Ноль

1. ноль

«...Острая кромка льда,

Горя оборванный след,

Времени полынья

Мой сохранит секрет...»*

Подол лимонно-желтого платья в белый горошек и панама в тон сливаются с ковром из одуванчиков, в который превратился в начале знойного июня зеленый луг за дачным домом.

Я слышу бабушкин встревоженный голос:

— Соня! Соня!

Она мечется по заднему двору и заламывает в отчаянии руки, а мне, пятилетнему ребенку, затаившемуся в двадцати метрах, интересно следить за ее реакцией.

Бабушка всегда очень сильно обо мне беспокоится, даже слишком сильно — это я понимаю. Все из-за тети Сони, наверное. Но я ведь не делаю ничего плохого — ушла погулять. Зачем же так переживать?

Надо мной в чистом глубоком небе плывут пушистые облака, рядом, тяжело перелетая от одуванчика к одуванчику, грозно жужжит толстый шмель, за рекой звонко лают собаки.

Бабушка сворачивает за дом и скрывается из виду, лишь ветер приносит ее крики со стороны улицы, а я загадочно улыбаюсь и пригибаюсь еще ниже к земле, упираюсь ладошками в ее теплые комья... Странное резкое шипение раздается из—под руки, отпрянув назад, я зажмуриваюсь — живой толстый шнурок, обвитый блестящей черной проволокой, застыл возле моих ног. От ужаса не могу пошевелиться.

— Это гадюка. Не дергайся. Она уползет... — тихо и быстро говорит кто—то у моего плеча, и маленькая пятерня с растопыренными пальцами зависает над ней в предостерегающем жесте.

Помедлив немного, змея и вправду скрывается в высокой траве.

— Ты Соня? Тебя ищут! — сообщает голос.

Поднимаю глаза и вижу бледного белокурого мальчика, похожего на прозрачное доброе привидение. Продолжаю дрожать от омерзения к ползучему гаду, но светлая улыбка мальчика и его удивительные глаза выгоняют из головы все дурные мысли.

— Тс-с-с! Не выдавай меня! — прошу.

— А что ты здесь делаешь?

— Хочу стать невидимкой...

— Ха! Я тоже хочу!

— Тогда садись рядом. У тебя все получится. На тебе ведь желтая майка!

Кивнув, мальчик быстро опускается на корточки.

— Откуда ты знал, что она не укусит?

— Змейки не нападают по собственной воле. Зря дачники убивают их. Лучше бы давали им уползти и спокойно жить...

Солнышко греет худые детские спины — прошло довольно много времени. Мы разговариваем о мультиках и игрушках, рвем цветы, и я смотрю, как ловко длинные пальцы мальчика сплетают гибкие, истекающие липким соком стебли в нарядный венок, улыбаюсь и чувствую себя просто замечательно. Мне надоела бабушка, с ней скучно. Я здесь всего три дня, а уже так хочу домой, к маме...

— Ты откуда? — спрашивает мальчик. — Ты новенькая?

— Да, я теперь тут всегда буду жить. С бабушкой, в Микрорайоне...

— А я живу совсем недалеко. На Заводской.

— Мне нельзя дружить с ребятами с Заводской. Бабушка запретила! Говорит, что они страшные! — Я кашляю в кулачок, а мальчик весело смеется:

— Я страшный?

— Не-е-ет...

Детская память не сохранила подробностей, картинки того дня, перемешавшись, складываются в новую, на которой кто-то из взрослых бесцеремонно хватает меня под руки, и бабушка кричит:

— Соня! Как ты могла! Нельзя одной выходить из дома, ты забыла?

— Я не одна! — реву от обиды. — Мы играем тут с мальчиком!

— С каким еще мальчиком, Сонюшка? Нет здесь никого!

Воспоминания не уходят из памяти, особенно красочными становясь в моих снах.

Я так и не узнала имени того мальчика — он растворился в воздухе, пропал... Но ощущение покоя, свободы и солнца, никогда потом не повторившееся, навсегда осталось со мной. Как и взгляд не по годам усталых детских глаз маленького человека, спасшего меня в момент первой в жизни реальной опасности.

— Соня! Соня! — снова слышу я и возвращаюсь в действительность: раннее утро угрюмо смотрит в окна комнаты, бабушка, поглядывая на часы, одной рукой стаскивает с меня теплое одеяло. — Вставай. К доктору опоздаешь!

_______________________________________

*А. Лысиков (Дельфин) "Ждут" ("Существо", 2011 г.)

***

2. один

Теплый сон не отпускает даже наяву, тревожит и радует — в приподнятом настроении я собираюсь в городскую поликлинику. Бабушке нужно на работу, и я поеду туда одна.

Азарт щекочет душу — возможность вот так выбраться в город представляется мне крайне редко, даже не верится, что бабушка на это решилась.

Она подозревает у меня наличие страшных болезней, страдает бессонницей и пьет успокоительные — все оттого, что за лето я сильно похудела. И я никогда не признаюсь ей в том, что не ем специально. И что ее еда каждый раз становится поперек горла и оказывается выброшенной в унитаз.

— Сонюшка, как только доберешься — обязательно отзвонись! И после визита к врачу тоже! Незамедлительно! — напутствует бабушка из прихожей, откуда долетает тяжелый запах ее парадно-выходных духов. Хлопает дверь, в замке поворачивается ключ, квартира погружается в тишину.

— Угу... — отзываюсь я глухо и удрученно напяливаю на себя белую блузку и серую юбку, скрывающую колени.

***

— Алло? — бабушка дует в трубку и громко кричит: — Соня? Что сказал врач?

— Что со мной все в порядке! Направил на анализы и выписал витамины. Я резко выросла, потому и похудела! — торжественно вру, прогуливаясь по беленому больничному бордюру.

— Яблочек по пути купи! И сразу домой!

— Батарея садится! Прости! — отключаюсь и удовлетворенно прячу телефон в карман.

В отличном расположении духа сворачиваю к небольшому магазину, набираю в пакетик и взвешиваю зеленые яблоки — сама, без присмотра, совсем как взрослая. Здорово, что бабушка сегодня не смогла отпроситься с работы.

Ликуя, по центральной улице шагаю к остановке, и последний августовский день расцветает вокруг буйством слегка полинявших красок.

Завтра в школу. Меня ждет десятый класс. Мне шестнадцать, но бабушка напрочь отказывается помнить об этом.

***

Старенький пазик ползет по городу; в открытые форточки влетают сквозняки, из динамиков гремит песня, ставшая хитом задолго до моего рождения.

Позади остаются последние домики Центра, начинается промзона.

Наш городок мал: Центр, в котором расположены административные здания и несколько престижных сталинок, Микорайон из десяти панельных пятиэтажек, домики Частного сектора, больница, два детских сада и две школы. Еще есть Парк, церковь, библиотека, профлицей (он же, по-старинке, ПТУ) и филиал областного университета. Градообразующее предприятие — Трубопрокатный завод — много лет стояло в разрухе и запустении и лишь недавно вполсилы заработало вновь.

А вот и Заводская улица — бараки без горячей воды и элементарного ремонта при заводе — в них живет всякий сброд. Дальше будет вещевой рынок и вокзалы — авто- и железнодорожный. Город сам намекает жителям, что из него давно пора валить...

В моей школе учатся ребята из Микрорайона, Центра и Частного сектора — относительно обеспеченные и адекватные, а «заводские» — малочисленные местные отморозки — после девятого дружно идут в ПТУ получать специальности сварщиков и поваров, ведь их школа дает только общее образование.

Но в этом году случилось ЧП городского масштаба: один из «заводских» изъявил желание учиться дальше. Завтра он придет в наш образцовый 10 "Б" класс. И все бы ничего, но этот умник — Урод.

Бабушка услышала страшную весть от бывших коллег еще в июле. И слегла с давлением. Весь месяц она писала жалобы в разные инстанции, пыталась воздействовать на нового директора, но успехом ее бурная деятельность не увенчалась. Оказывается, Урод хорошо учится, и школа не имеет права отказать ему в получении дальнейшего образования.

Громкий лязг раздается в салоне, мотор глохнет, заунывный голос певца смолкает, под потолком плывет черный дым.

— Приехали! Выходим! — орет водитель бубнящим бабушкам. — Ничего не знаю, ждите следующий рейс!

Вслед за возмущенными пассажирами я выхожу из автобуса.

То же яркое солнце запуталось в камуфляжной сетке зеленых листьев, тот же ветер треплет волосы, тот же запах пыли и скошенной травы наполняет легкие. Над макушками кривых деревьев возвышаются огромные трубы.

Заводская. Район, где мне строго-настрого запрещено бывать.

Слегка кружится голова, в груди разгорается жгучий озорной интерес.

Престарелые «подруги по несчастью» в ожидании автобуса занимают лавочку на остановке, а я затаив дыхание решаю прогуляться. Совсем чуть-чуть.

Неподалеку виднеются ржавые ворота — вход в запущенный сквер или парк, а внутри — памятник рабочему в зарослях кустарников и выкрашенные синей краской скамейки. Оттуда доносятся веселые голоса.

— Пого танцуют так! — густым басом поучает кто-то; миновав куст сирени, замираю — огромный детина в кожаной куртке с заклепками, плотно прижав руки к телу, несколько раз подпрыгивает на месте. — А то, что ты изображаешь — не канон! Ты трясешься, будто тебя током долбануло!

— Не колышет. У меня свой пого! — вальяжно отзывается парень в мешковатом пиджаке и вдруг выдает резкие, ломаные, ненормальные телодвижения.

В ужасе пячусь назад, проваливаюсь каблуком в трещину асфальта, пакет в руках надрывается, я всхлипываю.

Парень оборачивается и пристально смотрит мне в глаза.

Так и есть. Урод...

Отброс и изгой, который рыщет по окрестностям в компании не менее уродливого панка Воробья, одевается в черное – пальто с огромными плечами или уродский пиджак, стрижется под короткий ежик и носит в ухе женскую серьгу с кроваво-красным камнем. Когда он забредает в Микрорайон без Воробья — здоровенного двухметрового бугая, — его бьют. Когда он идет в магазин, ему не продают хлеб. Когда он заходит в автобус, его сторонятся. И поделом. Урод обязан страдать.

Но здесь и сейчас он почему-то раскован и весел... Он живет и радуется!

Сжимаю кулаки, возмущенно разглядываю кошмарное существо в нескольких метрах от меня — мозг заклинило от злости.

Фрукты из разорванного пакета раскатились по земле, один замер у носка пыльного тяжелого ботинка. Урод наклоняется, поднимает яблоко и черной тенью возникает рядом. Рука с жуткой татуировкой, похожая на костлявую руку смерти, подает его мне.

3. два

В светлой просторной кухне хрипит радио, колышутся занавески на окнах, на столе меня дожидаются чай и бутерброд на фарфоровой тарелке.

Первое сентября — в честь такого события бабушка с утра задержалась дома.

Мысленно прикидываю вес и калорийность завтрака и прихожу в ужас.

Вернув на плиту чайник, бабушка садится напротив и внимательно наблюдает за тем, как я ем.

Она нервничает — это заметно по сжатым губам и подрагивающим пальцам рук, по неестественной бледности и порывистости ее движений. Похоже, от бутера мне не отвертеться — дышу носом, старательно пережевываю его и запиваю чаем.

— Не вышло? — наконец подаю голос и сочувственно улыбаюсь.

— Ох, Соня, ну куда мы катимся? Уж если директор не может решить этот вопрос!.. — Бабушка долго смотрит в окно позади меня, сгорая от гнева и бессилия.

— Не переживай, я его не боюсь. Вот увидишь, все будет хорошо! — с жаром заверяю я, но поджилки трясутся, а бутерброд, так и не провалившийся в желудок, вызывает приступ тошноты.

— Я знаю. Ты у меня умная девочка, — сдержанно улыбается бабушка и сжимает губы в линию. — Бог им всем судья. Но это не собьет нас с цели, ведь так?

— Ну конечно! Буду налегать на математику как проклятая!.. Ладно, мне пора! — Я вскакиваю, целую бабушку в щеку, хватаю рюкзак и букет и выбегаю на улицу.

Поднимая фонтаны мутных брызг, по шоссе гремят грузовики, стая облезлых, похожих на зомби собак плетется вдоль забора к переполненным мусорным контейнерам.

Изнуряющую августовскую жару прогнал ночной ливень, от сырости форменная блузка под клетчатым шерстяным пиджаком вмиг прилипает к коже, по спине пробегает озноб. Еда распухает внутри, тошнота накатывает волнами. Юбка уже жмет в талии — еще немного, и бутерброд усвоится, калории вступят в химическую реакцию и отложатся жиром на боках.

В соседнем дворе я сворачиваю с проторенной дороги.

Подвернув ногу, проклинаю массивную резиновую платформу, перехватываю поудобнее обернутые шуршащей бумагой цветы и ныряю в дыру в заборе. Раздвигаю заросли высохшего репейника и оказываюсь на пустыре — открытом пространстве за пятиэтажками.

Оглядываюсь по сторонам — ветер треплет листья и гроздья сухих репьев, завывает в ржавых бочках, брошенных на краю оврага.

Здесь никого не бывает после всколыхнувшего городок ужасного происшествия: семнадцать лет назад орудовавший в окрестностях маньяк убил на этом месте девушку. Искусственные цветы неестественно ярким пятном выделяются на фоне грустного пейзажа.

Из-за уединенности я иногда и прихожу сюда.

Бросаю букет на траву, падаю на колени и заталкиваю руку глубоко в рот. До боли давлю на язык пальцами и меня выворачивает — страшные булькающие звуки разносятся над пустырем. Пару минут пытаюсь отдышаться — горло саднит, дрожь проходит по телу, из глаз льются слезы. Я чувствую опустошение и облегчение. Приглаживаю волосы, поднимаю букет, встаю, отряхиваю юбку и собираюсь двигать к выходу, но взгляд застревает на темной размытой фигуре — от неожиданности я вздрагиваю. На ржавой бочке, напоминая огромную черную птицу, на корточках сидит Урод.

— Вот черт... — шепот срывается с моих губ.

Урод, не мигая, смотрит на меня.

— Ты в школу? — странно чистым голосом с издевкой спрашивает он. — Первый день, а уже тошнит?

Нельзя, чтобы он заметил мой испуг и замешательство — игнорирую его слова, распрямляю плечи и надменно улыбаюсь:

— Зачем ты поперся в десятый класс? Собрался в универ? Но ведь ты же тупой!

— Да ладно... Думаешь, только вам разрешено отсюда выбраться? — усмехается он.

В его тоне слышится вызов, и кровь в венах закипает от злости.

— Тебе не жить, ты в курсе? Я об этом позабочусь! — шиплю я.

Урод спрыгивает с бочки и вразвалочку подходит ко мне. Рука с мерзкой татуировкой достает из растянутого кармана телефон и подносит его к моим глазам.

— Ай! — издевается он. — Как страшно!

На разбитом экране воспроизводится запись того, чем я только что занималась.

— Давай. Валяй. И все это увидят. И спросят: «А что это с нашей Сонечкой? Неужто она беременна?..» — Урод ловит мой взгляд и жутко скалится.

Происходящее смахивает на кошмар. Удушающий жар разливается по щекам.

Не помня себя от стыда и ужаса, я ныряю в мокрые заросли и опрометью возвращаюсь в цивилизацию.

***

У школы толпа заспанной малышни и помятых недовольных старшеклассников обреченно взирает на крыльцо, ставшее на сегодня импровизированной сценой, — с него завуч бодро раздает напутствия ученикам.

Сбавляю скорость, нашариваю в рюкзаке зеркальце, разглядываю свою бледно-зеленую физиономию в отражении, поправляю потекший макияж и, натянув самую лучшую из улыбок, шагаю к своим.

Как же так вышло, что свидетелем моего тайного ритуала стал чертов Урод?.. Я дрожу.

Он видел меня именно в тот момент, когда я была собой.

— Вот черт! — шепчу я. — Вот черт...

Впервые в жизни репутация Сони — отличницы, активистки и примерной девочки — висит на волоске. Урод обязательно всем про меня расскажет — теперь у него есть шикарная возможность поквитаться.

На ходу успокаиваю себя и трясу головой: это чмо не посмеет раскрыть рот.

Еще издали замечаю Сашу Королева — самого обалденного мальчика в параллели — и направляюсь прямо к нему.

— Привет!

— София, сколько лет, сколько зим! — ослепительно улыбается он, и я чувствую легкое головокружение — естественную реакцию любой девочки на такого красавца.

Ему очень идет галстук и зауженный форменный пиджак, выгодно оттеняющий безмятежную синеву огромных глаз.

Я все жду, что он отметит, как сильно я преобразилась за лето, но он с большим интересом смотрит куда-то за мое плечо.

Саша...

У молодых мам, скучающих с колясками у подъездов, до сих пор принято ради развлечения подсаживать друг к другу младенцев разного пола и фантазировать вслух, что их дети вырастут и обязательно поженятся.

4. три

Никогда не понимала, нафига вообще нужен этот праздник — 1 сентября. Лучше бы вместо тупой скучной линейки дали ученикам возможность просто отдохнуть еще денек перед предстоящей каторгой.

Настроение на нуле — едва поравнявшись со своими, Саша бешеной гориллой ломится к Сене и Тимуру, будто вечером они вместе не протирали штаны на лавочке у подъезда, тут же к шумной компании подплывает расфуфыренная Наташа...

Солнце скрывается за тучей, вновь моросит дождь.

Паршивый день.

***

В темной прихожей сбрасываю тяжеленные туфли, вешаю на плечики пиджак, прохожу к себе — дома никого, бабушка еще не скоро вернется с работы. Это классно: можно посмотреть свежеозвученную серию новой дорамы, сделать маникюр, поваляться в кровати. И самое главное — можно не есть!

Когда придет бабушка, я бодро совру, что день был отличным, похвалю спущенный в унитаз ужин, поделюсь несуществующими хорошими новостями и, если повезет, слиняю в свою комнату.

Я люблю бабушку. Благодаря ей живу в тепле и уюте, словно цыпленок под крылом у наседки, но она не понимает, что девочке в шестнадцать лет нужно гулять вечерами со сверстниками, выбираться в Город — так местные называют наш областной центр — на концерты, набивать шишки и жить на всю катушку, а не сидеть возле нее и смотреть русские сериалы.

С недавних пор жизнь кажется мне невыносимо скучной и пустой...

С чувством превосходства пью холодную воду, и желудок перестает ныть. Затаив дыхание наношу на ногти нейтральный перламутровый лак, но жужжание телефона на тумбочке заставляет вздрогнуть и сделать неверный штрих.

«Мама» — высвечивается на экране.

Включаю громкую связь, тишину разбавляет знакомый, преисполненный сожаления голос:

— Сонюшка, здравствуй, котенок! Как прошел первый день учебы?

Глаза щиплет, и я моргаю.

— Хорошо, ма!

— Слава Богу! Я так переживаю...

Выдохнув, произношу как можно ровнее:

— Да не стоит. Что со мной может случиться? Все отлично!.. Как там Масик?

— Выпал еще один зуб! — смеется мама, а в моем горле вырастает скользкий ком.

Я скучаю по ней.

Мама живет в Городе — городе-миллионнике в двух часах езды на электричке. Там весело — есть кинотеатры, кафе, торговые центры, площади, фонтаны, университеты, аквапарки. Там живут совершенно другие люди. Люди, для которых открыты все пути...

Мое раннее детство прошло в нем.

С мамой мы виделись в прошлом году — бабушка позволила погостить у нее на осенних каникулах. Целую неделю я могла играть с Масиком — младшим братишкой Макаром, гулять по широким улицам, предаваться мечтам, которые почему-то не казались несбыточными, дышать свободой и быть счастливой.

Я бы хотела жить с мамой всегда, но, боюсь, и моего предательства бабушка просто не вынесет.

— Как бабушка? — словно читая мысли, спрашивает мама.

— Давление скачет... Но вообще хорошо! — заверяю я.

Мы молчим, и только щелчки на линии напоминают, что связь не прервалась.

— Тот мальчик все же будет учиться с вами? — осторожно интересуется она.

— Да. Но, думаю, вышибут его быстро.

— Н-да... — тянет мама задумчиво. — А Саша как поживает?

— Отлично...

Мы еще долго говорим ни о чем, просто чтобы слышать голос друг друга, и обе понимаем, что смысла в этом нет. Я первой решаюсь попрощаться и нажимаю на сброс.

«Тот мальчик, тот мальчик...»

Сегодня в классе все говорили лишь об Уроде: ребята пугали девчонок рассказами, что Урод и Воробей на самом деле являются ********** ***** (и поэтому вечно тусуются вместе), что они извращенцы, наркоманы, алкаши, сатанисты и психи, что один чел собственными глазами видел, как они целовались, а еще тот же чел клялся, что Урод однажды откусил голову живому голубю.

Но все и так знали, что новенький — ублюдок. Мальчишки с азартом потирали кулаки в предвкушении «теплого приема», девочки слезно просили не оставлять их одних и сочувственно оглядывались на меня.

Саша, покровительственно опустив на мое плечо надежную ладонь, заверил общественность, что лично проводит Соню Наумову до квартиры, но после классного часа в коридоре его поджидала Наташа.

— Слушай, Сонь, не подойдет он к тебе близко... Если что — сразу звони, — помялся он и отвалил.

Домой я возвращалась одна.

***

Урод появился на наших улицах два года назад — как только снюхался с Воробьем и заручился его поддержкой. До этого он никогда не высовывался из своего района.

Однажды, в продуктовом магазине в Центре, я увидела двух мрачных типов, резко отличавшихся от основного народонаселения городка, залипла и споткнулась — так обжег мимолетный взгляд одного из них.

Мне тогда было четырнадцать.

Бледная бабушка выволокла меня на улицу и долго инструктировала:

— Соня, это — тот самый. Запомни его физиономию и никогда не подходи близко. Обнаглели! Кошмар! — задыхалась она. Кажется, в тот день для нее даже пришлось вызывать скорую.

Урод и его семейка с самого рождения были для меня воплощением зла и мерзости...

Сохраняя абсолютную неподвижность, валяюсь на кровати. Дико хочется есть, рот наполнен слюной, но я борюсь с низменными порывами и выигрываю.

Сегодня я могла рассказать Саше об утреннем происшествии на пустыре, но не сделала этого. Почему?

Потому что у Урода есть на меня компромат.

Потому что почувствовала странное смятение, какое бывает, когда не можешь прихлопнуть слишком крупного паука или мышь — при всем ощущаемом омерзении ты осознаешь, что перед тобой живое существо...

Потому что я, вся такая чистая и правильная, взглянув в жуткие черные глаза, выжила... И страстно желаю еще раз заглянуть в них.

От почти преступной мысли в животе растекается тепло. Шумно вздыхаю и зажмуриваюсь.

Вряд ли о чем-то подобном когда-нибудь мечтала другая Соня.

Соня, которая приходилась маме младшей сестрой.

Семнадцать лет назад в этой комнате, на этой самой кровати она грезила о совсем другом будущем.

5. четыре

Всю ночь не могу уснуть, сражаюсь с одеялом и наглыми глупыми мыслями и утром мечтаю лишь о чашке крепкого до густоты кофе, но бабушка ставит передо мной стакан молока и блинчики — один из семи видов ежедневного, повторяющегося из недели в неделю завтрака. Я не люблю молоко — осушаю стакан в два глотка и зажимаю нос, чтобы оно хотя бы на время улеглось в желудке. Сегодняшнее меню — меньшее из зол. Овсянка — вот что я ненавижу до дрожи, но завтра буду с улыбкой и показным удовольствием есть и ее. Потому что знаю, кто предпочитал эту гребаную овсянку.

— Спасибо, бабуль, очень вкусно! — Мои глаза светятся тихим счастьем.

— Все, Соня, я убегаю. Не забывай звонить мне! — Бабушка поправляет очки и смотрит из прихожей с таким теплом, тревогой и благоговением, что я невольно отворачиваюсь.

***

Перед первым уроком школа напоминает курятник — в рекреациях и классах идет непрекращающаяся война за территорию и авторитет.

По коридору шагаю легко, будто лечу — парни и девчонки привычно замолкают, когда я вплываю в класс. Чувствую кожей направленные на меня взгляды — громкое обожание и тихую ненависть, но радостно приветствую всех:

— Привет, ребята! — горло все еще дерет от вызванной дома в ванной рвоты.

— Привет, София! — ослепительно улыбаясь, с третьей парты кивает Саша, и тупая боль снова отравляет душу. Когда-то он дарил искренние улыбки только мне, сейчас же их для меня почти не случается, даже если поблизости нет его стервы Наташи.

— Здравствуй, Александр! — бодро отвечаю я, со вздохом облегчения и разочарования занимая свой стул — Урода в классе нет.

Я жду его появления, по венам бежит электрический ток, ставший причиной ночной бессонницы и легкого утреннего недомогания. Кружится голова.

Первым уроком сегодня алгебра, а наша математичка, катаясь в отпуске на водных лыжах, заработала сложный перелом обеих ног и до сих пор находится на больничном.

Подстава... Эта учительница жалела меня и всегда завышала оценки, а вот назначенный на замену Венедикт Семенович — старый хрыч Веник — славится запредельным занудством и паскудным характером.

Обреченно наблюдаю, как он, стоя на цыпочках, дрожащей рукой выводит на доске номера задач для самостоятельной работы. Покончив с этим, Веник быстро ретируется к орущим семиклашкам – произошла накладка в расписании, и он разрывается между двумя кабинетами, почти впадая в истерику.

Как только за ним закрывается дверь, класс превращается в гудящий улей: над шуточками Саши смущенно хихикают влюбленные девчонки и громко ржут верные дружки.

В панике листаю учебник — я должна решить идиотскую самостоятельную на пять, но дела мои откровенно плохи. Точные науки — не мой конек. Это Соня в них шарила.

***

Часы над доской отсчитывают последние минуты урока, а пятая задача так и не поддалась решению. Идти на риск и просить помощи у соседки по парте — серой мышки Алены, я не могу: статус отличницы не позволяет.

Похоже, будет тройка. Значит, вечером меня ожидает тяжелый разговор с бабушкой, ее встревоженный, полный осуждения взгляд, вздохи, стоны, периодический мерный гул тонометра и шуршание упаковок с таблетками среди ночи...

Черт. Внутренности скручивает приступ внезапной изжоги.

Как же не хочется подрывать бабушкино доверие своей безалаберностью и никчемностью!

За окном начался дождь, порывы ветра ломают ветки, сизые голуби срываются с проводов и скрываются в чердачном окне под скатной крышей соседнего дома.

Отстойное время года в отстойном городишке, отстойное утро, отстойная жизнь.

Внезапный сквозняк шелестит тетрадными листками — резко распахивается дверь и в класс вваливается Урод.

Он выглядит невменяемым — не знаю, по какой такой привилегии ему позволили быть здесь, ведь в десятом классе нашей школы подобной швали не место!

Он садится прямо на учительский стол, молча обводит взглядом притихших ребят и фокусируется на мне. Бледное лицо расплывается в жуткой, отмороженной улыбке.

Урод подносит ко рту руку и, с вызовом глядя мне в глаза, изображает рвотные позывы.

От шока закладывает уши. Задыхаясь, я в ужасе наблюдаю за представлением — Урод высовывает язык, похабно проводит им между пальцами, подмигивает мне и снова оскаливается, транслируя чистую разъедающую ненависть.

Он рисуется, издевается, дает понять, что знает мой грязный секрет, что я бессильна.

Рассеянно моргаю, опускаю голову и деловито хватаюсь за ручку.

Его семейка превратила жизнь нашей семьи в ад, но Уроду, похоже, мало. В ад он вознамерился превратить еще и мою жизнь! Неужели он приперся сюда учиться только ради этого?

От навернувшихся слез «иксы» и «игреки» пляшут в клеточках.

Класс сотрясает грохот упавшего стула — в два шага Саша подскакивает к Уроду и выволакивает его из кабинета, следом в коридор выбегают Сеня и Тимур.

Все ущербные личности в школе не понаслышке знают, что такое кулаки этой троицы — похоже, сейчас с ними познакомится и Урод. Странная смесь облегчения и сожаления снова теснится в груди.

Раздаются сдавленные смешки:

— Наумова, кажется, ты ему нравишься!..

— Что? Кому? — переспрашиваю, и Алена смеется:

— Уроду! Не Саше же...

— Не смешно!.. — огрызаюсь, и все разом затыкаются.

***

Урод возвращается только перед звонком: зажимая ладонью нос, он ухмыляется и вразвалочку проходит к пустому месту — последней парте в третьем ряду и стулу с отломанной спинкой.

Обжигающая чернота проникает в самые глубины души и перетряхивает их в момент, когда наши взгляды цепляются друг за друга. Роняю ручку и, мучительно краснея, лезу под стол. Я пялилась. Он заметил. Как это вообще могло со мной произойти?..

***

6. пять

В любой человеческой общности существуют устоявшиеся нормы и правила, и индивиды просто следуют им, не задумываясь, что их можно нарушать.

Наша семья — я и бабушка — тоже общность. И в ней есть культ. Культ моей навсегда юной тети. Все в нашей семье ему подчинено: обстановка в доме не меняется, вещи убиенной в полном порядке висят в платяном шкафу по соседству с моими, ее тетрадки, учебники и сувениры пылятся на моих полках...

Из-за этого в детстве Саша до судорог боялся у нас ночевать.

Здесь не принято плакать, нужно излучать оптимизм и улыбаться, храня в душе священную скорбь. А вот я просто улыбаюсь. Я не застала свою тетушку и не понимаю, почему должна убиваться по тому, кого ни разу в жизни не видела, с кем не перемолвилась и парой фраз, по тому, кто ни разу мне не улыбнулся и не взглянул в глаза.

Из семейных преданий следует, что моя тезка и предшественница была сверхидеальной и сверхперспективной...

Это из-за нее я страдаю. И совсем, нисколечко, не скорблю.

Хорошо, что бабушка не догадывается о моей темной стороне.

А я никогда не решусь признаться, что изо всех сил мечтаю поступить в театральное училище в Городе, вместо того чтобы учиться тут, в филиале математического вуза, что хочу жить с мамой, что не шарю в математике, что вечно думаю не о том. И не о тех.

Этой ночью, например, я тоже много думала — анализировала, фантазировала, искала выход.

Урод дал понять, что я в его руках, что мне лучше не рыпаться. Черт возьми, он умный — сразу нейтрализовал именно меня, потому что в классе только я реально точу на него зуб.

А еще он, по-моему, симпатичный... Нет, он — псих и ублюдок, и то, что я чувствую к нему, здорово смахивает на стремительно развившийся стокгольмский синдром.

Хватит с нашей семьи жертв. Мне нужно опустить Урода с небес на землю, окунуть в привычную грязь, чтобы он не смел больше пренебрежительно относиться к школьной королеве.

...Но проклятая запись того, как я блюю в кустах, запросто поставит под сомнение любой статус и титул.

***

Жуткий, почти ноябрьский холод накрыл город. Кутаясь в плащ и борясь с потоком встречного ветра, ковыляю через пасмурную промозглую осень, но счастливая злорадная улыбка майским солнышком сияет на лице — уже утром, умываясь и разглядывая в зеркале странно золотистые локоны, я все же додумалась до блестящего решения своих проблем.

Даже если Урод разошлет всем эту чертову запись, он не победит. Я расплачусь при всех, затрясусь в праведном гневе, скажу, что в тот день сильно отравилась, а он, вместо того чтобы оказать помощь, просто снимал мои мучения и угрожал.

— Урод, что с него взять! — репетирую вслух речь, которую произнесу в классе.

Всего и делов-то — мое слово против его слова. Потрясающий, гениальный выход!

Прямо сейчас я пойду к Саше и навру, что Урод приставал ко мне на Заводской, что он выхватил у меня пакет с яблоками и разорвал, что он обещал расправиться со мной, даже ударил, и только чудо тогда спасло мою жизнь.

Ох, кажется, кое-кто сегодня недосчитается нескольких зубов...

Я со всех ног бегу к школе и направляюсь прямиком к скучающему на крыльце Саше — воплощению надежности и утраченных надежд.

— Доброе утро! — начинаю наш ежедневный ритуал и заглядываю в его глаза, но он только хмурится.

— Утро добрым не бывает, Сонь, — Саша исподлобья глядит в сторону ворот, и я оборачиваюсь.

Урод в форменном пиджаке, брюках и стремном черном пальто бодро чешет к школе в компании огромного, как бабушкин шкаф, Воробья.

— Нас вчера к директору из-за него вызывали... — цедит Саша. — Бить Уроду морду в стенах школы больше нельзя... Если будет ходить в крови или настучит, мы с пацанами вылетим следом за этим ушлепком. А сегодня вон — сюрприз, полюбуйся. Этот хрен его все утро сопровождает по району. Ну что это такое, а? Все равно я его достану, вот увидишь!

— Но вы же втроем, а их только двое... — с прискорбием осознавая, что гениальный план только что накрылся, брякаю я.

Саша смотрит на меня как на больную, но молчит.

***

В коридоре первого этажа царит шум: возгласы, вопли, дружный смех. Получив номерок, выхожу из раздевалки и наконец могу видеть причину всеобщего оживления... Девятиклассница, хромая девочка, страдающая детским церебральным параличом, изгой и извечный объект насмешек, под хохот и улюлюканье ребят пытается пройти к нужному кабинету. По ее пунцовым щекам катятся слезы, руки сжаты в кулаки.

Она перешла в нашу школу в прошлом марте и с тех пор каждый день попадала под пристальное внимание местных старожилов.

Я вижу, что на сей раз их так развеселило... Эта девочка всегда носила широкие брюки, а сегодня на ней школьная форма: пиджак и юбка выше колен. И искривленные болезнью ноги выставлены напоказ.

— Красотка! — громче всех глумится Саша. — Тебе идет!

— Так и ходи всегда! — блеют Сеня и Тимур. — Секси!

То, что происходит, не смешно. Но меня оно не касается.

— Вы дебилы, вы знаете? — тихо сообщаю Саше.

— Не без этого, — соглашается он. — Но скажи, София: она что, не видела, во что вырядилась?

— Так ведь с этого года форма обязательна для всех...

— Ну и что? — ржут ребята.

Для фриков наша школа является филиалом ада на земле — Саша и его друзья напрямую к этому причастны.

Мысленно благодарю Соню за то, что, вечно стараясь соответствовать ей, я не выросла уродкой и неудачницей. Поудобнее перехватываю рюкзак и собираюсь свалить, но приступ головокружения заставляет на пару секунд привалиться плечом к стене.

Черный взгляд мелькает и застревает на задворках сознания странной невыясненной тревогой. Верчу головой, но нет, показалось — Урода нигде нет.

***

До звонка меня все раздражает: слишком яркие лампы под потолком, химичка «с приветом», Алена, ожесточенно набирающая кому-то сообщения под партой, дождь за окном...

План мести Уроду сорвался.

7. шесть

Уже пятница, конец недели.

Урод приходит и уходит в сопровождении Воробья, на переменах чаще всего просто сидит за своей партой и не отсвечивает, лишь отмороженно скалится в ответ на угрозы ребят да очень правдоподобно изображает, что я для него — пустое место.

Саша злобно скрипит зубами, но плана, как достать и отмудохать Урода, еще не придумал: сосредоточиться ему здорово мешают Наташа, с которой он постоянно обжимается по углам, и различные школьные мероприятия — он слывет активистом.

А школа полнится слухами, они растут в геометрической прогрессии.

Говорят, у Урода странные замашки — люди видели, как он ходил по коридору в пальто, но без штанов, как он зашел в женский туалет и вышел оттуда уже в юбке!.. Теперь все точно знают, что он ** *** **********... А вот директор как-то слишком лояльно отреагировал на сенсацию — за дикую выходку Уроду ничего не было. Похоже, новый директор тоже извращенец — он простил Урода потому, что тот ******** *** ***** * ********.

— А по какому праву для инвалидки сделали исключение — она теперь ходит в своем костюме, а не в дурацкой форме? — третий день ноют девчонки.

У меня трещит голова.

Урод ни на секунду из нее не выходит.

Он присутствует в классе — что-то пишет в тетрадке или сидит, развалившись на стуле и задумчиво уставившись на учителя, а мое сердце бьется слишком часто. Резкие движения, лишние неловкие жесты, пылающие уши и щеки — все оттого, что я нервничаю. Любопытство и новое тянущее чувство, похожее на ожидание, изводят и изводят меня.

Я в ужасе от себя самой.

Но мне плевать на предметы, плевать на слухи... Мне даже на Сашу плевать!

Кажется, вот так у людей сносит крышу.

***

Что я на самом деле знаю об Уроде?

Тетя Оля рассказывала, что он родился, когда его отец уже сидел в следственном изоляторе. Когда Уроду был год, неизвестные сожгли его дом во вполне благополучном Частном секторе, и престарелый дед и молодая мама с младенцем остались без крова. Дед давно умер, а Урод и его мать до сих пор ютятся в заводском бараке, жилье в котором им выделили тогда по линии соцзащиты.

Знаю, что отец Урода сгинул в тюрьме, а с матерью до сих пор не здороваются на улицах. Поговаривают, что она не в себе, что подрабатывает «кем придется» — на эти деньги и какие-то пособия они и существуют. Знаю, что Урод тусуется только с Воробьем, от которого иногда огребают наши пижоны, забредшие в Заводской район. Знаю, что Урод часто мотается в Город, и... в общем-то, это все.

Ничего из того, за что я могла бы его ненавидеть.

Но ненавидеть стало традицией. Ненависть и презрение к этой семейке я впитала с первыми сказанными мне дедушкой и бабушкой словами, с их горем и скорбью, с тихой радостью, озарявшей их глаза в моменты, когда они смотрели в мои.

У меня к семейке Урода свои счеты.

Пока мама пыталась привести в чувства бабушку и деда, а я сидела в Сашиной коляске под присмотром тети Оли, мой молодой и полный сил папочка, оставшийся в Городе, загулял.

Из-за постигшего нас страшного горя мама и папа в конечном итоге развелись, и моя жизнь не сложилась так, как должна была сложиться.

Я могла бы быть вовсе не Соней. Мама никогда не хотела называть меня этим именем.

***

Нервный, вечно раздраженный Веник, похожий на маленькую злобную чихуахуа, швыряет мне под нос тетрадь с самостоятельной работой, и я медленно раскрываю ее. Предчувствие не обмануло: под задачами сияет досадный «трояк». Этот придурок Веня даже не принял во внимание мои прошлые заслуги... Алена с любопытством заглядывает за мою руку, и я тут же отгораживаюсь от нее локтем.

Я никчемная и глупая, сколько ни бейся и ни изображай из себя умницу. Пожалуй, ничего не стану рассказывать бабушке, а чертову тетрадь просто спрячу. А потом порву.

***

Шаркая по паркету массивными туфлями на платформе, патрулирую школу — мне постоянно нужно держать Урода в поле зрения, смотреть на него, не упускать из виду.

«Чтобы он никому не показал видео», — напоминаю себе о причинах подобного поведения.

Урода нигде нет. Даже интересно, куда можно подеваться в нашем тесном храме науки?..

Хочется есть. Психанув, иду в столовку, но у раздаточного окна словно просыпаюсь — беру только томатный сок.

Я снова чувствую себя сильной — хожу с гордо поднятой головой и надменно улыбаюсь. Мне нравится пустота в желудке, легкая горечь во рту и чувство превосходства над девочками, уминающими булочки с изюмом.

Даже мои метания по коридорам наконец вознаграждаются: на втором этаже Урод, засунув руки в карманы пиджака, с отсутствующим видом идет навстречу.

Я зажмуриваюсь. Но меня настигает Саша:

— Сонька! — орет он из-за спины. — Посторонись!

Он обгоняет меня, довольно сильно толкает Урода плечом и смывается. Явно не ожидавший подобного Урод отлетает к окну, повалив с подоконника и без того полуживой цветок в голубом плетеном горшке.

На грохот все оборачиваются, но никто не задерживает на Уроде своего внимания.

Непонятно, какая настройка сбилась во мне: для порядка завернув за угол, я останавливаюсь и затаив дыхание наблюдаю.

Урод опускается на колени, длинными пальцами сгребает землю с грязного пола, высыпает ее в цветочный горшок, водружает цветок обратно и задерживает над ним раскрытую ладонь «руки смерти». Я не могу пошевелиться до тех пор, пока не раздается лязг звонка. Урод ставит цветок на подоконник и быстро уходит.

***

Оставшиеся уроки тянулись медленно, сомнения зудели в душе — даже карандаш с треском переломился от нажима и закатился под парту, за что я удостоилась молчаливого осуждения русички.

Со звонком вылетаю в коридор и... в замешательстве разглядываю цветок, который еще утром был увядшим.

И вижу ожившие сочные листья и проклюнувшийся бутон...

Двери опустевших кабинетов закрываются за последними вышедшими учениками. Урод, накинув пальто, вразвалочку направляется к пожарной лестнице.

8. семь

За окном качаются кроны пожелтевших берез, порывы ветра, сотрясая деревянные рамы, ломятся в комнату. Ставший привычным дождь сменило осеннее солнце — яркие лучи назойливо светят в глаза. Сладко потягиваюсь и, задержав дыхание, прислушиваюсь — на кухне тихо шелестит радио и льется вода. Бабушка дома.

Ногой выдвигаю из-под кровати весы, сбрасываю футболку, встаю на их стеклянную поверхность и с тревогой слежу за циферками на экране. Ровно столько же, сколько и вчера...

Мое увлечение дисциплинирует — я повторяю ритуал несколько раз в день, и от заветных цифр зависит, буду я радоваться или же проклинать себя.

В телефоне установлены сразу три программы для подсчета потребленных калорий, я обожаю ту, что дает долгосрочный прогноз. Я стараюсь не есть, до последнего заглушаю голод литрами выпитой воды или кофе, тщательно взвешиваю яблоки, хлебцы, капусту, обезжиренный йогурт и вношу данные в счетчик. Моя норма — 1500 ккал в сутки, но вот уже месяц я укладываюсь в 600 и даже в 300. Болит голова, часто хочется прилечь, настроение ни к черту. Но я чувствую, что все делаю правильно. Наташа стройная. Соня тоже была стройной.

Но вчерашний обморок нехило меня испугал.

Снова откидываюсь на подушку и задыхаюсь от яркой картинки, выпавшей из прошедшего дня... Урод держит меня за руку. Урод смотрит мне в глаза.

Я упала без чувств в его объятия и лежала у него на плече...

Интересно, а что он думает по этому поводу?

***

К завтраку появляюсь заторможенной и захмелевшей, бабушкины слова доходят с задержкой в пару секунд.

— Оля говорит, что вы с Сашенькой совсем перестали общаться? — тревожится она. — Почему?

— Ему неинтересно... — пожимаю плечами, косясь на завтрак — рассыпчатую гречку и кусочек подтаявшего масла сверху.

Но меня не воротит, желудок не превращается в камень, тошноты нет — я думаю совсем о другом. Беру ложку и принимаюсь за еду.

— Как же так, Соня? Вы же так хорошо дружили! Завидный жених! — сокрушается бабушка, а я смеюсь:

— Какой еще жених, ба? Мне же еще рано о женихах думать?!

Бабушка глядит укоризненно, но через секунду тоже смеется:

— Рано!.. Но Сашу упускать никак нельзя!

В углах ее глаз появляются добрые морщинки, и я виновато отворачиваюсь — она не догадывается о спрятанной под матрасом тетрадке. И о диете. И о том, что в моем подточенном голодным психозом мозге только и мыслей, что о порождении ее ночного кошмара.

Пока бабушка моет посуду, я удираю в комнату. Я не знаю веса съеденных продуктов, но исторгать их из себя прямо сейчас не хочется. Меня не тошнит. Вряд ли я сильно поправлюсь из-за какой-то там каши.

***

Полдня мы заняты генеральной уборкой, прерываемся лишь на обед, и я без зазрения совести съедаю суп.

По второму кругу прохаживаюсь по квартире с пылесосом, с тоской поглядываю на улицу. В груди вибрирует ток. Надоело быть музейным экспонатом, сидеть дома невыносимо. Хочется вырваться из-под стекла и бежать изо всех заметно прибавившихся сил... Куда? Все равно. Лишь бы теплая рука с нарисованными костями держала меня за руку.

Стук в дверь, неожиданный и абсолютно невозможный для раннего вечера, приводит нас в замешательство.

Удивленно переглядываемся, и бабушка идет в прихожую. Раздается щелчок замка. Встав на цыпочки, я заглядываю за бабушкино плечо и вижу в проеме Сашу. Еще неделю назад я бы все отдала за то, чтобы он обо мне вспомнил, но сейчас чувствую только недоумение и странное разочарование.

— Здрасьте, теть Галь! — чинно кивает Саша и машет мне: — Привет, Сонь! Что делаешь?

— Здравствуй, Сашенька! — Бабушка отступает от двери, и я, выходя на передний план, поясняю:

— Привет... У нас уборка.

— Не хочешь погулять? — как в недалеком, но почти забытом прошлом зовет Саша и улыбается бабушке. — Можно, теть Галь?

— Ну конечно! — сияет она.

Мой друг — единственный человек, с кем мне разрешено гулять по окрестностям. Бабушка доверяет ему и тете Оле и считает его «крайне положительным, обаятельным и добрым мальчиком».

Про него она тоже многого не знает.

***

Летом за домом ураган повалил дерево — оно так и лежит на месте своей кончины и медленно обрастает пустыми пивными бутылками, сигаретными пачками и прочим мусором.

Саша направляется к нему, я, перепрыгивая лужи, отстаю на пару метров.

Мой друг давно вырос, превратился в красивого парня: он клево одевается и модно стрижется, он умопомрачительно улыбается и в совершенстве освоил науку пускания пыли в глаза. Но он предал меня — повелся с нынешними дружками, и я перестала видеть в нем принца. Едва ли принц будет похабно шутить, бить толпой слабых, лапать девчонок и выпивать.

Все наши общие интересы резко сошли на нет.

Он залезает на толстую ветку в метре от земли и подает мне руку:

— Давай!

Взбираюсь и сажусь рядом на сухую кору, молча разглядываю то синее полинявшее небо, то свои грязные туфли.

Мы сто лет не были наедине, и чудовищная неловкость сковывает плечи.

— Тебе не предлагаю! — кратко сообщает Саша, достает из-за пазухи фляжку, откручивает пробку и опрокидывает ее содержимое в рот. В воздухе зависает запах спиртного.

— А Наташа твоя где? — пытаюсь завести разговор.

Порыв ветра уносит с дорожки листья, над домом кружится стая встревоженных птиц, смутная тоска забивается под ребра.

— А, чтоб ее... — Смурной и нервный Саша прячет фляжку в карман. — С ней всё. Гейм овер.

— Да ладно? Что случилось? — участливо спрашиваю я, подавляя злорадство.

Он бьет кулаком по стволу:

— Она мне как-то заявила, что татуху хочет сделать! Дура. Я ее целую неделю пас, но она все равно слиняла. И сделала! Сонь, ну что за фигня? Сегодня — татуха, завтра — панель... Я втащил ей за это. Не сильно, но она обиделась.

Ошарашено поднимаю голову — тот, кто сидит рядом, похоже, бредит. Как мой друг мог стать таким?

— Вот это логика... — Я морщусь. — Ты мыслишь как гамадрил. Полегче на поворотах.

9. восемь

На улице снова зарядил дождь, в воздухе явственно чувствуется дыхание октября, по утрам все сложней заставлять себя выбираться из уюта теплого одеяла в холод и мрак выстуженной комнаты. Но по зову противно пищащего будильника нужно вставать и тащиться в ванную, превозмогая крупную дрожь, медленно чистить зубы, а потом, кутаясь в демисезонную куртку, плестись к школе, ненавидя весь мир.

В грязном дымном небе орут черные птицы — они кучкуются в стаи, в радостном предвкушении свалить из этих проклятых мест.

Неделя в школе тянется адски долго — учителя и ученики с заспанными рожами уныло передвигаются по пасмурным коридорам, на уроках зевают, ежатся и дремлют под мерное гудение люминесцентных ламп.

Все идет наперекосяк с самого понедельника: Наташа бледной тенью скользит через закоулки в окружении трех верных подруг, ее разбитая губа замазана красной помадой, но замаскировать ее полностью не получилось — она неестественно свисает и сочится кровью.

Глядя на это, я чувствую дикую злость, сострадание и солидарность, но подойти и сказать об этом Наташе не осмеливаюсь.

Саша с верной свитой ходит по школе королем, с удвоенным энтузиазмом шутит с девчонками в классе, громко гогочет и издевается над малолетками, оккупировав подоконники у раздевалки.

Слишком часто я перехватываю его пристальный взгляд, и сердце уходит в пятки. Противно и страшно осознавать, что некогда лучшего друга я теперь попросту боюсь.

— Сонь, а Сонь! Давай в столовку сходим? — предлагает он время от времени.

— Саш, не могу, надо в библиотеку. У меня же доклад по истории в четверг! — деловито сообщаю, проходя мимо, и прибавляю шаг.

— Может, до Города на выхах доедем? В кино? — не отстает он.

— На выхах мы с бабушкой на рынок пойдем, а потом будем заготовки на зиму закручивать...

— Ну, как знаешь. Значит, в следующий раз! — Он улыбается искренне и по-доброму, но я помню его перекошенное лицо в момент, когда он распинался о контроле, сидя субботним вечером на злосчастном поваленном дереве.

Отмазки не всегда получаются складными, но мне не до их сочинения — мысли заполнены совершенно другим.

После голодного обморока меня изрядно нахлобучило — все выходные с блаженной улыбкой я торопила время и почти наяву видела, как Урод, широко улыбаясь, в понедельник утром при всех припадает на одно колено и клянется мне в вечной чистой любви, и розовые толстые амурчики, кружа под потолком, осыпают нас лепестками роз...

Как можно было быть такой дурой?

За неделю Урод лишь раз вскользь обжег меня полным ненависти взглядом, и я снова перестала для него существовать.

У него и без меня хватает проблем: Саша и прихвостни постоянно его достают, но обходятся малой кровью: подло ставят подножки, исподтишка толкают плечами, орут вслед всякую чушь. Но вчера в слепой зоне видеокамер Урод получил от Саши кулаком под дых, от удара согнулся пополам и привалился к стене. Я видела, как он пытался восстановить дыхание, судорожно вдыхал через рот и морщился, но на урок пришел как ни в чем не бывало.

Стоя за углом, я задыхалась вместе с ним...

— Зачем вы постоянно его бьете? — поинтересовалась я у Саши на следующей перемене и чуть не спалилась, но он лишь самодовольно ухмыльнулся.

— Для профилактики. Чтоб боялся! И чтоб сразу к себе на район валил, иначе будет хуже... Кстати, как насчет прогуляться вечером?

— Саш, сегодня не могу... — картинно вздохнув, в ужасе я сбежала.

***

Бабушка в прекрасном настроении — в детском саду, где она после выхода на пенсию работает вахтером, к ней подошла родительница — ее бывшая ученица:

— Катенька Иванова... Прекрасная девочка. Разговорились. Оказалось, что ее старшенькому нужен репетитор по математике. Так что, Соня, после работы и по выходным я теперь буду на пару часов ходить к ним! — радуется она. — Кстати, я по пути зашла в магазинчик и кое—что тебе купила. Иди, примерь.

С деланным интересом углубляюсь в бабушкину сумку, влезаю в очередную белую блузку, с ненастоящим восторгом улыбаюсь, глядя на себя в зеркало.

Высокая стройная блондинка, правильная до блевоты, хлопает огромными серыми глазами в слегка замутненном отражении.

Хочется упасть в грязь и вываляться в ней, хочется сделать что-то несвойственное, сойти с ума, слететь с катушек, выйти за рамки. За рамки собственного тела.

Всю ночь в голове мелькает кавардак из разрозненных снов — поляна, покрытая ковром из одуванчиков, и ржавые перила пожарной лестницы, темные глаза маленького мальчика, усталые и взрослые, и обжигающий взгляд школьного изгоя, детская ладошка, застывшая над шипящей гадюкой, и татуированные пальцы, зависшие над полусухим цветком. Тепло, покой и доверие, лишь дважды случившиеся со мной наяву, бесчисленное количество раз повторяются во сне и улетают вместе с ним в холодную муть пятничного утра...

Просыпаюсь с будильником, ненавидя все и вся, осматриваю хмурую комнату, встаю, и нога задевает что-то под кроватью.

Наклоняюсь и выдвигаю электронные весы — их гладкая поверхность покрыта слоем пыли.

На задворках сознания что-то зудит и никак не может оформиться в осознанную мысль. Уже неделю я ем без всяких проблем — немного, но регулярно. Это столь же естественно, как дышать. Я больше не допускаю мысли, что поступаю неправильно, и раскаяние не жжет душу после каждого приема пищи.

Это, черт возьми, странно!..

Черные глаза и теплая рука. Доверие и покой.

Урод...

Все наладилось сразу после того происшествия на лестнице!

***

10. девять

Сегодня я не могу соответствовать светлому образу Сони — улыбаться и быть со всеми милой нет сил, нервы натянуты и скручены в тугой узел.

Дергаюсь и психую: Веник второй урок кряду скачет у доски и трясется от злобы, Саша все перемены хохмит и натужно смеется, Лебедев черным пятном застыл на периферии зрения и не дает покоя, но, чтобы посмотреть на него, обернуться придется слишком явно.

После занятий с грохотом вскакиваю, быстро иду к месту нашей прошлой встречи и прячусь за вентиляционной трубой. От напряжения стучат зубы.

Мне нужно многое выяснить у Урода, припереть его к стенке и не поддаться глупому чувству, от которого в его присутствии предательски слабеют колени. Или же признаться ему в нем и наконец освободиться...

Я знаю, что каждый день во избежание эксцессов он сматывается через пожарную лестницу — все уверены, что та давно не функционирует, поэтому и не пользуются ею. Но Урод сломал одну ржавую проушину, и огромный навесной замок теперь болтается на второй, целой, лишь создавая видимость того, что проход закрыт.

По традиции Урод выходит из класса последним, накидывает на плечи пальто и рюкзак, и оглянувшись по сторонам, быстро скрывается за железной дверью.

Выбегаю за ним на лестницу и хватаю его за рукав.

— Лебедев, подожди.

Он выворачивает руку и прищуривается.

— Что опять? — По лицу скользит досада.

— Мне нужно с тобой поговорить! — задыхаясь от ужаса, выпаливаю я.

— Да, мне тоже, — вдруг тихо признается он, и у меня кружится голова. — Но не здесь. Давай на пустыре? Минут через десять?

— Конечно... — Я поспешно отступаю назад и прислоняюсь спиной к холодной стене.

***

Я лечу к пустырю как на крыльях, от волнения не чувствую ни ног, ни в груди сердца.

Отдышавшись и похлопав себя по щекам, ровно десять минут спустя осторожно раздвигаю заросли сухого бурьяна. И тут же натыкаюсь на непроницаемую черноту — подсознательно я мечтала об этом с момента, когда рука обладателя этих глаз держала мою руку, а по коже бежали мурашки...

Но Урод не один — упираясь спиной в плечо Воробья, он развалился на бочках и смотрит на меня, как на сумасшедшую.

Занятная парочка — сын маньяка и огромный хмурый панк, мирно о чем-то беседовавшие, замолкают и переглядываются, для чего Уроду приходится запрокинуть голову. Эти двое очень странно выглядят — слишком интимно смотрится поза и теплый восторженный взгляд грозного шкафоподобного верзилы, устремленный на Урода.

Они пьют пиво из банок.

Боль волной вскипает внутри: утром, планируя наш разговор по душам, я сорок минут сидела перед зеркалом, надеясь произвести впечатление.

А Урод просто забыл о назначенной десять минут назад встрече.

Разум, давно оставивший меня, медленно возвращается вслед за стыдом и злостью.

Одеревенев, заставляю себя развернуться и шагаю прочь, но слышу за спиной насмешливый голос:

— Выкладывай, принцесса, раз уж пришла! Пока мы тут грязными делами занимаемся...

— То есть выпиваем! — поясняет густой бас.

Соня бы убежала с пустыря, если бы второй шанс у нее был, но я останавливаюсь как вкопанная и распрямляю плечи. Оборачиваюсь — два самых стремных типа в городе криво ухмыляются; Урод впервые за долгое время выглядит расслабленным.

— При нем? — киваю на Воробья.

— А ему все пох... — смеется Урод.

Он смеется...

Он определенно мог бы стать самым симпатичным парнем в школе, если бы хоть раз там засмеялся.

Словно под гипнозом, подхожу ближе и неуверенно топчусь у бочек.

Воробей открывает и молча протягивает мне пивную банку, я растерянно принимаю ее из огромной ручищи. Урод не меняет своей позы и не двигается.

— Кстати, это — еще одна помешанная на мне девица. Между прочим, краса и гордость школы, — флегматично поясняет он другу. — А это Воробей.

— Помню я ее. Привет! — просто кивает Воробей и максимально осторожно, чтобы не уронить с плеча голову Урода, снимает ноги в заляпанных ботинках с бочки напротив.

— Я? Помешана на тебе? — переспрашиваю, чтобы понять, не ослышалась ли. Толстые амурчики гнусно хихикают над рухнувшими мечтами, ненависть, сошедшая на нет под напором влюбленности, вновь добела раскаляется в мозгу.

— А разве нет? — насмешливо спрашивает Урод. — Или ты опять пришла умолять меня удалить то видео?

Быстро кошусь на Воробья, и Урод замечает:

— У меня нет от него тайн. Давай говори, чего хотела. Я тебя слушаю.

Язык онемел, злые слезы жгут глаза — Урод снова унижает и провоцирует меня. Какая же я дура... Но если не выясню все прямо сейчас, бабушке точно придется вести меня к психиатру.

И я решаюсь:

— Это был ты? — получается слишком пискляво, но терять уже нечего. — Что ты сделал?

— Точно больная... — тяжело вздыхает Урод. — Это был я? Наверное... Я много где бываю! Что я сделал? Ну, например, покурил только что...

— Что ты сделал со мной?! — перебиваю его, и первые соленые капли устремляются вниз по щекам.

В последнее время я думала только о нем, ждала чего-то, сходила с ума... Зря. Боже, зря... надо было слушать бабушку.

— С тобой я не делал ничего! — ржет он, а Воробей снисходительно скалится.

Он не нравится мне.

Меня воротит от Урода.

Я словно просыпаюсь. Какого черта я стою с ними и держу в руке это гребаное пиво? Какого черта я так раскисла перед главным городским ничтожеством?

Нисколько он не красивый — похож на психованного маньяка. Недалеко от папочки ушел.

Урод перехватывает мой взгляд.

— Ты хоть помнишь, кто я? — внезапно серьезно спрашивает он и подается вперед.

— Что?

— Как меня зовут? — повторяет Урод.

Я растерянно верчу в руках скользкую холодную банку.

— Как меня зовут? — допытывается он, насквозь прожигая взглядом.

— Лебедев... Егор... — мямлю тихо.

Я. Произнесла. Его. Имя.

Одно из самых страшных ругательств для моей семьи.