Обратное дыхание

Порог

Отец стал другим весной, когда город цвёл слишком рано и даже трамваи пахли влажной землёй. Не моложе — просто легче. Как будто внутри него кто-то открыл окно.

Он перестал уставать по вечерам, стал смеяться чаще, позволял себе долго смотреть в небо и возвращаться домой без спешки. Однажды прочитал газету без очков и удивился не буквам, а тому, что руки больше не дрожат.

Мы знали: начался обратный ход. Не все доживают до него, и никто не знает, когда именно это случается. У одних — рано, у других — позже, у некоторых — внезапно, без предупреждения. Просто однажды человек начинает меняться, и это уже не остановить.

Обычно это случается где-то между семидесятым и девяностым годом жизни. Но почему именно в этом возрасте — никто не понял до сих пор. Одни говорят, тело само выбирает момент равновесия, другие — что это зов памяти, а кто-то считает, что всё зависит от того, сколько в человеке осталось любви, вины или света. Учёные спорят, но смысла в их спорах мало. Каждый знает лишь одно: однажды день становится необычно тихим, и в теле просыпается другое время.

Мама не дождалась своего часа. Она погибла, когда мне было шесть. С тех пор отец жил тихо, будто берег оставшиеся слова. Теперь, кажется, пришло время их сказать.

— Не хочу умирать под присмотром, — сказал он. — Хочу вспомнить, как жить.

Город жил спокойно. Слишком спокойно, чтобы быть настоящим. Не было войн, катастроф, больших потерь. Людей учили не тревожиться. Главное — дожить до своего Порога. А где он — никто не знает. В этом мире даже время — загадка, но с ней все давно смирились.

На улицах стояли табло возраста — электронные, с плавными цифрами. Они просто показывали, сколько тебе сейчас. Но все знали: когда-нибудь цифры начнут снижаться. И тогда начнётся обратная жизнь.

Мы с отцом жили у набережной, в доме, где река делала изгиб, похожий на вздох. По утрам он писал, по вечерам мы гуляли. Я работала кураторкой в Доме Детства «Тихая Зернь» — там взрослые возвращались в свои весны, тихо, под присмотром, словно листья, опадающие без ветра.

Жизнь была правильной и чистой. Кофе с кардамоном, книги, разговоры на кухне. Никто не спешил, никто не ссорился. Мир стал удобным — как отлаженный механизм, в котором даже тишина работает.

Иногда, на набережной, мы встречали других обратных. Они шли рядом с семьями — моложе лицами, но старше глазами. У некоторых уже начиналась забывчивость, другие — наоборот, вспоминали всё подряд, словно память спешила вернуть долг.

- Когда-нибудь и ты поведёшь меня за руку, — сказал отец. — Но не как больного. Как ребёнка, который уже всё понял.

В нашем мире не осталось бедствий. Люди научились быть спокойными. Даже эмоции стали избыточны — как шум в тишине. О страхе и любви говорили спокойно, почти равнодушно. Так, наверное, говорят о вещах, в которые уже не верят, но всё ещё помнят слова.

Иногда в новостях мелькали сюжеты о тех, кто сошёл с пути. Обратные, достигнув второй молодости, бросались во всё сразу — в страсть, в риск, в безумие. Они не хотели возвращаться. Хотели жить. Государство называло это синдромом второго солнца.

— Они просто не выдержали темпа, — говорил диктор ровным голосом.

Отец выключал экран. — Их никто не научил уходить красиво, — говорил он тихо.

Он относился к мягким — тем, кто принимал обратную жизнь как вторую возможность любить. Писал короткие тексты, наблюдал за людьми, слушал, как дышит время.

— Люди думают, что обратная жизнь — наказание, — сказал он однажды. — А это прощение. Мы возвращаемся не для того, чтобы стать детьми, а чтобы перестать быть чужими самим себе.

Однажды мы поехали к морю. Вода была прозрачной и спокойной. Он долго стоял у кромки и слушал прибой.

— Море — единственное, что течёт в обе стороны сразу, — сказал он. — Когда я исчезну, не ищи меня в прошлом. Я просто стану частью этой волны.

Мы стояли рядом, и мне показалось, что время вокруг нас стало кругом. Ночью, когда я уснула, он достал тетрадь — старую, в кожаной обложке, куда записывал фразы без даты. Он называл её садом памяти. Говорил, что поливать его нужно редко, иначе всё вырастет сразу и задушит.

Он открыл страницу, и вдруг перед глазами стало светло. Женщина в белой рубашке ставила чайник на плиту. У неё были короткие волосы и запах жасмина. Она говорила о хлебе, о рисунках Лины, о том, что нужно не забыть купить молоко. Он почти не слышал слов — только музыку её голоса.

Потом — вспышка света, резкий визг тормозов, тишина.

Он тогда не плакал. Просто сел и написал: «Когда любовь кончается, время ищет выход».

Теперь, через годы, он видел этот вечер снова — чисто, ясно, будто вчера. Закрыл тетрадь, посмотрел на спящую Лину и прошептал: — Ты выросла. И всё равно — это снова начало.

На рассвете город дышал ровно. На улицах зажигались зелёные огни синхрофонов — они следили за ритмом сердец, фиксировали дыхание, высчитывали индекс равновесия.

Из радиоприёмника звучал бодрый голос диктора: — Ещё двенадцать процентов перешли в обратный ход без осложнений. Погода ясная, показатели стабильные. Хорошего дня, граждане.

Отец рассмеялся тихо, почти беззвучно. В его смехе не было злости — только лёгкая жалость к тем, кто научился жить правильно и забыл, зачем.

Когда я проснулась, он уже варил кофе. Солнце светило сквозь окно, и воздух пах чем-то новым. Он выглядел спокойно. Здорово, просто. В его глазах было больше света, чем усталости.

— Спалось? — спросил он.

— Да. А тебе?

— Мне снилась молодость. Только странная — без глупости.

Мы рассмеялись. Смех был настоящим. Тишина — доброй. И всё же где-то внутри уже жил лёгкий, неясный звон — как если бы стекло вдруг тронуло дыхание. Он был почти не слышен, но от него шло предчувствие.

Конец первой главы.