Увольнение пришло не громом, а тихим, механическим щелчком, словно отстегнули последний удерживающий ремень. Артём вышел из здания, неся картонную коробку — гроб для функции. В ней болтались немые свидетели: дешёвая кружка «Лучшему стратегу», пачка визиток, утративших силу, и, на самом дне, под слоем бумаг — угольный карандаш «Кохинор» и металлическая линейка, поцарапанная, с отслаивающейся голубой краской на делениях.
Он не вспоминал о них годами. Теперь их острые грани проступали сквозь картон, упираясь в ладонь. Они были ключом. К другой жизни. К тому времени, когда мир еще подчинялся законам, которые можно было проверить.
Отец, Геннадий Петрович, инженер-строитель, человек из бетона и чертежей, верил только в неоспоримое. «Доверяй, но проверяй угольником», — было его любимой поговоркой. Детство Артёма прошло под свинцовым небом промзоны, в квартире, где пахло машинным маслом и ватманом. Когда родители ссорились за стеной — а ссорились они, в основном, на тему денег и бесперспективности всего сущего, — мальчик спасался в геометрии. Он выводил на миллиметровке идеальные окружности циркулем, строил проекции кубов, добиваясь, чтобы невидимые линии сходились с математической точностью. На чертеже всё было на своих местах. Не было «почти» или «как бы». Были четкие линии, ясные углы, предсказуемые перспективы. Это был язык, на котором он мог говорить с отцом. Тот проверял его работы молча, острым карандашом отмечая неточности: «Здесь зазор в полмиллиметра. Полмиллиметра, Артём, на стройке — это трещина в фундаменте. Кривизна души начинается с кривизны линии».
Позже, в бизнесе, он бессознательно строил свою жизнь как сложный, но логичный чертёж. Карьера — восходящий вектор. Отношения — фигура с расчетной площадью доверия. Даже с Катей, даже в моменты нежности, в глубине сознания шевелился холодный чертёжник, оценивающий идеальность её линий. Переходы от ямки над ягодицами к перспективам развития. Казалось, так и надо. Так надёжно.
Теперь чертёж порвался. Выйдя на улицу, он ощутил не падение, а исчезновение грунта. Под ногами была не земля, а плёнка, натянутая над пустотой. Он был не человеком без работы. Он был функцией в состоянии «404 Not Found».
Первые сорок восемь часов прошли в режиме энергосбережения. Тело выполняло ритуалы: включить чайник, открыть ноутбук, скроллить сайты по поиску работы. Но связь между действием и его целью была разорвана. Он составлял резюме, и слова «достиг», «оптимизировал», «увеличил» на экране начинали мерцать, теряя смысл, как вывески на забытом языке. В груди, на два пальца ниже солнечного сплетения, образовалась Нулевая Точка — физическое воплощение пустоты. Она не болела. Она тянула, как воронка, закручивая в себя мысли, планы, желания.
На третий день зазвонил телефон. Мама.
— Тёмочка, привет! Как ты? Мы с отцом новости смотрим, там опять эти ваши кризисы…
Его голос, отточенный для совещаний, включился сам: «Всё в порядке, мам. Плановая ротация кадров. Я ушел, но уже есть несколько интересных предложений». Ложь лилась гладко, как силикон. Он слышал, как на том конце выдыхают — не от облегчения, а от переживаний, что нужно включаться, помогать, спасать. «Ну, смотри, не затягивай, — сказала мать. — Мужик без дела… ты знаешь». Она не договорила. Не нужно было.
Он положил трубку и почувствовал вкус на языке — металлический, как будто лизнул батарейку. Вкус стыда, отцовского взгляда. Он посмотрел на сообщение от Кати: «Как твой день, герой?» Герой. Он отправил смайлик с накачанными бицепсами. Ещё один кирпич в стену молчания. Ложь строила баррикаду между его провалом и её нормальной жизнью, выверенной, как линии её тела.
Тишина в квартире стала не фоном, а веществом. Густым, давящим, день за днем. Из неё, как кости через кожу, начали проступать звуки. Тиканье настенных часов на кухне. Он всегда их игнорировал. Теперь он услышал. Ритм распался на два отдельных удара: первый — отточенный, стальной, безжалостный «ТЫ». Второй — глухой, пустой, будто из полого дерева — «НИКТО». «ТЫ-НИКТО. ТЫ-НИКТО. ТЫ-НИКТО». Это не было игрой воображения. Это был распад звука на смысловые составляющие. Сердцебиение мира, расколотое пополам. Он встал, на цыпочках подошёл к кухне, сорвал часы со стены. На обратной стороне, пыльной, была наклейка от производителя: «Точность — наше кредо». Он швырнул их в мусорное ведро. Звон разбитого стекла был слабым, жалким. Тишина, воцарившаяся после, была ещё громче. Она звенела, и в этом звоне проносились обрывки: сдавленный смех в лифте, гул кондиционера в офисе, собственный голос, говорящий по телефону: «Это не проблема, это возможность». Призраки выключенной функции и громкое как приговор «ТЫ-НИКТО. ТЫ-НИКТО. ТЫ-НИКТО».
Чтобы заглушить их, он начал убираться. Не для чистоты. Для порядка. Он вымыл пол до состояния операционной стерильности. Затем, движимый смутным импульсом, достал из коробки ту самую металлическую линейку. Он начал измерять. Расстояние от дивана до кофейного столика. Высоту книг на полке. Он переставлял их, добиваясь, чтобы корешки образовывали идеально ровную линию. Работа заняла весь день. Когда он закончил, было уже глубоко за полночь. Он отступил в центр комнаты, чтобы оценить результат. Взгляд, затуманенный усталостью, скользнул по безупречным рядам книг, по симметрично расставленной мебели, и… зацепился за угол. Там, где стена встречалась с потолком.
Что-то было не так.
Не грязь. Не трещина. Геометрия была неточной. Нет, линии были прямыми. Но сам угол казался визуально размытым, ненадежным, как будто точка его схождения колебалась на миллиметр туда-сюда. Он моргнул. Эффект сохранился. Он подошел ближе, вглядываясь. Угол упрямо отказывался быть однозначным. Это было похоже на ошибку в чертеже, которую перфекционист-отец подчеркнул бы красным карандашом: «Неточность. Переделать».
Артём почувствовал, как по спине пробежал холодок — не страха, а профессиональной досады чертёжника, столкнувшегося с браком в материале. Он нашёл стальной строительный угольник отца — массивный, увесистый, безапелляционный в своей правоте. Вернулся, приложил холодный металл к стыку стен. Идеальные 90 градусов. Безупречно. Он с облегчением убрал угольник.