Норвежские затворники

Возвращение

Бесконечной ночи тоже приходит конец.

Как только тьма расступилась, давая дорогу свету, я очнулась.

Если бы небо над фьордом в тот момент было ясное и безоблачное, я бы наверняка ослепла. Но мне невероятно повезло – накрапывал мелкий дождик. И все же свет ненастного дня оказался слишком ярким для человека, который долгое время пробыл в кромешной темноте. Я резко смежила веки.

Дуновение свежего ветра, запах морской воды — все так привычно и знакомо. Неужели я вырвалась из ненавистного плена?

— Педер, яйца твои оловянные! Тебе для чего дали багор, дубина ты этакая? Подцепляй челнок, баранья ты задница! Подтягивай! Живей, а то упустишь.

Разве есть на свете что-нибудь более благозвучное и приятное на слух, чем крепкая брань норвежских моряков? Это жизнеутверждающий гимн для тех, кто вернулся из Царства Аида.

— Дохлая?

— Чего?

— Я спрашиваю, баба в челноке — дохлая?

— Бес ее разберет! Белая как смерть.

— Похоже саамка. Не из простых. Вон одеяло-то какое знатное — из серебристой норки!

— Гляньте, братцы! Веки-то у нее дергаются. Видать, не дохлая, гнилая селедка мне на обед!

Меня вместе с челноком поднимают на борт небольшой рыбацкой шхуны. Моряки тревожно шушукаются между собой, глядя на то, как их товарищи старательно отвязывают меня от днища челнока. Развязав мудреные узлы, похлеще морских, по признанию моих спасителей, мое легкое как пушинка тело передают из рук в руки, пока оно не доходит до рук капитана.

— Откуда она взялась, ума не приложу! Будто из-под земли вынырнула, — растерянно сдвинул на затылок парусиновую шапку капитан шхуны.

Я несказанно благодарна господину Квинстаду, за то, что он настоял тогда на своем. В отличие от своих товарищей он посчитал, что оставлять полуживого человека за бортом – не по-божески. Даже если этот человек – женщина.

— Всякий моряк знает — баба на судне к беде! Зачем ее поднимать на борт, капитан? Пусть бы плыла себе потихоньку в преисподнюю, — здраво рассудил помощник капитана.

Моряки не просто роптали по углам. Разношерстная команда рыбацкой шхуны проявила редкое единодушие и теперь напирала на капитанский мостик.

— Это не туземка, нечесаные вы бараны, а барышня! Прочь от мостика! Каждому висельнику, а то, что вы все будущие висельники, знают даже лоси в лесу, я собственноручно обломаю рога и пущу потом к пасторше на блины, если только кто из вас влезет ко мне на мостик. – Капитан для убедительности потряс в воздухе коротким отрезком веревки с «кровавыми» узлами, называемым «линек» и предназначенным для усмирения непокорных.

Голос у капитана шхуны был зычный — он привык перекрикивать штормы. Даже самые крайние и те услышали его доходчивую речь. Еще убедительнее выглядел линек – никому не хотелось ощутить его кровавой ласки на своей спине.

— Ну, ясное дело, барышня! — тут же согласились первые ряды, которым и отступать-то было некуда. — Кожа гладкая да белая. А лицом — чисто Дева Мария.

Меня отнесли в трюм и осторожно уложили в гамак, который по приказу капитана немедленно освободил отдыхающий после вахты матрос. В трюме не было окошек, темноту едва рассеивал масляный светильник, поэтому я рискнула приоткрыть глаза. Господин Квинстад это заметил и неловко поздоровался, не забыв, однако, приподнять замусоленную по краям парусиновую шапку. Я была еще настолько слаба, что в ответ смогла только опустить веки.

Помощник капитана озадаченно почесал заросший подбородок:

— Вроде бы живая, а как будто на ладан дышит.

— Ничего! Откачаем, будет как новенькая. Веснушка!

Из-под руки бравого капитана вынырнул мальчишка-юнга лет четырнадцати. Даже в полумраке было видно, что все его плутоватое лицо покрыто россыпью конопушек.

— Принеси-ка из моей каюты початую бутылку акавита. Да смотри не отхлебывай из нее по дороге, а не то будешь потом сопли свои глотать.

— Есть, капитан!

Мальчишку как ветром сдуло.

Акавит решено было немного разбавить водой. Морские волки делали это вздыхая. Капитан нацедил «микстуру» в серебряную ложечку, которую для порядка перед этим облизал, и поднес к моим бескровным губам.

В рот попало несколько капель, но даже от такого количества разбавленного самогона я поперхнулась. Из глаз брызнули слезы. Но все это ерунда. Главное, что обжигающая микстура, пробежав по гортани, встряхнула кровь и мгновенно наполнила ее теплом.

— Вот, дьявол! До чего же крепкая дрянь, — выругалась я.

— Ожила! — радостно и удивленно воскликнул помощник капитана. Вся команда в ответ дружно заорала — «йохо!!!».

Мне не терпелось узнать самое главное.

— Где мы находимся, капитан?

— На «Желтом палтусе», барышня, — гордо заявил морской волк.

— Я имела в виду, что за фьорд мы проплываем, капитан?

— Тронхейм-фьорд, барышня. Мы направляемся обратно в Тронхейм с грузом воска и меда.

Так не бывает! У меня перехватило дыхание, а сердце грозилось вот-вот остановиться от нечаянной радости.

***

Пристань подозрительно качнулась у меня под ногами. Словно я и не покидала шхуны.

— Эй, красотка! Прыгай ко мне в телегу. — Деревенский паренек игриво подмигнул мне и протянул руку. Телега, перегруженная несколько минут назад бочками с самогоном, теперь была пуста.

Не веря собственным глазам, я наблюдала, как скоро и ловко моряки закатывают тяжелые бочки по мосткам на борт шхуны и как быстро шхуна отчаливает от пристани. Напоследок я услышала громкие и радостные возгласы контрабандистов, столпившихся на левом борту судна. Они на прощание заливисто свистели. В ответ я возмущенно стиснула зубы.

Старосты на пристани не было. Вот ведь какой хитрец! Какой прохвост и лжец! Все, кончилось мое терпение – прогоню в шею и самого старосту, и всю его ушлую семейку из деревни.

— Ты че такая хмурая? Обидел кто?

Мне было не до уловок простоватого ухажера. От сделанного открытия хотелось одновременно топать ногами, грозно кричать и плакать.

— Притормози перед пандусом, — как видно, мое распоряжение было настолько властным, что парень заткнулся и резко натянул поводья.

Вот уж не думала, что возвращусь в Нордхольм с таким тяжелым сердцем.

Без помощи возницы я спрыгнула с телеги. Легкое онемение чувствовалось теперь только в нескольких пальцах на ногах. Опираясь на широкий каменный парапет, я медленно потащилась вверх к подъемному мосту. Представляю, какие круглые глаза будут у Эрны, когда она увидит хозяйку в замшевой туземной рубахе с парусиновой сумкой, перекинутой через грудь, грязную и измученную, полуживую и сердитую, как деревенские псы. Экономка и так считает меня вздорной барыней. А теперь убедится, что ее хозяйка окончательно помешалась.

Мне пришлось долго стучать в ворота Нордхольма тяжелым железным кольцом, пока на стук наконец-то откликнулись. Незнакомый малый с сонной и нелюбезной физиономией нехотя приоткрыл в воротах калитку и недовольно уставился на меня. Я отогнала его со своего пути, разбираться с тем, кто он такой и почему ведет себя так вызывающе неучтиво, мне было недосуг.

Подходя к господскому дому, я с неудовольствием отмечала появившиеся во дворе замка изменения. Поразительно! Стоило хозяйке уехать на несколько недель, как воцарилось настоящее запустение. Эрна получит на этот раз сполна.

— Почему весь двор заставили пустыми, воняющими брагой бочками? — бросила я на ходу очень сердито.

Служка растеряно трусил за мной. Рот его то и дело беззвучно приоткрывался – он, видимо, пытался оправдаться, но не находил подходящих слов.

На парадное крыльцо графского дома вышел, горделиво выпятив грудь, какой-то заморыш с неприятным болезненным лицом, смахивающий на приказчика из лавки средней руки.

— Ганс! Ты зачем, безголовая скотина, пускаешь на двор вшивых бродяжек? — отрывисто протявкал он по-немецки с голштинским выговором.

Ганс так и не обрел дара речи и поэтому в ответ лишь виновато пожал плечами.

От наглости низкорослого недомерка я обомлела. Эта голштинская шелупонь, это ничтожество, раздутое от важности, словно он, по меньшей мере, мажордом, смеет говорить обо мне в таком вызывающе грубом тоне! Кто посмел пустить его во двор замка? У меня от возмущения даже перекосился рот. Наглый выскочка пробудил во мне настоящую бурю неукротимого гнева.

Сжимая в руке попавшуюся по пути палку, я взошла на крыльцо. Чужестранец заверещал по-поросячьи, когда ему на голову и плечи посыпались крепкие удары. Он бросился от меня бежать, прикрывая тощими руками макушку. На его затылке торчал куцый белый хвостик, перетянутый ленточкой. Хвостик мелко дрожал, как у напрокудившего котенка.

— Ганс! — истошно завопил недомерок. — Зови констебля. Зови пастора. Меня убивают. А-а-а!!!

С неожиданной ловкостью голштинец забрался на остаток крепостной стены. Там он опять осмелел, потому что я при всем желании не смогла бы дотянуться до него.

— Тебя повесят на осине, мерзкая воровка! А для начала запрут в колодках. Без жратвы и без воды! Я первый плюну тебе в рожу.

Мерзавец погрозил мне тощим кулачком и смачно сплюнул. Плевок не долетел до меня и исчез в кустах крапивы, буйно разросшейся под стеной.

Пока я раздумывала, как бы его оттуда выманить, за моей спиной громко хлопнула калитка. Пожалуй, недомерок прав – без констебля здесь не разобраться. Я напоследок картинно погрозила ему палкой. В следующий момент кто-то железной хваткой сковал мои руки и прижал их к спине. Палка упала на землю.

Голштинец продолжал сидеть на крепостной стене и оттуда трусливо орал противным фальцетом:

— Арестуйте ее! Это воровка. Она забралась в замок и пыталась меня убить.

Мои ноздри уловили терпкий запах пота и хвои. Я попробовала вырваться из стальных объятий. Бесполезно. У местных лесорубов силы хоть отбавляй.

— Пусти меня, дубина стоеросовая!

Я со всей силы лягнула здоровяка по коленке. Тот даже не шелохнулся. Просто приподнял меня над землей, дал некоторое время беспомощно поболтать ногами в воздухе и поставил обратно на брусчатку перед носом пастора.

Мы с господином пастором давно недолюбливаем друг друга. Служителю божьему многое из моих хозяйственных нововведений откровенно не нравится. А больше всего пастора раздражает манера молодой хозяйки Нордхольма делать все по собственному усмотрению, не советуясь ни с кем. Открыто возражать господин пастор никогда не решался, так как получал от меня на нужды кирхи немалые пожертвования, но каждый раз он демонстративно дулся, узнавая о новых «богопротивных» проектах.

***

Пастор взирал на меня с глубокой грустью, скрестив сухие кисти рук на впалом животе. Я с удивлением отметила, что в его внешности произошли отчетливые измения. Хотя шляпа, кафтан, короткие панталоны, чулки и башмаки, наполовину скрытые огромными пряжками, оставались прежними — черными. А вот прямые темные волосы, падающие ему на плечи, стали похожи на выцветшие шторы – настолько в них прибавилось седины. И щеки стали такими впалыми, будто во рту у служителя церкви не осталось ни одного зуба.

— Я Кристина Доротея…— повторила я уже менее уверенно и осеклась. У священника любопытство в глазах сменилось печалью.

— Дитя мое, уже больше года мы оплакиваем безвременную кончину незабвенной и всеми нами любимой фру Штолле, дочери графа Вендель-Эксберг.

Мои брови взлетели вверх:

— Что?! Оплакиваете мою кончину? — Мне захотелось громко рассмеяться ему в лицо, но я не успела.

Пастор с пафосом воскликнул:

— Дитя мое, одумайтесь! Вы совершаете преступление, называясь чужим именем. За это вас сурово накажут, как и за то, что вы избили палкой достопочтенного господина Рильке, управляющего поместьем Нордхольм.

Весть о собственной смерти я восприняла как дурную шутку, но слова «управляющий поместьем» резанули мне слух. Господи, что происходит? Я тряхнула головой, чтобы избавиться от бредового подозрения.

— Который сейчас год, господин Утне?

— Хм… Согласно григорианскому летоисчислению, 1783.

Мне стало по-настоящему дурно. Я, разумеется, не помню, как долго плутала в Царстве Аида на маленьком суденышке. Возможно ли, чтобы живой человек в состоянии глубокого сна проплавал в чреве Норвегии почти год? Это звучало слишком неправдоподобно! Ни один здравомыслящий человек на свете не поверит в это.

Мою растерянность пастор рассудил как смущение.

— Тебе следует признать свою вину, милочка, и раскаяться, тогда суд смягчит тебе наказание.

Пастор сделал лесорубу знак рукой. Высоченный детина ослабил хватку. Мои руки снова были свободны. Но я и не собиралась сопротивляться. Новость, которую я узнала, лишила меня сил. Возбуждение сменилось апатией. Мне вдруг стало безразлично, что обо мне думает такой важный и серьезный господин, как пастор. До меня наконец-то дошел истинный смысл моего положения. Я вернулась к жизни, чтобы стать самозванкой! Я вернулась, чтобы потерять все, что мне дорого – дом, семью, положение в обществе, средства к существованию, собственное имя и главное – Нордхольм! Какая злая насмешка Судьбы…

Нет! Я никогда не смирюсь с этим. Этому никогда не бывать! Не родился еще на свете человек, который сможет лишить меня Нордхольма. Но действовать нужно осторожно и обдумано.

— Скажите, господин пастор, вернулась ли экспедиция Густава Браге в Нордхольм? – начала я смиренным голоском.

Лицо пастора из неподвижной маски сурового обличителя превратилось в лицо простого обывателя. Брови Лейфа Утне поползли вверх, смяная лоб в замысловатый рисунок. Оказалось, обычное человеческое желание знать больше, чем другие, ему не чуждо:

— Откуда тебе известно об экспедиции господина Браге?

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Хорошо, я отвечу. Экспедиция вернулась год тому назад.

Как же этот человек любит испытывать терпение и терзать полунамеками!

— Да, не все участники, к сожалению, вернулись.

— А капитан Свендсен?

— А что капитан Свендсен? Уехал в Копенгаген, прихватив с собой этого развязного юнца. Как бишь его?

— Эмиль Эвертсон, — подсказала я и выдохнула. Саднящая боль в сердце, не успев разгореться, утихла. Слава Всевышнему! Кристиан жив!

Пастор более пристально вгляделся в «бродяжку».

На дне его бесстрастных зрачков плеснулось нечто, похожее на сомнение.

— Ты и правда немного похожа на фру Штолле.

— Я не похожа, я и есть Кристина Доротея Вендель-Эксберг, в замужестве — фру Штолле, достопочтенный Лейф Утне.

— Ты, наверняка, трактирная служанка и могла подслушать разговоры моряков, которые принимали участие в экспедиции. Так?

— Разве мои руки не говорят вам, что я барыня, а не трактирная служанка. Вы когда-нибудь видели такие холеные пальчики у служанок?

Господин пастор уже составил мнение о странной особе, забредшей в Нордхольм, и менять его не собирался.

— Хорошо! — не сдавалась я. — Давайте я опишу обстановку комнат в графском доме или устройство кладовки в подвале замка. Я могу описать и ваш дом, господин пастор.

Пастор, несмотря на все мои уловки, оставался непреклонен. Тень сомнения лишь ненадолго смутила его гордый ум.

— Вы учили меня читать по Библии, пока не приехала фру Даллен… Когда вы дурно, очень дурно, отозвались о моих родителях и отказались за это извиниться, я запустила вам в лоб распятие. После выздоровления над бровью остался шрам.

Пастор невольно дотронулся до левой брови.

— Моряки в трактире могут рассказать об этом служанке? – торжествуя, усмехнулась я.

***

Пастор взирал на меня с глубокой грустью, скрестив сухие кисти рук на плоском животе. Я с удивлением отметила, что в его внешности произошли отчетливые изменения. Хотя шляпа, кафтан, короткие панталоны, чулки и башмаки, наполовину скрытые огромными пряжками, оставались прежними — черными. А вот прямые темные волосы, падающие ему на плечи, стали похожи на выцветшие шторы – настолько в них прибавилось седины. И щеки стали такими впалыми, будто во рту у служителя церкви не осталось ни одного зуба.

— Я Кристина Доротея…— повторила я уже менее уверенно и осеклась. У священника любопытство в глазах сменилось печалью.

— Дитя мое, уже больше года мы оплакиваем безвременную кончину незабвенной и всеми нами любимой фру Штолле, дочери графа Вендель-Эксберг.

Мои брови взлетели вверх:

— Что?! Оплакиваете мою кончину? — Мне захотелось громко рассмеяться ему в лицо, но я не успела.

Пастор с пафосом воскликнул:

— Дитя мое, одумайтесь! Вы совершаете преступление, называясь чужим именем. За это вас сурово накажут, как и за то, что вы избили палкой достопочтенного господина Рильке, управляющего поместьем Нордхольм.

Весть о собственной смерти я восприняла как дурную шутку, но слова «управляющий поместьем» резанули мне слух. Господи, что происходит? Я тряхнула головой, чтобы избавиться от бредового подозрения.

— Который сейчас год, господин Утне?

— Хм… Согласно григорианскому летоисчислению, 1783.

Мне стало по-настоящему дурно. Я, разумеется, не помню, как долго плутала в Царстве Аида на маленьком суденышке. Возможно ли, чтобы живой человек в состоянии глубокого сна проплавал в чреве Норвегии почти год? Это звучало слишком неправдоподобно! Ни один здравомыслящий человек на свете не поверит в это.

Мою растерянность пастор рассудил как смущение.

— Тебе следует признать свою вину, милочка, и раскаяться, тогда суд смягчит тебе наказание.

Пастор сделал лесорубу знак рукой. Высоченный детина ослабил хватку. Мои руки снова были свободны. Но я и не собиралась сопротивляться. Новость, которую я узнала, лишила меня сил. Возбуждение сменилось апатией. Мне вдруг стало безразлично, что обо мне думает такой важный и серьезный господин, как пастор. До меня наконец-то дошел истинный смысл моего положения. Я вернулась к жизни, чтобы стать самозванкой! Я вернулась, чтобы потерять все, что мне дорого – дом, семью, положение в обществе, средства к существованию, собственное имя и главное – Нордхольм! Какая злая насмешка Судьбы…

Нет! Я никогда не смирюсь с этим. Этому никогда не бывать! Не родился еще на свете человек, который сможет лишить меня Нордхольма. Но действовать нужно осторожно и обдумано.

— Скажите, господин пастор, вернулась ли экспедиция Густава Браге в Нордхольм? – начала я смиренным голоском.

Лицо пастора из неподвижной маски сурового обличителя превратилось в лицо простого обывателя. Брови Лейфа Утне поползли вверх, смяная лоб в замысловатый рисунок. Оказалось, обычное человеческое желание знать больше, чем другие, ему не чуждо:

— Откуда тебе известно об экспедиции господина Браге?

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Хорошо, я отвечу. Экспедиция вернулась год тому назад.

Как же этот человек любит испытывать терпение и терзать полунамеками!

— Да, не все участники, к сожалению, вернулись.

— А капитан Свендсен?

— А что капитан Свендсен? Уехал в Копенгаген, прихватив с собой этого развязного юнца. Как бишь его?

— Эмиль Эвертсон, — подсказала я и выдохнула. Саднящая боль в сердце, не успев разгореться, утихла. Слава Всевышнему! Кристиан жив!

Пастор более пристально вгляделся в «бродяжку».

На дне его бесстрастных зрачков плеснулось нечто, похожее на сомнение.

— Ты и правда немного похожа на фру Штолле.

— Я не похожа, я и есть Кристина Доротея Вендель-Эксберг, в замужестве — фру Штолле, достопочтенный Лейф Утне.

— Ты, наверняка, трактирная служанка и могла подслушать разговоры моряков, которые принимали участие в экспедиции. Так?

— Разве мои руки не говорят вам, что я барыня, а не трактирная служанка. Вы когда-нибудь видели такие холеные пальчики у служанок?

Господин пастор уже составил мнение о странной особе, забредшей в Нордхольм, и менять его не собирался.

— Хорошо! — не сдавалась я. — Давайте я опишу обстановку комнат в графском доме или устройство кладовки в подвале замка. Я могу описать и ваш дом, господин пастор.

Пастор, несмотря на все мои уловки, оставался непреклонен. Тень сомнения лишь ненадолго смутила его гордый ум.

— Вы учили меня читать по Библии, пока не приехала фру Даллен… Когда вы дурно, очень дурно, отозвались о моих родителях и отказались за это извиниться, я запустила вам в лоб распятие. После выздоровления над бровью остался шрам.

Пастор невольно дотронулся до левой брови.

— Моряки в трактире могут рассказать об этом служанке? – торжествуя, усмехнулась я.

***

Меня заперли в подвале собственного дома. Угроза фру Даллен, моей бывшей гувернантки, позвать пастора и посадить меня в подвал сбылась.

В детстве я побаивалась пастора и подвала, но не так панически, как сторожевой башни. Темные холодные углы, заставленные бочками с моченой клюквой и медом, большими плетеными корзинами с запасами сушеных грибов и капусты вызывали во мне скорее любопытство, чем трепет. Сейчас мне не было дела до детских страшилок. Человеку, который провел долгие месяцы в кромешной темноте, подвальный мрак – не помеха, а сущий пустяк. Меня пугало другое – дата, которую назвал пастор. Произносить ее вслух я не решалась. Даже если это так, и я действительно вернулась в Нордхольм через год, почему меня не узнают? Я, правда, давно не смотрелась в зеркало. Неужели я так сильно изменилась за время, проведенное в плену? Я подурнела? А может быть, постарела?

Я принялась, что есть силы колотить в закрытую дверь.

— Эй, кто-нибудь! Принесите мне зеркало.

В ответ за дверью злорадно прокричали:

— На виселицу и так сойдет. Лахудра!

Тюремщики не дали мне и крохотного огарка свечи. Но ничего. Я могу обходиться без света. Но оставаться без зеркала… Это для меня сейчас настоящая пытка.

Напрасно я переживала. Заключение продлилось считаные минуты.

Дверь в подвал скоро открылась, и на пороге в светлом проеме возникла сухопарая фигура пастора. Губы его тряслись от гнева.

— Лгунья! Ты, оказывается, заодно с бандой контрабандистов, которые незаконно перевозят акавит. Местные хусманы видели, как тебя высадили с преступной шхуны на пристань Нордхольма.

Каменные своды подвала отзывались громоподобным эхом в ответ на праведное возмущение духовного пастыря.

— Будет вам пугать бедную девушку, господин пастор! Дайте лучше пройти, — раздался за его спиной знакомый женский голос.

В подвал спустилась Эрна. Она исполнила мою просьбу и, несмотря ни на что, осталась в Нордхольме.

— Госпожа Кристина! – закричала моя экономка и схватилась за сердце. Лицо ее исказила судорога, как будто она не барыню увидела, а привидение.

Несчастная женщина отпрянула обратно к двери, споткнулась о пастора и почти уселась ему на колени. Она несколько раз истово перекрестилась и пробормотала – «изыди!».

— Эрна, успокойся, я живая.

Эрна, как ни в чем не бывало, поднялась с колен пастора и оторопело проговорила:

— Живая… Вернулась! — В глазах экономки больше не было суеверного ужаса.

Эрна оглядела меня с ног до головы и с укором воскликнула:

— Господи! Да вы вся в паутине, госпожа Кристина!

Экономка с возмущением посмотрела на пастора.

— Как же так можно, ваша милость? Благородную даму под замок… в подвал…

— Фрекен Нильссен, вы уверены, что эта женщина не самозванка? — строго спросил экономку пастор.

— И думать нечего. Я свою хозяйку узнаю в любом платье. Пусть на ней хоть лохмотья будут, а стать-то останется прежняя! Породу не сведешь, как бородавку с лица. Вот что, господин пастор! Заберу-ка я госпожу Кристину пока к себе. Ей помыться с долгой дороги надо да отоспаться.

Пастор упорствовал и не желал сдаваться.

— Вы приплыли в Нордхольм на шхуне? — продолжил допрос неугомонный дознаватель. Радовало то, как легко он снова перешел в обращении к «самозванке» на «вы».

— И да, и нет. Контрабандисты подобрали челнок, в котором я лежала в бессознательном состоянии…Вряд ли я смогу внятно объяснить вам, как оказалась в Тронхеймфьорде. Я только смутно, как сквозь сон, помню, что меня вместе с челноком несла подземная река.

— Весьма странная история…— озадачено обронил пастор. — Вам придется поехать с констеблем в Берген. Экономка вас признала, а вот признает ли господин Штолле?

Я повеселела.

— Конечно, муж признает меня.

— Напрасно вы веселитесь, сударыня. Поймите, вы попали в очень затруднительную ситуацию. «Де юре» вас признали умершей. И я отслужил по вам панихиду, — пастор выдержал скорбную паузу и печально продолжил: — Даже если контесса Вендель-Эксберг оказалась «де факто» жива, необходимо специальное решение Королевского суда для признания данного факта. Господина Штолле решением губернатора назначили опекуном над всем имуществом Вендель-Эгсбергов. Господин Штолле стал несметно богат. А теперь он должен подтвердить, что вы – это вы, другими словами — его законная супруга, мать юного графа Карла. Вам, сударыня, потребуется очень хороший адвокат для ведения дела в суде.

— Зачем мне адвокат? Как может Эдгар меня не признать?!

Не сговариваясь, и Эрна, и пастор в ответ уставились в пол.

Почтенное семейство

Целый год я добиралась домой, или это был всего лишь день пути и год плена? Какая разница! Оказалось, что своего дома у меня больше нет. И теперь меня, грязную и бездомную, приютила бывшая экономка.

Эрна, как и все слуги, проживала в Нордхольме безвыездно. Но, в отличие от других слуг, у нее была отдельная комната в бывшей солдатской казарме. Ужасно тесная комната!

Лохань с водой удалось поставить, только убрав в коридор стол. Оглядев жилище Эрны, я поняла, что моя экономка скрупулезно честная женщина. Если другие слуги без смущения забирали себе приготовленную на выброс фарфоровую посуду или слегка обветшавшее постельное белье, то домоправительница все относила на мусорную кучу. Видимо, поэтому комната Эрны была такой пустой и неуютной. Это так меня растрогало, что я дала себе слово – наградить верную служанку по заслугам, как только кошмарное недоразумение разъяснится.

— Все наладится, госпожа Кристина, — Эрна добавила в горячую воду щелока и мыльного корня, который густо заселил берег нордхольмского пруда. — Главное, что вы живы. Жаль, капитан Свендсен не дождался вас.

Эрна втерла мне в волосы куриные желтки.

— Год назад они вернулись в Нордхольм злые, как черти. Зачем-то привезли с собой длинный деревянный ящик, похожий на гроб, и оставили его в подвале. Капитан Свендсен никого из слуг к нему не подпускал. Не знаю, что уж такое ценное там было. А уж как он горевал по вам! Все собирался вернуться назад к какому-то озеру – вас искать. Господин Эмиль его отговаривал. Так они и препирались почти три месяца. Господин Эмиль все про королевскую службу капитану твердил. Говорил, что король сильно разгневается. Понятно, какой король. Эх, жаль, я констеблю все не рассказала. Шляются по нашим горам, как у себя дома! – Эрна с чувством погрозила в пустоту намыленным кулаком.

— Пастор объявил, что собирается отслужить панихиду по пропавшим членам экспедиции, то есть по вашей милости, господину профессору и господину Бернару. Капитан Свендсен в ответ набросился на него со шпагой и чуть не заколол, а потом пропал до самой воскресной проповеди. Оседлал своего вороного и вон со двора. Вернулся чумной какой-то. Глаза блестят, как у пьяного, трясется, будто в лихорадке, рот то и дело кривится не то от горя, не то от радости. Говорит мне по секрету, что вы будто бы живы. Что, мол, вы вернетесь, когда Черный волк пожелает вас отпустить. Он с горя, видно, бредил. Не хотел уезжать из Нордхольма и все твердил – госпожа контесса жива! Сердцем чуял…

Эрна окатила меня чистой водой и помогла завернуться в льняную простыню.

— Потом явился этот …господин Рильке. Арендную плату задрал и сказал: хотите расплатиться, тогда вместо ячменя сажайте картошку. И всем приказал ее сажать как можно больше и варить из нее самогон. Наш староста ему подпевать стал, и вместе они продажей занялись. Хусманы варят и сами прикладываются. Такое пьянство развели – бедные жены не знают теперь, как от браги мужей отвадить. Сам тщедушный, мужикам нашим едва до плеча достает, а туда же — на всех покрикивает. Шелупонь голштинская…— с чувством прошипела Эрна.

— А уж когда он запретил в декабре ехать на тресковую путину, тут народ и не сдюжил – побежал из поместья. Почитай несколько десятков семей съехало за пару месяцев. Вовремя вы вернулись, госпожа Кристина. Этот немец поместье точно бы по ветру пустил.

После купания в теле разлилась истома, веки сами собой опускались на глаза, но я старалась слушать Эрну, не пропуская ни слова.

— Господин Эдгар, конечно, очень рассердился на вас, госпожа Кристина. Но ведь вы ему жена и мать его детей. Как можно вот так взять и вычеркнуть человека из жизни? Не по-людски это!

Я слушала Эрну сквозь дрему и соглашалась в полусне: «Конечно, я очень виновата перед господином Штолле. Он меня обязательно простит, потому что он хоть и упрямый, но отходчивый и добрый человек».

Однако его отходчивость раньше, как видно, покоилась на страхе потерять благосклонность богатой и знатной родни. Я не учла, что нынче Эдгар Штолле сам очень богатый и влиятельный человек.

Я сладко зевнула. Что ж, в Берген так в Берген! Давненько я не посещала этот славный торговый город. Мы, в конце концов, помиримся с Эдгаром. Я думаю, управимся за несколько дней, не дольше. Зачем ему, здравомыслящему бюргеру, навлекать на себя гнев королевских судей. А потом, когда его обида утихнет, мы вместе с детьми пройдемся по торговым рядам. Ах, до чего же в Бергене богатые торговые ряды! Все станет, как прежде. Я дам слово Эдгару никогда не вспоминать об экспедиции в Финнмарк… Я заснула на жестком тюфяке своей экономки с легким сердцем наивной барышни. Эрна устроилась спать на полу рядом с кроватью.

Господин пастор решил ехать в Берген вместе с констеблем. Думаю, причиной стало его недоверие к служивому. Тот сразу узнал меня и любезно приподнял шляпу в знак приветствия. Это заставило пастора нахмуриться еще сильнее, чем накануне.

В Берген мы отправились в обычной почтовой карете. Ехали на удивление быстро, добрались до места всего лишь за одну неделю. И прибыли в самый процветающий торговый город Норвегии в ясное солнечное утро.

Дом господина Штолле приятно удивил меня своим внешним убранством: стены окрашены светлой краской, большие окна сверкают чистотой, голландская черепица ровными рядами лежит на крыше. Жаль, что хозяин дома не подумал о высоком крыльце и обошелся лишь тремя низкими ступеньками с небольшим козырьком над входом. Это превращало его жилище во что-то более простоватое, чем особняк.

Арно Стринберг, адвокат

Арно Стринберг неучтиво втолкнул меня в экипаж. Возница щелкнул кнутом, и лошади рванули с места.

— Остановитесь! Я должна вернуться и узнать наконец, что с моим младшим ребенком.

— Ваш сын Эрик умер, фру Штолле, — будничным тоном сообщил мне адвокат. — Этой зимой в Тронхейме от скарлатины умерло много детей. Примите мои соболезнования и поймите, наконец, — вам нельзя задерживаться в доме господина Штолле. Вас могут арестовать. Пока господин Штолле не опомнился, вам нужно покинуть Норвегию.

Этот молодой человек говорил о смерти моего маленького сына непростительно сухо. Но мне стали безразличны его плохие манеры. Из моей груди вырвался громкий протяжный стон раненой волчицы:

— Мне все равно – арестуют меня или нет!

Арно Стринберг потрясенно молчал. Я властно потребовала: — Отвезите меня в кирху. Я хочу исповедаться. Я знаю, Господь не простит меня. Но, возможно, мое покаяние поможет моим старшим детям.

— Похвальное религиозное рвение, фру Штолле, — наконец выдохнул судейский. — Но вы не отдаете себе полный отчет в том, что происходит.

— Нет, молодой человек, это вы не понимаете, что происходит. У вас, по-видимому, каменное сердце. Я предпочла бы остаться в вестибюле дома господина Штолле и быть застреленной, чем испытывать эту невыносимую боль. Я хочу покаяться в грехах, чтобы Господь не покарал моих старших детей. Что со мной случится потом, мне совершенно безразлично. Велите вознице ехать к церкви. Если вы этого не сделаете, я выпрыгну из экипажа прямо на ходу.

Арно Стринберг слушал меня и не перебивал. Моей угрозы он не испугался. Когда молодой адвокат вновь заговорил, в его голосе было больше теплоты, чем в первые минуты знакомства. Он осмелился крепко сжать мою руку, словно мы были давними друзьями.

— Мы обязательно остановимся у кирхи, госпожа Кристина. Но позже. Поверьте, я глубоко сочувствую вашему горю. Простите, если моя сдержанность показалась вам бесчувственностью. Я привык держать чувства под контролем. Этого требует моя профессия. Свое сочувствие я проявляю иначе – защищая клиента от опрометчивых поступков. Я, как и другие ваши друзья, не хочу, чтобы свершилась чудовищная несправедливость.

— Чудовищная несправедливость?! Какое значение она имеет после известия о смерти моего сына? Я рвалась из плена неизвестных туземцев к прежней жизни. И надеялась, что после моего опрометчивого отъезда в экспедицию она все же наладится и потечет в прежнем русле. Вы не понимаете… Все, что произошло – справедливо, мэтр Стринберг. Это воздаяние за попрание, именно попрание, а никак иначе, супружеского и материнского долга! Я безрассудно оставила дом и семью ради праздного любопытства. Такое не может оставаться безнаказанным. Но я не думала, что наказание будет столь скорым и жестоким! Гиперборея не стоит жизни моего младшего сына.

Вряд ли молодой адвокат до конца понял, о чем я так горько сожалею.

— Многие ваши знакомые в Тронхейме потеряли этой зимой детей. Но ни одной матери не пришло в голову сводить счеты с жизнью. Напротив, несколько ваших приятельниц уже ждут пополнения в семье. Вы нужны вашим старшим детям, госпожа Кристина. Бог даст, родятся другие малыши. — Молодой человек смотрел на меня с простодушным оптимизмом.

Я уже приняла решение и поэтому сидела смирно. Прыгать на ходу – и правда, какое ребячество! Все, что мне осталось в этой жизни – это честь. Ни дома, ни семьи, ни титула – только честь. Сберечь ее ради моих детей – мой священный долг. Поэтому я не стану лить слезы и причитать перед посторонними людьми. Я буду думать о том, что скоро воссоединюсь со своим белокурым ангелом. Скоро не значит — немедленно. Чаша страданий, которая мне определена, должна быть выпита до последней капли.

Экипаж умерил ход и покатил по дороге плавно и размеренно. Удивительно, что во время пути на нас не обрушилась лавина камней или хотя бы кусок скалы! Мир не разверзся и не превратился в пустыню. Оставалось зевать от скуки, как обычным пассажирам.

— Госпожа Кристина, позвольте мне рассказать о себе.

Пусть рассказывает, иначе дорожная скука меня доконает, подумала я.

— Я родился в семье бедняков. У меня есть сестра и брат. Это те, что выжили. Родители не учили нас грамоте, потому что и сами не умели читать и писать. Я научился грамоте в приходской школе и страстно полюбил чтение. О, какое это наслаждение – перелистывать страницы! На каждой – открытие. Благодаря книгам я узнал, что есть римское право. Защита справедливости — вот самое благородное и достойное дело в жизни, понял я. Но у моей семьи не было денег, чтобы отправить меня учиться в Германию. Моей мечте не суждено было сбыться, потому что мой отец самый худший из бедняков — норвежский бедняк.

Господин Арно Стринберг оказался хорошим рассказчиком. Говорил он на превосходном литературном норвежском языке. Мне было приятно слушать грамотную родную речь. Я почти заслушалась.

— Но, как видите, на мне судейское платье. И это все благодаря вам, ваше сиятельство. Я не вылезал из публичной библиотеки, которую вы открыли в Тронхейме, пока не выдержал экзамена по юриспруденции. Сначала я стал помощником адвоката. А теперь я член Королевской гильдии адвокатов. Вы помогли не только мне. Таких парней, как я, наберется не одна сотня. Мы — патриоты Норвегии, и мы никому не позволим обижать Розу Тронхейма. Вы нужны нам. Вы нужны Норвегии. Вы даже не представляете, сколько людей на нашей родине восхищаются вами и любят вас. Вместе мы обязательно победим.

Тетушка Эмма десять лет спустя

Сколько мы не виделись с Эммой? Десять лет! За это время я стала другим человеком. Уверена, то же самое произошло и с баронессой Штраль.

В молодости барон Штраль не страдал болезненной скупостью, скорее наоборот. Парадный фасад его особняка, построенного в стиле голландского ренессанса, отличался расточительной роскошью. Я, как истинная провинциалка, оробела при виде архитектурных излишеств: ажурных легких башенок, высоких стрельчатых окон, каменных рыцарей в доспехах.

И сегодня, как десять лет назад, я робела и не решалась войти в великолепный особняк. Будто круг замкнулся…

Арно Стринберг пошел сообщить о моем прибытии. Мои пальцы мелко задрожали еще на въезде в ворота Копенгагена. А как только адвокат захлопнул за собой дверцу кареты, я затрепетала как пойманная птица. Вдруг тетушка Эмма заявит, что не знает, кто я такая. Просто из желания отплатить за прошлые обиды. Зачем я ей теперь нужна? Графство Вендель-Эксберг скоро будет у нее в руках.

Баронесса Штраль нервничала и требовала, чтобы лакеи побыстрее открыли дверцу кареты и спустили ступеньки. Я высунулась из кареты, не поднимая глаз, словно провинившееся дитя. Несколько секунд длилась мучительная пауза. Первым опомнился Адольф:

— Не прячьте глаза, плутовка. Я знаю, это вы стащили из богемской вазочки марципаны. Вам, милая Кристина, не обмануть дядюшку Адольфа.

Адольф и не думал грозить пальцем, а просто предложил мне свою руку. Я боязливо взглянула ему в лицо. Он сильно изменился. Из очаровательного юноши с прелестным румянцем на свежих щеках он превратился в мужчину с заурядным, слегка помятым лицом.

У тетки от волнения на щеках выступили некрасивые винные пятна.

— Это ужасно! — воскликнула Эмма, увидев после десяти лет разлуки повзрослевшую племянницу. — Кристина, ты одета как простая горожанка. Но какая пикантная бледность!

Я ощутила жалость, разглядев сетку морщин вокруг глаз постаревшей дамы в домашнем салопе.

Баронесса Штраль не удержалась и разразилась гневной тирадой в адрес зятя:

— Негодяй! Проходимец! Еще и детей грозится не отдать. Да кто он такой? Пес безродный – вот кто.

— Эмма, ты забываешь, что Эдгар дворянин, и он ни в чем не виноват.

— Безземельный дворянин в третьем поколении – смешно! Пусть только попробует не отпустить детей… Где были мои глаза?

Ай да мэтр Стринберг! Ничего не рассказал об устроенной Эдгаром стрельбе.

— Кристина, — тетка озабочено сморщила лоб, — тебе следует серьезно заняться гардеробом. Завтра же мы поедем в модный салон.

— Вы правы, тетушка, мне следует сменить платье.

В черном платье с глухим воротом и под густой черной вуалью я чувствую себя, как в непроницаемом коконе. Я вхожу ранним утром в кирху вместе с ключником и ухожу последней. Здесь немноголюдно и прохладно. Никто не пристает ко мне с выражением бессмысленного сочувствия, жалости и назойливой заботы. Я могу без помех общаться с Ним и просить об одном и том же каждый день: накажи меня, накажи так, как я этого заслуживаю. Накажи так, как никого еще при жизни не наказывали. Но молю тебя — пощади моих детей!

— Милая моя, в таком глубоком трауре подобает присутствовать на похоронах, — журит меня тетка. — В Дании не принято так эксцентрично выражать свои чувства.

— Тетушка, в траурном платье мне легче переживать свое горе. Мне ничего не нужно, только бы сидеть в кирхе в дальнем углу и читать молитвенник…

Сегодня Эмма приехала за мной в церковь, держа в руке две чудесные чайные розы.

— Пойдем, милая, я кое с кем тебя познакомлю.

Маленькое мраморное надгробие, на котором указано лишь имя «София», рядом с ним точно такое же с именем «Эльза». Два маленьких ангела, сидящих друг напротив друга, скорбно склонили к надгробьям чудесные кудрявые головки.

Эмма опустила на каждую из плит по одной розе.

— Знакомься – это твои кузины. Одной не было и двух недель от роду, второй — два года с половиной.

Меня как будто обдало могильным холодом. Я невольно съежилась.

— Вы… у вас…

— Да-да, у нас с Адольфом были две незаконнорожденные дочери. Ты теперь взрослая дама и сама знаешь, что если мужчина и женщина спят в одной постели, от этого порой родятся дети.

Эмма заботливо смахнула сухие листья с надгробий.

— Я всегда хотела воспитывать девочек. Это для меня привычней как-то.

Она скорбно помолчала рядом с дорогими ей могилками и с горечью призналась:

— К ним я, по крайней мере, могу приходить, когда захочу. А вот своих сыновей я могу видеть только издалека и то не каждый день… Не делай круглые глаза. Ты не ослышалась. У нас с Адольфом двое сыновей и оба, слава богу, живы и здоровы.

— Но…

— Ты хочешь узнать, как так получилось? Давай присядем здесь, на скамью рядом с кипарисом.

Эмму потянуло на откровенность. Я не стала ее останавливать. Не так часто она открывала мне свою душу.

— Господин Адольф бывает у меня почти каждый день. Его жена ничего не может с этим поделать. Дурнушка жена поступает мудро, делая вид, что не знает, где он пропадает целыми днями. Раз в два года она исправно рожает ему по ребенку. На что ей жаловаться? Супруг честно исполняет свой долг. Беда в том, что у нее рождаются одни девочки. Пятеро дочерей! Настоящий цветник. Свекор мечтал о наследнике и был одержим внуками. Из шести его собственных детей выжил и вырос один Адольф. Как ты думаешь, что лучше — отдать внебрачного ребенка в сиротский дом или в приемную семью? Моя названная свекровь оказалась энергичной и очень предприимчивой дамой. Узнав, что я беременна, она пригласила меня погостить в шотландском поместье, где уже наслаждалась местными видами беременная жена Адольфа. У меня родился сын. У супруги Адольфа — дочь. В Данию вернулась счастливая мать двойни. Потом радость повторилась. Божья благодать не покидает почтенное семейство! Кристина, никто не запрещает мне приходить в дом Адольфа и общаться с сыновьями. Я сама себе это запретила. Это адская мука, моя милая, слышать, как твои родные дети называют мамой чужую женщину.