Няня на месяц, или Я - студентка меда!

Пролог

Декабрь, 27

Ночь, улица, фонарь, аптека…

– …бессмысленный и тусклый свет, Гришаня, – я, отходя от окна, продолжила вслух, присела около стола, дабы оказаться лицом к лицу.

Вздохнула и, положив подбородок на кулаки, печально сообщила:

– Это конец, Гришаня. Мы расстаёмся. Полтора года, полтора долгих и сложных года. Мы многое пережили за это время вместе с тобой, но обстоятельства складываются так, что расстаться нам всё же придётся. Мне жаль. Нет-нет, дело не в тебе! Ты идеальный мужчина, правда! Ты слушал все мои истерики, мужественно терпел моё нытьё, поддерживал меня одним своим взглядом, но…

…но наши пути теперь должны разойтись.

Увы.

– Ты же сам понимаешь, мы слишком разные. Прости.

Я ещё раз вздохнула, а Гришаня…

Гришаня промолчал, продолжил смотреть на меня одним своим глазом, ибо… сагиттальный[1] распил второго не предусматривает.

– Ты не переживай, я тебя не забуду. Поверь, после всего, что между нами было, я никогда не смогу тебя забыть! Тебя, конечный мозг и… эту ночь.

Точнее, если признаваться, то даже не ночь, а спор, следствием которого и стала эта в прямом смысле слова ночь в музее.

Пожалуй, всё же не стоило отмечать сданный зачет по биохимии и выход на сессию в клубе, не стоило пить и не стоило вспоминать одно из занятий по анатомии.

– А помните, как нам Лукич рассказывал, что вечером в музее жу-у-утко, – замогильным тоном протянул в тот вечер мой хороший одногруппник Ромочка.

– Конечно, жутко! Ты прикинь, сколько там покойничков в сумме наберётся, – Лина, наша староста, хмыкнула согласно, добавила, дёрнув плечом. – Ещё и внизу как раз трупная.

– Угу. Их призраки бродят по тёмным коридорам тёмными ночами, ищут нас за каждый оторванный нерв, – Ромочка фыркнул насмешливо.

Опрокинул очередную стопку текилы.

А Лина педантично уточнила, напомнила про один из многочисленных наших казусов:

– И мышцы. Ты Изе разгибатель мизинца оторвал тогда.

– Не Изе, а Израилю Петровичу, – Эль поправил, погрозил грозно, пародируя Лукича, указательным пальцем.

– Да ладно, – Лина отмахнулась, – у семнадцатой он вообще Акинфий Петрович был.

– Да бред это всё, в музее не страшно, – допив залпом последний в ряду шот, я включилась в увлекательную беседу, – мы сколько раз до девяти сидели. Ни фига.

– Ага, – Ромочка оскалился.

Прищурился коварно, чтоб вопрос провокационный елейным голосом задать:

– Там же вообще уютно и хорошо у нас, да, Дашка?

– Да, Ромка.

– Ты ещё скажи, что и ночевать бы там осталась, – Ромка ухмыльнулся.

И да, именно после этой фатальной фразы, опуская подробности, я в общем-то и оказалась на кафедре анатомии, в музее, в одиннадцать вечера.

Пусть на утро Ромочка, протрезвев, и предлагал настойчиво от спора отказаться, но… наивный. Да что такое ночь в музее по сравнению с его согласием писать все рефераты за меня, которые научными работами студентов именуются, до четвертого курса?!

Правильно, пустяки.

Я переночую и спор выиграю.

И угроза дисциплинарного взыскания в случае обнаружения меня не испугает. Мнимые призраки тем более.

Нашли чем пугать, тем более – ну разве я одна?!

У меня тут замечательная компания, приятные собеседники. И есть уйма времени наконец-то рассмотреть все препараты, выучить их местоположение и что где лучше видно к экзамену, дабы точно знать куда вести препода и на чём показывать.

Одни плюсы, как ни крути.

Красота.

Пройдясь в который раз по кабинету, я остановилась около любимых и обожаемых нервов, после изучения которых осталась без своих собственных родных и не менее любимых, и взглядом левое полушарие головного мозга я посверлила.

Вот из-за тебя, с твоими извилинами и бороздами, у меня не три, а два балла по шестибалльной шкале, поскольку все борозды на зачете я найти не смогла, а одни названия нашего препода не устроили.

Показывать надо.

И именно на этом, будь он не ладен, препарате.

Вот чего он мне соседний не разрешил взять?!

Тут гораздо лучше всё видно.

Подхватив рядом стоящую тару, я подошла к окну и свету фонаря и да – вот у нас центральная борозда красненькой ниточкой, а вот gyrus angularis[2] несчастная, кою я отыскать так и не смогла.

– Уметь показывать надо на любом препарате, Дарья Владимировна, – менторский тон нашего дотошного и принципиального я передразнила, повторила почти слово в слово, – что, в операционной также попросишь другой мозг?!

– Дарья Владимировна, у меня что, настолько писклявый голос? – насмешливо и сверх меры неожиданно раздалось за спиной.

И… я вздрогнула, подпрыгнула от этой внезапности, а банка с полушарием выскользнула, полетела медленно-медленно на пол.

Вместе с моим светлым врачебным будущем.

И разбилась, обдавая брызгами формалина, она с ним же.

Всё, это конец.

Феерично-формалиновый.

Я замерла, глядя на осколки и свои уже пустые руки, и секунда растянулась в вечность, в которую я успела с тоской подумать, что о мелькающей перед глазами жизни нагло врут. Лично у меня пронесся неполученный диплом и приказ об отчислении.

И… я всё же обернулась с натянутой улыбкой к Великому и Ужасному, что последний семестр у нас анатомию и вёл, что икал, надеюсь, все ночи, когда я рисунки ему рисовала, и что какого-то чёрта оказался здесь в такое время.

– К-кирилл А-александрович?

Страшная легенда всей нашей группы, всего нашего потока, всего нашего курса и просто института хмуро взирал на меня сверху вниз.

– Что вы здесь делаете?

– А я… я тут… вот…

– Препараты бьёте? – Кирилл Александрович подсказал услужливо, откровенно издевательски, и брови издевательски же он заломил.

– Угу.

Хобби такое или самый экстремальный способ свести счёты с жизнью.

Я ещё не определилась.

Тяжёлый взгляд переместился с моего лица на осколки у моих ног и полушарие, которое я незаметно пыталась успеть задвинуть под стол.

Глава 1

Июнь, 30

– Кто знаток физы?! Я – знаток физы!!!

– Даха, у тебя трояк, – Лина сообщает меланхолично.

Наблюдает, как я танцую, приговариваю радостно:

– Кто закрыл сессию? Я закрыла сессию!

– Так-то ещё практика, – Ромочка хмыкает скептически.

Тоже смотрит.

Вздыхает шумно, видимо, признавая, что медицина в моём случае бессильна.

– Кто молодец? Я – молодец! Кто молодец? Я – молодец!

– Ну всё, кукуха на радостях уехала окончательно, – Вано, задумчиво следя за движениями победного танца, заключает чрезмерно печально.

И приходится остановиться, посмотреть на него, пользуясь случаем и разделяющими нас метрами, свысока.

– Моя кукуха, Иван Максимович, уехала ещё на анате, – я просвещаю его снисходительно, спускаюсь неторопливо с верхних ступеней пролёта между вторым и третьим этажом, на которых я и отплясывала, – и возвращаться не собирается. Смирись.

– Обязательно, и рубашку принесу, смирительную, – Вано кивает, уточняет с гоготом, а после пальцами звучно прищёлкивает, делится информацией. – Кстати, о птичках. Сейчас видел нашего Красавчика, злющий как чёрт.

– А он бывает другим? – Лина фыркает, закатывает, показательно припоминая, глаза. – Он либо издевается, либо злится, либо… издевается. Хорошего настроения у Кирилла Александровича не бывает, да, Дашка?

Да, Лина.

О да.

Я спотыкаюсь и, отвечая невнятным мычанием, кошусь на скорчившего в тот же миг невозмутимую рожу Ромочку.

В ту декабрьскую ночь я назвала именно его адрес, взбежала, не дожидаясь лифта, на восьмой этаж, и кнопку звонка, задыхаясь от бега и эмоций, я вдавила. Выдохнула, когда открыла мне Мила – новоиспеченная жена и кость в горле половины нашего потока, поскольку известие о женитьбе Романа Кирилловича огорчило и привело в уныние многих.

Казанова он был знатным.

– Привет, – она сказала невозмутимо.

Пропустила без всякого удивления и вопросов, словно гости в два часа ночи для них обычное явление, заварила чай по каким-то особым бабушкиным рецептам. Я же, устроившись за барной стойкой, рассказала в красках о случившемся.

– Дела-а-а, – Ромыч протянул хмуро, переглянулся с женой.

– Может, правда, никому ничего не расскажет? – Мила, ставя передо мной чашку с блюдцем, спросила с надеждой, отвесила по пути затрещину любимому мужу. – Ромка, ты балда.

Я же, глядя на потирающего затылок Ромку, втянула голову в плечи и притихла. Кто ещё тут балда указывать и показывать не надо.

Сама знаю.

– Чёрт его знает, – Ромыч насупился, – он у нас принципиальный. Кра-са-а-а-авчик.

Последнее было проговорено со злостью, и я согласно вздохнула.

Кирилл Александрович Лавров, действительно, был красавчиком.

Молодым – как донесла разведка, тридцать два года – красавчиком. На кафедре он был первый год и преподавать, как опять же шептались, согласился только по большой милости, любви к родному институту и уговорам завкафедры, так как набор в этому году увеличился и преподов катастрофически не хватало.

Его первое занятие мы ждали с нетерпением, наслушавшись и о его неземной красоте, и о требовательности, и о резкости с откровенным издевательствами временами, и о меняющихся как перчатки любовницах, и о… многом.

О Кирилле Александровиче Лаврове вообще слухов ходило слишком много.

Местами преувеличенных.

Но…

Красивым он оказался взаправду.

А я оказалась предательницей.

Почувствовала себя ею, ибо в груди, когда он зашёл, что-то ёкнуло, и я невольно сравнила его с Лёнькой, поняла, что сравнение это вышло не в пользу последнего. И, пока Кирилл Александрович представлялся, я предательски думала, что канадка нашему новому преподу идёт куда больше, чем моему парню...

Два месяца.

Наша групповая женская влюбленность в язвительного и харизматичного Красавчика, как называли его пренебрежительно парни, продлилась два месяца, в которые к паре мы готовились особенно тщательно и долго.

Перерывали не только учебники, но и гардероб.

Прошла же любовь, завяли помидоры на… первом зачёте, принесенном ноутбуке и хищной улыбке, которая сопровождала его слова: «Тест, похоронный марш медицины, писать будете здесь. Три балла я даром не раздаю и оценивать ваше умение пользоваться поисковиком по ворду не собираюсь».

От любви до ненависти, воистину, один шаг… и тест, который на три балла никто не написал. Мы не готовились, да и нельзя, решая самому, за десять минут сообразить на двадцать вопросов и всё соотнести без ошибок… двоечникам вроде нас.

В том же, что мы двоечники, нас уверили.

Повторили сие на устной части, на которой мы возненавидели Красавчика окончательно, закопали очень глубоко всю влюбленность и даже не оплакали. Измываясь особо изощренно и тонко, Кирилл Александрович гонял в хвост и гриву, поставил трём из тринадцати по одному баллу и отправил остальных учить дальше.

Мы учили и пересдавали, и бодро шли учить дальше.

Я сдала с третьего раза.

И надеяться, что Кирилл Александрович ничего не расскажет про музей и разбитый препарат, было слишком самонадеянно, пусть он и пообещал.

Но…

Красавчик – к нашему с Ромкой удивлению – в самом деле, промолчал, ничего не сказал, когда лаборантка обнаружила пропажу и трясла всех и каждого. И мне осталось только трусливо порадоваться, что с кафедрой, сдав зимнюю сессию, я распрощалась навсегда и окончательно.

Видеться мы больше не будем.

Даже случайно.

Весь этот семестр я старательно избегала Кирилла Александровича, и по коридорам второго корпуса, где анатомия и правила балом, ходила с оглядкой и перебежками до апреля, а после… успокоилась.

Почти.

Встречаться и напоминать о себе лишний раз не хочется даже сейчас. Не буди лихо, пока тихо, как известно. Но… говорить о нём что-либо плохое тоже не хочется, не поворачивается язык согласиться, потому что не таким уж принципиальным и ужасным оказался наш Красавчик.

Глава 2

Часы на запястье высвечивают без пятнадцати девять, когда я утыкаюсь в кованые ворота и сверяюсь с дубльгисом.

Громова, 17.

Всё верно.

Подняв голову, а потом и очки, я смотрю на башенки по углам многоэтажки. Однако… впору Красавчика переименовывать в Прекрасного принца: замок уже есть, а вместо коня сойдет и внедорожник.

Современная реальность диктует, как-никак, свои законы.

Хмыкнув, я набираю без запинки номер квартиры – верхнюю норму сегментоядерного нейтрофила, то есть семьдесят два. И даже не надо заглядывать в телефон и сообщения. Мой путанный, по словам Лины, способ запоминания никогда не подводил.

И не подводит, поскольку из динамика звучит знакомый голос, на который я кривлюсь, но рапортую, что Штерн явилась. Ответом становится приоткрывшаяся дверь под переливчатую трель, коя громыхает по моей больной голове.

Отказываться вчера от празднования «минус год ада» из-за Кирилла Александровича я не стала. Накося выкуси, как говорится. Я весь май и июнь жила на мысли, что всё закончится и мы напьёмся вдрабадан и будем танцевать до утра.

На-ив-на-я.

Хватило нас до часа ночи.

И были мы без громкой музыки, клуба и литров алкоголя, поэтому голова у меня болит исключительно от недосыпа и солнышка, которое для утра слишком яркое.

А ещё от детского визга.

Вот чего этим спиногрызам не спится в такую рань?! Зачем носиться, оглушая своими воплями и… ай!..

За-ра-за.

– Ой…

– Ян!!!

Отбрасывая с лица мокрую прядь волос, хватая ртом воздух и часто моргая, я смотрю на печальную рожицу и раскаянье в ангельских серых глазах. Печали слишком много, раскаянья ещё больше, а тщетно скрываемого веселья просто по максимум.

Дилетант.

И паршивец, малолетний.

– Извини-и-ите, – водяной пистолет скромно задвигается за спину.

Прячется.

– Девушка, простите! – запыхавшаяся пожилая женщина, поправляя поехавший вбок пёстрый тюрбан, подбегает быстрее, чем я успеваю ответить, и ребёнка к себе она разворачивает. – Я сколько раз тебе говорила не уходить с площадки, Ян?! Посмотри, что ты сделал!

– Я не специально! – детская рожица становится глубоко несчастной.

Покаянной.

И я бы даже поверила, если бы не делала точно такие же по десять раз на дню в его возрасте. Ладно, не только в его, сейчас тоже иногда прокатывает, когда рассказываешь о перепутанной тетради, сломанном лифте или застрявшем в двери ключе, из-за которого я не пришла, опоздала, не принесла, не сделала.

Нужное подчеркнуть.

– Ничего страшного, – я улыбаюсь нежно-нежно, – ледяной душ полезен для здоровья.

И совести Кирилла Александровича, к которой, кажется, я буду взывать одним своим видом.

Может он поверит, что я так сильно рыдала от «в такую рань, в такую даль», и забудет даже про долг, а?

Не слушая извинений и предложений помочь, я скрываюсь в подъезде. Время тикает, а пунктуальность – наше всё, особенно после лекций по гистологии, на которые за минутное опоздание натурально не пускали и приходилось отрабатывать. В общем, приходить не то, что вовремя, а пораньше я научилась быстро.

И мне нужен последний этаж.

Нажав кнопку одиннадцатого, я решаюсь повернуться к зеркалу, которое незамедлительно и подло демонстрирует промокшую футболку, тёмные пятна на светлых джинсах и потёкшую тушь.

Здравствуй, панда.

Не-е-ет, от моего вида Красавчик точно должен усовеститься.

Конечно.

Усовестился и засветился, стоя на пороге квартиры и оглядывая меня с ног до головы.

– Штерн, скажи, что рыдала от выпавшего счастья увидеться со мной, – вот тут надо мной издеваются и смеются откровенно.

Как всегда.

Как над всеми.

– Нет, просто у вас дети прекрасные, – обхватив себя руками и дрожа, ибо в подъезде после улицы дубак, я цежу сквозь зубы и из лифта выхожу.

– У меня? – пропуская и закрывая дверь, Лавров переспрашивает озадаченно.

– У вас во дворе, – я уточняю и, прыгая на одной ноге, стягиваю кед.

А потом второй.

И к Кириллу Александровичу я разворачиваюсь, интересуюсь хмуро:

– Вы зачем меня звали?

Остатки такта и вежливости с меня смыли пару минут назад, поэтому ближе к делу, Кирилл Александрович.

Чего надо?!

Потому что, подумав, я поняла, что вчера погорячилась.

Очень сильно погорячилась и ошиблась.

– Пошли на кухню, Дарья Владимировна, – он тяжело вздыхает, трёт переносицу, – чаем тебя поить буду, что ли. Горячим, пока сопли на кулак не начала наматывать.

Спасибо.

И за принесённое полотенце тоже, тут даже искреннее спасибо.

– Пардон, но фена нет. Садись, – Кирилл Александрович командует, спрашивает через плечо. – Ты чай или кофе, Дарья Владимировна?

– Кофе, – я оглядываюсь куда приземлиться.

И просторная кухня мне нравится.

Светло.

Уютно, несмотря на спартанскую обстановку и неуловимое сходство с обставленной дизайнерами квартирой Лёньки. И диван здесь смотрится гармонично… натащить бы подушек, забраться с ногами, как дома, устроиться… я, прогоняя безумное наваждение, выбираю стул.

Повторяю свой вопрос, когда передо мной ставят кружку и отходят к окну.

– Так что с долгом, Кирилл Александрович?

Вкусный кофе.

И, согревшись, я наконец поднимаю взор на Красавчика.

Теряюсь на миг, поскольку в привычную картину мира он сегодня совсем не вписывается. Не видела я его без белоснежного халата, не лицезрела в спортивных штанах и футболке, что слишком отчетливо вырисовывает мышцы.

Всё же, пожалуй, можно понять, почему некоторые спорили и не теряли надежды пригласить его на свидание, не снимали розовые влюбленные очки несмотря на все издёвки и пересдачи со стороны драгоценного преподавателя.

И вздыхать они продолжали по нему всё одно томно.

– С долгом, Штерн, – он повторяет как-то задумчиво, тянет тоскливо, – с долгом всё просто. Мне нужна няня на месяц. Для племянников. Сестра с мужем срочно… уехали и оставили мне их, а я, как ты понимаешь, сидеть с ними целыми днями не могу.

Глава 3

Три часа дня.

И я таки осознаю и постигаю: для чего Байкер на физкультуре вот уже как два года мучает нас полосой препятствий, заставляя бегать, прыгать и ползать по-пластунски.

Последнее – особенно хороший навык.

Хороший навык для выживания в квартире с двумя малолетними монстрами.

– Даха, ты уверена, что у тебя всё нормально? – голос Ромочки в наушнике плещет недоверчивостью.

Скепсисом.

И заверять его приходится бодрым шёпотом, с энтузиазмом:

– Да всё отлично…

Я выглядываю осторожно из-за дивана. И отклониться от с хлопком врезавшегося в стену шара успеваю в последнюю секунду.

Песец.

Разноцветный, чтоб его.

–…просто зашибись, Ром… – я тяну заворожённо.

Смотрю, как по белой штукатурке красиво растекается зелёное пятно. Летит следом второй шар, чтобы столь же живописно и с брызгами впечататься.

Добавить оттенки жёлтого.

– Я вечером позвоню, – я, пока он не успел озвучить очередные сомнения, вставляю торопливо и, продолжая разглядывать яркие пятна, отключаюсь.

Н-да.

Жизнь Кирилла Александровича с сегодняшнего дня, определённо, заиграет красками.

И ремонтом.

А в моей жизни заиграет похоронный марш, потому что квартиру Лавров мне не простит. И прибитых в ближайшем будущем монстров тоже.

Всё, суслики, достали.

Вождь краснокожих выходит на тропу войны.

Добравшись ползком до противоположного края дивана, я устраиваюсь поудобней и прикидываю: откуда точно прилетели снаряды врагов. Проверив трофейный бластер, я прицеливаюсь и… первый выстрел, судя по приглушенному шмяку и ехидным смешкам, вхолостую, а вот второй в цель.

Раздается обиженное: «Ай!».

Yes!!!

– Няни не стреляют! – возмущенно вопит Ян.

А я мысленно хмыкаю, делаю последний выстрел, поскольку краски у меня больше нет.

Бух!

И снова: «Ай!»

– Я плохая няня, суслик, – я фыркаю, дую в лучших традициях ковбоев и гангстеров на дуло.

– Мы заметили, – Яна ворчит.

И чего этих монстров путает соседка, что с ними гуляла, я не понимаю.

Да, похожи они, как однояйцевые близнецы, и одеваются из вредности одинаково, но ведь всё равно разные.

Даже если Яна прячет длинные волосы под бандану.

– Я вам предлагала разойтись мирно, – я сообщаю, прислоняюсь затылком к дивану и откладываю бесполезный бластер, – вы первые начали!

– Мы только помидор, – Ян возражает обиженно, пыхтит.

– На мою любимую футболку!

Хотя, наверное, да: раскалывать яйцо, которое я как раз держала в руках, на голову паршивца в ответ было не педагогично.

Драться подушками и швыряться игрушками – тоже, а про душ, которым я ответила на водяные пистолеты, скажу только, что меня загнали в угол под названием ванна и выбора не оставили.

Вот.

Так Кириллу Александровичу и скажу, если успею.

Его драгоценные и чудесные племянники сами виноваты.

Поладим мы, ага, как же.

– А ты мне ещё суп на голову надела! – летит в мой адрес новая претензия.

От Яны.

А да, забыла.

В свое оправдание могу сказать, что он был не горячим и меня в ответ засыпали мукой. В общем, на кухне ремонт тоже требуется.

Или, как минимум, генеральная уборка.

– А вы мне в кофе глаз подбросили!

Всплывший в виде красного глаза лизун, к их огорчению, орать меня не заставил. И не такое я в свой жизни видела.

Выкусите.

– Так ты же не испугалась, – разочаровано тянет Яна.

И смешок я давлю.

Нашли чем пугать, суслики, я в меде учусь.

Я эти глаза несчастные видела и перевидела, ещё и учила. И вообще на первом курсе, на самом первом занятии, у нас была экскурсия по кафедре, в пятую комнату, где влажные препараты, читай трупы целиком и по частям.

Мы были без перчаток, а наш препод – без гуманности.

И да, это была проверка на вшивость, ведь «какой ты врач, если голыми руками взять боишься препарат». Подумаешь что этот препарат чей-то мозг, поскольку в начале сентября в тазах лежит только он для второго курса. Подумаешь когда-то живого человека. Подумаешь, что это второе сентября и твой второй день учёбы.

Полушария и мозжечок, как эстафеты, пришлось брать всем и не кривиться, поэтому… не надо было кидать желеобразную гадость мне в волосы, суслики!

От неё я тоже не завизжала, введя детей в окончательное уныние и заставив креативить.

Использовать, кажется, недельный запас гадостей для нянь.

– Поэтому вы достали молоток и разыграли пробитый палец? – теперь с возмущением спрашиваю уже я.

Ибо тут – да, я испугалась.

Испугалась, представив, как буду рассказывать Кириллу Александровичу, каким образом его малолетние очумелые ручки пробили гвоздем палец насквозь. Впрочем, что ему рассказать, у меня всё равно осталось.

Например, я могу поведать, какие его племянники дарования и талантливые актеры, поскольку Яну, несущемуся ко мне с расширенными глазами и воплями на одной ноте «А-а-а», я сначала даже поверила.

– Мы пошутили!

Их синхронный сигнальный вопль заставляет поморщиться и проворчать с досадой:

– Ну, так с пауком я тоже пошутила.

Откуда я знала, что Яна их боится, а её брат кинется мстить и швырнет помидор, после которого у нас и началась битва века.

Там вообще даже не паук, а паучок был.

Ма-а-аленький.

Мы его с Элем, как подозреваю, в том же магазинов приколов покупали для препода по философии.

– Нас Кирилл убьет, – вздыхает Яна.

И приходится признать, что она права.

Убьёт.

Я тоже вздыхаю.

Вообще для шести лет эти малолетние поганцы слишком сообразительны и умны, а поэтому, может быть...

– Что, суслики, зарываем топор войны? – я спрашиваю с надеждой.

Выглядываю, чтобы узреть высунутую из кухонного проема руку с белым флагом. Рука активно машет, а во флаге я с трудом признаю полотенце.

– Выходить по одному и с поднятыми руками, – я командую на правах старшей.

Глава 4

– Продуктами не кидаться.

– Угу.

– Подушками не драться.

– Ага.

– Из пистолетов, бластеров не стрелять…

– А из рогатки?!

– Ни из чего, Ян!

– Ла-а-ад-но.

– И друг друга не убивать.

– Хорошо, – тоскливо и хором соглашаемся мы втроём.

Переглядываемся неприязненно.

Я сижу на одном диване, монстры – на противоположном, а Кирилл Александрович, сложив руки на груди, возвышается над нами.

Раздаёт ЦУ.

– И, Дарья Владимировна, – обращается он уже прицельно ко мне, и приходится срочно стирать с лица гримасу, предназначенную для сусликов.

Переводить взгляд на него.

Самый преданный, внимательный и ангельский взгляд на свете.

– Да?

– Обед в двенадцать, потом сон-час.

– Не хотим сон-час!!! – суслики, вскакивая, вопят синхронно и негодующе.

– Хотите, – любящий дядя категоричен. – И выг… погулять сходите, Дарья Владимировна. Вернусь в шесть.

– А гулять обязательно? – я вопрошаю уныло.

А Кирилл Александрович меряет меня выразительным взглядом с головы до ног, хмыкает и подтверждает-таки со злорадным удовольствием:

– Обязательно.

Конечно, обязательно.

Мои ярко-красные босоножки на огромной танкетке как раз для прогулок с детьми и предназначены. Специально выбирала вместе с белоснежными брюками, топом и красным пиджаком.

И волосы целый час я укладывала именно для прогулки.

Тяжёлый вздох я сдерживаю.

Кто ж знал и помнил, что с детьми гулять обязательно и что сегодня в семь выставка приятеля Лёнькиного отца, на которую Леонид Аркадьевич обещал явиться вместе со мной. Моя же каторга до шести, и переодеваться мне совсем некогда.

Я до центра города-то доберусь впритык.

– Всё, – Кирилл Александрович смотрит на часы, – я ушёл.

Лавров объявляет решительно, целует торопливо сусликов в макушки, бросает грозно-предупреждающий взгляд на меня.

Удаляется.

Завидую.

Ибо две требовательные физиономии, перестав махать руками на прощание, оборачиваются ко мне, прищуриваются и, уперев руки в боки, объявляют хором:

– Мы хотим гулять!

– Сейчас?!

Суслики, ещё девяти утра нет, а вы уже злодействуете!

– Да!

– Нам Кирилл дрон купил, – горделиво дополняет Ян, указывая на коробку квадрокоптера.

Ясно, гулять мы идём прямо сейчас.

***

Одиннадцать.

И я бодро выстукиваю Лаврову, что всё хорошо.

Мы не разнесли квартиру и не переубивали друг друга. И вообще, из потерь только моя совесть и честность, потому что пока монстры в своё удовольствие и на ужас соседей носятся с квадрокоптером по всему двору, я пытаюсь объяснить Лёне, где я и что делаю.

Рассказать правду, кою кроме Эля и Ромы с Милой никто не знает, чревато. Ибо рассказывать придется всё, начиная со спора, а Лёнька и без того моих не любит, поэтому ему я сочиняю про Лину, у которой кошка, ветеринар и панлейкопения под вопросом.

И да, мы с ней в клинике.

Бросить подругу в столь сложной ситуации я не могу, а с Лёней я не могу не поделиться подробностями, коих он не выдерживает и торопливо прощается уже на клинических проявлениях.

Напоминает напоследок, что ждёт в семь у колонн входа.

И я уже открываю непрочитанные сообщения от Эля, когда на весь двор оглушительно и тревожно звенит: «Даша!!!».

Кажется, отчаянный визг отражается от окружающих нас домов, возвращается и бьёт меня по голове. И с лавочки я подскакиваю моментально, озираюсь, пытаясь понять, где именно вопящие монстры.

Замечаю, что пёстрая бандана со знакомыми смайликами мелькает за кустами акации, к которым я и подрываюсь.

Точнее быстро-быстро ковыляю.

Чёрт, чёрт, чёрт, монстры-суслики, мои босоножки предназначены для красных дорожек под руку с кавалером, а не для асфальта и газона на максимальной скорости.

– Да-ша!

– Что, вас убивают?! – я, продравшись сквозь кусты, рявкаю то ли с надеждой, то ли… с обречённостью.

И оравшая Яна от неожиданности осекается, моргает изумлённо, глядя на меня. Ян же сидит на земле и, подняв руку, пытается осмотреть локоть.

– У него кровь! – закрыв и снова открыв рот, сообщает Яна, прижимается щекой к здоровой руке брата.

Вижу.

И разодранные коленки я тоже вижу.

– Суслики, чтоб вас… – я бормочу тихо.

Но они слышат и головы задирают.

Утирает нос ладошкой Яна, смотрит огромными глазищами со слипшимися от слёз ресницами, а Ян глядит нахохлившимся воробьём и губы обкусывает.

– Я крови боюсь, – всхлипывая, шёпотом сознается Яна.

– А я нет, – я цежу хмуро и…

… и одежду я, видимо, испортить тоже не боюсь, потому что беру недовольно вякнувшего и насупившегося Яна на руки.

И о порыве доброты и замаранных кроссовками штанах я пострадаю позже, прикину масштабы катастрофы, когда обработаю боевые раны и удостоверюсь, что ничего серьёзного с монстром не случилось.

– Где? – я ссаживаю тяжёлого суслика на стол рядом с раковиной в кухне, выдвигаю верхний ящик. – Где в этом доме аптечка?

– Нижний ящик, – Ян бурчит.

Тянется к коленке.

– Руки убрал!

– Не кричи на ребёнка!

– Суслик, я не кричу, я советую, – я просвещаю его с ласковой улыбкой Джокера и, настроив тёплую воду, мочу край полотенца.

– Ай! – Ян дёргается.

– Терпи.

– А ты ему зашивать будешь? – Яна любопытствует от двери.

– Угу, рот, – я фыркаю, стираю грязь вкруговую от боевых ссадин. – Обоим. Руку давай сюда.

Правую конечность мне протягивают с великим одолжением, корчат физиономию, которой только душераздирающую агонию иллюстрировать и можно.

Шипит.

– А Кирилл зашивал, когда Ян на стекло наступил.

Две пары глаз смотрят с одинаковой требовательностью и сомнением.

Сомнением в моих способностях.

– Ну тут же стекла не было, – я скриплю сквозь зубы и перекись, как и думала, нахожу в холодильнике.

Глава 5

Домой я возвращаюсь поздно.

По темноте.

И под ворчание Лёни, которое я перестаю слушать, когда замечаю около нашего подъезда белеющую во мраке машину скорой.

Кажется, я прощаюсь невпопад, перебивая его. Кажется, Лёнька что-то кричит вслед. Кажется, я теряю влажные салфетки и ручку, пока ищу ключи. Кажется, я расшибаю ладони, когда падаю на своих обалденных босоножках на первых же ступеньках. Кажется, я их стягиваю и несусь, раздирая тонкий капрон чулок, на седьмой этаж босиком, потому что лифт ждать невыносимо и так быстрей.

Не знаю.

Способность думать возвращается, когда я вижу выходящих из нашей квартиры врачей и Димку, что прощается, собирается закрыть дверь, но меня замечает.

– Данька… – он улыбается натянуто, отступает вглубь коридора, чтоб растеряно протянуть, – а мы тебя сегодня не ждали.

Не ждали.

Знаю.

Час назад я звонила маме, что останусь у Лёни, вот только её излишне бодрый голос мне не понравился. Насторожил, и я настояла, чтобы мы ушли раньше, поставила ультиматум, объявив, что уйду в любом случае, вызову такси.

Но Лёнька повез сам.

Такси для дамы вечером джентльмен вроде него допустить не мог.

– Сколько?

Дверью хочется долбануть, но закрываю я её тихо. Нельзя шуметь, нельзя волновать, нельзя истерить.

– Двести три.

Я ударяю брата по плечу, стучу по широкой груди.

Вымещаю страх.

– Ты должен был мне позвонить.

– Данька… – он вздыхает.

Пытается поймать меня за руку, но я уворачиваюсь, иду к закрытой двери спальни, чтобы около неё замереть.

Сделать улыбку.

Всё хорошо, всё отлично, и реветь я разучилась очень давно.

Какой девиз по жизни, Дарья Владимировна?!

Пра-а-авильно, легко и с юмором!

Поэтому в дверь я стучу легко, заглядываю, чтоб спросить беззаботно и тоже легко:

– Мам, ты как?

– Данька! – она улыбается и на локтях приподнимается. – Ты чего приехала?

– Соскучилась, – я тоже улыбаюсь и в подставленную щеку целую, сажусь рядом на край кровати, вру. – У Лёньки работы куча, с ним ску-у-ушно. И вообще я уже два дня дома не ночевала, на минутку. Или вам меня не надо?!

– Не болтай, – мама, качая головой, смеётся, – нам всегда тебя надо.

Киваю.

И мой самый лучший друг – это она, поэтому мы понимаем друг друга без слов.

– Ты же знаешь, на этой неделе два дежурства получилось. Ещё комиссия эта по несовершеннолетним, – мама вздыхает, кладет мою руку себе на лоб, – да и всё до кучи как-то навалилось, работать некому совсем.

– Угу, – я соглашаюсь, ехидничаю, – и я бонусом с экзаменами своими прикурить даю.

– А как же, – она фыркает, – больше, чем за свои в свое время волнуюсь!

Мы улыбаемся.

И да, я всё прекрасно знаю.

Про два дежурства через день, когда после одного-то уже закипает мозг. Про комиссию, где врач обязан быть по протоколу, а там разбираются… грязные дела, к которым привыкнуть невозможно. Про давление, которое уже неделю за сто сорок, но мы молчим, мы – партизаны!

Про… про всё я знаю.

И сижу я с ней почти до рассвета, разговариваю обо всём, а после, когда мама засыпает, я слушаю тихое дыхание, не могу уйти.

Не хочу.

– Она сама их вызвала, Дань, – Димка, заходя в комнату, шепчет одними губами, садится рядом со мной на пол.

Я же утыкаюсь лбом ему в плечо и бодаю.

От бессилия.

И потому что сама – это совсем плохо.

– А ты откуда?

Димка уже лет пять живет отдельно.

Как устроился работать после третьего курса – так и съехал, заявил, что всё, вырос и ребёнок в семье теперь только один.

– Артём позвонил. Он на скорой, мы учились на потоке.

Я киваю, принимаю ответ.

И следующий вопрос задаю:

– Ты па звонил?

Владлену Дмитриевичу, который, строго говоря, мне не отец, а отчим, но… он меня воспитал и вырастил, поэтому па.

Самый лучший на свете па.

– Звонил, он послезавтра вернётся.

Вернётся из Краснодара, где у него конференция неонатологов и где он выступает. Бросить всё и уехать прямо сейчас он не может. Па и так планировал только в конце недели прилететь, через четыре дня.

Передумал.

Видимо.

– Дим, мама… она ведь нормально будет? – я поднимаю голову и смотрю на него с надеждой.

И мне не нужна правда.

Я сама её прекрасно знаю, лучше всех всё знаю, только вот Димка молчит, поднимает меня и из родительской спальни выводит.

Не врёт:

– Ты же сама понимаешь, что каждый следующий раз может закончиться инфарктом или инсультом. Или… как повезет, – он выговаривает хмуро, не смотрит старательно на меня. – Данька, мать опять дежурила?

Я киваю.

И всё понимаю.

Только от этого понимания давит голову, обносит, и уши закладывает. Хочется кричать, но я лишь ухожу на кухню и, включив чайник, забиваюсь в угол дивана.

Не могу спать.

Да и смысла нет: до утра остался час.

Димка появляется следом, лезет в мини-бар и за бокалами. Достаёт сначала один, а потом, посмотрев на меня, второй.

– Своевременно-умеренная энотерапия ещё никому не навредила, – брат бормочет иронично, открывает бутылку вина с приглушенным хлопком.

Вопрошает с умным видом:

– Во всём главное, что, Данька?

– Доза, – бокал я принимаю и глаза, прижимаясь затылком к спинке дивана, закрываю, цитирую меланхолично. – Всё есть яд, одна лишь доза делает яд незаметным.

– Молодец, – меня хвалят ехидно, – историю медицины не прогуливала. А вопрос на пятёрку с плюсом: кто сказал мудрые слова?

– Парацельс, – я усмехаюсь, и вино сухое, красное, но вкусное, то, что надо. – Дим, мама двое суток не брала. Ты ж знаешь, она только в месяц одно-два дежурства берет, чтобы не терять навык. Второе… у них Громов заболел в последний момент. Ей пришлось остаться.

– Что, больше некому было? – Димка дёргает плечом, садится на подлокотник спиной ко мне.

Глава 6

– Так сколько у вас экзаменов нынче, Дарья Владимировна? – Степан Германович, нейрохирург и друг Кирилла Александровича, вопрошает весело, прокручивается на стуле к окну и снимок мой рассматривает.

– Четыре.

– И как? – он оглядывается с заинтересованным видом.

– Нормально, – я отвечаю расплывчато.

Собираюсь встать с кушетки, но под испепеляющим взглядом Кирилла Александровича передумываю.

Посижу ещё, вопрошая у потолка и мироздания: где пресловутая врачебная тайна, о которой талдычат со времен первого курса и биоэтики?

Когда её вдруг отменили?!

Мои громогласные протесты и мысленные размахивания федеральным законом номер триста двадцать три, статья тринадцать, были нагло проигнорированы и оборваны уже привычным: «Штерн!».

Ну я-то, допустим, Штерн, а вот вы, Кирилл Александрович, беспардонный и наглый гад, решивший, что право имеет при моем осмотре и присутствовать, и комментировать.

И отвечать вместо меня, ибо ему, видите ли, виднее со стороны.

Ну-ну.

– Автоматом? – беря второй снимок, Степан Германович вопрошает рассеяно.

Для приличия.

Но ответить для того же приличия приходится, сморщиться невольно:

– Пятьдесят на пятьдесят.

Вот чего он с учёбой этой привязался?

Лучше уж про погоду во имя светской беседы поговорить, чем про экзамены, кои для меня тема болезненная.

Очень болезненная и сопливая.

Рыдала я больше, чем над «Титаником», «Хатико» и «Виноваты звезды» вместе взятыми.

– Это как?

– Философия и бэха автоматы, – я пожимаю плечами, договариваю через силу, садится предательски голос, – по физиологии автоматов нет, а микру… я так сдавала.

Устно.

Пять часов.

После того как завалила третий рубежный тест за неделю до экзамена.

Два – по общей и частной микробиологии – в течении года я сдала, а третий по вирусологии написала на восемьдесят пять.

Слетела с автомата за одну ошибку.

До остановки в тот день меня довел Эль, а, закрыв дверь квартиры, я сползла на пол и прорыдала до прихода родителей. Точнее рыдала я сначала, а потом была уже истерика с воем и заиканьем, когда я не могла объяснить, что случилось.

Ничего в общем-то не случилось.

Просто я – дура.

И теперь надо было не только всю физиологию выучить, но ещё и микру. За неделю всё выучить, потому что экзамены нам поставили через два дня.

Освежить же в памяти все полторы тысячи страниц двух методичек было нереально.

Именные методы с чем в какой цвет окрашивается, питательные среды, коих перевалило за сотню и тоже именные, несчастную классификацию антибиотиков по механизму действия и ещё более несчастную ПЦР, над которой я скорее сдохну, чем пойму подробно даже сейчас.

В общем, страдала я до семи вечера, вспоминая это всё, а в семь вернулись родители и па, не слушая воплей, поставил меня под ледяной душ.

Полегчало.

И на следующий день я села учить.

– Сдала? – спрашивает, к моему удивлению, Кирилл Александрович.

– Сдала, – я киваю, информирую гордо. – На пять.

– Молодец, – Степан Германович хмыкает одобрительно.

Трёт задумчиво подбородок, опускает очередной снимок и смотрит на Лаврова:

– Слушай, Кирюха, я не вижу сотряса. Да и так: ни тошноты, ни рвоты, голова не болит, не кружится. Не болит ведь, отличница?

– Нет.

– Ну вот.

– Она без сознания около получаса провалялась, – Кирилл Александрович напоминает негромко.

Смотрит изучающе.

На пару со своим другом, что взирает не менее внимательно.

И рожу состроить от столь пристальных взглядов тянет сильно, но… взрослеем, Дарья Владимировна.

Ага.

– Ретроградной амнезии не было, – в свою очередь напоминает Степан Германович.

Они переглядываются.

Глядят как-то выжидательно снова на меня.

– Я нормально себя чувствую, – я заверяю.

Встаю всё же.

И от оказавшегося рядом и вдруг Кирилла Александровича отмахиваюсь.

– Угу, но давай-ка на МРТ всё ж сходим, Дарья Владимировна, – поднимаясь, предлагает Степан Германович, подмигивает внезапно. – Для успокоения некоторых.

Некоторые скептически хмыкают над моей головой, но не возражают.

Возражаю я.

Но, как отрезает Лавров, детскому саду слова не давали.

***

– Ставлю на переутомление, сотряса нет.

– Сотряс есть, Стива.

– Сколько, мальчики?

– Давай на пятёрку.

– Скучно. Предлагаю на бутылку «Инчмоан», девяносто второго.

– А давай. Ань, разбей. Всё, Кирюха, ждём с виски в гости.

– Или я вас, – Кирилл Александрович хмыкает.

А я… я в праведном гневе.

Нет, это нормально вообще спорить на меня?!

Люди, где ваша совесть?!

Я ж за стенкой сижу, а вы даже дверь толком не закрыли, и стены между двумя смежными кабинетами, к вашему сведенью, тонкие.

Всё слышно.

«Штерн, подожди здесь, – я мысленно передразниваю Кирилла Александровича, – нам надо поговорить».

Ага, как же.

Поговорить.

– А вообще, Кирюха, не дури, – Степан Германович вздыхает. – Твоей отличнице отдохнуть надо, отоспаться, а не с монстрами сидеть.

– Вот-вот, Кирилл, – звонко сообщает Аня.

Иль Анна Вадимовна, что делала мне МРТ и что, как я поняла, приходится Степану Германовичу женой.

– Забыл, как мы учились?

– Такое забудешь, – Лавров фыркает.

– Ну так чего тогда зверствуешь? А ребят к нам привози. Я в отпуск скоро пойду.

– С завтрашнего дня и на месяц, Ань?

– Нет, – Анна Вадимовна замолкает, спрашивает после повисшей тишины осторожно. – Что Ника…?

И Кирилл Александрович отвечает не сразу, а когда заговаривает, то его голос кажется странным, деревянным.

Без намёка на эмоции:

– Ничего. Вчера звонила, всё… сложно.

– Поперло его тоже, будто ближе… – Степан Германович бросает с досадой.

А Анна Вадимовна его обрывает:

– Стёп. Мы все всё знаем.

Глава 7

– Алла Ильинична, поликлиника уже работает! – раздражённое рявканье Кирилла Александровича раздаётся даже раньше, чем дверь открывается полностью и вместо соседки он лицезрит меня.

Впрочем, моя персона градус его раздражения не понижает, добавляет лишь изумление. Очень сильное изумление, от которого Красавчик перестает вытирать волосы полотенцем и опускает руки, дабы недоверчиво выдохнуть:

– Штерн?!

– И вам доброе утро, Кирилл Александрович, – я улыбаюсь, очень старательно улыбаюсь, и руку от звонка скромно убираю.

И вот взглядом убивать меня не надо.

Иммунитет к вашим уничтожительным и пристальным взглядом я ещё на втором занятии выработала, когда вы засекли, как мы с Элем отколупываем от черепа пластилин и лепим снеговика.

– Я ведь сказал, что приходить больше не надо, – он цедит с тем же раздражением, хмурится и смотрит мрачно.

И дверь за моей спиной приоткрывается со зловещим скрипом.

Заставляет обернуться, забыть достойный аргументированный взрослый ответ, который я готовила всю дорогу.

– Кирюша, я каптоприл нашла и лизиноприл заодно. Мне врач наша, на участке, Катенька, хорошая девочка, сказала их. Помнишь, я тебе познакомиться предлагала? – шаркая тапками в сторону Лаврова и самозабвенно читая инструкцию, озабоченно интересуется Алла Ильинична. – Мне Катюша их тогда назначила, но я вчера забыла. И вот что сейчас делать, а?

Вопрос повисает в воздухе.

А я первый раз в жизни вижу, как нервно дёргается глаз у обычно невозмутимого – разнесённая квартира не в счёт – Красавчика.

– Алла Ильинична… – спокойным, а от того, куда более жутким голосом, начинает он.

Но соседка его перебивает, вопрошает требовательно:

– Пить или не пить, Кирюша? Две таблетки, получается? Или одну?

–… я не терапевт, – успевает вставить зубовой скрежет Кирилл Александрович.

Вот только его игнорируют.

Продолжают интересно:

– Я, правда, только поела, а их, вроде, натощак надо… И что-то одно… Или вместе?

– Идите к… Катюше, она вам всё объяснит. Я опаздываю, Алла Ильинична!

– И я не поняла: под язык или глотать? Какие-то точно были под язык, я помню, Кирюша.

Алла Ильинична таки замолкает и на «Кирюшу» глаза поднимает.

Глядит с умирающей надеждой, которая умирает окончательно, заменяется горящим любопытством, ибо мою скромную персону она наконец замечает. Переводит враз оживший взгляд с меня на полуголого и мокрого Кирилла Александровича.

Дверь открывать он побежал, кажется, прямо из ванной.

– Ой… – Алла Ильинична отступает, а инструкция – каптоприл или лизиноприл? – выпадает из её рук.

Остаётся незамеченной.

– Я невовремя, да?

И не знаю, что с давлением, но зрение при такой гимнастике для глаз у нее точно должно быть отличным, просто превосходным.

У неё самой голова не кружится от столь стремительного – Лавров-я, я-Лавров – туда-сюда?!

– Невовремя, – Кирилл Александрович отрезает сухо.

И в подтверждение его слов в квартире что-то звучно и звонко грохается, а следом слышится радостный голос Яна:

– Кирилл, тут аквариум сам упал! И разбился.

Лохматая голова выглядывает из кухни, заверяет оптимистично:

– Но несильно.

Кажется, глаз нервно начинает дёргаться и у меня. Хотя вру: дёргаться он начинает, когда раздаётся топот ног, буханье, ойканье и явление народу.

К сожалению, не Христа – Яны.

Монстр номер два в халате.

Медицинском.

Рукава волочатся по полу, и попытка их подтянуть бесполезна. Белоснежные полы шлейфом тянутся следом. На груди гордо и явно тяжело болтается фонендоскоп, а на голову водружен колпак.

Прям между двумя кривыми хвостами, один из которых сполз куда-то к уху, водружен.

– Кирилл, я готова на работу! – оповещает гордо Яна и рукавом, в котором не видно руку, поправляет съезжающий колпак.

***

Должность няни официально моя.

Должность девушки Лаврова с лёгкой руки и языка Аллы Ильиничны тоже.

Лучше б ей Красавчик таблетки сублингвально посоветовал, дабы сплетни разносить было не так удобно.

– А ты правда с Кириллом встречаешься? – не прекращая вертеться, пока я пытаюсь расчесать и заплести, с любопытством тянет Яна.

– Нет, – зубами, не хуже ее дяди, скриплю уже я.

И отвечаю на данный вопрос уже в седьмой раз.

Первые шесть были от соседей, которым срочно понадобились соль, яйца, спички и – апогей оригинальности – фритюрница. Каюсь, я необразованная личность, которая с трудом представляет, что это такое и как выглядит. Думаю, по моим остекленевшем глазам соседка – Маша, с четвертого – это поняла, вздохнула и окинула сочувствующим взглядом, аки безнадежную.

– Но ты согласилась с нами сидеть, – Яна напоминает умно.

Разворачивается, спрашивает, требовательно заглядывая мне в глаза и давя ладошками на колени:

– Почему?

Хороший вопрос, суслик.

Вот только, извини, ответа ты не дождешься, свои причины я оставлю при себе.

– По капусте, – я усмехаюсь и дергаю её за косичку, – чтобы скучно не жилось.

Ян, обиженный, ибо в саморазбившийся аквариум Кирилл Александрович почему-то не поверил, скептически хмыкает:

– Тебе или нам?

– Вам, я думаю, и так нескучно… – я бормочу себе под нос, но монстры слышат и довольно переглядываются.

На секунду, а после Яна капризно топает ногой и объявляет:

– Нам скучно!

– Мы хотим гулять!

– И мороженого...

***

– Даша…

Я открываю глаза от того, что меня осторожно трясут за плечо, вижу рядом с собой Кирилла Александровича.

Он сидит на подлокотнике дивана, рассматривает меня с беспокойством.

– Добрый… – я зеваю.

Моргаю растерянно, потому что в гостиной уже полумрак, что разбавляется только светом беззвучно работающего телевизора.

Который сейчас час?

– Вечер, – Кирилл Александрович подсказывает сам, усмехается устало, – почти даже ночь, Дарья Владимировна.

Глава 8

Суслики, забравшись на выступ и впившись пальцами в прутья заграждения, с запредельным восторгом на рожицах зависают у белых медведей.

Уже минут десять зависают.

Следят за мишками с фанатичностью отъявленных маньяков. И про слона, о котором хором и наперебой жужжали мне всю дорогу, они позабыли.

Надеюсь.

К слону в противоположную часть зоопарка через толпу мам, пап, бабушек и прочих родственников с их ненаглядными чадами я пробираться не хочу.

Да и клетки под открытым небом меня устраивают гораздо больше, чем закрытые помещения. Второй раз мой нос похода к слону не выдержит, так что пусть лучше монстры глазеют на Айну с Умкой.

– Да-ша! Да-ша! Смотри! – Яна оглядывается и нетерпеливо дёргает меня за край расстёгнутой рубашки. – Их кормят!

Возбужденно-радостного блеска в её глазах слишком много, и я, перестав с тоской поглядывать на ларек с водой и мороженым, послушно смотрю на медведей. Их не просто кормят, у них сегодня десерт и развлечение для публики, а потому в бассейны опускают большие кубы льда с вмороженной рыбой.

Девиз дня: добудь, расковыряй и сожри.

Айна за добычей ныряет тут же, поднимает фонтан брызг, а Умка, лениво и презрительно, для начала поднимает голову. Он спал, скрывшись в тени от палящего солнца, и теперь за едой не спешит.

И в воду, пусть и обожает купаться, Умка соваться не торопится.

Подходит неспешно к водоему и добычу пытается подгрести лапой, время от времени с показной брезгливостью отряхивая когти от воды. Всё же он очень комичен, артистичен, и для медведя у него слишком выразительная мимика.

И суслики от этой мимики и действий пищат восторженно, скачут, пытаясь разглядеть всё-всё, и на меня, проверяя, смотрю ли я, оглядываются.

Смотрю.

Белых медведей при нелюбви к зоопарку люблю даже я. Они, правда, классные и, пожалуй, единственные, кто не выглядит несчастным в неволе.

– Даша, гляди… сейчас в воду плюх будет…

Будет.

Ибо по-хитрому с добычей у Умки ничего не выходит. Противный лёд отказывается ловиться, и белый медведь, глубоко вздохнув и поглядев на Айну, что довольно уже поедает рыбу, таки прыгает в воду.

Плывёт…

…и мерзко-довольное, резко-внезапное: «Бу!!!» раздаётся за моей спиной вовремя. Очень вовремя для того, чтобы мой вскрик потонул в детских счастливых воплях.

Песец, чтоб его, полярный.

– Чёрт! – я оборачиваюсь и врезаю аккурат в бок. – Ты идиот?! Нет, Вано, ты совсем идиот?!

Идиот, который же и Иван Максимович, довольно лыбится, сдвигает свои драгоценные авиаторы на золотисто-рыжий чуб.

Гогочет.

– Женщина, не ори, – Вано ухмыляется и, не слушая моего протеста, заграбастывает в свои медвежьи объятья. – И ты что, не рада видеть меня?! Меня не рада видеть?!

– Нет! – я рявкаю и наконец вырываюсь. – Ты чего здесь забыл?

– Так мы гуляем, – Иван Максимович пожимает плечами и улыбается просто до противного радостного. – Гуляем мы, значится, гуляем и вдруг смотрим, ба, наша Дарья Владимировна. И не одна. Познакомишь?

Он предлагает невинно.

И улыбка у Вано слишком искренняя, радостная, и в глазах, светло-серых, кристально чистых, с чистотой перебой.

Нет.

Я их прибью.

Вот сейчас подтвержу свои худшие догадки, выглянув из-за Вано, который мало того, что под два метра в рост вымахал, так ещё и в ширину он, что называется, косая сажень, и прибью.

Точно прибью.

Они ведь почти все здесь…

– В зоопарке вы гуляли случайно? – я, снова скрываясь за спиной Вано и задрав голову, уточняю с издёвкой.

В духе Лаврова.

– Ага, – его улыбка становится во все тридцать два зуба. – Решили зверушек посмотреть, давно не видели.

– Молодцы, – я одобрительно цокаю языком.

Собираюсь послать… зверушек дальше смотреть, но требовательный голос Яна заставляет осечься.

Услышать его вопрос:

– Это кто?

И, опустив голову, я вижу, что оба суслика уже стоят рядом и, подняв головы, с любопытством разглядывают нас.

Или, что точнее, Вано.

– Это…

Я перевожу взгляд с монстров на Ивана Максимовича.

Подвисаю.

Потому что это… это.

– Друг, – он подсказывает сам и, неожиданно присев, протягивает руку Яну. – Ваня. Для друзей Вано.

То есть для монстров Вано.

Ян сие улавливает.

Разъезжаются по-детски пухлые губы в польщённой улыбке, что старательно прячется. Закусывается изнутри щека, а суслик важно кивает, протягивает руку в ответ и ещё более важно и солидно произносит:

– Ян.

Его ладошка тонет в лапище Вано, и от смеха уже с трудом удерживаюсь я. Особенно, когда Иван Максимович незаметно мне подмигивает, а потом переключает внимание на Яну, врубает на максимум своё очарование.

Не оставляет шансов Яне, что покорена и влюблена.

И, когда в незаметно и стремительно завязавшемся разговоре с монстрами, Вано упоминает невзначай, что пришёл с друзьями, мне остаётся только капитулировать под тремя парами глаз а-ля Кот в «Шреке».

Дать добро на друзей.

***

Помимо Вано, их восемь.

Ромыч с Милой.

Лина, которая заявляет, что идея с зоопаркам исходила от Ромочки.

Нина, что успела подстричься под каре и выкраситься в розовый. В сочетании с ярко-чёрной подводкой прозрачно-голубых глаз сморится дико, но… Нина – это Нина.

Мы привыкли.

Женька, которая по паспорту Женевьева.

Она у нас самая умная и серьёзная, ещё ответственная. Короче, тот человек, благодаря которому у всей группы всегда идеальная посещаемость. Почему-то кроме неё на лекции по культурологии и гигиене никто не ходит.

Дина и Дина.

Наши Ди-Ди, которые умудряются говорить синхронно, обижаются друг на друга за это и вечно спорят по любому поводу. При этом Ди, которая Альбертовна – высокая и худая до анорексии блондинка, а Ди Филипповна – маленькая и пухлая брюнетка.

Эль-Эльвин.

Головная боль старосты, то бишь Лины, знаменитая личность в деканате, узнаваемая персона во всех тусовках, мой собрат по разуму и мой одногруппник ещё и по детскому саду, куда нас зачислил Лавров.

Глава 9

– А-а-а-а-а-а-а, – Ян завывает на одной ноте.

Старательно так завывает.

И соседи снизу ему столь же старательно аккомпанируют по трубам.

– У-у-у-у-у, – продолжает дальше повторять алфавит суслик, пока я, удерживая одной рукой его голову, пытаюсь второй оттереть грим с другой щеки.

Офигенно стойкий грим.

Ни водой, ни с мылом он стираться не стал, и купленные – до магазина, сверкая глазами, сгонял Кирилл Александрович – средства для снятия макияжа на любой вкус и цвет лишь слегка его размазали. Ухудшили ситуацию, ибо из неопознанного зелёного чудовища с жёлтыми глазами Ян стал… Гринче м.

Об этом завороженно выдохнула Яна, что на стиральную машину рядом с братом была заботливо водружена дядей.

Её отмыть тоже не получилось.

– Не, он Шрек, – я, подумав, не соглашаюсь.

Переключаюсь на лоб, а Ян на протяжное: «И-и-и-и…»

– А, по-моему, больше на Халка похож, – вносит свою лепту от дверей Кирилл Александрович.

Он, к моему удивлению, даже не сердится.

Кажется, смиряется.

По крайней мере его бормотание: «Ну хотя бы живы» вполне можно принять за смирение с неизбежным и осознание, что да, главное – все живы, а разнесённый в хлам дом, спалённая кухня или несмываемый красочный ужас – это уже так, мелочи жизни.

Второстепенные.

– Или у суслика ветрянка, – я, глядя на гневно сопящую рожицу монстра, бессовестно дразнюсь, – когда родители, не заморачиваясь, в зелёнке полностью искупали.

– Я когда на скорой подрабатывал, у нас вызов был, – Кирилл Александрович ухмыляется. – Дитё на себя полный флакон вылило. Губы с языком все зелёные были, родители перепугались, что он её напиться успел.

– И что? – я на миг оглядываюсь, и даже Ян притихает, слушает с интересом. – Посоветовали сфотографировать и наслаждаться зрелищем?

– Ага, – Лавров согласно хмыкает, поясняет больше монстрам, чем мне, – он её лизнул и пить не стал. Ему, видите ли, не понравилось.

– Ну-у-у, – суслики тянут синхронно и разочарованно, смотрят на дядю обиженно.

Ибо история их не впечатляет.

Меня же не впечатляют средства для снятия макияжа, что вдоль зеркала выстраиваются, оказываются бесполезными.

– Всё, – я бессильно опускаю руки, капитулирую, признавая очевидное, – сдаюсь. Это несмываемо.

– Уверенна? – Кирилл Александрович, оттолкнувшись от стены, подходит ко мне, и сусликов мы меряем одинаково критичными взглядами.

– Угу.

– Через час Ника звонить будет, – Лавров сообщает хмуро, и на мой недоуменный взгляд он со вздохом поясняет. – Моя сестра.

Мама сусликов?

И в кабинете тогда говорили, получается, о ней?

– Ну звонить – не значит видеть… – я начинаю бодро.

Но Кирилл Александрович уточняет:

– По скайпу звонить.

– …значит видеть, – я заканчиваю упавшим голосом.

И мы с ним уныло переглядываемся, смотрим снова на монстров, а те, сложив руки на груди и гримасничая, показывают нам языки.

– Мама испугается, – зловеще обещает Ян.

– Опять скажет, что ты за нами плохо следишь, – ябедничает Яна.

А лучший в мире дядя, игнорируя мой взгляд, задумчиво информирует:

– Знаешь, Дарья Владимировна, у меня где-то мочалка была из сизаля.

– Это которая самая жесткая?

– Ага.

– А пемза есть? – я кровожадно предлагаю альтернативу.

– Наждачку можно поискать, – с энтузиазмом окликается он.

И глаза сусликов с каждым нашим словом округляются всё больше, и улыбки медленно сползают с их бледнеющих лиц, и сами они тоже сползают медленно вниз.

– Не надо пемзы… – испуганно шепчет Яна, прикладывая ладошки к разрисованным щекам.

– И наждачка лишняя, – сглатывает Ян.

Визжат они хором и, шустро лавируя, пытаются сбежать, но Лавров их перехватывает за талии, поднимает, прижимая к себе, и ноги сусликов суматошно молотят воздух. Они же сами вопят радостно, хохочут счастливо.

И мой возмущенно-сердитый возглас вырывается раньше, чем я его даже успеваю осознать:

– Кирилл Александрович, осторожней!

Они уже в коридоре.

И Кирилл Александрович их тащит подмышками, кружится и грозным голосом обещает позвать Мойдодыра для самых нечистых трубочистов. И от моего вскрика Лавров разворачивается, смотрит с удивлением, насмешливо приподняв брови.

Заверяет иронично:

– Штерн, я своих племянников никогда не уроню.

Не уронит.

Утащит в гостиную.

И счастливое повизгивание с рычанием раздаётся уже оттуда, слышится весёлый детский писк, а я смотрю на зеленый ватный диск, что всё ещё зажат в моей руке, и приваливаюсь к стиральной машине.

Большей дурой я себя никогда не чувствовала.

***

Я люблю летние вечера на грани ночи.

Когда взбитая пыль оседает до следующего дня, уходят последние трамваи в депо, катятся неспешно полупустые автобусы, приносит ветер запах подступающей ночи, а на бледно-жёлтом небе с алым закатом проступают серебристые звезды.

Город засыпает, растворяя суету мегаполиса.

Пахнет, напоминая о деревне и просторе, одуряюще жасмин в нашем дворе, и домой я не тороплюсь, бреду медленно, торможу ещё больше, когда замечаю на лавочке у моего подъезда человека.

Он сидит, сгорбившись, натянув капюшон толстовки на голову.

Лежит рядом огромный букет роз.

Коричневых.

– Привет, – я останавливаюсь рядом с ним.

Он же вздрагивает, поднимает голову.

– Данька… – Лёнька улыбается неуверенно, печально, взлохмачивает привычным движением и без того растрепанные волосы.

И от идеальной прически ни следа, и он успел обрасти как бирюк, и я разглядываю его молча, подмечаю.

– А я тут… тебя жду…

– Зачем?

Он вскакивает, становится враз выше, и мне приходится задрать голову, отступить на шаг. Всё ж почувствовать запах духов, которые я дарила на Новый год, и мне хочется его обнять, прижаться, вдыхая личное успокоительное и афродизиак в одном флаконе.

Глава 10

Суббота подкрадывается незаметно, сваливается сверху.

Как я, когда Лёнька, устав наблюдать за моими хаотичными метаньями по спальне, перехватывает и дёргает на себя.

– Verweile doch! Du bist so schön![1] – он хохочет, а я воплю, что десять, проспали.

И Лавров меня укокошит.

Даже удивительно, что телефон до сих пор не разорвался от его звонков.

– Данька, сегодня суббота, – сквозь смех просвещает Лёнька, забирается руками под мой топ. – Ты совсем на своей кафедре заработалась.

О да, на кафедре.

Я мычу что-то невразумительно-согласное.

И за обман мне, наверное, уже приготовлен персональный котёл в аду, перевязана подарочной ленточкой сковородка, на которой грешников, как известно, жарят, но… но сказать правду я не решилась.

Ни родителям, ни Лёньке.

Они бы… не оценили.

Особенно Лёня, что точно не понял бы, как можно было зимой подписаться на подобный спор, а сейчас, летом, согласиться быть няней. Остаться в итоге самой, поэтому для всех них, оправдывая ежедневное отсутствие, я устроилась на кафедру микробиологии лаборанткой.

Мне это интересно, денежно, и посмотреть на научную работу кафедры изнутри хочется.

Очень.

– Два предложения: твои неандертальцы зовут на озёра с ночевкой, сегодня Ивана Купала, – Лёнька, не замечая моих угрызений совести, подминает под себя.

Он целует, и мы перекатываемся.

Теперь сверху я.

– А второе? – я усаживаюсь удобней, наблюдаю с удовольствием, как туманятся его глаза.

– Ты и я. И, так и быть, эта шикарная кровать, – он подмигивает.

Щекочет меня вероломно.

И под мой визг мы снова перекатываемся, сражаемся, и второй вариант меня устраивает целиком и полностью, но...

Ромочка обещает меня проклясть, заверяя, что в его родне теперь есть настоящие потомственные ведьмы и с одной из них он даже живет. Вано напоминает, что на озёра мы собирались с зимы и уже я клялась поехать. А Лина угрожает пожизненным «н/б» и на тех лекциях, где я изредка присутствую.

Самые весомые аргументы, как всегда, у старосты, поэтому из постели приходится выбраться и собираться начать.

– Дань, ты уверена, что взяла только необходимое? – Лёнька, навьюченным верблюдом, от двух походных рюкзаков шатается.

Появляется из подъезда.

– Конечно, – я отвечаю кристально честным взглядом.

Открываю багажник его джипа, поскольку от спорткара, вспомнив куда и как ехать, Леонид Аркадьевич решил благоразумно отказаться.

– То есть череп тоже необходим? – он уточняет скептически.

Упс.

Заметил.

– Мила просила взять.

– Слушай, – Лёнька вопрошает без особой надежды, – а вы там все с прибабахом? Или адекватные всё ж встречаются?

– Смирись, мы ещё адекватные, – я улыбаюсь.

Закидываю руки ему на шею и, встав на носочки, целую.

Шепчу в губы:

– Спасибо, что согласился поехать.

– Будто у меня был выбор, – Лёнька ворчит и с видом мученика тоскливо вздыхает, – кажется, я уже смирился. И с постоянным присутствием этих психов в нашей жизни тоже.

– Вот за это я тебя и люблю, – я смеюсь и, не успев ещё раз его поцеловать, оборачиваюсь на протяжное завывание машины.

Что недалеко от нас тормозит, грохочет музыкой.

– Эй, голубки, мы едем или нет? – высунувшись из окна, громоподобно орёт Вано.

И сидящие на скамейки бабки вздрагивают, крестятся размашисто и слаженно, взмывает ввысь стая потревоженных голубей.

А мы поспешно соглашаемся, что едем.

***

– Дарий наш первый и единственный, а-а-а, я не видела тебя вечность! Сенечка, поцелуй нашего Дария!

Ураган по имени Варя налетает внезапно, подхватывает, обнимает, хохочет и попеременно целует то меня, то енота, которого держит бульдожьей хваткой и возмущённое вяканье которого она не замечает.

– Варь, отстань от людей, – Дэн, староста смежной группы, притягивает её к себе, кивает мне и пожимает руку выбравшемуся из машины Лёньке. – Дашка, не обращай внимания. Они с Ромычем уже на двоих накатили тинктуры Милиной ба. Их час плющит.

– Настойка во! – Варя поднимает вверх большой палец.

– Вы тоже во, – Дэн ухмыляется и енота, который всем видом демонстрирует невыносимые страдания бытия, забирает.

– Эй…

– Сенека идёт жарить шашлыки со мной, – Дэн ставит пред фактом, уклоняется ловко и, судя по всему, привычно от загребущих рук Варвары.

Отбегает.

А Варя возмущённо оборачивается ко мне:

– Нет, ты видела? Меня лишили ребёнка!

Она радостно фыркает и, подхватив меня под руку, тащит к пледам и загорающим нашим, успевает прокричать в сторону Дэна:

– И только посмей подать на алименты! Я не буду платить, ты сам забрал этого гада.

– Варька, ты кошмарная мать! – Мила констатирует безжалостно.

Приподнимается на локтях, запрокидывает голову, сдвигая очки на волосы, которые в лучах солнца искрят золотом.

– Привет. Ты мне Йорика привезла?

– В машине, – я сажусь рядом и толкаю её в бок. – Пока не скажешь зачем, не отдам.

– Дарья Владимировна, а вот скажи мне, – Мила смотрит со снисходительной улыбкой терпеливого родителя, – сегодня какая ночь?

– Тёплая?

– Купальская!

– И что, папоротник пойдем искать? – Нина приоткрывает глаза и даже заинтересованно поворачивает голову в нашу сторону.

– Ага, – жена Ромочки фыркает насмешливо, – и цветик-семицветик заодно.

– А я хочу папоротник поискать, – внезапно объявляет Женька.

– Я тоже.

– Я тоже.

Ди-Ди вопят хором.

Переглядываются ревниво, пихая друг друга локтями, перепираются, и я невольно улыбаюсь, вспоминаю сусликов, которых они однозначно напоминают. И не-е-ет, о сусликах в свой выходной я думать не хочу и не буду.

Мне без разницы, как там с ними справляется Красавчик.

Сегодня мой день, моя жизнь, в которой даже мыслям о монстрах и Лаврове места нет.

Определенно нет, поэтому, сдернув и неуместные мысли, и футболку под улюлюканье Эля, я с разбегу прыгаю в озеро и плыву к нему.

Глава 11

– Чёрт… – Кирилл Александрович вздрагивает и отшатывается. – Штерн…

– Что?!

Его возмущением я не проникаюсь, а на округлившиеся глаза только пренебрежительно фыркаю. Тоже отшатываюсь, когда руку ко мне он протягивает, но пальцами по моей щеке Лавров провести всё ж успевает.

– Это что, сметана? – он принюхивается, смотрит подозрительно на банку в моих руках, которую я запоздало прячу за спину.

– Я куплю новую, – я заверяю его клятвенно, и в ванную, не обращая внимания на ошарашенно вытянувшееся лицо любимого бывшего педагога, протискиваюсь.

Домазываю натуральную маску пред зеркалом.

Всё-таки не следовало вчера поддаваться на уговоры Женьки и загорать, пока остальные просыпались и вещи паковали.

Ибо, загорая, мы с ней уснули и благополучно сгорели. Точнее сгорела неплохо я, у Женьки кожа смуглая.

– Дарья Владимировна, а ты в курсе, что есть крема?

Позади разносится растеряно.

И Лавров продолжает маячить в дверях ванной, наблюдает за мной, и, глядя на него в зеркало, я снисходительно просвещаю:

– Да будет вам известно, Кирилл Александрович, что сметана есть лучшее средство, натурпродукт, экологически чистый, полезный, питательный… – я рекламирую вдохновенно, выдыхаюсь на последней характеристике.

А потому, меняя тему, возмущаюсь.

Наигранно:

– В общем, вам жалко, что ли?

– Не жалко, – Лавров буркает как-то потеряно, проводит ладонью по затылку.

Не удерживается от очередного вопроса:

– А дома ты намазаться не могла?

– Не-а, – я щедро размазываю остатки сметаны по подбородку и лбу, делюсь стратегическими планами на будущее. – От меня парень тогда сбежит, а я, Кирилл Александрович, может планирую ещё замуж за него выйти.

Предложение же уже было…

И не туда мысли, Дарья Владимировна.

Уж лучше торжественно вручить пустую банку Лаврову, одарить обворожительной улыбкой и понаблюдать злорадно, как он кривится.

Сторонится, пропуская меня в коридор.

Лёнька вчера вечером также кривился, отшатнулся испуганно, когда увидел, что сметану у него дома я извела. Нет, ну правда, сметана мне нравится куда больше, чем крема.

И это забавней.

Посмотреть на реакцию Лаврова тоже было забавно, поэтому удержаться, когда нашла в холодильнике почти просроченную банку, я не смогла, отложила на чуть позже завтрак для монстров, что всё равно ещё спят.

Поставила кофе.

Джезву на который я купила сама, водрузила на стол, оповестила Лаврова, что без варёного кофе я жить отказываюсь.

– Да ты коварная личность, Дарья Владимировна, – он хмыкает скептически.

Идёт за мной на кухню.

– Конечно, – сие я подтверждаю с ещё более очаровательной улыбкой, от которой Красавчика знатно передёргивает, – маски только после свадьбы. И вам, кстати, на работу пора, Кирилл Александрович…

***

Димка звонит, когда я кладу себе подушку на лицо и издаю мученический вопль. Дети – это чудовища, монстры в ангельском обличье, любопытные исчадья ада, которые имеют тысячу и один каверзный вопрос.

Да меня на экзаменах не валили так, как суслики, прибежавшие от телевизора.

Сегодня что, международный день вопросов?!

Почему-почему-почему…

– Дань? – брат удивляется, поскольку вместо приветствия у меня вырывается страдальческий и протяжный стон.

Ещё вой.

На одной длинной ноте.

– Вот ты знаешь, почему глаза можно заморозить только при очень низкой температуре? – я машинально повторяю последний вопрос Яны.

Повторяю, осознаю и, медленно убрав подушку с лица, а телефон от уха, подозрительно смотрю на нетерпеливо прыгающего около дивана суслика.

– Так почему? – Яна глядит требовательно.

А Дим – братец, чтоб его, заботливый – ей вторит:

– Данька, твои интересы меня, как твоего старшего брата, настораживают и волнуют. Ты точно прошла психиатра в этом году? Или опять подмахнули по знакомству?

Димка беспокоится наигранно.

Только я его не слушаю.

Я вкрадчиво интересуюсь у Яны:

– Монстры, вы чего там смотрите?!

– Дискавери! – радостно вопит Ян, вприпрыжку забегая на кухню и плюхаясь рядом. – Там про человека рассказывают, глаза и кра-крик-консерву, в общем. Даша, а вот глаза же у нас влажные, да?

Глаза, оттягивая нижние веки, он мне наглядно показывает.

– Да.

– Вот, значит, в них вода, – суслик подытоживает с умным видом, говорит важно. – А чего они тогда не замерзают на холоде? Вода ж замерзает…

Димка, слыша сусликов, хрюкает.

Ржёт откровенно.

– Данька, я тоже требую и жду ответа, – строгим голосом, подражая па, вопрошает он, но конец фразы смазывается очередным приступом громкого хохота. – Почему глаза человечьи не замерзают, Дарья Владимировна?

Га-а-ад.

– Ну… – я тяну задумчиво.

Пытаюсь, хаотично перебирая варианты и обрывки знаний, вспомнить, не замечать сусликов, что смотрят вопросительно и требовательно.

Ожидающе.

А Димка вопросительно-требовательно и ожидающе слушает, и я отчётливо представляю, сколько мне будет припоминаться, если я сейчас не отвечу.

– Ну, потому… – я, осознавая, что ответ находиться не хочет, повторяю глубокомысленно, – что…

– Что? – Димыч коварен.

И я понимаю, что месть моя будет жестокой.

Многократной.

– Так почему? – монстры ему аккомпанируют просто идеально, взирают с максимальным любопытством на рожицах.

– Потому что в слёзной жидкости, кроме воды, есть ещё соль, – я сообщаю неуверенно и, не слыша возражений, продолжаю. – Солённая же вода не замерзает даже при низких температурах. Плюс в сосудистой оболочке много кровеносных сосудов, которые не дают замерзнуть.

Вот, всё.

Я, кажется, отделалась малой кровью.

Вот только… суслики моргают, синхронно и недоуменно, переглядываются, и я понимаю, что не-а, не отделалась.

Очередные вопросы уже готовы.

– Дим, давай я тебе перезвоню? – я спрашиваю с надеждой.

Глава 12

Локоть соскальзывает со спинки скамейки, а голова с ладони, и глаза приходится открыть. Найти, вспомнив о монстрах, их взглядом. Суслики в компании других спиногрызов самозабвенно носятся по детской площадке, замирают изредка, размахивая руками и радостно вопя: «Чай-чай, выручай!».

Отлично.

Можно спать дальше.

Я снова закрываю глаза, возвращаю на место и руку, и голову. Пытаюсь уснуть, когда рядом кто-то звучно плюхается, интересуется задорно.

Омерзительно звонко:

– Что, дети совсем спать не дают? Замучили?

– М-м-м, – говорить не хочется.

Хочется спать, поэтому я отделываюсь согласным мычанием.

Обманчивым.

Замучили меня не монстры, а третий день, а точнее ночь, совместной жизни с Леонидом Аркадьевичем, ибо временами ночевать и жить вместе, как говорят в Одессе, две большие разницы.

И, если сегодня мне на лицо опять прилетит рука или с меня стянут – моё! – одеяло, то Аркадий Петрович лишится своего наследника.

Честно.

Я придушу Лёньку подушкой, на которую он тоже пытается заползти, и наконец высплюсь.

– Они такие подвижные в этом возрасте, – женский голос, вырывая из вялых размышлений, продолжает воодушевленно, тарахтит и на психику этим чрезмерным воодушевлением давит, – глаз да глаз нужен. У меня один, но и то вечно что-нибудь да вытворит, у тебя же их двое! Не представляю, как ты с ними справляешься… Они ж ещё шустрые такие… всё вместе и вместе тут носятся... с другой стороны молодцы, правильно воспитываете… Хорошо, что ты согласилась с ними сидеть...

Последняя фраза пропитана покровительственным одобрением, и я приоткрываю один глаз, дабы на словоохотливую энтузиастку взглянуть.

Промолчать.

Пусть и ответить тянет, терпеть не могу таких вот, разговорчивых и бесцеремонных, и тыканья от незнакомых я не переношу.

Корёжит.

Можно назвать меня высокомерной, но мед неплохо научил общаться со всеми на «вы», выдрессировал, сделал привычным, как и с именами-отчествами, без которых обращаться нельзя, даже внутри группы. Не дай бог при некоторых – старой закалки – преподавателях друг к другу обратиться только по имени или на «ты».

Лекция по деонтологии[1] обеспечена.

Поэтому мы привыкли.

И к отчествам, что шутливо проскальзывают и вне стен больниц, и к субординации с этим самым «вы», и к границам личного и допустимого.

К которым панибратство не пойми с кем не относится, вызывает отторжение, глухое раздражение.

Желание послать.

И жаль, что желание моё усевшаяся рядом мамаша не замечает, не имеет чувство такта, а потому она продолжает, наклоняется ко мне, как к лучшей подружке.

Щебечет беззаботно, по-свойски:

– Алла Ильинична, конечно, женщина хорошая, но, честно говоря, няня из неё плохая. Твоих она постоянно ругала, вечно недовольная… Нет, ну, между нами, оно и понятно, детки-то ведь не её… Тут со своими-то терпения не хватает, а что про чужих говорить можно…

Рукой она машет досадливо.

Вздыхает печально.

– Хорошо, что ты теперь с ними, не чужая. Тётка, как-никак…

– Тётка?

Ура.

Вставить слово в словесный понос мне всё же удаётся, получается. И находку для шпиона, что улыбается в тридцать два зуба, я разглядываю хмуро, смотрю в светло-голубые, рыбьи, глаза, которые запредельным любопытством горят.

И сусликами до такого… любопытство ещё далеко.

И хорошо.

– Ну да, ты ж им тётка, – она соглашается легко.

Не улавливает скепсиса, которым мой голос пропитан, и мой далёкий от дружелюбия взгляд она, кажется, не замечает.

Не понимает.

Втолковывает, как маленькому ребёнку:

– Ну ты же с Кириллом встречаешься, значит, тётка!

Однако…

Возразить мне не дают, сыплют вопросами и собственными же ответами, выводами:

– У вас с ним всё серьёзно, да? Ты с его племянниками согласилась сидеть, значит, серьёзно! Поженитесь скоро? Советую осенью, мы с моим расписались осенью… Слушай… – она восторженно вспыхивает.

Аж подпрыгивает на месте.

Пихает меня в бок, отчего я морщусь, отодвигаюсь на самый край скамейки, ещё немного и свалюсь.

Избавлюсь от общения.

– А где их родители? – вопрос звучит заговорщически.

И мамаша ко мне придвигается, склоняется, чтобы таинственным шёпотом, округлив глаза, выдать, сообщить поистине важное:

– Правда, что у них мать пропала, а отец… а отец, говорят, террорист и бандит?

Я моргаю.

А потом ещё раз.

И я не знаю, что сделать: расхохотаться, всё же послать – простите, деонтология и воспитание! – или ещё похлопать глазками, переваривая столь шикарную, а главное достоверную информацию.

На сии бредни у меня нет адекватной реакции.

И ответа тоже нет.

Точнее есть, но хамить, наверное, всё же не стоит. Лавров, боюсь, не оценит, если я переругаюсь с его соседями.

– …так чего у них с родителями? – мамаша склоняет голову.

Выжидает.

И, пожалуй, я понимаю, кого именно она мне напоминает, кем тянет обозвать с той секунды, как она припорхнула, села рядом, затрещала.

Сорока.

Только настоящая, пернатая, сорока охотится за блестяшками, а эта – за сплетнями. И… и бесполезно злиться на сорок, и бессмысленно с ними ругаться, и даже как-то нелепо им что-то объяснять, они не поймут.

Сороки глупы.

– Ничего, – я улыбаюсь вежливо, отзываюсь беспечно.

И меня… отпускает, уходит злость, без которой говорить получается радушно, почти весело:

– Родители Яна и Яны уехали по делам, они скоро вернутся. Не переживайте уж за них так сильно, они вам всё ж не родные, чтоб столько вопросов иметь, правда? Остальное же, простите, не ваше дело. И, к слову, в приличном обществе сначала принято представляться, и лишь после докучать со сплетнями.

Наверное, меня отпускает не до конца.

Ещё клокочет глубоко внутри злость, полыхает. И в голосе она прорывается, вплетается в любезность и веселье, поскольку сорока смотрит широко распахнутыми глазами, что с каждым моим словом только увеличиваются, расширяются.

Глава 13

Есть дни, которые не задаются с самого утра.

С самого раннего утра, которое начинается в шесть и ознаменовывается поисками моих джинсов.

Любимых.

С дранными коленками.

– Лёнь, ну я точно клала их на стул, – застёгивая на ходу часы, я залетаю в столовую, что с кухней, как и полагается, соединена.

– Так куда тогда, по-твоему, они могли деться? – не отрываясь от планшета и потягивая кофе, бормочет мой любимый и чуткий парень. – Ты ведь не думаешь, что их взял я, Дань.

– Не думаю, – я скриплю зубами, но смотреть на меня всё равно не спешат, новости рынка куда интереснее. – Но где они тогда?

– Мне-то откуда знать. Ты вообще уверена, что кинула их на стул? – Лёнька морщится. – Слушай, не морочь голову глупостями. Ты сама постоянно бросаешь свои вещи где ни попадя, Зинаида Андреевна вечно жалуется. Кстати, может она их и прибрала.

На меня таки поднимают голову и смотрят почти с претензией.

Прекрасно.

Приехали.

Как я могла не сообразить?!

– Зинаида Андреевна, где мои джинсы? – мой вопрос не задаётся, а орётся.

И на террасу с кадками и горшками цветов я врываюсь почти фурией, а Фрекен Бок местного пошива поднимает голову и опускает руку с пульверизатором.

– Дарья, крик не красит человека, – её тонкие губы разъезжаются в сухой улыбке, а застывшие глаза строго смотрят на меня поверх очков. – Говори спокойно.

Конечно.

Главное – это спокойствие, только спокойствие и ещё раз спокойствие.

Нам, истеричкам, постоянно об этом надо мягко и с налётом укоризны напоминать. И да, я точно истеричка и неуравновешенная личность. За неделю жизни в этом доме я это осознала, поняла и приняла.

Действительно, кто я ещё, если завожусь непонятно с чего, ору на пустом месте, требую какие-то глупости и – самое важное! – не понимаю своего счастья от наличия в моей жизни Зинаиды Андреевны, которая всегда сохраняет нордическое спокойствие и разговаривает подчёркнуто вежливым менторским тоном.

– Зинаида Андреевна, вы мои джинсы не брали? – повторяю я, как и безукоризненно вежливо попросили, спокойно.

– Ту кошмарную половую тряпку, которую ты всё ещё не удосужилась выкинуть?

– Её самую, – я улыбаюсь.

Мило, но, кажется, получается иезуитски.

В духе Лаврова.

– Я отдала их в химчистку, – невозмутимо сообщает Фрекен Бок и непробиваемым броненосцем плывет к папоротникам. – Ты ведь совершенно не умеешь носить вещи аккуратно, Дарья.

Су… суперская домработница.

Всем советую.

Даже адрес дам и объявления в надежде, что такое сокровище кто-нибудь да с руками оторвёт, расклею.

– Лёнь, мы ж договаривались, что мои вещи она не трогает! – я влетаю обратно в столовую, где Леонид Аркадьевич уже отставляет пустую чашку.

Точнее демитассе.

Называть её чашкой – нельзя, и уж тем более расстрельно обзывать демитассе кружкой. Зинаида Андреевна чутко за сим следит, и поправлять меня терпеливо и хладнокровно она не устаёт.

– Дань, заканчивай, – Лёнька снисходительно усмехается и, чуть сдвигая узел галстука, подходит ко мне. – Ты чего как маленькая, а? Мои вещи не трогать, своё стираю сама, утюжу сама, прибираю сама, кружку помою сама, кровать заправлю сама. Сама-сама-сама. Радуйся. Многие мечтают перевалить домашнюю рутину на кого-то другого, а ты ещё и возмущаешься.

Меня чмокают в щеку и уходят.

И, глядя перед собой в пустоту, я слушаю, как хлопает входная дверь.

***

Не с той ноги день начинается, видимо, не только у меня, поскольку Лавров вместо приветствия отвечает хмурым взглядом и заверением, что утро добрым не бывает.

И, подтверждая собственные слова, он не может застегнуть запонки.

Чертыхается.

– Помочь?

Вместо ответа Кирилл Александрович выразительно сверкает глазами, и я уже жалею, что предложила, когда он протягивает и руку, и запонки.

– Ненавижу этот официоз, – Лавров выговаривает ворчливо.

Недовольно.

Сверлит меня взглядом, пока я споро вдеваю, как кривится Лёнька, статусное явление. На нём я, кстати, запонки застёгивать и научилась. И разбираться в них тоже, поэтому смело могу похвалить Красавчика за вкус и разборчивость.

Запонки у него шикарные.

– А зачем вам сегодня официоз? – я, отпуская его правую руку, решительно командую. – Вторую конечность.

– Я сегодня на конференции выступаю.

– Поздравляю, – закрутив вторую, я улыбаюсь.

Отступаю поспешно, поскольку с парфюмом некоторые, кажется, сегодня переборщили, и я его чувствую, воспринимаю слишком остро.

Как-то… неправильно.

– Спасибо, – Лавров хмыкает скептически, смотрит пристально.

Нервирует.

– Да всегда пожалуйста, – я хмыкаю в ответ и взгляд не выдержав отвожу первой. – Пойду… кофе сварю.

Он кивает, а я ретируюсь.

И кофе – уже по оформившемуся правилу – варю, настояв, что так вкусней, в джезве, а Кирилл Александрович, насмешливо согласившись, ждёт и курит, забираясь на подоконник и что-нибудь рассказывая.

Вот только не сегодня.

Сегодня эта почти двухнедельная почти традиция нарушается, когда, снимая джезву первый раз, я слышу, как тихо закрывается дверь.

Кирилл Александрович уходит по-английски, и от этого внезапно становится обидно.

И готовый кофе я выливаю в раковину.

Одной пить не хочется.

***

Суслики молчаливы.

Спокойны.

И я в третий раз, как заполошная мамаша, проверяю температуру и спрашиваю: ничего ли у них не болит, не хотят ли они погулять или разнести квартиру, играя в войнушку или индейцев. Сегодня я даже не против побыть вождём краснокожих, а потом получить очередную выволочку от Кирилла Александровича.

Но… суслики не хотят.

Ни погрома, ни гуляний, ни-че-го.

И у них ничего не болит, и лбы суслики послушно подставляют, даже не фыркают, что есть градусники, а примитивно мерить губами – это дилетантство. Они вообще ни на что не возражают, не бурчат и не спрашивают.

Глава 14

От взрослых убегать нельзя и пугать их до седины – тоже.

Об этом говорит Эль.

Демонстрирует свою иссиня-чёрную макушку, уверяя, что седина там теперь есть, просто глядеть надо внимательней. Суслики глядят внимательно, но седины не видят, и с Элем они спорят. Сталкиваются лбами, когда Эльвин с заговорщическим видом манит пальцем и сообщает им что-то по секрету.

Они же слушают.

И любопытства с каждой минутой на их рожицах всё меньше. Суслики хмурятся, поглядывают на меня, и уже мне становится любопытно что некоторые там глаголют.

Втолковывают.

Что-то, после чего монстры подходят ко мне и, виновато опустив глаза, хором просят прощения, обнимают крепко, требуя точно-точно не переживать и на них не сердиться, и я изумлённо смотрю поверх их голов на Эля.

Он же подмигивает.

Улыбается.

Предлагает, надвигая на нос солнцезащитные очки, всем сладкую вату и уток, которые в парке через дорогу по пруду плавают. Сладкую вату – и розовую, и синюю суслики хотят, и уток кормить они хотят.

Требуют хлеба, ибо без хлеба не интересно.

Мы же соглашаемся, принимаем требования, идём в парк через продуктовый, где монстры раскручивают Эльвина на две большие плитки Милки, которые злобная Даша покупать отказалась.

И, стоя на берегу пруда и глядя на увлечённых сусликов, кои умудряются деловито разламывать батон и держать одновременно шоколадки – мне такое сокровище на хранение они давать отказались, – я с печалью констатирую:

– Эль, ты тряпка.

– Говорит злобный гоблин, оставивший бедных детей без сладкого, – он отбривает бодренько.

– У бедных детей от сладкого скоро задницы слипнутся, – я протестую и зловеще угрожаю. – С Красавчиком сам объясняться будешь.

Эль угрозой не проникается

Хмыкает скептически, и заговаривает, вздыхая и спрашивая, он не сразу, после того, как понаблюдать ещё за сусликами мы успеваем:

– Они сказали, чего сбежали?

– Сказали, – теперь вздыхаю я.

Хмурюсь.

Говорить о родителях мне не хочется, даже Элю. Нету у меня права рассказывать ему про личное Кирилла Александровича.

И, покосившись на меня, он ничего не спрашивает, произносит в никуда, о другом:

– Они пересдачу на следующую неделю поставили.

Они – это кафедра микробиологии.

Эльвин завалился на вопросе про риккетсии. Не самая важная тема, можно жить, не зная подробностей, и отвечай он не Говорухе, который на дух не переваривал Эля и отличался редкостной принципиальностью, то мой собрат по разуму и детскому саду сдал бы.

Даже на четыре.

На остальные вопросы Эль ответил.

– Какой день? – я спрашиваю столь же бесстрастно.

– Четверг.

– Опять.

– Ага.

Мы вздыхаем дружно.

Наблюдаем, как монстры, оглядываясь на нас, кричат и показывают на уток, прыгают и кидают им крошки.

– Ты главное помни, что без туберкулёза, ВИЧ и гепатита приходить нельзя, – я иронизирую.

И Эль насмешливо фыркает.

Данная межкафедральная шутка давно перешла в разряд бородатых анекдотов, но актуальности своей она не потеряла.

– Да-ша, смотри лебедь! Лебедь! Эль! – Яна вопит радостно на всю округу, скачет, тычет пальцем в сторону пруда.

Показывает.

Трясёт за руку Яна, что ведёт себя сдержанней, подражает независимому виду Элю, но вытянутая шея его выдаёт, и на нас он тоже смотрит.

Ждёт.

И мы, спускаясь по насыпи, подходим к ним, выслушиваем их рассказ, что взахлёб и наперебой, и сфотографироваться они канючат, пытаются приманить лебедя. Пищат запредельно радостно, обмирая от восторга и замирая, когда лебедь горделиво подплывает к берегу.

Косится снисходительно и, будто бы, понимающе на них чёрным глазом.

Лебедь расправляет крылья, взмахивает ими.

И откуда-то с неба планирует второй, опускается грациозно на ребристую тёмную гладь воды, и счастье сусликов не поддается описанию. Они даже не шевелятся, лишь открываются рты, сжимаются мои пальцы справа, Яной.

А я переглядываюсь с Элем.

Говорю беззвучно спасибо.

Такими монстры мне нравятся гораздо больше.

***

Домой мы возвращаемся поздно.

Идём почти половину пути пешком.

Гуляем.

Рассматриваем утопающий в зелени город, ибо как возмущается Эль: «Когда мы последний раз шатались?!»

И приходится вспоминать, а после признавать, что давно, просто так по городу мы шатались очень давно, кажется, что не в этой жизни, в которой все наши прогулки сводились от остановки к корпусу и от корпуса к остановке.

Иногда между больницами.

Весь последний год мы так жили, а потому наверстать упущенное мы обязаны, должны пройтись по набережной и тихим скверам, забраться к памятнику Ленина и под фонтанами, вызывая визг сусликов, пробежаться.

Тем более мне спешить некуда.

Не сегодня.

И бредем поэтому мы медленно, и Эльвин, оказавшийся тайным краеведом, вещает про усадьбы и травит исторические байки.

Про Дом Союзов.

Неомавританский стиль, который суслики пропускают мимо ушей, им куда больше интересно про подземный ход под площадью и клад на одном из перекрестков.

Тайный ход они требуют обследовать, а клад – откопать.

И объяснять, что на месте жандармерии, откуда тайный ход и начинался, давно торговый центр, а сам вход завален, приходится мне. Элечка, как умный человек, ретируется раньше, прощается своевременно на очередной остановке.

Зараза.

Ибо отвечать и пояснять, что вскрывать асфальт одного из центральных перекрестков в поисках эфемерного клада никто не будет, тоже приходится мне. И, уже подходя к дому, я всё ещё ищу ответы на очередные «почему» и рассказываю кто такой Колчак, коего столь подло упомянул Эльвин.

Самого Эля мысленно и не раз, и непечатно упомянула я.

Сам бы он попробовал ответить любознательным детям, зачем убили царя, кто такие белые и почему они решили вдруг воевать с красными.

И вообще нечестно: знаток истории, как оказалось, он, а вопросы ко мне.