Одна Ночь В Твоих Руках. - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Сноув Джанет Джей (самиздат)

До встречи с Куртом...

Когда мне было пять лет, я потеряла родителей. Или, может быть, они сами оставили меня. В наказание. Потому что я не была идеальным ребенком. Так всегда говорила тетя Белинда, которой «посчастливилось» взять на себя бремя моего воспитания. Бремя, которое она несла с явной неохотой, словно я была чем-то вроде нежеланного груза, обременяющего её жизнь.

Сколько я себя помню, я всегда была серой мышкой. Невысокая, хрупкая, будто природа решила обделить меня всем, что досталось другим. Мои родители, да даже сама тетя Белинда, были высокими, статными, с яркой внешностью. А я... Я будто выпала из этой картины. Не удалась. Ни ростом, ни внешностью.

Моя мама была прекрасна. Её красота была неземной, словно она сошла с небес, чтобы на мгновение осветить этот мир. Возможно, именно поэтому тетя Белинда никогда не могла её принять. С самого первого их знакомства в её глазах читалась неприязнь, словно мамина красота была чем-то неправильным, чем-то, что нарушало привычный порядок вещей.

У мамы были раскосые глаза, но они не казались узкими — они были выразительными, глубокими, словно в них можно было утонуть. Её губы, чуть полноватые, были идеально очерчены, будто художник тщательно вывел каждую линию. А волосы... Они были чёрными, как ночь, с синим отливом, напоминающим крыло ворона. Длинные, блестящие, они казались живыми, переливающимися при каждом движении.

Иногда, когда я смотрю на свои тусклые волосы и обычные черты лица, я ловлю себя на мысли, что природа будто пошутила надо мной. Она дала мне лишь слабый отблеск маминой красоты, словно напоминая, что я никогда не смогу быть такой, как она. Но, может быть, это и к лучшему. Потому что её красота, такая яркая и необычная, принесла ей слишком много боли.

— Моя маленькая девочка. Ты прекрасна! — расчесывая мои волосы, приговаривала мама перед сном. — Главное в человеке — его добрые поступки.

Но я в этом сомневалась.

Каждый раз, когда я смотрела в зеркало, мне казалось, что я — лишь бледная копия мамы. Её глаза были как два омута, в которых можно было потеряться, а мои — просто глаза. Её волосы переливались, как шелк, а мои висели, как сено после дождя. Даже её улыбка была какой-то особенной — загадочной, словно она знала что-то, чего не знал никто другой.

— Мам, — как-то раз я спросила её, — а почему ты такая красивая, а я.. ну, такая обычная?

Мама засмеялась, и её смех был таким же красивым, как и всё остальное.
— Обычная? — она присела рядом со мной и взяла моё лицо в свои руки. — Ты необычная, моя девочка. Ты — это ты. И это прекрасно.

— Но у тебя всё такое... идеальное, — пробормотала я, чувствуя, как щёки начинают гореть.

— Идеальное? — она подняла бровь, и в её глазах мелькнула искорка иронии. — Ты хочешь знать, сколько раз я падала с велосипеда в детстве? Или как однажды покрасила волосы в зелёный цвет, потому что думала, что это будет круто?

— Серьёзно? — я не могла сдержать улыбку.

— Абсолютно серьёзно, — она кивнула. — Красота — это не только то, что видно снаружи. Это то, что внутри. И у тебя внутри столько света, что ты даже не представляешь.

Я хотела возразить, сказать, что это всё ерунда, но мама уже взяла расчёску и начала аккуратно распутывать мои волосы.

— Знаешь, — она говорила тихо, почти шёпотом, — когда я смотрю на тебя, я вижу не просто свою дочь. Я вижу человека, который способен на доброту, на смелость, на любовь. И это делает тебя красивой.

Я хотела ей верить. Но каждый раз, когда я смотрела в зеркало, я видела только свои недостатки.

— А если я никогда не стану такой, как ты? — спросила я, чувствуя, как комок подступает к горлу.

Мама остановилась, положила расчёску и обняла меня.
— Ты не должна быть такой, как я. Ты должна быть собой. И знаешь что? Это лучшее, чем ты можешь быть.

Её слова звучали так искренне, что я почти поверила. Почти.

Но даже сейчас, спустя годы, когда я смотрю на своё отражение, я иногда ловлю себя на мысли, что мама была права. Красота — это не только внешность. Это то, как ты смотришь на мир, как ты относишься к людям, как ты любишь.

И хотя я всё ещё не уверена, что могу сравниться с маминой красотой, я знаю одно: её слова, её вера в меня — это то, что делает меня сильнее. Даже если мои волосы никогда не будут такими блестящими, как у неё, а глаза такими глубокими, я всё равно могу быть собой.

И, может быть, это и есть самое красивое, что во мне есть.

Мой папочка обожал шутить над моими «страданиями» о внешности. Он смотрел на меня с улыбкой, которая говорила: «Дорогая, ты прекрасна, даже если выглядишь так, будто только что вышла из схватки с феном и проиграла». Он был полной противоположностью мамы. Если она была как вспышка молнии — яркая, стремительная и немного пугающая, то он — как тихий вечерний закат, который умудрялся успокоить даже её бурю.

Мама всегда говорила, что он — воплощение того, каким должен быть настоящий мужчина. Его спокойный, глубокий взгляд, тихий, размеренный шаг — всё в нём словно дышало уверенностью и силой. Он был как гора: непоколебимый, надежный и слегка загадочный. А мама? Она была как ураган, который то и дело пытался сдвинуть эту гору с места. Интересно, что у них вообще получилось создать семью, а не разрушить полгорода в процессе.

Но я.. я обожала его. Конечно, я любила их обоих, но с отцом у нас была особая связь. Что-то, что я не могла объяснить словами. Он часто говорил, что нас соединил «млечный путь». Я не понимала до конца, что он имел в виду, но в его голосе всегда звучала тайна, словно он знал что-то, чего я ещё не могла постичь. Может, он имел в виду, что я появилась на свет после того, как они с мамой съели слишком много мороженого под звёздным небом? Или, может, он просто хотел сказать, что я — его «звёздная пыль»? В любом случае, это звучало романтично и немного странно, как и всё, что он говорил.

Когда он смотрел на меня своими спокойными, глубокими глазами, мне казалось, что он видит не только меня, но и что-то большее — что-то, что лежало за пределами этого мира. Возможно, он просто представлял, как я однажды вырасту и перестану жаловаться на свою внешность. Или, может, он действительно знал какую-то вселенскую тайну, которую я пойму только через много лет. А пока я просто наслаждалась этими моментами, когда он был рядом, и его шутки, какими бы глупыми они ни были, заставляли меня чувствовать себя особенной.

До встречи с Джеки…

Всё своё детство я провёл в приюте. Если быть точным, с шести лет. Были попытки меня усыновить, но каждый раз, спустя недели или месяцы, меня возвращали обратно. Был ли я трудным подростком? Нет, не думаю. Я просто умел постоять за себя. Хотя это умение пришло ко мне не сразу — только через год жизни в приюте, когда я понял, что мир — это не место для слабых, а скорее для тех, кто умеет вовремя показать зубы.

А до этого... До этого была пустота. Я абсолютно не помню своих родителей. Или, может быть, просто никогда не хотел их вспоминать. Что-то вроде защитного механизма — отказ памяти. Иногда мне кажется, что я сознательно стёр их из своей головы, чтобы не чувствовать боли. Хотя, кто знает, может, они были прекрасными людьми, а я просто слишком занят тем, чтобы выживать, чтобы это осознать.

Единственное, что осталось в моих воспоминаниях, — это обшарпанная квартира. Нет, даже не квартира, а комната. Темная, холодная, с потрескавшимися стенами и запахом сырости, который въелся в мою кожу, как второе имя. Мне кажется, я там жил. Но я не помню, чтобы обо мне кто-то заботился. Никто не кормил меня, не утешал, не говорил добрых слов. Еду я добывал сам, как мог. Чаще всего — воровал. Но чаще всего я просто голодал. Иногда я думаю, что именно тогда научился ценить еду больше, чем человеческую привязанность.

Иногда, когда я закрываю глаза, я снова вижу ту комнату. Она словно живёт во мне, как тень, которая никогда не исчезнет. Она шепчет мне, что я всё ещё тот мальчишка, который боится темноты и одиночества. И я понимаю, что это часть меня — часть, которую я никогда не смогу забыть, как бы ни старался.

Но однажды всё изменилось. По чистой случайности я наткнулся на женщину-полицейского в штатском. Её звали Кэрал. Она была не похожа на тех людей, которых я видел раньше. Её глаза смотрели на меня не с жалостью, а с чем-то, что напоминало понимание. Она не пыталась меня спасти — она просто протянула руку, как будто знала, что я сам смогу за неё ухватиться. Она вывела меня из этих трущоб, из этого ада, в котором я жил. И хотя я до сих пор не знаю, что именно она увидела во мне, я благодарен ей за то, что она дала мне шанс.

Кэрал… Ей было со мной не просто, но она справилась с «волчонком», смогла его усмирить. Хотя, если честно, я не был уверен, кто кого усмирял — она меня или я её. Она была как ураган, который решил приручить ещё один ураган.

Какое-то время я жил у неё. Она вымыла меня, накормила, дала мне чистую одежду — мою первую собственную одежду. Это было странное чувство — быть чистым, быть накормленным, быть... почти как нормальный ребенок. Я чувствовал себя так, будто меня перезагрузили, как старый компьютер, который вдруг начал работать быстрее. Однажды мы ходили в парк аттракционов. Этот день — самая яркая вспышка моего детства.

Парк аттракционов был как другой мир — яркий, шумный, наполненный запахом сахарной ваты, жареного попкорна и чего-то, что пахло как будто счастьем. Огни гирлянд мигали, как звёзды, которые решили спуститься на землю и устроить вечеринку. Карусели крутились, смешивая цвета и звуки в один огромный калейдоскоп радости. Я стоял, заворожённый, чувствуя, как моё сердце бьётся в такт музыке, доносящейся откуда-то издалека.

— Ну что, волчонок, готов к приключениям? — Кэрал улыбнулась, глядя на моё ошеломлённое лицо.
— Я не волчонок, — буркнул я, стараясь сохранить серьёзность, хотя внутри меня всё прыгало от восторга.
— А кто же ты тогда? — она приподняла бровь, явно наслаждаясь моментом.
— Я... я просто я.
— Ну, «просто я», если ты пообещаешь не убегать, мы сходим на карусели, — она протянула руку, как будто мы заключали сделку.
— А сахарная вата будет? — спросил я, стараясь выглядеть равнодушным, хотя мои глаза уже блестели от предвкушения.
— Сахарная вата, попкорн и всё, что захочешь, — она улыбнулась шире. — Но только если ты не будешь ныть, когда карусель начнёт крутиться слишком быстро.
— Я не нытик, — я нахмурился, но уже чувствовал, как уголки губ предательски поднимаются вверх.

Мы подошли к карусели, и я замер, глядя на лошадей, которые казались такими огромными и одновременно такими красивыми.
— Выбирай, — Кэрал махнула рукой в сторону аттракциона. — Но только предупреждаю, если выберешь розовую лошадку, я буду смеяться.
— Я не буду выбирать розовую, — я фыркнул, но внутри уже начал паниковать. А вдруг я выберу неправильную? А вдруг она сломается? А вдруг я упаду?
— Эй, — она положила руку мне на плечо. — Это просто карусель. Она не укусит.

Я выбрал чёрную лошадь с золотой гривой, потому что она выглядела самой сильной. Кэрал села рядом на белую, и когда карусель начала крутиться, я почувствовал, как ветер бьёт мне в лицо, а мир вокруг превращается в яркое пятно.
— Ну как? — крикнула она, смеясь.
— Это... это круто! — я закричал в ответ, забыв обо всём на свете.

После карусели мы пошли за сахарной ватой. Она была такой большой, что я едва мог её удержать.
— Ты выглядишь так, будто пытаешься съесть облако, — засмеялась Кэрал.
— А ты выглядишь так, будто пытаешься меня сфотографировать, — я нахмурился, но она уже достала телефон.
— Улыбнись, волчонок!
— Я не волчонок!

Но это длилось недолго. Через месяц Кэрал передала меня органам опеки. Она была обязана это сделать, как бы нам обоим этого ни хотелось. Я помню, как она смотрела на меня своими карими глазами, в которых читалась смесь вины и надежды. Она сказала, что это не конец, но для меня это было именно так.

В приюте я снова стал невидимкой. Я ни с кем не общался, был сам по себе, замкнут. Меня почти не замечали, и это меня несказанно радовало. Я стал мастером исчезновения, как будто у меня был плащ-невидимка, который я надевал каждый раз, когда кто-то пытался заговорить со мной.

Но спустя месяц всё изменилось снова. Меня усыновили.
Супружеская пара — Альберт и Стелла Бейкер. С виду они казались совершенно обычной семьей: дружной, любящей, верующей в Бога. Они говорили, что мечтают о большой семье, и мисс Митчелл, директор приюта, поверила им. Их документы были безупречны, их улыбки — искренними. И вот, через пару недель, меня доставили в мой личный ад.

До встречи с Куртом...

Тот день я помню обрывками, как будто это был сон, который уже начал стираться из памяти. Стояло жаркое лето, и это был мой последний год в начальной школе. Мы сидели на уроке чтения с миссис Тамсен. Ничто не предвещало беды.

И вдруг по классу разнесся голос директора Торреса:
— Миссис Тамсен, пройдите с молодой леди, Джеки Эванс, в мой кабинет!

Тишина. Все дети развернулись, чтобы посмотреть на меня. Я не била Кортни сегодня... ну, может, пару раз, но это не в счет! Миссис Тамсен поправила свою и так идеальную прическу, протянула ко мне руку:
— Пойдем, Джеки. — Она обвела взглядом класс. — А вы все продолжайте читать. Я скоро вернусь. За вами присмотрит мисс Вуд.

Мы вышли в коридор. Все вокруг было белым, как в больнице, если не считать голубых шкафчиков. Я сжала руку миссис Тамсен и спросила:
— Миссис Тамсен, что случилось? Я что-то натворила?

Она посмотрела на меня сверху вниз, ее глаза были мягкими, но в них читалось беспокойство.
— Не думаю, Джеки. Давай поторопимся, и ты все сразу узнаешь.

Мы шли по коридору, и я чувствовала, как сердце начинает биться быстрее. Что-то было не так. Что-то было совсем не так.

Когда мы подошли к кабинету директора, миссис Тамсен постучала и открыла дверь. Внутри сидел директор Торрес, а рядом с ним — двое полицейских. Их лица были серьезными, и я сразу поняла, что это не про Кортни.

— Джеки, — начал директор, его голос звучал мягко, но я чувствовала, как в нем дрожит напряжение. — Садись, пожалуйста.

Я села на край стула, сжимая руки на коленях. Полицейские обменялись взглядами, и один из них наклонился ко мне.
— Джеки, мы должны сообщить тебе кое-что важное, — сказал он.

Я почувствовала, как комок подступает к горлу.
— Что случилось? — прошептала я.

И каково же было мое удивление, когда я увидела там свою тетю Белинду. Ее глаза были красными, она громко шмыгала носом, держа в руках платок. Она выглядела так, будто только что пережила что-то ужасное.

— Джеки, мне так жаль... — ее голос дрогнул, и она снова заплакала, уткнувшись в платок.

Директор, видя состояние моей тети, взял инициативу в свои руки. Он протяжно вздохнул, поправил галстук, словно он его душил, и произнес:
— Мне очень жаль, но твои родители... — он сделал паузу, как будто искал нужные слова. — Джеки, произошел несчастный случай. Машина твоих родителей столкнулась с другим автомобилем. Я сожалею, но они погибли.

Миссис Тамсен ахнула и сжала мою ладонь еще крепче. Она не отпускала ее с самого момента, как мы вошли в кабинет.

Я почувствовала что-то влажное на своих щеках. Протерла их ладошкой и только тогда поняла, что плачу.

Так, после гибели родителей, я стала жить у своей тети Белинды.

До встречи с Джеки…

Какое-то время я ходил в местную начальную школу, которая находилась не так далеко от дома. Всего в часе езды на школьном автобусе. Мне нравилось туда ходить, потому что там не было «сэра». Там я мог быть собой — или, по крайней мере, тем, кем хотел быть.

Я старался быть незаметным. Обедал во дворе, под ветвями огромного дерева, которое казалось таким же одиноким, как и я. В эти мгновения я чувствовал себя свободным, словно ветер, который гулял между листьев. Я закрывал глаза и представлял, что вот-вот в двустворчатую дверь школьного двора войдёт Кэрал. Она улыбнётся, протянет руку и скажет:
— Пойдём домой.

Домой. Туда, где каждое утро мы будем ходить в парк, на детскую площадку. Где каждый вечер за ужином будет царить смех и весёлые разговоры. Где перед сном она будет читать мне сказки — много сказок о волшебных мирах, где нет боли, нет страха, нет «сэра».

Но двери, хоть и открывались, никогда не впускали Кэрал. И я понимал, что над моей жизнью так и будут висеть тёмные тучи, жестокость и издевательства приёмной семьи.

Спустя год я привык к побоям, к унижениям. Хотя и говорят, что к такому привыкнуть невозможно. Но я думаю, если отключить своё подсознание, свои чувства, то можно не ощущать и боль. Мне кажется, у меня это получилось. И с возрастом ничего не изменилось.

Какое-то время «сэр» позволял мне ходить в школу, но после того, как учителя начали задавать вопросы из-за синяков, меня перевели на домашнее обучение.

— Что это у тебя на руке? — спросила однажды миссис Харпер, наша учительница.
— Я.. я упал, — пробормотал я, опуская глаза.
— Упал? — она прищурилась, как будто пыталась разглядеть правду сквозь мою ложь. — Это уже третий раз за неделю.
— Да, я просто неуклюжий, — я попытался улыбнуться, но это вышло скорее, как гримаса.

После этого разговора «сэр» вызвал меня в гостиную.
— Ты слишком много болтаешь, — сказал он, глядя на меня с таким выражением, будто я был ошибкой, которую нужно исправить. — С завтрашнего дня ты больше не пойдёшь в школу.
— Но... — я попытался возразить, но он резко поднял руку, и я замолчал.
— Никаких «но». Ты будешь учиться дома.

Сначала это были мелочи, едва заметные, как лёгкий ветерок, который ты почти не чувствуешь. Не так убрал со стола, не так посмотрел, не так вдохнул. Но потом это стало нарастать, как грозовая туча, тяжёлая и неумолимая.

— Ты что, специально так громко дышишь? — кричал сэр, когда я пытался убраться на кухне.
— Нет, я..
— Заткнись! — он швырнул в меня полотенце. — Ты всё делаешь неправильно!

Каждый мой шаг, каждое движение, даже само моё присутствие — всё это стало раздражать. Я словно превратился в тень, которая мешает свету.

И однажды он запер меня в подвале.

Темнота сомкнулась вокруг, как живое существо, холодное и безжалостное. Мои руки были связаны так туго, что казалось, будто верёвки впиваются в кожу, оставляя следы не только на теле, но и на душе. Окно, такое маленькое, что через него не смог бы пролезть даже ребёнок, лишь подчёркивало безысходность. Я умолял, голос дрожал, но в ответ слышал только смех, холодный и отстранённый, как будто я был всего лишь игрушкой, которую можно бросить в угол и забыть.

— Побудь тут, подумай о своём поведении, — сказал сэр, захлопывая дверь. Его голос звучал так, будто он говорил о чём-то обыденном, вроде выноса мусора.
— Пожалуйста, — я попытался крикнуть, но дверь уже захлопнулась, и я остался один.

С тех пор подвал стал моим убежищем, если это можно так назвать. В дальнем углу лежал матрас, старый и потрёпанный, как будто он сам страдал от того, что вынужден был быть частью этой пытки. Темнота была настолько густой, что казалось, она проникает внутрь, заполняя каждую клеточку моего тела. Я кричал, умолял, но единственным ответом было эхо, которое возвращалось ко мне, как насмешка.

Подвал был пыльным, словно время здесь остановилось много лет назад. Коробки, старые и потрёпанные, громоздились повсюду, как молчаливые стражи, хранящие свои тайны. Мне никогда не было интересно, что внутри них. Все мои мысли, все мои силы были направлены на одно — дотянуться до того узкого луча света, что пробивался сквозь крошечное окно. Но верёвки, туго стянувшие мои руки, и нога, привязанная к холодной трубе, не давали мне даже пошевелиться.

Темнота... Она была такой густой, такой живой, что казалось, будто она дышит, обволакивает, проникает внутрь. Я боялся её. Боялся так, что сердце готово было вырваться из груди. Даже сейчас, спустя столько времени, я не могу оставаться в темноте. Она напоминает мне о тех днях, о тех часах, которые казались вечностью.

Но тогда я нашёл способ справиться с этим страхом. Пусть ненадолго, пусть лишь на мгновение. Это был её голос. Кэрал. Когда я крепко зажмуривал глаза, я слышал его. Тихий, успокаивающий, как тёплый ветерок в холодную ночь.

— Ты сильный, — шептала она в моём воображении. — Ты справишься.
Её слова, её смех — они становились моим убежищем. В эти мгновения темнота отступала, и я чувствовал, что не один.

Бог будет ходить со мной по улицам, где никто не будет ходить

Бог будет говорить со мной о вещах, которые никто не будет говорить

Когда никто не будет ходить, и никто не будет говорить,

Когда никого не будет Бог будет

Бог будет заботиться обо мне, когда больше никого нет, чтобы заботиться

Бог будет думать обо мне, когда друзья забудут, и не понимают,

Бог усилит меня, когда я слаб, и нужна рука помощи

Когда никто не понимает и не протягивает руку помощи

Когда никого не будет, когда никого не будет

Бог будет.

(«Это будет Бог» Джонни Кэш)

Среда, 21 мая. «Сэр», как всегда, перед уходом на работу запер меня в подвале. Его голос был холодным и резким, как всегда, когда он отдавал приказы. «Не выпускать его до моего возвращения», — бросил он миссис Стелле, даже не обернувшись. Она, как всегда, не сказала ни слова, лишь кивнула и закрыла дверь. Щелчок замка прозвучал как приговор. И снова темнота.

До встречи с Куртом...

Я стояла, чувствуя, как щека горит от удара. Горячая волна стыда и гнева подкатила к горлу, но я сжала зубы, не давая себе заплакать. Не сейчас. Не перед ней.

— Ах ты маленькая дрянь! — голос тётки Белинды звенел, как натянутая струна. — Сколько раз можно тебе говорить? Ровно в пять. Не минуты позже! Ты меня слышишь? Не минуты!

— Я задержалась всего на десять минут, — попыталась я объяснить, но её лицо исказилось от ярости.

— Десять минут? — она фыркнула, как будто я сказала что-то невероятно глупое. — Десять минут — это целая вечность! Ты думаешь, у меня нет других дел, кроме как ждать тебя?

Её пальцы снова сжались в кулак, но я не отступила. Вместо этого я посмотрела ей прямо в глаза. Глаза, которые всегда казались мне холодными, как лёд, и пустыми, как ночное небо над Сельмой.

— Я не сделала ничего плохого, — сказала я твёрдо, хотя внутри всё дрожало.

— Ничего плохого? — она засмеялась, но это был невесёлый смех. — Ты вообще понимаешь, что такое ответственность? Или ты думаешь, что мир крутится вокруг тебя?

Это была не первая пощёчина. И даже не десятая. Но я поклялась себе, что она станет последней.

Прошло двенадцать лет. Двенадцать лет с тех пор, как я потеряла их. Моих родителей. Их смерть до сих пор отзывалась во мне тихой, ноющей болью, как старая рана, которая никогда не заживает до конца.

— Ты должна быть благодарна, что я вообще взяла тебя к себе, — часто говорила тётка Белинда. — Никто больше не хотел тебя брать. Никто.

Тётка Белинда забрала меня к себе сразу после похорон. Она была единственной, кто согласился стать моим опекуном. Единственной, кто протянул руку. Но эта рука оказалась не для поддержки, а для того, чтобы схватить, удержать, контролировать.

— Мы продаём ферму, — объявила она однажды утром, даже не глядя на меня.
— Что? — я не поверила своим ушам. — Но это наш дом...
— Твой дом? — она усмехнулась. — Ты думаешь, ты можешь содержать ферму? Ты даже посуду помыть не можешь без напоминания!

Она продала ферму. Нашу ферму. Место, где я родилась, где каждый уголок был наполнен воспоминаниями о маме и папе. Она продала всё, что только можно было продать, и увезла меня сюда. В этот дом. В этот город.

Сельма.

Город, который казался мне чужим с первого дня. Здесь не было никого, кто бы помнил моих родителей. Никого, кто бы знал, какими они были. Никого, кто бы рассказал мне о них.

Иногда, по ночам, я ловила себя на мысли, что начинаю забывать их лица. Их голоса. Их смех. И это пугало меня больше, чем крики тётки Белинды.

— Мама, — шептала я в темноте, закрывая глаза и пытаясь представить её улыбку. — Папа...

Но их образы становились всё более размытыми, как старые фотографии, выцветшие от времени.

Я не знала, почему родные мамы никогда не интересовались мной. Почему они исчезли из моей жизни ещё до того, как я успела их узнать. Раньше я не задавалась этим вопросом. Но сейчас, стоя перед тёткой, сжимая кулаки и чувствуя, как гнев пульсирует в висках, я вдруг поняла: мне нужно узнать правду.

— Тётя Белинда, — начала я осторожно, — а почему... почему мы никогда не виделись с бабушкой и дедушкой?

Она резко обернулась, её глаза сузились.
— Ты слишком много вопросов задаёшь, — отрезала она. — Тебе это не нужно знать.

— Но это моя семья! — я не смогла сдержаться.
— Твоя семья? — она засмеялась, но это был невесёлый смех. — Твоя семья — это я. И больше никто.

Правду о себе. О них. О том, почему всё сложилось именно так.
И я знала, что тётка Белинда никогда мне этого не расскажет.

Тётка Белинда жила в этом маленьком городке, словно королева в своём крошечном королевстве. Её дом, как и она сама, был строгим, аккуратным и лишённым тепла. Но в этом доме был один человек, который делал его немного светлее — дядя Сэм.

Он был полноват, с седыми волосами и добрыми глазами, которые всегда смотрели на меня с теплотой. Ему было за пятьдесят, но это не делало его менее привлекательным. Он был таким... настоящим.

— Как дела, малышка? — спросил он однажды, когда я сидела на крыльце, глядя на звёзды.
— Нормально, — я пожала плечами, стараясь не показать, как мне плохо.
— Нормально — это не ответ, — он сел рядом и положил руку мне на плечо. — Ты можешь мне доверять.

С самого моего приезда он относился ко мне как к своей дочери. И я не могла не задаваться вопросом: почему у них не было своих детей? Но я никогда не решалась спросить.

Дядя Сэм работал в порту и часто задерживался допоздна. Его отсутствие делало дом ещё более мрачным, потому что именно в эти часы тётка Белинда выплёскивала на меня весь свой невыносимый нрав. Она кричала, требовала, контролировала. А я... я просто ждала, когда дядя Сэм вернётся домой.

— Ты опять не убрала в своей комнате! — её голос звенел, как натянутая струна.
— Я убрала, — попыталась я возразить, но она тут же перебила меня.
— Не ври мне! Я вижу каждый твой шаг, каждую пылинку!

Иногда я удивлялась, как два таких разных человека могли быть вместе. Он — спокойный, терпеливый, понимающий. Она — резкая, властная, невыносимая.

— Как ты с ней справляешься? — спросила я однажды у дяди Сэма, когда мы сидели на крыльце, наблюдая за закатом.
— С Белиндой? — он усмехнулся. — Она не всегда такая, какой кажется. Просто у неё... сложный характер.
— Сложный? — я подняла бровь. — Это мягко сказано.
— Ты ещё не знаешь её всю, — он вздохнул. — У неё было трудное детство. Это не оправдывает её поведение, но объясняет.

Но, видимо, в этом была какая-то странная логика, которую я не могла понять.

Наш городок был тихим, почти сонным. Местные жители занимались выращиванием хлопка, орехов пекан и разведением скота. Леса окружали нас со всех сторон, а реки и озёра добавляли пейзажу умиротворения. Река Алабама, на которой стоял наш порт, была главной артерией города.

— Красиво, правда? — спросил дядя Сэм, когда мы однажды гуляли вдоль реки.
— Да, — я кивнула, глядя на воду, которая блестела под лучами солнца. — Но здесь так тихо...
— Тишина — это не всегда плохо, — он улыбнулся. — Иногда она помогает услышать себя.

Курт…

10 утра, суббота. Санди-Спрингс, округ Фултон.
Голова раскалывается так, будто кто-то устроил в ней рок-концерт, а я — барабанная установка. И зачем, спрашивается, я вообще согласился пойти с парнями в бар? Ведь я же точно помню, что не собирался. Или... нет?

Потянувшись, я перевернулся на бок, и тут моё внимание привлекло что-то под простынёй. Черты обнажённого женского тела, мягкие и изящные, словно выточенные из мрамора. Белые локоны раскиданы по второй подушке, а лёгкое посапывание, доносящееся оттуда, звучало... мило?

Мило? Серьёзно? И какого чёрта она вообще ещё здесь? В голове пронеслось: "После душа выпру её отсюда. Точно. Просто и без лишних слов. Ну, может, сначала кофе."

Душ. Холодная вода обрушилась на меня, смывая остатки сна и похмелья. Я вышел, обёрнутый полотенцем, и тут же заметил, что девица, кажется, и не думала уходить. Она сидела на краю кровати, её белые волосы слегка растрёпаны, а глаза смотрели на меня с лёгкой усмешкой.

Девушка потянулась, и простынь сползла с её отпадных, скажу вам, буферов (и, кстати, явно не своих, но мне, честно, всё равно).

— Ммм... малыш! — её голос звучал томно, словно она только что проснулась в каком-то романтическом фильме. — Ты чего встал? Возвращайся в кроватку, Лили сделает тебе приятно...

Какого хрена? Она что, только что мурчала? Да ну, нет! Утренние игры отменяются.

— Детка, тебе пора валить! — я резко прервал её сладкие намёки. — И побыстрее.

Лицо девушки изменилось враз. Улыбка, которая ещё секунду назад обещала "приятное утро", резко сменилась надутыми губками. А когда до их смазливых лиц, но, увы, тупых головок доходит, что это не действует, появляется она. Злая, отверженная стерва!

— Да пошёл ты! — она вскочила с постели, начиная натягивать свои шмотки с такой яростью, будто это была броня для битвы. Не забывая при этом бросать в мою сторону злые взгляды. Если бы взгляды могли убивать, я бы уже был мёртв. И не раз.

Схватив свою сумочку, она выскочила из комнаты, захлопнув дверь с таким грохотом, что, кажется, соседи снизу теперь точно проснулись.

Отлично, теперь бы выпить крепкого кофе и в бар. Нет, я не любитель хорошо покутить с утра. Я владелец своего личного бара в центре города на Бриджес Крик Трейл (Bridges Creek Trail NE) — «Ring of Fire». Да-да, в честь той самой песни Джонни Кэша. Не буду хвастать, но бар у меня отменный!

Его владельцем была моя мать, Кэрал. Да, та самая офицер полиции, которая когда-то забрала меня из приёмной семьи и усыновила. Но сейчас не об этом, а о нашем детище — «Ring of Fire»!

Бар достался матери в наследство от её отца. Он был ярым фанатом кантри-музыки. Какой, впоследствии, стала и моя мать. Джонни Кэш звучал всё моё детство. Любимая песня Кэрал была "Ring of Fire". И когда она неожиданно заболела в свои 60 лет раком, она переписала бар на меня. А я назвал его в честь своей единственной мамы. Теперь память о ней и её любви к музыке всегда со мной. Мамы не стало два года назад.

Выйдя из дома, я выгнал из гаража своего чёрного Харлей Софтэйл (Harley-Davidson Softail). Моя главная слабость! Шикарный, стильный покоритель бетонных джунглей. На этого железного зверя можно легко и с уверенностью положиться, "ныряя" на освободившиеся в потоке места. Ведь я знаю, что самое интересное начинается, когда загорается зелёный сигнал светофора. И тогда… ветер, скорость и, конечно, адреналин встречают меня!

Бар "Кольцо огня" («Ring of Fire»):

Подъехав, заглушил двигатель на стоянке бара. Не боюсь ли я оставлять так просто этого красавца? Нет. Это мой чёртов бар, моя стоянка и мои на... правила!

Вход в бар ведут двустворчатые двери из дуба. Над ними — большая металлическая вывеска с названием бара, которая в ночное время загорается яркими огнями подсветки. Зайдя внутрь, вы попадаете в атмосферу 20-х годов. Полумрак, старый игровой автомат у барной стойки, из которого доносится музыка, и барная стойка из красного дерева, блистающая от тщательного натирания персонала.

Атмосфера здесь всегда располагает к хорошей компании, умеющей и любящей выпить. Фейс-контроль в баре отсутствует, но есть вышибалы — два крепких парня, Джо и Гари. Их лучше не сердить, если не хотите оказаться за дверью быстрее, чем успеете сказать "ещё один шот".

Барная стойка, коктейльное меню (от "Космополитен" до "Кровавой Мэри" и так далее) никто не отменял, но доверьтесь вкусу бармена, и вы не пожалеете. Кстати, забыл предупредить: я один из них, бармен. Да, да, и хозяин, и бармен! О чём не все знают.

Я люблю свою работу. Каждый вечер — что-то новое: разные люди, истории, эмоции. Девушки, много девушек! Каждую ночь в моей постели — новая. От страстной мулатки до дикой азиатки. Я не парюсь в выборе: рыжая, блондинка, брюнетка — мне главное забыться. И это единственное лекарство, что помогает. Хотя и ненадолго.

Ночь пятницы. Бар забит битком. Каждую пятницу выходят обе смены персонала. Ночь будет жаркой. Сегодня играет местная группа — ребята из группы Зака Брауна (Zac Brown Band, сокращённо ZBB). Их трек "Chicken Fried" разливается по залу, и толпа подхватывает припев:

30 тысяч футов над городом,

Где я влюбился в тебя,

И расплывающаяся линия горизонта

Поет городскую колыбельную,

Которая звучит все так же правдиво.

Когда я прошел по улице мимо тебя в тот день.

Я должен был позволить улететь этому красному шарфу.

Как шансу быть с тобой, который у меня был.

Словно дует северный ветер,

Да, моё одинокое сердце замерзло,

Никогда не думал, что найду способ разбить и твоё.

Там, где дует ветер, малышка,