Новик (книга 1 и 2)

Книга первая. Глава 1

Книга первая

Сабля, трубка, конь казацкий

«Ночь тиха, и небо звездно.

У бивачного огня,

Братцы, слушайте меня...»

Д. Бедный

Часть первая

OMNES  VIAE  SETSCHAM  DUCUNT

[лат., — Все дороги ведут на Сечь]

Глава первая

Хорошо лежать в лопухах. Во всяком случае, гораздо удобнее чем в колючем репейнике или зарослях жгучей крапивы. Особенно, когда на тебе ни единого лоскутка одежды. Как на новорожденном младенце… Наверно, поэтому сердобольные аисты подбрасывают их не куда придется, а в основном на капустные грядки. Лопухи и прочая прибрежная мурава не вполне адекватная замена пеленкам-распашонкам и прочим подгузникам, но могло быть и хуже…

Метрах в тридцати ниже по течению неизвестной речушки, — на берег которой я только что каким-то образом попал прямо из лоджии городской квартиры, — горело несколько костров. И мне очень не нравилась картинка, которую удавалось разглядеть в отблесках пламени. Совершенно не нравилась.

Возле огнищ хозяйничали десятка полтора мужчин, разодетых, как для съемок фильма о Диком Поле времен Золотой Орды или Османской империи. Я не большой знаток моды, тем более, старинной, но восточные халаты, мисюрки [тип шлема], тюрбаны, а главное — сабли и ятаганы, висевшие у пояса воинов, говорили сами за себя. Будь это отряд каких-нибудь современных басмачей или моджахедов, хоть один да поигрывал бы автоматом. Особенно перед пленниками. Это же так приятно, когда можно безнаказанно унижать других, ощущая себя героем…

Имелись и пленники. Много… Отсвета костров было недостаточно, чтобы сосчитать сгрудившихся в плотную кучу бедолаг. Но никак не меньше полусотни. В основном, судя по платкам, женщины… А еще, время от времени, взлетающее чуть повыше, пламя выхватывало из тьмы груженые доверху телеги и стадо коров, пасущееся за пределами лагеря.

Человеку, вышедшему покурить на балкон городской квартиры и, вдруг, оказавшемуся черт знает где, разное приходит в голову. От мысли о сновидении и до сумасшествия... Но я почему-то был уверен, что не сплю и пребываю в здравом рассудке. Хоть и несколько всклокоченном.

Возможно, измученный предыдущими наваждениями, я подсознательно уже ожидал чего-то подобного. Или, может, обладал стрессоустойчивой психикой, изрядно закаленной современной методикой обучения в вузах? В любом случае, происходящее я воспринял, как «реальность данную нам в ощущениях», и больше к этой теме не возвращался.

Отвлеченность мыслей уместна под торшером, в мягком кресле, с чашкой ароматного кофе, а не в тот момент, когда лежишь нагишом в мокрых лопухах и от весьма неприятных и болезненных проблем тебя отделяет неосторожное движение или один-единственный чих…

При этом, я даже не могу воспользоваться весьма актуальным советом для «воробья попавшего в дерьмо», в смысле — сидеть и не чирикать. Поскольку густая ночная роса, еще более обильная возле реки, даже летом совсем не теплая. И если мне придется пролежать здесь до утра, то одним чиханием не обойдется.

Медленно, очень медленно… буквально по миллиметру я начал пятиться. Но уже в следующее мгновение замер, старательно вжимаясь в землю. Сожалея, что не могу распластаться, как камбала под китом...

Один из воинов, отошедший от костра на пару шагов по малой нужде, вдруг резко повернул голову и пристально посмотрел в мою сторону.

Несмотря на то, что нас разделяло приличное расстояние и ночная тьма, я мог бы поклясться, что если хотя бы взгляну в ответ — он меня заметит. Татарин запахнул халат, настороженно потоптался на месте и сделал несколько шагов вперед. Постоял, вглядываясь и прислушиваясь. Потом произнес что-то вопросительным тоном. Отвечать я, естественно, не стал.

Секунды растянулись до минут. Я, кажется, даже дышать перестал. Только поглядывал украдкой, с замиранием сердца ожидая, что мой кошмарный сон, ставший постоянным на протяжении последнего месяца, вот-вот окончательно превратится в явь, и шея ощутит прикосновение стального клинка…

Татарин ждал, напряженно всматриваясь в темноту, одной рукой придерживая перевязь, а второй оглаживал рукоять сабли.

— Кемдэ булса бармы монда? [татар., — Кто здесь?]

Сперва меня бросило в жар, а потом по спине, между лопатками словно ледяной ветерок пронесся. Наверно именно так ощущает себя мышь, притаившись под веником.

К счастью, обошлось. Воин проворчал какую-то короткую фразу, сделал пальцами «козу», традиционный знак отгоняющий злых духов, поворотился ко мне спиной и потопал обратно к огню…

Уф… Так и заикой недолго стать. Как же он все-таки меня учуял? Услышать не мог, унюхал что ли? Офигеть! Это ж какое обоняние надо иметь, чтоб…

«Черт! — меня словно током пронзило. — Трубка!»

От свалившихся треволнений и прочего душевного смятения, я совершенно позабыл, что до сих пор сжимаю в кулаке курящуюся трубку. И удивляться следует не тому, что татарин почувствовал запах табака, а что никто не сделал этого раньше. Ветерок-то от меня к ним веял… Видимо, помешал дым костра.

Стараясь не делать лишних движений, я ткнул трубку чашкой в землю.

Вот ведь ирония судьбы: гол, как сокол или этот… святой, который из чрева китового вылез, — зато с трубкой. Самая, блин, необходимая в быту вещь во все времена! Лучше б зажигалку или коробок спичек прихватил, олух… И то больше пользы.

«Да, е-мое, что ж такое?! Что не сделаю — все не в лад!»

Я так поспешно одернул руку, которой вдавливал чубук в землю, будто змею задел.

Нельзя тушить! Без огня не выжить… Это и диванному жителю известно. Правда, в основном из книг или реалити-шоу. А у меня, благодаря деду и отцу, опыта гораздо больше. И не подсмотренного чужого — собственного.

Сомневаться, что ордынцы утром уйдут, не позаботившись затоптать, а то и залить костер, не приходилось. Уж кому, как не потомственным пастухам и коневодам знать, на что способен степной пожар. Так что единственная надежда развести огонь завтра — тлеющий уголек в трубке.

Глава 2

— Жги, добрый человек! Жги! Не церемонься! Христом Богом заклинаю! Нет больше сил терпеть эти муки!

Мои неуклюжие попытки пережечь узы с помощью тлеющей ветки в первую очередь привели к тому, что пленник очнулся. А поскольку кляп изо рта я ему вынул, то комментарии посыпались тут же. Сперва в адрес треклятых басурман, чтоб им ни дна, ни покрышки ни на том, ни на этом свете, а потом и по поводу моей криворукости. Все это перемежалось обильной руганью, но… если можно так выразиться, весьма корректной. С поименным упоминанием всех десяти казней египетских, грома небесного, кары Господней, собачьей шкуры и отходов жизнедеятельности свиней, но ни разу не потревожив анатомии и памяти родителей.

На адресованные лично мне эпитеты я не реагировал — понимал, человек на грани. Да и трубка во рту мешала. Возможно, глупость, но расстаться с единственной вещью из прежней жизни оказалось выше моих сил. Вот и стискивал мундштук зубами, пока руки делом заняты.

Сыромятные ремешки поддавались с трудом, но все же уступили огню. Вернее, ослабели достаточно, чтобы пленник смог их разорвать. И как только бечева с хлестким звуком лопнула, пленник, как из катапульты запущенный, метнулся к реке. В три гигантских прыжка преодолел добрых пять метров и прямо с берега бухнулся в воду. А там, где он погрузился с головой, она аж потемнела от мурашей. Словно из лотка высыпали… Будет у рыб праздник.

Кстати о рыбах. Незнакомец, похоже, тоже имел жабры. Сквозь прозрачную толщу я отлично видел, как он уселся на дно и прямо там принялся стягивать одежду. А по мере того, как он обнажался, на поверхность всплывали целые горсти насекомых. При этом, незнакомец вел себя столь непринужденно, что мне стало интересно — как долго он сможет обходиться без воздуха? К сожалению, ответа не получил: одежды на недавнем пленнике было негусто — шаровары да рубаха, так что управился быстро. И только после этого высунул чубатую голову на поверхность.

— Ух, как хорошо, спаси Христос! Так бы и нежился… аж до вечера… — но вопреки собственным словам, тут же двинулся к берегу. А когда вылез, первым делом поклонился.

— Челом тебе, добрый человек. Воистину глаголю, спас от мук немилосердных! Ну, ничего, аспиды голомозые, позволит Господь, поквитаемся еще… — погрозил кулаком с зажатыми в нем штанами в противоположную сторону. Потом, снова повернулся ко мне.

— Спасибо еще раз… — теперь он не просто изобразил, а отвесил полноценный земной поклон. Аж чубом травы коснулся… — Товарищ войска Низового Запорожского Василий Полупуд вовек тебя помнить будет и, как только доберемся до православных мест, немедля полупудовую свечу за твое здоровье в церкви поставлю. Не сойти мне с этого места, если брешу. Только имя свое назови. Чтоб знать на кого Богу указывать… Он, знамо дело, и сам ведает, но дьяк спросит.

Я тоже поклонился, как умел, а вот ответить не успел. Засмотрелся. Ничего подобного ни в одном спортзале или рекламе здорового образа жизни видеть не доводилось. Все мои современники культуристы и атлеты удавились бы от зависти. Рослый, не ниже меня, Василий казался свитым из рельефных мышц, жил и сухожилий, которые толстыми жгутами шевелились и перекатывались под загорелой до темно-коричневого оттенка кожей. Не человек, а пособие по изучению мускулатуры. Лицо, будто топором из мореного дуба высечено. Вислые усы чуть тронуты сединой. Правый заметно короче. 

— А ты, как я погляжу, справный казак. Гол, как Иов, а трубку из рук не выпускаешь. Молодец. Люблю таких.

Полупуд рассмеялся и принялся неистово почесывать грудь, негромко постанывая то ли от боли, то ли от удовольствия.

Наверное, надо было что-то сказать в ответ, но честно говоря, я немного растерялся. Слово не воробей — брякнешь чего-нибудь не в такт, после замучаешься оправдываться. А если ты даже не в теме какой год на дворе — ляпнуть глупость не мудрено.

— Эй, добрый молодец, чего молчишь, как воды в рот набрал? — удивился казак. — Немой, что ли? Али глухой?..

«Гм, а ведь неплохая мысль… Спасибо за подсказку, казак Василий. На первых порах это позволит не отвечать на вопросы и, соответственно, не попасть впросак. А там поглядим, что по чем на Привозе…»

И я кивнул. Для наглядности изобразив невнятное движение пальцами возле губ и промычав что-то невнятное.

— Вона как… Бывает… — запорожец отнесся к моей ущербности весьма философски. — Ну, да ничего. Казак не баба, ему много говорить нет нужды. Руки-ноги целы, голова на месте — вот и славно. А сигнал товарищам, если понадобится, и свистом подать можно. Или каким другим знаком…

Зачем же другим? Желая продемонстрировать умение свистеть, я сунул пальцы в рот и надул щеки. Вот только Василию такое рвение совершенно не понравилось. Казак оказался рядом со мною едва ли не быстрее, чем прыгал в реку.

— Я те свистну! — ударил по руке, так что мои пальцы выскользнули изо рта, и прорычал прямо в ухо. — Я те так свистну, что уши отвалятся. Белены объелся?

Столь резкий переход от добродушия до свирепости, огорошил меня настолько, что я глупо усмехнулся в ответ. Мол, чего ты? Это ж понарошку… в шутку.

— Еще и блаженный… — сделал собственный вывод Полупуд.

Казак покивал задумчиво, одновременно с ожесточением почесываясь в разных местах.

— То-то я гляжу, ты какой-то странный. Чистый, ухоженный, руки нежные. Сперва подумал, что евнух, потом вижу — нет, все хозяйство на месте. Может, из белого духовенства?.. Хотя, нет — молод для ангельских чинов, и трубка, опять же, монашеской братии не подруга… Гм? А ну-ка, перекрестись!

«Это пожалуйста. Хоть сто порций»

В церкви я за свои двадцать два года раз десять бывал, не больше, но стараниями бабушки Галины Михайловны и ее сестры Ольги креститься умею. Даже нескольким молитвам обучен. Так что крестным знамением осенил себя как положено по православному обычаю — справа налево, не замешкавшись ни на секунду.

— Добро… — прогудел Полупуд. — Всяко приятнее, когда спасением жизни своему, а не чужаку обязан.

Глава 3

Мустафа сын Керима разворошил угли в почти прогоревшем костре и подбросил еще несколько поленьев. Не ради света, а для большего жару. Как бы ни было знойно днем, ночная сырость давала о себе знать. Особенно под утро, когда начинала ныть старая рана. Он потому и напрашивался добровольцем на утреннее, «собачье» дежурство, что все равно просыпался задолго до восхода и дальше уже только ворочался, тщетно пытаясь пристроить ногу поудобнее.

Чтобы отвлечься от зарождающейся боли, Мустафа подоткнул под ломящее колено полу овчинной безрукавки и принялся размышлять о самом приятном. О том, что совсем скоро должно превратиться из сладкой мечты в не менее сладкую явь. О собственной свадьбе…

Двенадцать лет он исправно выпасал табуны Гуюк-мурзы, не потеряв при этом ни одной кобылицы или жеребенка, сберегая и приумножая состояние хозяина. Но за все эти годы тяжелой работы Мустафа оставался бедняком, не имеющим собственной юрты.

Он не был воинственным по натуре и поэтому долго не соглашался на уговоры других, таких же пастухов: пойти в набег на урусские земли. Мустафа знал, что успешный поход дает шанс быстро разбогатеть, но еще в молодости успел убедиться в том, что не все набеги одинаково удачливы. В тот раз ему повезло отделаться всего лишь ранением. Хвала милосердному Аллаху — нога зажила, и он не стал калекой, но желание испытывать удачу значительно поубавилось… Особенно, перед дождем.

И как знать, может, сын Керима так бы и оставался бы верен своему убеждению до самой старости, если бы не чернобровая красавица Гюльнара.

Вдова двоюродного брата настолько пришлась по сердцу тридцатилетнему бобылю, что он впервые в жизни задумался о женитьбе и о собственном очаге. Оставшись одна с тремя малолетними детьми, женщина не возражала перейти жить к нему. Свой очаг всегда лучше, чем ютиться у родителей покойного мужа. Вот только юрты у Мустафы не было. Не говоря уже о достойном калыме и обязательных подарках родне невесты, — по закону Шариата, доказывающих, что мужчина в состоянии прокормить семью.

Узнав о намерении одного из своих лучших пастухов жениться, управитель Гуюк-мурзы сам предложил ему денег на калым… в долг. Но начинать семейную жизнь с долгов Мустафа не хотел. Как знать, что может случиться через год или два? А если он заболеет или волки жеребят порвут? Чем отдавать? Детьми? Или сразу продаться в рабство всей семьей? Нет… Такого будущего Мустафа не желал ни Гюльнаре, ни ее детям, пока еще своим племянникам. Поэтому, хорошенько поразмыслив, пошел проситься к Сафар-бею — младшему сыну мурзы, собирающему отряд для набега на урусов. И не пожалел…

 Им повезло с самого начала. Небольшой чамбул [татар., — отряд] в три дюжины лошадей легко проскользнул сквозь казацкие заслоны на Порубежье и потом ни разу не попался на глаза сторожевым разъездам гяуров. А забрались они далеко… Почти под Хотин… Так близко, что можно было сосчитать зубья на мощных, вызывающих невольное почтение стенах крепости. И попытаться представить себе, какие огромные богатства могут храниться за ними…

Сперва Мустафа думал, что молодой бек ведет отряд наугад, полагаясь исключительно на удачу, но как-то на привале заметил, как эфенди [тур., — ученый, уважительное обращение] сверяется с каким-то свитком и даже что-то записывает в нем… Ну так на то он и в медресе учился, чтобы грамоту знать, и не пастушье дело мудрому господину через плечо заглядывать. Мало ли какие у него мысли имеются… Главное, поход заканчивался удачно. И на крепость гяуров поглядели, и на обратном пути село одно — хоть и не очень большое, зато богатое — разграбили. Почти без потерь…

Немного странно было, что в таком зажиточном селе почти не оказалось мужчин способных оказать сопротивление — только трое, да и те так хорошо погуляли накануне, что опамятовались уже связанными. Ну так, Аллах милостив…

Десять возов разного добра в том селе взяли, стадо в сорок голов одних молодых трехлеток. Большей частью стельных. Ну и что самое ценное в каждом набеге — ясырь: девки да молодицы. Без малого два десятка. А еще пяток подростков для янычарского корпуса…

После этого Сафар-бей отобрал десяток нукеров из отряда для охраны добычи, а остальных отправил куда-то еще. Куда именно, Мустафа не слышал, да и не интересовался. Зачем? Он же оказался в числе избранных и оставался при обозе, потому что лучше него никто не мог управиться со стадом, которое больше всего задерживает движение каравана. А у него коровы шли ровно, не пытаясь разбежаться…

За это молодой господин обещал разрешить Мустафе выбрать одного невольника помимо жребия. После того, как возьмет свою часть добычи, разумеется. Это неоспоримое право каждого вождя, поэтому пастух и не рассчитывал на девушек — слишком дорогой товар, а заранее остановил свой выбор на самом крепком гяуре из тех трех. Судя по одежде и казацком чубе-оселедце пленник был казаком. Опасный товар… Невольники для работ по хозяйству из них получались плохие. Чересчур свободолюбивы и строптивы. Зато на галеры казака можно было продать с большой выгодой. Крепкий, выносливый… Не меньше двух султани [золотая монета Османской империи] заплатит за такого раба агасы капудан-аги [тур., — помощник капитана]. Не торгуясь…

Мустафа сокрушенно вздохнул. Заплатил бы…

Кто же мог знать, что гяур окажется настолько необузданным, что поднимет руку на охранника… Вспомнив, как казак убил его соплеменника одним ударом кулака, Мустафа вздохнул еще раз. Не в память о покойном… Пустой был человечишка и глупый. Убыток нанес всему отряду, отрубив голову молодому невольнику. Хорошо что его часть добычи теперь в общий котел пойдет… А вот гяура, которого хан велел казнить, действительно жаль. Двое оставшихся пленников и вместе его цены не стоят. Значит, взяв взамен любого другого раба — Мустафа недосчитается ровно одной золотой монеты! А то и больше.

Татарин непроизвольно пошевелил пальцами ноги, нащупывая спрятанные в сапоге уже накопленные монеты. Один дукат и пять полновесных талеров. Вместе с теми деньгами, которые Мустафа рассчитывал выручить за казака, их вполне хватило бы и на покупку юрты, и на бакшиш родителям невесты, и на свадебный пир. А еще, он рассчитывал взять в подарок жене, какую-нибудь молодуху подешевле и пару коров из общей добычи. Теперь же — либо о коровах придется забыть, либо от невольницы отказаться. Жена, конечно же, поймет. Но радости в их новом доме поубавится…

Глава 4

Как и бывает при сновидениях, всего не запомнил. Только самые яркие, последние мгновения. Запах примятой полыни, горький привкус во рту, топот копыт и неприятная, гортанная речь… Мерзкий, похожий на змеиное шипение, шелест выдвигаемого из ножен клинка… Понимаю, что надо бежать, пытаюсь вскочить, но кто-то силой удерживает меня на месте и при этом трясет так, что зубы клацают…

— Петро! Петро… Очнись! Что с тобой?! Эй, бабы! Воды! Скорее!

С трудом выныриваю из полуобморочного состояния и обнаруживаю себя в руках запорожца. Похоже, именно Полупуд пытается вытрясти из меня душу. Лицо у казака встревоженное, взгляд тоже. Начисто позабыв о том что я изображаю немого, пытаюсь сказать, чтоб отпустил, но вместо этого выдавливаю из себя самое главное:

— Та… та… тары…

Впрочем, результат получается тот же. От неожиданности Василий разжимает руки, и я рогожным кулем валюсь на землю. Казак тут же бросается поднимать меня обратно.

— Слава тебе, Господи! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Отпустило горемыку! — восклицает радостно. — Заговорил! Слышь, Петро! Ты заговорил!

Сила и амплитуда потрясений увеличиваются в геометрической прогрессии, так что запираться и дальше опасно для здоровья.

— Я?.. — ничего умнее в усердно взбалтываемую голову не пришло. А лучший способ потянуть паузу — отвечать вопросом на вопрос.

— Нет, я… — хохотнул запорожец, наконец-то успокаиваясь. — Вот видишь, Петро, ты мне не верил. А я тебе говорил: «Господь милостив…»

Вообще-то, я как раз верил. Более того — точно знал, что непременно обрету «утерянный» дар речи, но не собирался стать полноценным так скоро. Не во все еще вник, во многом не успел разобраться, а теперь не отмолчишься. Жаль. Обморок мне подкузьмил. Ну да чего уж теперь. Взялся за гуж… полезай в короб и кажи «гоп».

— Василий… — я попытался подобрать слова, способные убедить запорожца, что не брежу и умом крепок. — Погоди… Мне видение было. Вот те крест, не вру…

Что не говорите, а всеобщее простодушие и неискушенная доверчивость средних веков имеют свои преимущества. В просвещенное третье тысячелетие мне бы, в лучшем случае, посоветовали температуру измерить и холодный компресс на затылок. В худшем — вызвали «неотложку». А здесь — сказал человек, что видение ему было, значит — было. Чего уж там, дело обыкновенное. Сплошь и рядом происходит. Ежедневно и регулярно. Как реклама в новостях.

— Это я понял сразу, как только ты о татарах заорал… — запорожец заботливо усадил меня под дерево, прислонил к стволу, а какая-то сердобольная молодица протянула флягу.

— Спасибо… — во рту реально пересохло, как после марафона.

Тьфу! Чуть не вытошнило. Кумыс что ли? Ничего более отвратного в жизни пробовать не приходилось. Словно, перебродившее неделю назад и «задохнувшееся» молоко, для «вкуса» еще и на нестиранных портянках настаивали. Настоящая «живая» вода. Мертвого на ноги поставит.

— Как болезного корежит-то… — с сочувствием произнесла та самая молодица. — Падучая у него что ли?..

— Уйди, ворона, — отмахнулся запорожец, — не каркай. Что именно привиделось-то, Петрусь?

— Воды… — меня опять согнуло в сухом рвотном позыве. — Ради всего святого, дайте воды…

Василий распорядился. Бабы подали. Обратно уже не ушли. Столпились вокруг тихонько гомоня промежду собой. Ясное дело, меня жалели. Такая уж натура женская. Как бы самих жизнь не била, а увидели страждущего и уже готовы… если не помочь, так хоть посочувствовать.

Я сделал несколько жадных глотков, слегка массируя горло, периодически покашливая и произнося отдельные звуки и слога. Словно сам себе не верил, что снова могу говорить.

— Ну? — подогнал более черствый и нетактичный Полупуд. — Хорош мычать. Рассказывай…

— Татары…

— Петро, не дури… — нетерпеливо дернул усом запорожец. — Это я уже слышал. Сказывай, как должно… Какими силами? Откуда и куда скачут?

Вот как? Очуметь. Казак не просто верил в способность человека общаться с тонким миром и зреть в… пространстве, но даже требовал от медиума сообщить подробности, как от посланного в дозор наблюдателя.

Ну, ладно… Я то что, я с превеликим удовольствием.

Закрыл глаза, вспоминая увиденное в трансе, и, чтобы лучше сосредоточиться, крепче сжал в кулаке еще теплую чашку трубки… Картинка перед мысленным взором возникла неожиданно четкая, словно застывший на мониторе кадр.

— Э-э… Сейчас, сейчас посчитаю… — чтобы не сбиться, я стал загибать пальцы, при этом не открывая глаз. — Два, три… восемь… десять… плюс еще три… плюс пять… Ага, вон там еще трое… нет, четверо. Вместе… ой, еще вот этих не посчитал… В общем, двадцать четыре… Две дюжины, — уточнил на всякий случай, вспомнив, что в эти времена, кажется, двенадцатеричная система исчисления была в ходу. — А скачут они…

Похлопал ресницами, покрутил головой и снова закрыл глаза, повторно вызывая скриншот видения. Интересуясь не столько всадниками, сколько окружающим пейзажем. Увы, не так все просто. Ракурс не слишком удачный — перспектива не захватывает горизонта. Никакой привязки к местности…

«Ну, и как тут сориентироваться?», — я призадумался, продолжая сидеть с закрытыми глазами, внимательно разглядывая удерживаемую в воображении картинку.

Никогда раньше не замечал за собою такой способности. Иной раз, буквально выйдя из кинотеатра или выключив комп, о чем только что просмотренный фильм толком вспомнить не получалось. Не говоря уже о лицах актеров или их костюмах. Интересно: у художников и писателей творческий процесс именно так происходит? А чего, прикольно. Закрыл глаза, «подсмотрел» нужную сценку в мельчайших деталях и, знай, рисуй или описывай в меру отпущенного таланта. Когда вернусь, надо будет обязательно попробовать. Рисую я как курица лапой, а грамоте обучен… Авось, чего и получится? Если вернусь…

Стоп. Не отвлекаться. Вернемся к нашим бара… татарам.

Отряд движется шагом. Лошади даже не вспотели. Лениво помахивают хвостами, отгоняя слепней. У первого всадника на голове какой-то странный, рыжеватый треух, отороченный сзади облезлым лисьим хвостом. Конь — чуть крупнее остальных, вороной масти. Такой черный, что даже тень отбрасывает гуще. Был бы такой под седлом у нашего «сюпрыза» — басурмане вообще на месте попадали б… от инфаркта.

Глава 5

Поговорка, о том что утро добрым не бывает, из-за банальности и затасканности, актуальности не утратила. Господи, это сколько надо было выпить?.. Нет — не так… Как же надо было надраться, чтобы в мозгах несмолкаемо шумела целая Виктория Ниагаровна, а голова буквально раскалывалась на отдельные части. То есть, она, пока еще сохраняет видимость единства, но если я вздумаю оторвать затылок от подушки — задняя часть черепа откажется исполнять решение центра и останется почивать на наволочке.

Хорошо хоть репетиции сегодня нет. Потому что на пары забить не проблема, а вот нарисоваться в таком виде в районе деканата — стопроцентный приговор без права на обжалование.

Вообще-то, в моей альма-матер за всю ее историю еще не наблюдалось случая отчисления студента с четвертого курса, но зачем рисковать здоровьем, создавая прецедент? Нет уж… Нормальные герои на рожон не лезут, а обходят универ стороной.

Кажется, в числе прочих тостов, мы пили за то, чтобы наши желания совпадали с нашими же возможностями. А единственное желание, ради которого я сейчас готов на подвиг — запотевшая банка пива, томящаяся в холодильнике. И сдерживает меня от решительного насилия над организмом единственная крамольная мысль, от которой начинает учащенно биться сердце, а тело покрывается липким потом: «Что, если я вчера вылакал все и ничего не оставил на похмелье?!»

— Вот уж воистину, заставь дурака Богу поклоны бить, так он об пол лоб расшибет…

Ворчливый голос запорожского казака Василия Полупуда я безошибочно мог различить даже с закрытыми глазами и шмелиным роем в голове. Значит, с мечтами о похмелье после студенческой вечеринки, придется попрощаться. Жаль… А ведь все мои предыдущие приключения, с попаданием в прошлое, могли оказаться всего лишь белой горячкой. Делириум тременс, так сказать. Увы, мне, увы — не получилось соскочить…

Сделав титаническое усилие, я разлепил тяжеленные, будто сделанные из жерновов, веки и вздохнул. В этот раз не только мысленно.

Василий сидел рядом, по-турецки скрестив ноги, и дымил трубкой. Почти равнодушно. В сравнении с прошлым разом, когда он единолично пытался заменить мне родную мать и Карлсона.

— Очнулся? Вот и славно… А скажи мне, Петро: это в бурсе такую хитрую штуку придумали или аж в семинарии?.. Какую? А такую, что ежели при каждом подходящем случае биться головой о что-нибудь твердое, то в ней непременно ума прибавится? Или ты сам такой сообразительный? Чего молчишь? Говорить-то хоть не разучился? А то с тебя станется…

Шутит. Остряк самоучка… Значит, со мною все в порядке. Запорожец, конечно едкий на язык, как щелок, но будь у меня серьезная травма — он так беспардонно не подтрунивал бы. Дело за малым — вспомнить, что со мной случилось на этот раз. Вот только шмелиный рой никак не унимается, и ни одной здравой мысли пробиться сквозь их гул пока не удается. Спасибо Полупуду, подсказал...

— Ну, вот скажи: какого рожна ты за мной поперся? — продолжал ворчать запорожец. — Думал, тур увидит, как ты в седле держишься и со смеху помрет?

— Тур… — я вспомнил огромного степного исполина, едва не наколовшего меня на рога, и сделал попытку приподняться, несмотря на то, что тело возмущенно застонало каждой зашибленной мякотью и каждой косточкой. Стона, правда, сдержать не удалось. — Ох-х… Е… Как болит все. Он что, догнал меня?

— Не, не успел… — казак мотнул головою, указывая мне за спину. — Там лежит… Удалась твоя затея… Везучий ты, как… — Василий не нашел подходящего сравнения и неопределенно взмахнул рукой с трубкой. — Бык так удивился, что встал, словно вкопанный. Грех было промахнуться.

 — Ох, и здоровенная ж скотина… — дышащая дикой злобой морда степного исполина снова возникла перед глазами.

 — Точно, — согласился Полупуд, пыхнув трубкой. — И ты супротив него, что куренок. А меня не послушался и в бой полез… Почему? Ты что, бессмертный?

— Может быть… — не понимая, куда Василий клонит, решил отшутиться. — Откуда мне знать? Я же ничего не помню.

— Вот-вот… Ничего толком не умеешь, ничего не помнишь, а жизнь мне спасаешь уже во второй раз. Прям, ангел-хранитель.

Запорожец глядел серьезно, и очередная, просившаяся на язык, шутка осталась невостребованной. Есть вещи над которыми не стоит насмехаться. Никогда. Если не хочешь потерять друга.

— Сам поднимешься или помочь? Падение с лошади не самая страшная беда, что может случиться с казаком, но всяко бывает.

И опять я промолчал. Вместо ответа, сопя и скрипя зубами, сперва встал на карачки, а там и на ноги взгромоздился. Ощущая себя последней развалиной. Зато, несмотря на усилившуюся качку, в вертикальном положении «белый шум» в мозгах существенно поутих.

— Вот и славно, — казак выколотил трубку о подошву сапога, привычно растер ладонью упавшие на землю угольки и пружинисто вскочил. — Пошли… ангел. Поглядишь на поверженного сообща супостата.

Идти, правда, никуда не пришлось — только развернутся кругом. От резкого движения меня так мотнуло, что пришлось ухватиться за Полупуда. И «морская болезнь» проснулась. К счастью, обошлось…

— Эк тебя, — вздохнул запорожец.

— Подумаешь, — проворчал я. — Банальное головокружение от успеха. Слава, она такая. Не одному мозги набекрень сбила…

Запорожец многозначительно хмыкнул, но промолчал.

Метрах в десяти от нас, над тушей убитого животного трудились Охрим с Тарасом и… плененный бек. Причем, насколько я мог судить, за старшего в этом деле был татарин. Именно Сафар-бей заправски орудовал кривым ножом, а оба крестьянина беспрекословно помогали ему. Охрим оттягивал подрезанную шкуру, чтобы забойщику было удобнее свежевать тура, а Тарас, пыхтя от натуги, тащил за рога к стоящей рядом телеги отрезанную голову. Парубок выглядел крепким, так что, судя по прилагаемым усилиям, весу в голове степного исполина было никак не меньше трех пудов.

Я с удивлением поглядел на запорожца. Если я что-то не перепутал, то мы, кажется, спешили. А разобрать такую тушу дело не одного часа. Присутствовал как-то в деревне при процессе превращения свиньи на мясные изделия. Точно не помню, но не меньше часа провозились. Так в той хрюшке и было-то всего центнера полтора, а здесь… раз в десять больше.

Глава 6

К обещанным плавням вышли поздно ночью. Новорожденный месяц, как и полагается детям, отправился спать задолго до полуночи, — но бодро перемигивающиеся звезды давали вполне достаточно света, чтобы проводник не сбился с пути. Впрочем, Полупуд на небо чаще поглядывал, чем под ноги, — ведя обоз степью, как капитан корабль, по такому же бескрайнему морю, — ориентируясь на Полярную звезду и Млечный путь. Не зря же на Украине его называют Чумацким шляхом. И когда над головою сияет такой указатель — связывающий север с югом — мудрено заблудиться даже неопытному путешественнику.

Далеко за полночь, дойдя до ему одному известного места, запорожец остановил караван, размашисто перекрестился и распорядился отдыхать. Измученные длинной дорогой, люди и животные улеглись, где стояли. Напиться и то никто не пожелал, несмотря на близость воды. И тут же уснули. Только всхрапывали… От неимоверной усталости, наверно, даже сны никому не снились. Ну, оно и к лучшему. После всего пережитого, вряд ли недавних невольниц могли посетить приятные сновидения.

А вот мне спать не хотелось совершенно. Видимо, сказывалось переутомление. С непривычки. В городе какой самый длинный пешеходный маршрут? До ближайшей булочной или остановки общественного транспорта — и обратно на диван. А мы, за вчерашний день и сегодняшнюю часть ночи, даже двигаясь со скоростью воловьей упряжки, отмахали добрых пятьдесят километров. Если не больше. Сделав за все время пути только четыре кратких привала… Напоить и покормить скотину.

При этом сами обходились сухарями, вяленым мясом, по твердости не уступавшем сухарям, и сырой водой. Я, во всяком случае, второй раз пробовать кумыс не стал. А заодно и от парного молока отказался, когда бабы на вечерней стоянке подоили коров. Акклиматизация и без того штука капризная, зачем рисковать понапрасну…

Но больше всего мне хотелось выкупаться. Пот, пропитавший каждую ниточку рубахи и шаровар, с одной стороны сослужил добрую службу, — перебил все запахи прежнего хозяина и позволил ощущать чужую одежду, как собственную. Зато с другой… я никогда не думал, что от человека может так разить.

В общем, пусть без мыла и шампуня, пусть в холодной воде, но — немедленно. И с головой. Пока там ненужная в хозяйстве живность не завелась.

Не в состоянии думать больше ни о чем другом, я покинул табор и двинулся к зарослям тростника, обозначающим край суши, на ходу стаскивая с себя, льнущую к телу рубаху.

— Эй, ты чего удумал, оглашенный? — окликнул меня Василий, возникший рядом, как из под земли. — Далеко собрался?

— Пропотел, спасу нет. Хочу искупаться и простирнуть одежду, пока бабы спят. Чтобы утром телешом не сверкать…

— Сейчас?

Что-то в голосе Василия меня насторожило, но не настолько чтобы не подтвердить.

— Ну да… А чего такого? Мне же не бриться. Звезды светят. Мимо моды ладони с водою не пронесу.

Полупуд мгновенно оказался рядом. Как-то странно оглядел меня с ног до головы, будто впервые видел, положил руку на эфес сабли и, тоном не терпящим возражений, потребовал:

— Мимо морды, говоришь? А ну, читай «Отче наш»!

Кроме сурового тона во всем облике запорожского казака ощущалась такая напряженность, что я не задав ни одного вопроса, быстро осенил себя крестным знамением и заученно затараторил:

— Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да придет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.

— Аминь… — с видимым облегчением повторил за мною Василий и тоже перекрестился. — Забодай тебя комар, Петро… Разве можно так над живым человеком глумиться? М-да, послал же мне Господь наказа… — Полупуд поперхнулся. — Новика на науку… Того гляди Кондратий хватит.

— Да что случилось-то, батька… — я по-прежнему ничего не понимал и на всякий пожарный чуть-чуть подольстился. — Можешь объяснить по-людски?

Запорожец покивал сочувственно и проворчал:

— Не зря поговаривают: если Бог хочет наказать человека, то отнимает у него разум. Ты же купаться шел…

Разговор заворачивал на второй круг, так и не прояснив ситуацию.

— Подожди, Василий… Не говори лишнего, просто ответь на вопрос. Что плохого в том, чтобы искупаться перед сном? Я же никакого обета не давал…

— Ночью?!

Тон, которым было произнесено это единственное слово, пояснил если не все, то многое. Вот, оказывается, в чем проблема. Причина настороженности запорожца не во мне, а в том, что ночное купание под запретом. Неважно почему, но табу, настолько сильное, что казак, которому я дважды спас жизнь, готов был меня… Нет, лучше не думать о том, что Василий действительно мог сделать, если бы молитва не помогла, — а принять покаянный вид и пробормотать самым невинным тоном:

— Я же не собирался нырять. Только поплескался бы у берега и все… Никто бы и не узнал.

— Ой, беда, беда… — Полупуд привычно достал трубку, но табаком набивать не стал, просто повертел в пальцах и сунул обратно. — За каждым шагом не уследишь… А объяснять все подряд, да еще такое, что известно любому мальцу, отпустившему мамкин подол, тоже невозможно... Скажи, Петрусь, неужели ты ничего о речной нежити не знаешь? Водяном, болотном… русалках?..

Сказать, что слышал, но запамятовал — явная натяжка. Сказать, что не слышал — может голос выдать. Пришлось неопределенно пожать плечами. Пусть Василий сам истолковывает, как захочет.

— Значит, все еще хуже, чем я думал… Ладно, парень, сегодня уже не до разговоров — устал так, что язык едва ворочается. А как пристроим баб, да отправимся на Запорожье, вот тогда, в дороге, обо всем и переговорим. В том числе и о нежити. А сейчас, просто поверь мне на слово — нет большей глупости, чем ночью купаться. Тем более, одному в неизвестном водоеме. Я не утверждаю, что место тут нечистое, а русалок и кикимор — не протолкнуться, но что ни один поп никогда здесь молебен не служил и крест в воду не окунал, убежден…

Глава 7

Шагал Полупуд излишне радостно и широко, или отмерял кто-то другой, пониже ростом — да только, отсчитав положенные шестьдесят пять шагов, казак умудрился промахнуть гать на добрых три метра.

— Здесь… — указал уверенно на пустое место и, не задумываясь, побрел в воду. Даже шаровары не подтягивая. Только сапоги сбросил.

— Не спеши… — я едва успел ухватить запорожца за руку. — Может, сперва хоть палкой дно потыкать? Для верности.

Но Василию уж очень не терпелось поскорее отыскать переправу, только плечом дернул. Не мешай, мол.

— Да постой же, оглашенный!.. Тебе твои наставники разве не говорили: «Не зная броду, не суйся в воду?» — пришлось повысить голос и упереться со всей силы. Ага, вола проще остановить… Пришлось к разуму взывать. — Стой! Нет там гати! Только в болоте увязнешь, а мне придется баб звать, чтобы помогли вытащить. Я же сам не осилю. Вот тут она… — указал я правильное место.

— Баб?.. — задохнулся от возмущения Полупуд, услышав только часть сказанного. — Чтоб меня… низового казака… бабы, как борова из навозной ямы?! Говори, да не заговаривайся! А то я не посмотрю…

Тут Василий наконец-то осознал, куда я показываю пальцем.

— Погодь, Петро... Хочешь сказать, что ты ее видишь? Гать нашу… Прямо сквозь воду? Или опять видение было? Так не курил, вроде… или курил? А ну, признавайся!

— Нет, нет… — очень не хотелось врать, но и объяснить же нормально не получится. — Ничего я такого. Мне, кажется… Просто, ты старые приметы ищешь, а я свежим взглядом оцениваю. Видишь, берег в том месте сильнее сглажен, чем здесь. Стало быть, утоптан сильнее, нахожен...

Вообще-то, положа руку на сердце, если и была какая разница, то только в моем воображении, но казаку, знающему толк в выслеживании зверя или врага, такое объяснение понравилось даже больше, чем ссылка на ведовское умение.

Василий присел, пригляделся внимательнее. Погладил берег ладонью, растер комок сухой земли между пальцами, сухая пыль серой, непросеянной мукой запорошила влажную траву. Сразу же превращаясь в потеки грязи. 

— Молодец, — похвалил чуть погодя. — Зоркий глаз у тебя, Петро. Будут из тебя люди. Я и то не обратил внимания… В самом деле есть разница. Ну, ты нашел — тебе и честь… Полезай первым.

Это уж точно, кто бы сомневался. Как гласит мудрость: всякое доброе дело должно быть наказано. Держал бы рот на замке — хоть попытался бы обсохнуть. А так, будьте любезны… Мокрый дождя не боится. Скорее всего, Василий здраво прикинул, что, если мы все же ошиблись — ему сподручнее меня вызволять из болота, чем самому там барахтаться. И правильно, не положено атаману срамиться и авторитет ронять. Если бабы кого на смех поднимут — пиши пропало. Никакого порядка и в помине больше не будет. А с меня, убогого, какой спрос?..

Впрочем, все эти ворчливые мысли мелькнули в голове мимолетом. Благодаря «помощи извне», я видел гать не хуже, чем траву под ногами. Каждое бревнышко по отдельности. И, не сходя с берега, мог указать места, где придется настил усилить или попробовать обойти… Так что тоже снял сапоги, разделся до пояса, правда, совершенно машинально, — сорочка из-за тумана и так была, хоть заново отжимай… И совсем уже было собрался залезть в воду, когда подумал, что предпринять некоторую предосторожность не помешает. Если люди искренне верят в Бога, то и к наличию в мире нежити-нечисти тоже должны относиться с большим доверием и пониманием, чем к особым умениям «попаданцев».

— Василий, а ты не знаешь, каким подношение можно водяного задобрить?

— Чего? — переспросил тот и то ли похвалил, то ли обругал: — Вот шельма… А я и не сообразил.

Кажется, все-таки хвалит.

— Не, Петро, ты точно не иначе, как в семинарии учился, и если не до кошевого, то до Генерального писаря точно дослужишься. Умен и соображение имеешь… Хоть до Спаса и больше месяца еще, но перед таким важным делом, хозяина здешних вод непременно надо уважить. Хорошо, что мы не весь табак выкурили…

— Табак?

— Не знал?.. А, не важно… — тут же поправился запорожец, вспомнив о моих проблемах с памятью. — Запоминай заново. Никто не знает почему, но доподлинно известно, что водяной обожает хороший табак. И нет лучшего способа задобрить его, чем бросить понюшку в воду. А когда рассердить захочешь — наоборот, выколоти выкуренную трубку в воду. Так осерчает, что байдак перевернуть может.

Рассказывая все это, запорожец достал из кисета щепотку курительной смеси, протянул руку вперед и старательно растер табак над водою, приговаривая при этом:

— Нижайший тебе поклон, дух водяной. Прими в знак нашего уважения скромное подношение. И если ласка твоя, не шали нынче, позволь обездоленным буцям на ту сторону перебраться. А еще, коли ласка твоя… следом за нами ордынцы идут. И ежели над басурманами захочешь покуражиться, от меня отдельная благодарность будет. Как только осядем на новом месте. Слово даю.

Несколько секунд стояла тишина, а после, поодаль в камышах, будто большущая рыбина плеснулась.

— Кажется, договорились… — довольно пригладил усы запорожец. — Слышал? Это водяной знак подал. Был бы не согласен, вода заурчала бы или пузырями пошла.

— Василий, а можно еще спросить?

— Можно… — Полупуд пожал плечами, видимо, делая для меня исключение из казацкого правила: «молчи, слушай да на ус мотай». — Как-то так выходит, что от твоих вопросов толку больше, чем от иных советов. Но и о деле не забывай. Время не ждет… Полезай в воду… Чего, как цапля на берегу замер?

Тоже верно. Я с некоторой опаской — не вызывала у меня доверия древесина, пролежавшая десятилетие в болоте — шагнул на край настила и с удивлением почувствовал под ногами весьма прочную опору. Осклизлую на ощупь, от нанесенного ила, но не более. Проверяя надежность, я даже несколько раз подпрыгнул. Гать выдержала...

— Нашли. Держит!

— Не балуй, — одернул меня казак. — И не торопись. Гать хитро положена. Чтоб, даже найдя ее, враг не сразу мог переправу использовать. С этого места прямо только двадцать шагов можно пройти, потом будет поворот на восток. Пять шагов… и снова на юг… Но только десяток.

Глава 8

— Да, Иван… — помотал головой Полупуд. — Казак ты, скажу откровенно, так себе, как и все мы, грешные. Из самопала в стену куреня с пяти шагов попадаешь. Саблю в руке тоже крепко держишь, ветром не выдует… Зато языком ворочать умеешь не чета другим. Слова как картечь из гаковницы вылетают. [Гаковницы — европейские крепостные дульнозарядные ружья XV—XVI веков. с крюками («гаками») под стволами, которые зацеплялись за крепостную стену с целью уменьшения отдачи при выстреле. В России использовался термин «затинная пищаль», то есть, предназначенная для стрельбы «из-за тына» (частокола)]

— Вот те святой крест, — размашисто перекрестился Корсак. — Ни одного слова не соврал. Как на исповеди. Чистая правда…

— Да я верю, верю… — успокоил его Василий. — Хотел бы соврать, придумал бы ловчее. Сказывай, что дальше было.

— Дальше… — Иван набил трубку, раскурил не торопясь и прикрыл глаза. Возвращаясь мыслями в прошлое. — Не знаю, сколько я провалялся без памяти, но когда очнулся от крепкого пинка, небо уже серело. Харцызы бродили лютые, как шершни у разоренного гнезда. Только и знали, что переругиваться. Из их настроения и услышанного я понял: Лаврина поймать не удалось. Ушел… Это известие и мне сил придало. Был уверен, побратим не оставит в беде. Что-нибудь да придумает…

— Да, — кивнул Полупуд. — Лаврин был мастак на разные штуки… Куренной часто приговаривал, что Капуста в кипятке не только не сварится, но еще и сухим из воды выйдет.

— А я о чем?.. Но, видимо, где-то мы нагрешили с лишком, вот везение наше и закончилось. Земля тебе пухом, братка…

На этот раз Корсака даже с земли поднимать не стали, а долго, с остервенением пинали лежачего, большей частью норовя попасть сапогом в лицо. К счастью, руки у казака были связаны спереди, и он ухитрялся хоть немного но прикрывать голову. Зато спине досталось, как снопу на току. Несколько раз хрустнули ребра, и тело обожгло острой болью, рот заполнился кровью. Иван совсем попрощался с жизнью и стал шептать разбитыми губами «Верую» — решил, что харцызы так и забьют до смерти, но у Дьяка были другие виды на пленника. Дав разбойникам сорвать злобу за бессонную ночь, он остановил избиение.

— Хватит… Остынь, Лушня! Uzak dur, Махмуд! Я хочу услышать его вой!.. Медведь! Где кол?

— Угомонись, атаман… — проворчал в ответ, тот самый здоровяк, что хотел ремней нарезать. — Ты не забыл, что мы в Диком Поле, а не в лесу? Здесь чернобыль и полынь самые большие деревья. Так что, если непременно на кол посадить казака желаешь, придется его с собой забрать. Пока хоть на какую-то рощицу не наткнемся. Думаю, к вечеру, что-нибудь подходящее отыщется. Если на север двинемся.

— Что?! — Дьяк в сердцах топнул ногой. — Нет. До завтра ждать не будем. Сегодня казним, пса запорожского. Сейчас. Собирайте все что горит… Поджарим, ублюдка. Это даже веселее... А пока бросьте его на угли, пусть греется.

Харцызам повторять не пришлось. Головорезы и сами любили такие забавы. Сразу несколько подхватили Корсака и швырнули в едва тлеющий костер. Тот самый, на котором Иван готовил ужин. От зайца давно и костей не осталось, зато и жар поостыл. Едва-едва теплился. Даже рук не согреть…

Атаман харцызов помолчал немного и раздраженно сплюнул.

— Черт… Как не дерьмо, то обгаженная щепка! Там поди зола одна, а я так явно представил, как ублюдок запекается, что даже гарью пахнуло. Ну, ничего, сейчас раздуем огонь. Быстрее пошевеливайтесь!

Знакомец мой не удержался и громко охнул. Похоже, для водяной нежити смерть в огне была во сто крат ужаснее любой другой гибели.

Корсак и Василий мгновенно развернулись в его сторону, но видеть не могли. А тот уже замер неподвижно, прижав переднюю ласту к губам. Мол, все-все, продолжай, молчу и мешать не буду.

— Что это? Рыбина плеснулась? — удивился Иван. — Для птицы или выдры поздновато.

— Выхухоль… — подумав, ответил Василий. — Они ж слепые. Им что день, что ночь. Не отвлекайся, сказывай дальше…

— Да я почти закончил уже…

Огонь харцызы таки раздули… Сухие стебли многолетних трав полыхнули весело и хоть жару от них почти не было, но все же припекло Ивана основательно. Особенно в тех местах, где сквозь прорехи в одежде светило голое тело. Казак не сдержался и застонал.

— Что, нравится?! Погоди, погоди… скоро не так запоешь и запляшешь… Еще огня! Еще! — закричал Дьяк разбойникам. — Тащите сюда все что горит!

Понимая, что последний час уже совсем близок, Иван поглядел в небо и произнес:

— Господи, ты все видишь! На тебя одного уповаю. Если суждено мне нынче умереть — прими душу без покаяния…

— А ты покайся… — гоготал атаман. — Глядишь, он и смилостивится. Пошлет тебе на выручку ангела с мечом … или, хотя бы ливень огненный. Нам на погибель. Давай, давай. Поведай, скольких бедолаг самолично убил? Дюжину, две? А, может, еще больше?

Но погруженный в молитву Иван уже не слушал харцыза. Потому как никто сейчас не мог встать между его душой и Спасителем. Он даже не услышал первых тревожных криков и поднявшейся в лагере суматохи. Как и не обратил внимания, что впервые в жизни утренняя заря занималась не на востоке.

— Атаман! Степь горит!

— Бежим! Быстрее!

Даже при полном затишье степной пожар несется быстрее лошади, а если попутный ветерок задует — не всякая птица улететь успевает. Огонь в мгновение ока подминает целые версты, весело скользя по верхотравью легким, гулким пламенем. И только после, сопя и потрескивая, выжигает все дотла тяжелой, черной поступью низового жара.

Если кто хоть раз не то что побывал в таком переплете, а всего лишь наблюдал издали, тот ни одной секунды не промедлит. Разве что — высматривая: куда бежать? Да и это сподручнее делать на всем скаку.

Так что и харцызы вмиг позабыли обо всем, кроме спасения собственной жизни.