Одинокий фонарь

О йоге, пожирателе душ Амате и фонаре за окном

У Вас есть внутренняя опора? Что-то метафизическое, тонкое, но прочное, и в то же время гибкое, достаточное для того, чтобы держать Ваш психический и эмоциональный мир в равновесии, не дать ему рухнуть под натиском обстоятельств? Знаете, как будто там ещё есть такое пространство, куда вот это «всё» может рухнуть. Такая Бездна с большой буквы «Б».
Примерно к двадцати семи я понял, что у меня такой опоры нет. Я тогда отходил от неразделённой любви, вдобавок у меня диагностировали варикозное расширение вен. И это в моём-то возрасте!
— У вас плохая наследственность, — объяснил врач и прописал резиновые чулки. До конца жизни, ибо не лечится.
С работой тоже не всё было гладко. Мало кто мечтает работать менеджером по продажам на перегретом рынке правовой поддержки. Иными словами, опереться было не на что. А ещё я был замкнутым, никому не доверял, не мог поговорить по душам. Да и друзей у меня не было тоже.
Помню, листал я ленту ВКонтакте, и попалась на глаза картинка с текстом: «Если вам 25, то это не четверть жизни, это её треть, при условии, что всё у вас будет хорошо». Это на меня подействовало. В самом деле, подумал я тогда, а у меня «всё хорошо»? И словно какая-то пелена спала с глаз: работу я не любил, здоровье подорвал, жил с родителями, семьи и отношений нет.
И тут бы самое время впасть в депрессию. Но я не стал. Вместо этого съехал. Помню себя в этой мрачной, но по своему уютной однокомнатной квартирке на окраине Москвы. Со всех сторон на меня оценивающе смотрят потёртые и заляпанные жирными пальцами коричневые советские шкафы с оторванными ручками. За окном идёт холодный октябрьский дождь. И там же, прямо напротив моего окна, сияя приветливым оранжевым светом, глядит одиноко стоящий во дворе сутулый фонарь. Занавески тогда не было. Её не будет ещё очень долго. Я повешу её весной, когда восход начнёт будить меня по утрам слишком рано. А тогда этот оранжевый свет от фонаря отчетливо давал понять, сколько грязи на полу в комнате.
Я сел на диван. Кругом лежали неразобранные вещи в мусорных пакетах. Вымыть пол? Принять душ? Просто лечь спать? Немного помедлив, я расстелил свой коврик для йоги. Так началась моя новая жизнь в новом месте.
Это был антиварикозный комплекс упражнений, который я нашёл в интернете. После тяжёлого рабочего дня моим ногам становилось гораздо легче. Я приходил с работы, принимал душ, расстилал коврик и растворялся в практике. Если на работе был день рождения или другой праздник, я пил апельсиновый сок. Знал, что на дома меня ждёт нечто несравнимо большее, чем удовольствие от алкоголя. Я стал спокойнее и увереннее в себе. Крепло ощущение, что впервые я делаю что-то важное. Я понял, что слышу, наконец, своё тело и помогаю ему. Впервые моя жизнь не проходила мимо — практика удивительным образом стала её центром. Мне стало не важно, какая погода за окном или какая атмосфера у нас в отделе на работе. Я понял, что такое внутренняя опора. Та самая, что позволяет держать мой личный мир над Бездной обстоятельств и страхов.
И если бы в этот момент закончилась моя жизнь, я был бы спокоен. Ну, знаете, как это обычно бывает: метеорит, ударная волна… или злые инопланетяне решили вдруг распылить землю. Я прямо и твёрдо стоял бы перед создателем всех миров и он, она, они или оно, соединив в себе все любимые мной образы, от кастанедовского Орла до многорукого Шивы, найдя моё имя в бесконечном списке погибших, спросил бы: «Вечерин?». Тем самым голосом, которым наша учительница по химии называла фамилии, ведя ручкой в журнале, нарочито растягивая слова: «К дооооскееее пойдёёёёт… о, Вечерин» с ударением сразу на две «е» по очереди. Странное дело, я не помню ее имени, но помню голос… И вслед за этими словами из тьмы Бездны уже покажет свою крокодилью морду голодное египетское чудовище Амат, пожиратель душ.
Вот он высовывает язык и дышит, как собака, причмокивая и обтекая слюной в предвкушении хрустящих косточек моего тела. Божество гладит его по голове, треплет за ушком, а потом обращается ко мне:
— Итак, что достойного ты сделал в своей жизни, Илья?
И бесы-зрители толпятся вокруг, сверкая огненными глазками в предвкушении кровавого зрелища.
— Ничего особенного толком не успел, — отвечаю я смело, прямо глядя в Невыразимое.
— Так и есть, — поддакивают бесы. — Не успел… Не успел…
— Но я практиковал хатха-йогу, — помедлив, добавляю я.
И бесы в ужасе замирают и переглядываются, а некоторые даже отступают во тьму, недовольно бубня. И Амат, крокодил-гиппопотам, от неожиданности кусает свой толстый язык и скулит, а сутулый фонарь, тот самый одинокий свидетель моей практики, уже яростно намигивает азбукой Морзе своё оранжевое послание в ночную мглу. О том, как всё было, ведь фонари не умеют лгать.
И в этот самый момент, когда страх ожидания приговора должен быть максимальным, я вдруг понимаю, что его нет. Он кончился, как кинолента в старом проекторе, развязался, как шнурки на кроссовках.
— При чём тут вообще спасение? — спрашиваю я себя. — Откуда взялась эта странная идея? Ведь если про меня всё известно, бояться нечего.
Я подхожу к Амату. Он злобно рычит. Ему ещё не разрешили меня кушать. Медленно и осторожно касаюсь его львиной гривы. Делаю ещё шаг. Провожу рукой по его влажной голове. Треплю его за ушком. Наконец, помедлив, сую свою голову ему прямо в пасть. Раздаётся хлопок, словно я своей головой порвал бумажный пакет. И я понимаю, что этот «Хрюндик» как будто не настоящий. Словно тряпичная кукла, надетый кем-то на руку. Как и я сам... и весь этот сдувающийся на глазах мир. Будто я заглянул за декорации, а они с той стороны — не покрашены.
— Ты уже кое что понимаешь, — говорит Бог. — Честно говоря, неплохо было бы тебе ещё пожить. Может, что и успеешь…
И вот я нахожу себя в шавасане. Присниться же такое. Сегодня нужно лечь пораньше. Видимо, не высыпаюсь.

Текстильщики

Это случилось в детстве, поздним осенним вечером, когда мы всей семьей на электричке возвращались домой с бабушкиной дачи. Шёл дождь и за окнами вагона едва угадывались очертания происходящего. Вдруг поезд притормозил и остановился напротив огромного остеклённого здания какого-то офиса или торгового центра. Тусклые лампы под потолком вагона замигали и погасли. Кашляющий динамик неразборчиво предостерёг: «ТеК…стИль…щщщИки».
Сквозь запотевшее стекло я напряжённо всматривался во мрак дождливой ночи, как это делали дети Тим и Лекс, сидевшие в машине напротив загона с тиранозавром в фильме «Парк Юрского периода».
Мокрые стёкла торгового центра дрожали на ветру, будоража воображение…
Тогда я увидел их…
Огромные чёрные осьминоги сновали всюду, перебирая своими жуткими пупырчатыми щупальцами. Они полностью облепили мрачное здание. Страшные. Голодные. Злые.
Кажется, одна из тварей посмотрела в мою сторону, когда поезд, наконец, тронулся. Покачиваясь, он стал набирать скорость, унося меня прочь…
Вновь загорелся свет. Я повернулся к младшему брату и шёпотом сообщил ему:
— Кажется, я только что видел текстильщиков!

Война за территорию

Как-то в третьем классе меня с новеньким смуглым парнишкой посадили за первую парту, чтобы мы оба были на виду. Меня — за то, что болтал во время уроков с другом, а Тимур, так звали новенького, вроде успел уже с кем-то подраться.
— Ты чего на мою половину парты локтем залезаешь? — недовольно спросил Тимур, как только начался урок.
— Я на своей половине, — отозвался я недоверчиво.
— Давай тогда разделим? — предложил он и взял карандаш.
— Давай, — согласился я, не зная ещё, на что себя обрекаю.
Тимур прочертил толстую кривую линию серым грифелем и провозгласил:
— Это твоя половина, а это — моя.
— Ты неровно прочертил! — возмутился я, не понимая, как он сам этого не заметил.
— Всё ровно! — невозмутимо отрезал Тимур. — Смотри, — Он отмерил руками свою половину, затем поднял руки перед собой, как будто аккуратно нёс хрустальную вазу или таз с водой, и приложил их к моей половине. — Видишь? Совпадает.
— Ты неправильно меряешь! — сообщил я, хмуря брови. — Ты руки сужаешь. Вот так надо.
И только я хотел показать, «как надо», он схватил меня за руки и сказал тихо:
— Будешь возмущаться — лишишься и этого! Понял?
— В смысле, — спросил я, потому что как раз таки ничего не понял.
— Вот тебе за возмущение штраф, — объяснил он и прочертил новую линию, «отрезав» ещё кусочек парты от «моей» половины.
Я опешил. Такого в моей детской жизни ещё не было.
— Да у меня здесь даже учебники не поместятся! — начал объяснять я обиженно.
— Это меня не волнует, — пожал плечами Тимур. — Но если будешь себя хорошо вести, я, может быть, дам тебе завтра кусочек чуть больше.
Поняв, куда дело идёт и что обида не поможет, я потянулся за его карандашом.
— Дай сюда, — попросил я.
— Нет, — отозвался он, убирая руку. — Тебе опять положен штраф. Вот этот кусок теперь тоже мой.
И он прочертил ещё одну линию. Тогда я плюнул на руку и стал эти его дурацкие линии стирать, а он оттолкнул меня и начал чертить по парте ещё сильнее.
— Что у вас случилось опять, хулиганы? — спросила учительница, внимание которой мы привлекли своей возней.
— Он толкает меня и хочет отнять мой карандаш, — пожаловался Тимур.
— Илья, — обратилась ко мне учительница. — Если ты будешь мешать Тимуру, то я выгоню тебя в коридор. Там будешь учиться, понятно?
Как только она отвернулась, Тимур прошептал мне:
— Ты всё понял? Не возникай! А то вся парта будет моей. Вот тебе ещё один штраф, — и он «оставил мне» около двадцати процентов стола.
— Нет, — ответил я твёрдо и положил руки на стол, как положено ученику.
— Эй! — возмутился он, толкая меня. — Это моя половина!
Хитрости мне всегда недоставало, так что мы сцепились прямо во время урока на глазах учительницы, затем упали в проход между рядами, таская друг друга за свитеры, а потом оба получили замечания в дневник. В планы Тимура это не входило, да и в мои тоже, но на следующий день никаких линий на парте он больше не рисовал.

Мальвина

Борис Яковлевич очень любил свой предмет. А ещё он любил проветривать помещения в перерывах между парами. Всех выгонял, дверь запирал и сам отправлялся кушать. Некоторые студентки, входя в кабинет, жаловались на холод.
— Ничего, — говорил Борис Яковлевич понимающе, закрывая окно и стряхивая с себя залетевшие с метелью снежинки. — Сейчас надышим, напукаем и будет тепло.
— Напердим, Борис Яковлевич, — поправлял его Дмитрий.
— Это кто как умеет, — соглашался преподаватель.
Но были вещи, которые Борис Яковлевич ненавидел. Например, сквозняки. Во время занятий плотно закрывались не только окна и двери, но и форточки, отчего уже через десять минут надышано было как полагается. А если кто-нибудь ещё решался «подпустить», то нужно было срочно проситься выйти, а этого Борис Яковлевич разрешал не всегда. Дверь у него была заперта на ключ, а сам ключ хранился под сердцем — в кармане пиджака, ибо опоздавших Борис Яковлевич ненавидел ещё больше, чем сквозняки.
Помню, как-то постучали в запертую дверь с той стороны. Борис Яковлевич, по своему обыкновению, лекции не прервал. Однако стук вскоре стал настолько возмутительным, что преподавателю пришлось-таки оторвать ключ от сердца и дверь открыть.
На пороге стояла девушка с ярко-синими волосами. Она никогда не бывала раньше на уроках Бориса Яковлевича, а потому с местными порядками знакома не была.
— Вы — Мальвина? — удивлённо спросил Борис Яковлевич пришедшую.
— Нет, — не слишком уверенно отозвалась та.
— Очень жаль, — констатировал Борис Яковлевич. Знакомым движением он прикрыл дверь перед девушкой, повернул ключ и продолжил лекцию.

Экзамен

— Готовишься? — написал я Мише в ICQ, когда увидел, что его статус сменился на «онлайн».
— К чему? — ответ пришёл через пару секунд.
— К экзамену, лол.
— Нет. А когда он, напомни?
— Завтра вообще-то.
— Да ты чё! Не шутишь?
— А ты что делаешь?
— Играю, конечно. А что за экзамен?
— Ну ты даёшь! — искренне удивился я. — Зарубежная литература.
— Вот блин. Она меня пипец не любит.
— Это не удивительно. Ты же не ходишь.
— Конечно не хожу. Литература-то мне точно не нужна. Ну и фиг с ней. Уже не успею всё равно.
— Хоть билеты почитай. Тебе отправить? — спросил я и добавил, как бы между прочим. — Вообще, учебник очень интересный.
Пауза продлилась несколько секунд, а затем программа уведомила меня, что Миша снова набирает текст.
— А какого он цвета? — спросил он.
— Учебник?
— Да.
— Не помню. Я читаю электронную версию. Но там должно быть написано: «История зарубежной литературы», — ответил я и поставил несколько скобочек, как бы подчёркивающих факт того, что он мог бы и сам додуматься.
— Я же не буду по названию искать, — ответил он. — У меня дома книг дохрена. Мне проще по цвету найти. По моему в шкафу какой-то валялся толстый. Зелёный вроде.
— Да, вроде зелёный. Посмотри.
Уже ночью Миша написал мне:
— Я его нашёл.
— Учебник?
— Ага. Что почитать?
— Ну, по билетам посмотри, что понравится.
— Мне лень. Ты говорил, интересное что-то есть. Я всё равно всё не успею, — написал он и поставил грустный смайлик.
— Ну, почитай про Мольера. Интересная жизнь у него была.
— Ок.

На следующее утро мы встретились у входа в учебный корпус. Весна была в самом разгаре и Миша, по обыкновению своему встрёпанный и весёлый, ещё издали, щурясь от солнца, поднял над головой потрёпанный библиотечный учебник зелёного цвета и пальцем указал на него.
— Привет, — сказал он, подходя и протягивая руку. — охренеть, какая погода, да?
— Хорошая, — согласился я.
— Спасибо тебе, кстати.
— За что? — удивился я.
— За то, что напомнил про экзамен. И за Мольера. Ты был прав. Мощная жизнь у чувака была. Интересно было почитать.
— Ааа… Это пожалуйста. — обрадовался я и уточнил, с надеждой. — Но ты ведь не только про Мольера прочитал.
— Только про него, — ответил он, невозмутимо улыбаясь.
— Так про других там тоже интересно было, — теперь заулыбался я. Его бескомпромиссная жизнерадостность была заразительна.
— Да ладно, — отмахнулся он. — Меня другое больше волнует. Как мне теперь сдать экзамен? Я, конечно, книжку возьму, но как списывать, чёрт его знает — она пипец толстая!
Мы оба посмотрели на корешок хрестоматии. Он был сантиметров шесть в толщину, не меньше. Только теперь я заметил, как сильно вспотели его ладони. Он вертел и теребил книгу в руках, видимо, от самого дома, отчего зелёная обложка стала серой и похожей на газету, в которую заворачивают рыбу.
— Короче, — сказал он с уверенностью опытного подхалима, всё ещё располагающее улыбаясь. — Без тебя я не справлюсь. Ты должен помочь мне.
Я тяжело вздохнул. Мне не нравилось помогать однокурсникам сдавать экзамены. К тому же, это было рискованно.
— Ладно. — согласился я, подумав. В конце концов, мы были друзьями. — Только садись не рядом, а сзади. Записку передашь… Но имей в виду — я сам не всё знаю.
— Но я-то вообще не знаю ничего, — сказал он таким тоном, словно гордился этим.
— Ты знаешь Мольера, — ободрил его я и подмигнул.
Он нервно засмеялся и мы двинулись к университету…

— Билетов ровно двадцать девять, — объявила Лейла, когда мы столпились у входа в кабинет. — А вас — тридцать. Поэтому вы, Михаил, подождите здесь.
— Я? — удивился Миша. — Ну, хотя ладно. Даже лучше…
В его лице читалось разочарование. Он обречённо улыбнулся, глядя на меня, а затем отошёл к окну и сел на скамейку, нервно поигрывая коленями.
— Илья, — обратилась ко мне Лейла, когда студенты начали заходить в кабинет. Она всегда обращалась по имени и всегда на «Вы». Это придавало её личности некий аристократический ореол, который, вкупе с высокими стандартами проверки пройденного материала, формировал образ человека, наделённого скрытой властью и авторитетом. Оттащив меня в сторону за рукав, Лейла добавила шёпотом, наклонившись к моему уху: — Вы возьмите билет с края стола, со стороны окна — он для вас.
«Ого, — подумал я. — Мои старания вознаграждены! Хоть у Лейлы не бывает "автоматов", но хоть есть для меня специальный билет».
Каково же было моё удивление, когда, взяв тот самый билет, я понял, что он содержит самые сложные вопросы курса. Уже после экзамена Лейла объяснилась:
— Вы ведь всё правильно поняли, Илья? Я специально дала Вам самый сложный билет, потому что больше никто в этой группе его бы не осилил. Я могла доверить эту задачу только Вам.
Признаться, несмотря на то, что эти слова тогда утешили моё самолюбие, даже сейчас я вспоминаю произошедшее, как злую шутку. А тогда и вовсе было не до шуток. Я испугался. Пытаясь припомнить всё, что знаю по теме вопроса и увлечённо записывая идеи на листок, я понял: сиди Миша сейчас за моей спиной, он точно помешал бы мне сосредоточиться. Но Миши не было. Он теребил учебник на скамейке в коридоре и я мысленно благодарил за это судьбу.
Прошло, наверное, каких-нибудь пять минут, как вдруг Павел, пухленький низенький парнишка, который обычно сидел на последней парте со своим ноутбуком, в наушниках, и тихонько смеялся, смотря какой-нибудь сериал, неожиданно встал и направился к учителю.
— Во даёт, — подумал я, не в силах представить себя на его месте. — Быстро он. И смело.
Лейла тоже уважительно посмотрела на Павла и жестом указала на стул напротив, приглашая начать диалог, но тот просто положил билет на стол и остался стоять, потупившись.
— Садитесь, — Лейла повторила свой жест, ещё раз приглашая Павла к началу беседы и удивлённо глядя на него.
— Я не знаю, — ответил Павел тихо на её вопросительный взгляд.
— Чего вы не знаете? — переспросила Лейла.
— Билета, — выговорил Павел с трудом, ожидая приговора.
— Ну так сядьте и подумайте ещё раз, — она подняла со стола и протянула Паше его билет. — Или Вы хотите сказать, что намерены сдаться без боя?
— Без боя, — отмахнулся Павел, всем своим видом показывая, что он уже всё решил. Обойдя учительский стол, он тихо побрёл к выходу.
— Безобразие какое! — проговорила Лейла с негодованием. Судя по выражению её лица, ей хотелось добавить ещё что-то, но она сдержалась. Пробежавшись взглядом по вопросам в билете, она разочарованно воскликнула. — Мольер! Стыдно не знать! Позовите Михаила!

Режиссер

Как-то к нам в институт пригласили режиссера. Малоизвестного, но настоящего. Чтобы он нас, будущих журналистов, научил актёрскому мастерству.
Было много упражнений на дикцию. Девчонки мялись, сопротивлялись, не хотели морщить лицо, ведь складки будут, да и вообще — не красиво, особенно перед таким мужчиной. В конце занятия Лиза не удержалась спросить:
— Эдуард Константинович, а почему вы не женаты?
— Ну, как же, потому что в разводе, — отозвался режиссёр не глядя на неё и пытаясь засунуть свой ноутбук в саквояж.
— А что вам мешает жениться снова? — проявила настойчивость Лиза.
— Видите ли, Лиза, — режиссёр оставил сумку в покое и вдруг серьезно посмотрел на неё сквозь квадратные стекла чёрных очков. — Лиза, правильно?
Она кивнула. Запомнил!
— Видите ли, Лиза, — повторил он и закусил губу, словно подбирая слова. — Мне, как артисту, хочется играть, понимаете?
Она кивнула. Конечно, понимает.
— Так вот. А в одной роли всегда тесно. Мне нужно, чтобы можно было жену спустить, то есть сдуть, как воздушный шарик, и упаковать, скажем, в этот вот саквояж, или в шкаф. А любовницу — вытащить, надуть, и сыграть с ней уже другую роль. Понимаете?
Лиза машинально кивнула и глупо улыбнулась, чувствуя, что краснеет.
— Вот, — подытожил Эдуард Константинович, примиряюще разведя руками. — Вы — понимаете, а они — НЕ ПО-НИ-МА-ЮТ!
Он обворожительно улыбнулся и защёлкнул, наконец, свой саквояж.