Новая эпоха Ланы. Взгляд в будущее.

Глава 1.

Глава 1.

Пробуждение у древа

Она всегда считала, что мир держится на любопытстве.
На тех, кто не спит по ночам, возится с пробирками, сжигает ресницы над лабораторными журналами и не может жить без того, чтобы понять — почему всё устроено именно так.

Елена не знала родителей. Ей говорили — погибла семья, авария, и с детства она жила под патронатом государственного фонда для одарённых сирот. Всё, что у неё было — голова, упрямство и невероятная жажда жизни. Она любила запах реактивов, блеск микроскопов, треск разряда на лабораторных катушках. Любила даже то, как в голове кружится после трёх суток без сна, когда формула вдруг складывается сама собой, будто мир подмигнул: «Молодец, девочка, догадалась».

Она была маленькая, невзрачная, слишком худая, с тонкой шеей и большими глазами, в которых всегда горел тот самый неугасимый огонь. Волосы — просто каштановые, лицо — то самое, что теряется в толпе. Только глаза выдавали — внутри кипит ураган.

Когда ей поставили диагноз — она не плакала.
Не могла.
Просто сидела в белом коридоре и смотрела на людей, мимо которых проезжали каталочки с чужими судьбами. «Дегенеративная нервная атрофия», — произнёс врач ровным тоном, будто читал прогноз погоды. Через год мышцы перестанут слушаться, через два — дыхание, через три — всё.

Она слушала и думала: «Надо успеть».
Надо дочитать последнюю монографию, закончить статью, отправить заявку на олимпиаду.
Она тогда ещё не знала, что выиграет её — и что именно там ей подарят ту самую вещицу, изменившую всё.

---

Плеер был смешной, на вид — почти игрушечный, гладкий, с солнечной вставкой на крышке. Наноаккумуляторы, беспроводная подзарядка, колоссальная ёмкость памяти.
“Умный архиватор”, — объяснил инженер на награждении. “Специальная серия, вмещает до терабайта данных, может держать заряд от любого источника света. Дарим победителям — пусть несут знания дальше”.
Она тогда смеялась: “А если света не будет?”
Он подмигнул: “Солнце не гаснет, пока есть те, кто верит в знание”.

Она любила этот плеер так, как другие любят животных или людей.
Каждую ночь загружала туда всё, что могла — справочники, энциклопедии, рецепты, старые учебники, даже файлы с историями, которые напоминали ей о том, что человек — не машина. Иногда записывала туда свои мысли.
“Если меня не станет, может, останется хоть что-то”, — писала она в один из таких файлов.

---

Когда началась криопрограмма, всё выглядело как научная фантастика.
В блестящих коридорах ходили люди в белых костюмах, говорили сухие, гладкие слова: “контракт”, “будущее”, “возможность”, “экспериментальная квота”.
Ей было девятнадцать.
Государство искало “мозги для будущего” — гениев, которых можно будет “сохранить” до тех времён, когда медицина научится побеждать смерть.
Елена, конечно, понимала риск. Но в бумагах значилось: “субъект может быть восстановлен в новом теле при достижении соответствующего технологического уровня”.
И ещё пункт: “возможное пробуждение в будущем обществе, при котором знания субъекта могут быть использованы во благо человечества”.

Она подписала контракт, едва не выронив ручку.
— Бесплатно? — переспросила тогда.
— Для таких, как вы, — сказал куратор. — Гении — национальное достояние.
И ещё добавил:
— Вы подарите миру шанс. Возможно, когда-нибудь мы вернём вас.

Она улыбнулась. “А вдруг я вам потом понадоблюсь?” — пошутила.
— Мы в этом уверены, — ответили ей серьёзно.

Перед тем как её уложили в капсулу, она попросила, почти шёпотом:
— Возьмите с собой плеер. Он… часть меня.

Техник удивился, пожал плечами:
— Если место останется, положим.

Он всё-таки положил.

---

Последнее, что она помнила — холод.
Не тот, что кусает, а другой — будто сама материя перестала двигаться.
Она думала о солнце, о запахе спирта и о том, что, может быть, её сон продлится всего пару лет.
А потом — ни мыслей, ни тела, ни времени.

---

…Шорох.
Капли.
Запах земли.

Она не поняла, где находится. Сначала был только тяжёлый воздух, тёплый, влажный, пахнущий прелыми листьями и глиной.
Потом — звук голосов.
Нечётких, низких, будто кто-то шепчет молитву.

Она попыталась вдохнуть — и вдохнула. Лёгкие, настоящие.
Они болели, будто впервые. Сердце колотилось, кожа покрылась мурашками. Она лежала на чём-то влажном.
Над головой — небо. Или потолок. Нет, свет. Розовый, нереальный, будто мир подсвечен неоном.

«Где я?» — хотела сказать она, но вместо этого вырвался сиплый шёпот.
Слова не слушались. Голос чужой, высокий, детский.

Она села. Мир плыл, деревья качались, а где-то рядом кто-то вскрикнул:
— Богиня!..
— О, древо, она жива!

Елена замерла.
Перед ней стояли четверо — трое мужчин и женщина. Все в грубых, серых, как мешковина, одеждах. Один мужчина — высокий, рыжий, с плечами, как дверь, и ямочками, другой — темноволосый, бледный, с внимательным, почти настороженным взглядом. Женщина дрожала, прижимая к груди амулет из сухих веточек.

— Где… я?.. — прошептала она.

Ответа не было, только общий шёпот:
— Богиня… Древо даровало плоть!

Она обернулась — за спиной росло древо.
Не дерево — исполин. Ствол, как колонна, кора гладкая, в трещинах — свет.
И в корнях, среди земли и влажных камней, торчал кусок чего-то металлического.

Она поняла.
Криокапсула.

Её вытащили из капсулы.
И, судя по лицам, считали чудом.

Елена — теперь, кажется, Лана — подняла руки. Маленькие, тонкие, с узкими запястьями.
Пальцы дрожали. Кожа — молодая, упругая. Волосы слиплись от влаги, длинные, почти до колен, липли к телу.
В отражении воды под корнями она увидела девочку. Лет пятнадцати. С огромными глазами и растерянным лицом.

— Шикарно, — прошептала она. — Новое тело. Бесплатное обновление.

И тихо усмехнулась, хотя губы дрожали.

Глава 2.

Глава 2.

Дом у Древа

Меня вели, как ведут ту, чьё имя должно произноситься шёпотом. Не из почтения — из осторожности. Мир вокруг был плотным, влажным, как хлебное тесто, из которого вытягивают тонкие струны света. Дерево оставалось за спиной, но его тень будто шла рядом — я чувствовала её на затылке, как лёгкую ладонь старой наставницы: «Не спеши. Смотри». Я смотрела.

Деревня выросла на холме, как улей, сделанный из земли, дерева и упрямства. Дома — глиняные, с набросом соломы, стены держались на переплетении ветвей, покрытых глиной, высушенной на солнце. Крыши низкие, тяжёлые, с каменными прижимами, чтобы ветра не срывали. Окна — щели, прикрытые шкурами или тонкими пластинами стекла, явно выплавленного из когда-то разбитых бутылок; когда я приблизилась к одному из домов, стекло отозвалось знакомым звоном — и сердце моё на секунду ударилось о воспоминание: лабораторная посуда, аккуратные ряды колб, мерный блеск под лампой. Здесь ламп нет. Здесь солнечный свет — это всё.

Люди не бросались ко мне, не тянулись, — они наблюдали. Женщины — редкие, как дождь в плохое лето, стояли ближе к дверям, защищённые плечами мужчин, у некоторых на руках — дети, худые, темноглазые, осторожные. Мужчины — загорелые до цвета орешка, шрамы, сухие мускулы, длинные волосы, схваченные полосками кожи. Я видела на их запястьях шнуры — на них висели железные кольца, кости, кусочки странных пластин, возможно, от древних устройств. Вера в Древо Памяти переплелась здесь с суевериями, как вьюнок с плетнём: каждый носил на себе маленькую память, делая вид, что она охраняет его от случайной смерти.

Нас сопровождали четверо: женщина в серой накидке — её называли «Матерью», без имени, как называют хлеб — «хлеб», — и трое мужчин. Рыжий — широкоплечий, яркий, как огонь в печи, с ямочкой в щеке, которая появлялась только когда он напрягался; тёмноволосый — собранный, спокойный, взгляд прицельный, как у человека, который умеет стрелять не из лука, а из самого внимания; третий — молчаливый, в тени, с чуть скошенными скулами и угольно-серыми глазами, слушал больше, чем смотрел. Они шли близко, но не дотрагивались. По краю — ещё двое подростков с копьями, которые отчаянно старались выглядеть взрослыми и почти справлялись.

— Будет дом, — сказала Мать. — Лучший, — добавила она так просто, будто говорила о миске воды. — Ты должна спать сухо и тепло.

Я хотела возразить — «не надо лучшего», — но язык едва послушался. Я здесь никто; «лучший дом» — не милость, а инструмент контроля. Если поселить меня на краю — я сбегу не успев оглянуться. Если поставить в центр — шаг влево, шаг вправо заметят все. И всё-таки дом с сухой крышей — это не политическая категория. Это крыша.

Мы миновали площадь — овальную выемку, где трамбованная земля была гладкой, как лопатка ладони. Здесь явно собирались на торги: я разглядела каменный круг, по краю — деревянные столы; на одном лежала соль в тканых узелках — белые комочки, на другом — сальные свечи, грубые, с пузырями. Запах был такой знакомый, что у меня задёргались пальцы: боже, как же здесь всё просится в порядок. Свечи пойдут лучше, если вытопить жир аккуратнее и добавить щёлочь точно, не «на глаз». Мыло… Мыло здесь редкость — слишком дорого стоят чистые руки. А без чистых рук недолго и умереть.

— У нас закон, — сказала Мать, словно угадав моё дыхание. — Он старее нас. Женщина — редкость, и жизнь её — общая забота. Любая женщина имеет право на двух хранителей. Они — не мужья, покамест нет её слова на то. Они — руки и мечи, и клятва их — держать дом, воду и сон женщины в целости. Пока не решит она по-другому… или пока Древо не скажет иначе.

Рыжий и Тёмный напряглись едва заметно. Я посмотрела на них боком: в их глазах промелькнула тень — и даже я, с моим чужим телом и замедленной реакцией, поняла: им это так же ноша, как и честь. «Хранители». Смешное слово; от него веет пылью летописей. Но внутри него — простая истина: меня не оставят одну ни на минуту. И не потому, что любят. Потому что боятся потерять то, во что инвестировали — страх, веру, надежду.

— А если женщина не хочет хранителей? — спросила я. Голос прозвучал твёрже, чем я рассчитывала, и мне это понравилось, как нравится ровный след чернил по толстой бумаге.

— Тогда женщина это говорит, — спокойно ответила Мать. — И мы ищем другую женщину, у которой нет рук рядом. Но ты — не простая женщина. Ты — возвращённая. На тебя смотрят. С тобой шепчут. Тебя будут слушать. И тебя будут бояться. Двое хранителей — не кандалы, — она улыбнулась, и лицо её стало на секунду молодым. — Это дверь, которую держат изнутри.

Я кивнула, потому что спорить сейчас не имело смысла. Дверь — так дверь. Научусь открывать её изнутри, если не забуду, как устроены петли.

Дом оказался действительно «лучшим», насколько это разумно понимать в мире, где лучшим считают массивной дверной косяк и крышу, пережившую три больших ветра. Фасад — ровный, из глины на каркасе, посыпанной тонким слоем пыли — как сахарной пудрой. На крыше лежали тяжёлые, слюдяные пластины — остатки некогда больших окон, кто-то умело их подрезал. Внутри — две комнаты. В первой — очаг, скамья, низкий стол, запах дымного жира и трав. Во второй — нары, толстая шерстяная подстилка, грубо сшитые покрывала, и в углу — что-то, от чего у меня громыхнуло сердце: небольшой стол из досок, на нём — каменный ступ, кусок гладко отполированного металла (скорее всего, раньше это была крышка от какого-то контейнера) и два стеклянных пузырька, один с треснутым горлышком. Кто-то, кто готовил этот «лучший дом», умел думать.

— Твоя комната, — сказала Мать. — И комната Хранителей рядом, — добавила без паузы, как хирурги добавляют «шов» после «разрез». — Двери запираются изнутри. Вода — у колодца, — она показала на бочонок у выхода. — В золе — чистая посуда. На столе — хлеб и вяленое мясо. Вон там — полка. Там ты сможешь складывать свои… — она будто искала слово, — …штуки.

«Штуки» — слово, под которое помещается весь научный мир. Хорошо. Пока это будет так.

Глава 3.

Глава 3.

Лето и запах мыла

Утро разливалось медом — густым, тягучим, как дыхание земли, которая знает, что сегодня не нужно спешить. За домом лениво трещали кузнечики, где-то клевал глину петух с хриплым голосом ветерана, а из-за плетня тянуло дымком: женщины уже разожгли костры, ставили горшки, кипятили воду. Лана вышла босиком — земля была теплая, но не жгла; под ногами шелестели крошечные зёрна песка, будто приветствовали. Мир принимал её, как своё новое семечко.

Она стояла посреди двора, узкой тропкой соединённого с площадью, и смотрела, как деревня просыпается. Из хижин выходили женщины — одни с корзинами, другие с ведрами; мужчины тащили охапки дров, кто-то точил нож у стены, а ребёнок катил обломок деревянного колеса. Всё было просто, грубо и при этом совершенно живое. Откуда-то тянуло ароматом жареных яблок — на солнце их пекли прямо на углях, пока кожура не треснет.

Лана подошла к Матери, которая, сидя у костра, разминала травы в ступе.
— У вас лечат травами? — спросила она, присев рядом.
— А чем же ещё, дитя. Богиня дала траву, значит, в ней сила. Вот этой, — Мать протянула веточку с сизыми листьями, — натирают больные суставы. А вот эта — от кашля.
Лана понюхала. Резкий, терпкий запах напомнил аптечные шкафы прошлого.
— Ты используешь корни? — спросила она.
— Только верх. Корень — для земли.

Она молча кивнула, отметив: если добавить к настою тёплый смалец и мёд, получится мазь. От ревматизма. Матери бы пригодилось.

В тот же день она решила заняться делом. Вышла на середину двора и громко позвала:
— Жар! Камень!
Мужчины появились почти сразу. Первый — весёлый, рыжеватый, пахнущий солнцем и кожей, второй — спокойный, задумчивый, с внимательными глазами.
— Мне нужно топлёный жир. Много. И чистая зола.
— Это для еды? — спросил Камень.
— Для чистоты, — ответила она. — А значит, для здоровья.

Жар усмехнулся:
— Ты опять варишь свои чары?
— Не чары, — серьёзно сказала Лана. — Химия.

Мужчины обменялись взглядами. Слово было им непонятно, но звучало уверенно.

Она объяснила: им нужно топить жир до прозрачности, потом смешать его с водой, в которую добавят щёлок — настой золы. К вечеру всё должно загустеть, и на поверхности появятся мыльные хлопья.
— Если добавить настой ромашки или мяты, кожа не будет сохнуть. И пахнуть будет не как котёл после охоты.

Камень записал это в памяти, как приказ.
— Щёлок — это что?
— Горечь, — улыбнулась Лана. — То, что делает грязь слабее.

Жар сходил в кузницу за большим котлом, Тень принёс сухие поленья. Лана тем временем собрала травы — мяту, тысячелистник, немного душицы, и сложила их в глиняную миску. Когда котёл поставили на треногу, она попросила ведро воды.
— Не из колодца, а с ручья, — сказала она. — В колодце много земли, мыло мутнеет.

Вода зашипела, и воздух наполнился запахом расплавленного жира — чего-то домашнего, почти тёплого, будто это не сало, а свежее молоко. Лана перемешивала, ловя взглядом отражения: пламя, мятная зелень, блеск котла. Ей казалось, что варит не мыло, а новый порядок.

К вечеру на поверхности появилась густая пена. Она добавила травы, перемешала деревянной ложкой и улыбнулась.
— Будет. Остудить, разлить по формам. Завтра узнаем, пахнет ли чистота.

Мужчины стояли рядом, наблюдая с осторожным уважением, будто боялись спугнуть тайну.

---

На следующий день она принесла Матери небольшой кусок мыла. Тот был бледно-зелёный, пах травой.
— Помой руки, — сказала Лана. — А потом скажи, что чувствуешь.
Мать послушно потерла ладони, смыла водой из ковша. Подняла глаза.
— Они… скользят. Не цепляются. И пахнут свежестью.
— Так должно быть, — улыбнулась Лана. — Теперь попробуй этим помыть больные суставы.

Мать сделала, как велела. К вечеру сказала тихо:
— Тепло. Как будто не боль.

Этого достаточно: не чудо, но польза. В мире, где вера держит людей, любое маленькое облегчение становится праздником.

---

Лана начала обходить деревню. Это была её экскурсия — сама себе экскурсовод. Увидела, как женщины варят кашу на костре — каменный круг, между ним и дымом — одна единственная решётка из старого железа.
— Почему не в печи? — спросила она.
— Зимой у нас один дом, — ответила девушка с ведром. — Большой, общий. Там печи. А летом — тепло, дым в глаза не идёт.

Она посмотрела вокруг: действительно, над крышами вился лёгкий дым, пахнущий дровами и жареными яблоками.
— Печь у себя всё равно сделаю, — решила она. — И очаг, и плиту. На зиму готовить там, где живёшь, проще.

Жар помогал ей таскать камни, Камень — ставить стенки. Тень стоял в стороне, но всегда вовремя подал нужный инструмент. Из старых кусков металла они сложили мангал, из глины — небольшую печь с узким зевом. К вечеру очаг стоял.
— Теперь можно жарить хлеб, — сказала Лана. — И не бегать по деревне за углями.

---

Через день она попросила Жара и Камня:
— Сходите к северной опушке. Там слышала, пчёлы гудят. Нужен мёд.
— Для еды?
— Для лекарства. И для мыла.

Они ушли и вернулись к вечеру, в медовых пятнах, смеясь:
— Еле оторвались. Пчёлы злые.
— Но принесли?
— Полкорзины.

Она растопила немного козьего молока, добавила мёд, настой ромашки. Получилось густое питьё, пахнущее летом. Дала его ребёнку с кашлем — тому самому мальчику со смородиновыми глазами.
— Пей глотками. И не спеши.
Мальчик послушался. На следующий день дышал легче.

---

Когда пришёл вечер, Лана вынесла на улицу глиняные чашки. В них густел крем — смесь смальца, трав и мёда.
— Матери — для суставов, — объяснила она, — женщинам — для рук, а тем, кто в лесу, — от ожогов.

Мать взяла баночку, вдохнула запах.
— Пахнет добром.
— Пахнет химией, — улыбнулась Лана. — Но пусть будет добром.

---

Деревня менялась. Люди мылись чаще, стали меньше болеть. Вода в котлах перестала пахнуть болотом, а воздух у её дома — травами. Лана строила вокруг себя маленький порядок, из тех, что спасают от хаоса.

Глава 4.

Глава 4.

Гости и осенний дождь

Лето кончилось тихо — будто просто перевернули страницу, и на другой стороне оказалось другое небо. Ещё вчера оно было горячим, пыльным, шершавым от жары, а сегодня стало мягким, серым, пахнущим дождём. Воздух потяжелел, и даже трава изменила звук: шуршала, как ткань. Лана стояла у своего очага и смотрела, как из-под крыши падают первые крупные капли. Капли били в землю, и та будто вздыхала с облегчением.

Деревня стала иной. Теперь это был не просто скопление хижин и костров — а маленький живой организм. Люди уже говорили: «Пойди к Лане». Приносили молоко, мёд, шкуры, сушёные ягоды — в обмен на мыло, мази, настой или совет. Лана не торговала — она обменивалась. Это было честнее. Знание — тоже товар, но не для купли, а для круга: отдаёшь — и оно возвращается другими руками.

Мать смеялась:
— Ты у нас теперь сама как Древо — к тебе тянутся.
— Я пока куст, — отвечала Лана, мешая травы в ступке. — Древо из меня выйдет, когда перестану уставать.

Её «куст» уже был крепкий. Рядом с домом она посадила грядки: лук, укроп, календула, ромашка, мята. Женщины помогали, но смотрели на это с осторожной верой: земля тут тяжёлая, каменистая. Когда первые ростки поднялись, Мать перекрестилась по-своему — ладонью по воздуху — и сказала:
— Земля вспомнила.

Мужчины к тому времени поставили у её дома настоящую печь. Из глины, камня и старых железных плит, найденных в руинах за рекой. Лана руководила, стоя в центре, указывая руками, как дирижёр:
— Нет, дым пойдёт назад! Тут нужен колпак! И вот так — камень на ребро, не плашмя!

Жар ругался, Камень молчал, Тень подносил камни, как будто у него их не кончится никогда. Когда печь наконец сложили, Лана долго гладила её ладонью, как живое.
— Это моё солнце на зиму, — сказала она. — Теперь я не замёрзну.

---

Осенние дожди шли неделями. В воздухе висел пар, крыши набухали влагой, а земля у дома Ланы превращалась в мягкую глину. Женщины сушили травы под навесом, мужчины сидели у костров, чиня сети, и рассказывали истории. Лана иногда выходила, садилась на лавку и слушала — не ради самих рассказов, а ради звуков: их грубые, добрые голоса наполняли воздух теплом.

В один из вечеров, когда дождь моросил с утра, по дороге от реки поднялись трое всадников. Старые, седые, закутанные в серые накидки. С ними — вьюк, мешки, подарки. Люди зашептались: гости из Верхней деревни.

Верхняя была богаче — ближе к старым каменным строениям, где ещё оставались куски старого железа, где жили «собранные» — потомки тех, кто когда-то знал буквы. Оттуда редко кто ходил без дела.

Они остановились у площади, Мать вышла навстречу. Лана стояла в стороне, прислушиваясь.
— Мы пришли с поклоном, — сказал старший. — Слышали про твою девку. Про ту, что делает воду мягкой и руки — чистыми.
— Девка зовут Лана, — сказала Мать. — Не моя, но под моим крылом.

Старик посмотрел туда, где стояла Лана. Его глаза были ясные, как у орла, только уставшие.
— Лана… значит, свет?
— Вроде того, — ответила она. — Хотя больше — «упрямство».

Он усмехнулся.
— В нашей деревне дети мрут от простуды, а старики — от боли в костях. Приди к нам. Научишь. Мы тебе дадим дом, помощников, ткани, коз. Всё, что нужно.

Люди вокруг замерли. Предложение звучало щедро. Даже слишком. Мать взглянула на Лану — без слова, но в глазах было: Решай сама.

Лана вытерла руки о полотнище, подошла ближе.
— Благодарю, — сказала она тихо. — Но я не дерево, чтобы пересаживаться каждый сезон. Я уже пустила корни здесь.
— Здесь ты девка среди веры, — сказал старик. — У нас ты будешь учёная среди учёных.
— А что вы будете делать, когда я уйду? — спросила она спокойно. — Опять ждать, пока к вам придёт новая девка? Лучше я научу вас здесь. Приходите, смотрите, записывайте.

Он молчал. Потом вздохнул.
— Упрямая, — сказал он. — Но умная.

— Упрямство — это память, — ответила она. — Без памяти даже земля забывает, как давать хлеб.

Старик кивнул, а потом, неожиданно, снял с пояса небольшой мешочек и высыпал в ладонь Ланы горсть мелких, блестящих зёрен.
— Это семена старой травы. Её звали лён. Делает волокно, мягче шерсти. Ты поймёшь. Только не трать зря.
Он развернулся, не дожидаясь ответа. Ушёл под дождь.

Лана стояла с семенами на ладони — крошечными, как тайны. Мать тихо подошла.
— Что будешь делать?
— Посажу, — сказала Лана. — Пусть растёт. Надо же когда-то начать ткать мягкость.

---

Через неделю она уже возилась у ручья, где поставила деревянные корыта. Женщины стояли рядом, наблюдая, как она мнёт стебли, сушит, трёт, варит настой из уксуса и трав.
— Для чего всё это? — спрашивали.
— Чтобы ткань не царапала кожу, — отвечала она. — Чтобы рубаха грела, а не кусалась.

Уксус она сделала из старых яблок: порезала, засыпала мёдом, залила водой, прикрыла тканью и оставила у печи. Через неделю запах стал терпким, чистым.

Она смеялась:
— Вот и алхимия. Никаких заклинаний — только терпение.

Женщины подхватывали её выражения, не понимая до конца, но чувствуя смысл. Так, через месяц, в деревне появилось новое слово — «алхимия». Им называли всё, что работает, хоть и кажется чудом.

---

Осень вступала в свои права. Ночи стали холодными, воздух пах яблоками и дымом. Лана по вечерам рассказывала детям сказки. Они сидели у очага, притихшие, слушали про Кошея, Бабу-Ягу, про храброго утёнка и девушку, потерявшую туфельку. Дети смеялись, а взрослые слушали, делая вид, что заняты своими делами.

— Эти сказки не про нас, — говорил Камень.
— Ещё как про нас, — отвечала Лана. — Только у нас другие чудовища и другие волшебники.

---

К зиме Лана успела сделать многое. С печей шёл ровный дым, у домов появились сушилки для трав, женщины варили мыло уже сами, но всегда говорили: «по-ланиному». Мать мазала суставы её кремом и шептала:
— Тепло, словно солнце.