остановке. Воздух тёплый, вечерний, асфальт ещё хранит жар солнца. И вдруг взгляд цепляется за машину, которая выезжает со двора. Чёрный седан, блестит, как новая монета. Номер — три двойки.

Глупо, но меня будто током бьёт: я уже где-то видела этот номер. Вот только не могу вспомнить где.

Можно, конечно, помечтать, что это Рустам следит за мной. Что он жив, что не бросил. Но это же нелепо — думать, что у него есть время тратить силы на меня. Если он вообще жив, конечно.

Я сойду с ума, если не узнаю правду.

Дома хватаюсь за телефон и набираю сестру Аню. У неё муж — известный хирург, и я заранее прокручиваю в голове уважительную причину, зачем мне вдруг понадобился парень с тёмными волосами, ростом около ста девяноста. Пока его зовут к телефону, я обгрызаю ногти до крови и уже готова бросить трубку, забыть и про Рустама, и про этот поцелуй, который до сих пор горит на губах.

Интересно, а он вообще читал ту книгу? Или выкинул в урну на первой же улице… если жив.

— Привет, Оля, — в трубке голос Романа. — Что случилось?

Смешно, но кто бы из родных ни ответил, все всегда начинают с одного и того же. Наверное, привыкли: если я звоню, значит, беда.

— Да, собственно, ничего. У меня приятель пропал. Я хотела узнать… — я замолкаю, а потом выдыхаю, будто нырнула в ледяную воду. — Не умер ли он.

В трубке тишина. Роман молчит несколько секунд, откашливается.

— Вернее, не убили ли его, — добавляю почти шёпотом.

— Оль, во что ты влезла?

— Ни во что, — огрызаюсь. — Не хочешь помогать, так и скажи! — и тут же срываюсь, бросаю трубку. Сжимаю лоб ладонью. Боже, ну и дура. Зачем вообще позвонила?

Телефон тут же вибрирует снова. Я отвечаю мгновенно.

— Извини.

— Даже не думал, что ты настолько похожа на Аню, — хохочет Роман. — Такая же истеричка. Ладно, давай теперь подробно. Что ищешь?

— Ну… — я сглатываю. — У моей подруги недавно… ну…

— Надругались над её половой неприкосновенностью, — спокойно заканчивает он. — Дальше.

— В общем, один парень вмешался. Избил их. Куда-то увёз. И больше я его не видела.

— Подробности будут?

— Нет.

— Ну ладно. Так. Ты хочешь понять, не убили ли они его?

— Да.

— Поднять трупы с огнестрелами, ножевыми или утопленников?

Я замолкаю, ошарашенная. Роман в таких вещах явно разбирается слишком хорошо.

— Ну… получается, что так, — выдыхаю.

— Я позвоню кое-кому. Приметы нужны? Родинки, шрамы в области паха?

Лицо заливает жаром, щеки горят, как костёр. Мне так стыдно, словно я не по телефону говорю, а стою перед ним в кабинете, и он рассматривает меня под светом лампы.

— Мы же с ним не… — начинаю запинаться.

— Оль, мне всё равно. Но если хочешь, чтобы я узнал — нужны детали.

Я вдыхаю глубже.

— Ладно. Он высокий. Белые кроссовки, «Адидас», кожаная куртка. Тёмные волосы, смуглая кожа. Спортивное телосложение. Похож… ну, скорее на татарина.

— Имя у твоего татарина есть?

— Вряд ли у него с собой документы были. И он не мой! — срываюсь снова.

— Я понял, — Роман усмехается. — Ладно, узнаю. Перезвоню.

Глава 10.

На следующий день я прихожу на пересдачу экзамена. Даже странно — в коридоре никого. Ни шумных студентов, ни напряжённого ожидания перед кабинетом. Словно всё здание вымерло, и только я одна должна пройти этот путь.

Дверь в аудиторию приоткрыта. Сердце бухает в груди, но я стучу и захожу.

За столом — Власов, Альберт Петрович. Очки сползли на нос, пальцы нервно перебирают ручку. Он поднимает глаза и чуть улыбается.

— Добрый день, Синицына. — голос тягучий, как густой мёд, от которого тянет тошнотой. — Надеюсь, на этот раз ты готова? — кивает на билеты.

Я молча подхожу, беру один. Лист дрожит в руках. Вопросы читаю — и понимаю: пустота. Я не знаю ответа. Не то чтобы плохо выучила — этой темы снова не было. Ни в программе, ни в рекомендованной литературе, нигде.

— Зачем вы это делаете? — вырывается у меня, голос ломается.

— Что делаю, Оленька? — его брови приподнимаются. Он произносит моё имя так, будто пробует его на вкус.

— Зачем валите меня? Здесь нет ничего из того, что мы проходили.

— Значит, ты снова не готова. Очень жаль. Не ожидал от тебя такого.

— Вы издеваетесь. — чувствую, как по щекам поднимается жар. — Вы вообще меня не слышите?

— Слышу. — он медленно откладывает ручку. — Слышу, как сильно ты хочешь сдать экзамен. Последний, если я не ошибаюсь? А я ведь могу сильно подпортить тебе диплом. Ты же на красный идёшь, да?

Я глотаю воздух, будто им можно отбиться.

— Слушайте, я знаю материал лучше всех в группе. Собирайте комиссию. Я буду сдавать им.

Разворачиваюсь, чтобы уйти, но он вдруг хватает меня за руку. Его пальцы сухие, цепкие, и от этого прикосновения меня бросает в дрожь.

— Ну куда ты, — тихо тянет он. — Всегда ведь есть способ договориться. Я же не зверь.

Я резко вырываю руку.

— Договориться? Вы денег хотите?

Он усмехается, губы растягиваются в мерзкой улыбке.

— Ну какие деньги… Разве можно у такой милой, невинной девочки просить деньги? — его ладонь неожиданно касается моего лица, и меня мутит.

В его глазах — не усталость, не раздражение. Там похоть. Жадная, грязная. Он скользит пальцами ниже, к моей груди.

Меня обдаёт холодом. Сердце колотится в висках.

Я срываюсь — удар ладонью по щеке звучит звонко, даже слишком громко в этой пустой аудитории. Он отшатывается, а я уже бегу к двери.

— Пеняй на себя! — рявкает он мне в спину, голос срывается. — Мой экзамен ты не сдашь!

Я вылетаю в коридор, цепляюсь плечом за стену, но не останавливаюсь. Сквозняк бьёт в лицо, и только на улице позволяю себе вдохнуть. Меня трясёт. Руки холодные, колени дрожат.

Боже… какая пошлость. Как мерзко. Как он может? Сколько раз он принимал экзамены таким образом? И сколько девчонок молчали?

Меня мутит так, будто я проглотила яд. Но вместе с этим внутри нарастает странное чувство: злость. Чистая, выжигающая злость.

Я иду по проспекту на ватных ногах. Асфальт будто проваливается подо мной, люди вокруг — серые, размытые, их голоса приглушены. В груди клокочет тошнота, в горле стоит ком. Я всё ещё ощущаю его сухие, липкие пальцы на своём лице, на груди. Отвращение накатывает волнами, так сильно, что кажется — вывернет прямо здесь, посреди улицы.

И тут же, чтобы не сойти с ума, я мысленно убегаю в воспоминания. Туда, где меня пытался взять Рустам. Его руки — жёсткие, резкие. Его губы — горькие от табака. Но даже тогда, даже в ту ночь я не чувствовала отвращения. Был стыд. Был страх. Было странное, ненавистное самой себе желание. А теперь я знаю разницу: сегодня поняла, что такое настоящее «тошно».

А если бы он, этот седой старик, всё-таки взял меня? Прямо там, в кабинете?

От этой мысли меня передёргивает. Я обхватываю себя руками и иду дальше, пытаясь сдуть воспоминания ветром. Но они липнут, как грязь.

На остановке холодный воздух немного приводит в чувство. Я жду автобус, цепляюсь за табло с расписанием, как за спасательный круг. И вдруг — резкий визг тормозов напротив.

Чёрная машина. Та самая. Номер — два, два, два.

Дверь со стороны пассажира медленно открывается, и я вижу его.
Живого. Настоящего.
Сердце проваливается в пятки, потом рывком ударяет в горло. Губы пересыхают, дыхание сбивается. Рустам.

Он сидит так спокойно, будто мы расстались вчера. Те же тёмные глаза, чуть прищуренные, внимательные, и усмешка на губах. В этот момент всё вокруг перестаёт существовать: шум дороги, люди на остановке, даже холодный воздух, стягивающий кожу.

— Кто-то отчаянно ищет мой труп. Не знаешь, кто это может быть? — его слова прорывают вязкую тишину.

Я не нахожу слов. Только качаю головой, как дура, всё ещё в шоке, глядя на него, будто он привидение.

Мы смотрим друг другу в глаза, и в этой паузе передо мной проносится всё — те несколько часов, когда он ворвался в мою жизнь.

Его горячее дыхание. Его резкие, чужие, но такие жадные поцелуи. Его пальцы, держащие меня так, будто я вещь. И то чувство, от которого до сих пор стыдно: мне было мало страха. Мне хотелось его.

Грудь сжимается, дыхание рвётся, а я не в силах отвернуться.

Он всё так же смотрит прямо в меня, как будто видит всё, что я прячу, и усмешка становится чуть глубже.

— Ну что встала? — его голос спокойный, почти ленивый, но в нём есть та сталь, от которой подкашиваются колени. — Садись быстрее.

Нельзя. Не должна. Надо развернуться и уйти. Бежать, пока не поздно.

Но тело предаёт. Вместо разумных шагов назад я тянусь к дверце, как во сне, и сажусь внутрь.

Запах — кожа, сигареты, тёплый мужской парфюм, от которого в памяти снова вспыхивает тот поцелуй.

Дверь закрывается сама, с оглушительным щелчком. Будто клетка.

Глава 11.

Тошнота от ситуации с профессором мигом проходит. Слишком остры впечатления от встречи с Рустамом. Живым. Невредимым.

Я долго и пристально разглядываю его профиль, словно он и правда может оказаться привидением, раствориться, стоит мне моргнуть. Линия скулы резкая, челюсть сжата, и от этого в висках рождается пульсирующее эхо.

Взгляд скользит ниже — к его руке. Длинные пальцы крепко, уверенно обхватывают оплётку руля. Левая ладонь — сильная, сухая, с заусенцами и тонкой белой полоской шрама возле большого пальца. Они двигаются так, будто руль — продолжение его тела: чуть надавил — и иномарка уже скользит между других машин — которые двигаюстся словно в замедленной съемке, словно из прошлого века.

Я отвожу взгляд к окну, но отражение выдаёт: я всё равно смотрю. Его силуэт в стекле — собранный, собраннее, чем когда-либо. Будто эта машина, этот поток — его стихия.

В груди странно тесно. Я будто заново учусь дышать — короткими, осторожными вдохами. Сердце бьётся слишком быстро для сидячего положения, и я улавливаю каждый его толчок, как удар в запертые двери.

Он переключает скорость, движение механическое, точное.

Костяшки пальцев чуть белеют от усилия, и в ту же секунду меня трогает мысль: этими же руками он может раздавить, удержать… или прижать так, что невозможно будет пошевелиться.

Я сжимаю колени, будто от этого станет легче.

— Олька, не молчи, расскажи, что нового прочитала.

— К экзаменам готовилась в основном. Почти все сдала.

— Почему почти все. Что – то мне кажется ты все автоматом получаешь. Ты наверное из тех, кто не пропускает не потому что важно, а потому что чувство вины загрызет, — усмехается он, а я ничего не отвечаю. Боюсь спугнуть мгновение наверное. Ведь ничего не стоит ему затормозить и высадить меня. И все, больше я его никогда не найду.

Но и говорить с ним не хочу, бесит его поведение, тот факт, что я искала его труп, а он уже тут и нагло ухмыляется мне в лицо.

— Нравятся хорошие девочки?

— Все вы хорошие, пока ноги не начнете раздвигать. Один, второй, десятый. Но знаешь, я рад, что буду первым.

— Шовинист. То есть вам можно трахаться с кем хотите, а мы сразу шлюхи.

— Так мир устроен.

— Не мир, а мужчины. Знаешь, я накаталась. И если ты рассчитываешь получить мою девственность, то облом. Я уже продала я.

— да ну? И кому? Старперу профессору, потому что экзамен не ставит?

— Да ты уже все знаешь, — чувствую как меня трясет. – Жаль ты не видел, как он ставил мне автомат. Раком ставил.

— Заткнись! Не было у вас ничего. У тебя вообще ни с кем ничего не было. И целовалась ты тогда впервые.

— Ну и что? Тебе то что?!

— А куда мы едем? — вырывается у меня, когда вижу, что мы уехали из города, а за окном сильно потемнело.

— Катаемся, — пожимает плечами, и тут же тянется рукой к панели. Его пальцы скользят по кнопкам, и в салоне разливается мелодия. Густой ритм, вязкий, он буквально проникает в поры, отзывается в груди, будто чужое сердце бьётся внутри меня.

— Зачем? — мой голос дрожит сильнее, чем хотелось бы.

— Потому что пока я тут с тобой, я ещё не стал убийцей.

Все тёплые огни, весь флер опасной близости, этот странный тёмный романтизм — рушатся в одно мгновение. Их смывает волна ужаса.

— Это шутка такая? — спрашиваю я слишком быстро, почти умоляюще.

— Если бы, — он усмехается уголком рта, но в глазах ни тени лёгкости. — Сегодня я встаю на новую ступень. Становлюсь ближе к папе. Если убью, возьмёт в ближний круг. Там всегда те, кто замаран кровью.

— К твоему… папе?

— К общему. Так называют криминальных авторитетов, — поясняет он так спокойно, словно речь идёт об экзамене. — Я же сделал тогда, как ты предложила. Отвёз этих придурков. Смотрел, как их закапывают.

— Боже… хватит! Хватит! — у меня срывается голос, я вжимаюсь в сиденье, как будто это способ отгородиться.

Но Рустам словно нашёл в себе чёрную яму и теперь сливает туда всё накопившееся. Каждое слово — камень. Они падают тяжело, вязко, и от их глухого звона внутри у меня сводит живот.

И страшнее всего — в его интонации нет ни сожаления, ни оправдания. Только констатация.

— Думаешь, я первый раз такое видел? — он чуть наклоняется ко мне, голос глухой, натянутый, как струна. — Да постоянно. И в перестрелках участвовал. Но ещё никогда никого не убил. А сегодня придётся. А тут ты так удачно подвернулась.

— Сдайся, — выдыхаю я, не веря сама себе, но цепляясь за последнюю возможность. — Пойди в милицию. Там накроют этого твоего «папу».

Глава 12.

Он усмехается, горько и зло.

— Это только в кино их накрывают. А по факту я лишь подпишу себе смертный приговор.

— Замолчи… — я хватаюсь за воздух, за ремень, за любое слово, лишь бы остановить этот поток. — Останови машину!

— Да ни хрена, — он резко дергает руль, и нас качает, как лодку на волне. — Ты сама в неё села. Так что слушай. Слушай, кого ты искала. Думала обо мне. Влюбилась, да?

— Нет! — мой крик срывается. — Я хотела, чтобы ты умер!

— Чтобы забыть меня и жить дальше? — он бросает на меня взгляд, острый, как лезвие. — Сука… все вы суки. Один вон наш умер — так его жена ко мне начала напрашиваться в штаны.

— Не хочу знать, — зажимаю уши ладонями, но он не останавливается.

— А я не взял. Знаешь, почему? — его голос становится ниже, почти интимным.

— Не хочу знать! — повторяю, но внутри дрожь, будто я уже слышу ответ.

Он скользит пальцами по рулю, будто по моему телу, и шепчет:

— Потому что думаю, что она чужая. А ты моя. Моя уже. В башке сидишь. Книжка эта в голове твоим голосом. Снишься. И каждый сука раз я довожу дело до конца и насилую тебя в той библиотеке. А тебе нравится, нравится, потому что ты сама меня хотела. И сейчас хочешь. Признайся блять себе, что хочешь! И с моргом этим. Знала, что узнаю, знала, что найду. У тебя был шанс остаться чистенькой, забыть, жить дальше, а ты выбрала искать меня. Теперь не обессудь за все, что нас ждет впереди.

— Нет никаких нас и никогда не будет.

— Как минимум сегодня я тебя трахну. Я заебался дрочить на наш единственный поцелуй.

Эти слова впиваются, как клеймо. Страшнее всего то, что в груди вспыхивает отклик — предательский, горячий, как искра в сухой траве.

— Останови чёртову машину! — визжу я, и пальцы сами хватаются за руль. Нас закручивает, трасса мелькает рваными вспышками фар, сердце бьётся где-то в горле.

Руслан резко вырывает у меня управление, сжимает руль так, что костяшки белеют, и ловко тормозит. Машину заносит, её трясёт, но он успевает вывести её на обочину.

Щёлк — аварийка, и мир вокруг окрашивается оранжевым, рваным светом. Он толкает машину чуть ниже по склону, пряча от чужих глаз. Всё стихает, но внутри меня только нарастает вой.

Я почти выпадаю наружу. Асфальт под ногами холодный, воздух режет лёгкие, и сколько бы я ни вдыхала, всё равно не могу надышаться. Грудь вздымается, пальцы дрожат.

— На, — Руслан появляется рядом. Его тень накрывает, и в руке — пластиковая бутылка.

Я хватаю её, делаю жадный глоток… и тут же захлёбываюсь. Обжигает язык, горло, нутро. Это не вода. Водка.

Я выплёвываю всё, что успела проглотить, кашляю, слёзы выступают на глазах. Но горло всё равно дерёт, словно внутри огонь.

Он смотрит спокойно, чуть склонив голову, будто изучает, как я бьюсь в этой кашлевой судороге. И в этом взгляде — ни капли жалости, но есть странная, тихая уверенность: он знал, что так будет.

— Что ты делаешь… — сиплю я, зажимая ладонью рот, но пальцы всё равно дрожат.

Он подаётся ближе, запах алкоголя и кожи обрушивается на меня.

— Проверяю, на что ты готова, — произносит он тихо, почти ласково, и от этой интонации меня пробирает куда сильнее, чем от водки.

— Придурок! Зачем?! — хриплю и бросаюсь на него с кулаками. Бью в грудь, по лицу, по плечам. Он стоит, как каменное изваяние, не шевелится, только смотрит. Пока я выплёскиваю злость, бьюсь о него, как моська о тигра.

Силы заканчиваются мгновенно. Тело ватное, дыхание рваное. Он даже не ударил в ответ — и именно это выбивает почву из-под ног.

— Ненавижу! — голос срывается. — Ты пропал! Я даже не знала, жив ли ты! А теперь ты появляешься, такой весь красивый, и говоришь, что собираешься стать убийцей. А дальше? А если поймают? А если посадят?

— Тебе так лучше будет, если посадят, — отвечает спокойно, словно речь идёт о бытовом пустяке.

— Почему?

— Тогда тебя девственности лишит какой-нибудь хороший парень.

Слова бьют в голову сильнее, чем алкоголь. Внутри будто что-то лопается, и всё, что я годами прятала, срывается с цепи. Все ночи без сна. Вся грязь моих собственных фантазий, от которых я краснела даже перед собой.

Я вдруг понимаю: дико холодно, мы на обочине, я могла бы прямо сейчас всё исправить. Сдать его ментам. Выполнить свой гражданский долг. И освободиться от этого кошмара.

Но язык, предатель, выдыхает совсем другое:

— А я не хочу хорошего. Я тебя хочу. И искала потому что думала…

И это признание, сказанное в полусогнутом состоянии — смесь отчаяния и опьянения, — оказывается страшнее любого его оружия.

Он все ближе. Его пальцы, тёплые и чуть шершавые, скользят по моему подбородку, задерживаются у губ. Один палец медленно, почти лениво, касается их, раздвигая, пока не проникает внутрь. Я замираю, чувствуя, как он слегка надавливает, играя с моим дыханием. Его взгляд — тяжёлый, будто придавливает меня к месту, а в ухо, горячим шёпотом, врываются слова, от которых щёки вспыхивают:

— Влюбилась?

— Влюбилась, — шепчу в ответ, и мой голос дрожит, но уже не от страха, а от чего-то другого, что кипит внутри, разрывая меня между желанием поддаться и страхом потерять контроль.

Он притягивает меня ближе, так близко, что я ощущаю жар его тела, твёрдость, которая врезается в меня через ткань джинсов. Его бедро прижимается к моему, и это движение — медленное, почти мучительное — заставляет сердце биться где-то в горле. Я пытаюсь вдохнуть, но воздух вязкий, пропитанный его запахом — чем-то терпким, как кожа и дым.

Его рука скользит ниже, сжимает меня крепче, и я чувствую, как он прижимается ещё сильнее, будто хочет, чтобы я запомнила каждую линию его тела.

— Здесь будем задницу морозить или поедем куда?

— Мм, — моргаю, быстро думая. Куда. Не к маме же заявляться. На гостиницу денег нет, да и опасно, не должны нас вместе видеть. И тут в голову приходит только одно место.

— А ты если книжку прочитал, так может сдать хочешь?

Глава 13.

Мы едем в сторону библиотеки. Мотор гудит низко, будто зверь перед прыжком. От этого звука у меня внутри тоже все гудит.

Я прижимаюсь носом к стеклу, смотрю в окно, считаю фонари — лишь бы не смотреть на Рустама.

Кажется, стоит только повернуть голову, и он поймает мой взгляд, вывернет всё наружу.

Я сама села в эту машину. Сама согласилась. И теперь каждый метр дороги — как шаг в пропасть.

Наконец мы паркуемся в тёмном, узком переулке.

Напряжение внутри такое, что пугает даже мяуканье кошки, визг шин где-то вдали.

Он усмехается — конечно, видит. Всё видит. Даже то, чего я сама в себе видеть не хочу. То, что так долго прятала даже от самой себя. Искала в книгах, в музыке и фильмах, но боялась признаться, чего на самом деле хочу.

— Сначала нужно сдать книгу, — вырывается у меня. Глупо, нелепо, но именно это я могу сказать, чтобы оттянуть всё остальное.

— Разумеется. Делай свою работу, — отвечает он спокойно, двигаясь рядом, совсем близко.

Мы подходим к двери, и я все жду, что выскочит что – то или кто – то, чтобы прервать неизбежное. Постоянно оглядываюсь. Медленно тянусь к двери библиотеки. Ключ дрожит в пальцах, никак не попадает в скважину.

Руки словно чужие.

Сердце колотится так, что его, наверное, слышно и ему. Я мешкаю, надеюсь на чудо — что свет за окном вспыхнет, кто-то появится. Но никого нет. Только мы. Его ладонь накрывает мою, нажимает сильнее.

Щёлк — и мы внутри. Я шагаю вперёд, понимая, что ключ теперь в руках Рустама.

Дверь за спиной захлопывается, ключ проворачивается в замке, и всё.

Нет пути назад.

Я так и стою к нему спиной. Чувствую его терпкий запах древесного одеколона, тёплое дыхание. Когда он касается ладонью поясницы — совсем легко, будто случайно, — меня бросает в дрожь.

Я делаю шаг вперёд, лишь бы уйти от этой ладони. Но стены библиотеки теперь не защита. Они, наоборот, будто заперли меня вместе с ним.

Иду за стойку, сажусь на своё рабочее место и включаю компьютер. Рустам так и стоит, внимательно за мной наблюдая.

— Скажешь свои данные? — мой голос звучит почти нормально, но внутри пустота.

Я хватаюсь за рутину, за порядок. Только это удерживает меня от попытки рвануть к выходу, а может быть рвануть в его объятия.

— Без проблем. Даже бандитам иногда нужно наведываться в святая святых. — он протягивает паспорт.

— Хасанов Рустам Рафаилович, — читаю вслух, забивая в систему. – Имя то настоящее?

— Это да.

— Значит есть и другие?

— Всегда нужно иметь пути отхода. Это кстати в твоей книжке написали.

— Она не моя. Будешь, ещё, что – то брать, — спрашиваю, бросая на него короткий взгляд. Но и этого хватает, чтобы зацепиться, чтобы снова сердце в пятки, чтобы снова заволноваться о том, насколько Рустам красивый, и насколько простая я сама.

— Сейчас я хочу тебя… почитать. Так что заканчивай дела и открывай первую страницу.

Я облизываю губы, чувствуя как от сказанного внутри все сводит и трепещет.

— Теперь надо вернуть книгу на место, — откашливаюсь, чувствуя, как щеки горят. — Ты подожди здесь, я сейчас.

Я хватаю том и почти бегу к стеллажам.

Ряды книг — мои стены, мой лес. Чем дальше, тем легче дышать.

Нахожу нужную полку.

Тянусь на носочки, хочу поставить книгу повыше, будто это закроет меня от него.

Но вдруг пальцы исчезают из-под корешка. Книга уходит из моих рук.

Рука Рустама — мускулистая длинная, сильная, спокойная — легко ставит том на полку. Даже не тянется.

Я забываю, какой он высокий. Слишком высокий. А сейчас слишком близко, так что я чувствую жар его тела.

Я даже не поднимаю головы, но чувствую его взгляд на затылке.

Словно эта библиотека — больше не моя территория. Словно я уже чужая в своём доме.

— И что дальше? — вырывается у меня, и я сама слышу, как дрожит голос. Оборачиваюсь, и в этот миг свет монитора гаснет — он ставит руки по обе стороны, закрывает меня в этом узком коридоре между стеллажами и собой.

Тепло его тела сразу давит. Экран где-то вдали мерцает, словно светлячок, и всё вокруг становится ещё темнее.

— Я тебя слушался, — его голос низкий, тихий, как выстрел в глушителе. — Теперь твоя очередь слушаться.

Его нос скользит по моей щеке, горячее дыхание обжигает губы, скользит ниже к шее.

Задыхаюсь, не знаю, куда деть руки — прижать их к груди, толкнуть его или ухватиться за него, чтобы не упасть.

Мужская ладонь ложится на моё лицо. Пальцы длинные, тяжёлые касаются кожи. Рустам проводит ими от скулы вниз, к подбородку, задерживается на шее, сжимает её. Не до боли, но так, что я понимаю, что принадлежу ему.

И во мне будто что-то ломается.

Темнота внутри отзывается, растягивается, как струна. Нежность и жестокость — Рустам мешает их так, как мешают алкоголь со сладким соком.

Я ловлю себя на том, что не отвожу взгляд. Он держит меня за горло, а я вместо того, чтобы бороться, ищу его глаза в этой полутьме.

Я не знаю, сколько длится этот момент — секунда, минута, вечность.

Его глаза, тёмные, как безлунная ночь, держат меня крепче, чем его рука на моей шее.

В них нет ни тени сомнения, только голод — не тот, что утоляют едой, а тот, что сжигает изнутри, пока не останется пепел.

Я хочу отвести взгляд, хочу вырваться, но что-то во мне, что-то предательское, тянет навстречу. Как будто эта темнота — не угроза, а приглашение.

— Сама разденешься или помочь?