Огненная избранница Альфы

Часть 1. Неумолимая поступь судьбы. Пролог. Вольфганг

Гроссвольфштадт, Лунный дворец

Дед Вольфганга умирал. Великий Фридрих, альфа альф, глава совета истинных волков стоял в начале пути, который рано или поздно суждено пройти каждому человолку. Нить его жизни истончилась и едва-едва удерживала душу, рвущуюся в долины предков.

Для кого-то с Фридрихом уходила эпоха, а для Вольфганга — старшего внука и альфы — наступали трудные, смутные времена. Дед, заменивший отца, всегда был рядом, поддерживал и решал все вопросы. Вольфганг не представлял, как будет жить без него.

Ещё совсем молодой, всего лишь семидесятилетний, Фридрих всего за луну, прошедшую после пышно отпразднованного юбилея, из сильного и мощного человолка превратился в человека-развалину. Волосы в одну ночь из русых стали седыми, упругая кожа сморщилась, будто завядшее яблоко, стала болезненного грязно-жёлтого цвета. Всегда ясные голубые глаза будто выцвели, губы посерели. Из цветущего мужчины, которому обычные люди не дали бы и сорока, альфа альф Фридрих превратился в столетнего старика, не имеющего сил подняться с постели.

Вольфганг просидел возле деда все последние дни, наполненные почти мёртвой тишиной, то ли беспамятством, то ли сном, который в любой миг мог стать вечным. Целители ничего не смогли сделать — продление жизни деда было неугодно богам. Руны прорицательниц обещали Фридриху скорое угасание в подлунном мире и вечную славу в домах предков.

В таких обстоятельствах нельзя оставлять деда одного, и Вольфганг неотлучно находился рядом.

Его пророчили в преемники уже вечность. Был бы жив отец, вся тяжесть власти легла бы на его плечи, но двадцатишестилетний Вольфганг уже десять лет жил без указующего перста отца.

Потеря единственного сына подкосила деда, но тот выстоял. Будто вековой дуб, в который ударила молния, отколов одну ветвь, он стал как будто только сильней.

Болезнь пришла, откуда не ждали. Волк угас, его дикая и страстная душа ушла на небеса, и на смертном одре оказалось мигом одряхлевшее тело. Теперь лишь человеческое, неспособное обращаться.

Дед не повредился умом, его чувства, память и разум оставались светлыми, как до болезни, но сила ушла, мощь альфы, заставляющая всех волков прижимать хвосты и слушать его веское слово — незыблемое как закон.

Фридрих угасал, и сердце Вольфганга болело за деда. А ещё заранее пророчило смуту, которая непременно настанет, когда Фридрих уйдёт. Уважение к возглавляющему круг совета альфе после его смерти не удержит желающих помериться силами за символ власти — амулет чёрной и белой луны. Главой круга станет самый сильный волк и самый удачливый, чьё правление угодно духам и предкам.

Вольфганг заранее знал, с кем ему придётся драться до крови. Чернолесские выставят против него двух своих лучших бойцов — близнецов Зига и Гунара. Их угодья так же богаты, как и самомнение их хозяев. Знал Вольфганг и как справиться с ними: порвать одного без капли жалости, и второй подожмёт хвост. Победить других претендентов будет легче. А кое-кто из уважения к самому Вольфгангу биться с ним не пойдёт.

И всё равно придётся драться с соратниками и друзьями. Дед уйдёт, и наступит раздор, без которого не обойтись.

— Вольфи, ты здесь? — донёсся с кровати дребезжащий голос, когда-то обладающий силой, чтобы отправлять в бой десятки тысяч одним воем.

— Да, дедушка.

Вольфганг тотчас склонился над умирающим. Взял платок и осторожно вытер рот деда — Фридрих нуждался в заботе, будто младенец.

— Они пророчат мне скорую смерть, но я ещё задержусь в этом мире. Сделаю это для тебя и правнуков, которых уже не увижу.

Дед похлопал по постели, и Вольфганг взял в свои руки его холодеющую ладонь.

— Слушай мой приказ, Вольфи.

Дед закашлялся, и они прервались ненадолго.

— Ты поедешь к Драгошу, человеку, называющему себя королём. Он давно мне задолжал, пришёл час расплатиться. Отдашь ему письмо, оно там, в ящике, а ключ здесь, висит на моей шее. Повезёшь с собой письмо и кольцо, оно там же, в конверте. У Драгоша возьмёшь в жены деву-ведьмарку. У них таких много, больше, чем в других местах, есть и знатной крови. В королевы она хорошо подойдёт.

Вольфгангу предложение деда не пришлось по душе. Но истинной причины недовольства он решил пока не называть, подошёл с другого края:

— И он так просто отдаст мне в жёны ценную ведьму?

Дед тяжко вздохнул.

— Всё договорено, Вольфи. Ты туда приедешь, и подходящая невеста будет тебя уже ждать. Я веду с Драгошем переписку уже несколько лун, как чувствовал, что мне осталось недолго. Всё будет готово в нужный срок. Женишься там по их обычаям, привезёшь её сюда и укусишь, и станет тебе настоящей женой.

— Но дедушка...

— Укусишь её, станет волчицей. У ведьм сильная кровь, они живут вечно. И сам ею напитаешься, и сыновья, которые у вас родятся, проживут на свете вдвое больше, чем я. Это всё моя вина. Подняв хвост, побежал за волчицей. Твоя бабка не была истинной для меня, но я не смог от неё отказаться. Хотя уже мой отец не дожил до ста лет. Думать надо было головой, а не тем, чем я думал.

Вольфганг решил честно признаться:

— Есть среди наших одна, ещё девочка, но уже входит в возраст. Она рождена для меня, я чую её запах даже на её брате. Жду, когда будет можно. У неё сильная кровь.

Дед шумно выдохнул.

— Сколько лет прожил её отец, ты знаешь?

Вольфганг опустил голову.

— Погиб молодым. Не от старости.

— А её мать? — спросил дед столь же строгим тоном.

— Тоже погибла.

— Деды и бабки? Каков их возраст? Ты можешь мне это сказать?

— У Хольгера нет никого. Он глава семьи после смерти отца.

— Так и знал, что услышу его имя. Так вот почему этот бешеный — твой лучший друг.

— Он лучший друг, потому что хороший человолк. Верный соратник и сильный альфа.

Дед покачал головой.

— Угасающий род, почти мёртвый. Никого из родни у них не осталось. Хорошо, что она ещё девочка, что тебя ещё не почуяла. Найдёт другого. А ты возьмёшь в жёны ведьмарку. Она усилит наш род и тебя. А волчица утянет на дно.

Глава 1. Старый Ансельм

Стеклянные горы, аббатство арх. Люциана

Добротный экипаж, запряжённый четвёркой лошадей, с шестёркой сопровождающих конников в тёплых овчинных тулупах, остановился у ворот аббатства архангела Люциана, покровителя несущих свет миру, в четверг, день Громовержца, ровно без четверти десять утра. Как раз звонарь коротко ударил в малый колокол, и пронзительно чистый звук, усиленный магией ветра, прокатился над пустынным двором.

Дребезжащим хором вздрогнули стёкла в высоких стрельчатых окнах главного здания и примыкающей к нему школы, и каждая в обители, от аббатисы до последней служанки, услышала призыв к молитве Творцу и богам.

В отличие от хозяев, вернее, хозяек, гости благочестием не отличались, заколотили в запертые монастырские ворота, не дав даже имени Неназываемого произнести, не то что закончить молитву. Старый привратник, в центре двора разгребающий обильно выпавший ночью снег, недовольно сплюнул сквозь зубы:

— И кого принёс Огненный в этот час и в такую-то даль?

За пять дней до великого праздника Рождества Христова и Дня славы волхвов и пророков лишь жители долин ждут гостей. Прошедший накануне снегопад сделал Стеклянные горы местом негостеприимным и опасным даже для опытных путников. Так что старый Ансельм гостей сегодня не ждал, думал дочистить снег и мечтал о кружке горячего чая с малой толикой перцовой настойки на майских жуках — подарке за добрую службу от благочестивой аббатисы Брындуши на прошлый Самайн.

Пристроив в рукотворный сугроб широкую, самолично справленную из дуба лопату, Ансельм поковылял к воротам — без спешки и чинно. А куда торопиться ветерану трёх великих войн, потерявшему руку до локтя в последней из них? Деревянный протез служил исправно, благодарение Светозарному и сёстрам-целительницам, а вот ноги от старости да в такую погоду иногда подводили.

Ансельм пока справлялся травками да притираниями, но всё чаще подумывал попроситься в пациенты к одной из целительниц-выпускниц. Чай, не откажут, да и постараются, не чужой он им всё же, и вырастят ему хорошие новые ноги. Пусть поскрипывают, как рука, были б такими же крепкими и долго служили.

— Кто тревожит святых сестёр в дни молитв и поста? — крикнул он, не открывая окошка. Как и положено уставом, в руке держал защитный амулет — даже попади ему в грудь стрела, успеет поднять тревогу.

Серебряная монета с большой дыркой в центре, отлитая на монастырском чеканном дворе и нанизанная на крепкий кожаный шнурок, раскачивалась по движению часовой стрелки. Добрый знак говорил, что тревога на сердце поднялась зря, гости — мирные люди. Но не для того Ансельм прошёл три войны, отдав хвостатым всего лишь руку, чтобы верить знакам, а не своим глазам и чутью.

Из-за ворот пованивало, пусть не шибающей в нос острой злобой, но кисловатым душком неуверенности и чуть сладким — неправды. Может, маленькой, может, большой, но дело ли вести себя так на пороге дома хранимых богами сестёр? Нет, не нужны здесь такие незваные гости. Так Ансельм им и сказал, не пожалев крепкого солдатского слова.

— Герцог Сташевский прислал карету и сопровождающих за дочерью, — строго ответили из-за ворот. — Оконце-то приоткрой, добрый человек. Дам тебе верительную бумагу.

Ансельм нахмурился, жуя длинный ус по нехорошей привычке: «Это за Агнешкой, что ли, племянницей аббатисы Брындуши? Сколько ей уже? Восемнадцать точно исполнилось, выпускница же. Дело плохо, раз перед праздниками забирают. Как бы ни просватали. Эх, как же благочестивая-то расстроится. Три дня одни щи хлебать будем».

Отправил бы он восвояси незваных гостей, даже не разбирая их дело, но не привратникам вступать в бой с высшей знатью, тем более не кто-то, а отец за дочкой прислал. Оконце пришлось приоткрыть.

Читал Ансельм бумагу долго, водя пальцем по строчкам, плевался, встречая французские закорючки — и чего это родного языка этим господам вечно мало? — печать даже прикусил, проверяя, не подделка ли. Но, увы, во рту стало гадко, как и на сердце.

Эх, а он как раз к сестрице Агнешке хотел на лечение-то напроситься. Каждый здесь знает, у кого из девушек душа добрая да рука лёгкая. Вот незадача, что ж так долго тянул.

А ведь Агнешка на всё лето оставалась, мог бы и раньше побеспокоиться, головой подумать. И правда, зачем такому знатному роду, как Сташевские, старшую дочь в услужение богам отдавать? И хорошенькая она, наверняка кто-то не только на титул и деньги позарился. Чистая дева, воспитания строгого, эх, вот же кто-то себе сокровище отхватил.

Сколько времени Ансельм ни тянул, одного гостя из всех приехавших пришлось во двор пропустить. Сташевские знали порядки в аббатстве, прислали даму в сопровождающие девице — и тут позаботились, чтобы не с пустыми руками уехать оттуда, куда не звали.

Ансельм позвонил в колокольчик, призывая послушницу. Самому ему в главный дом путь был заказан: мужчин сёстры даже на порог не пускали — ни старых привратников, ни герцогских вестников, ни королей.

Во двор вышла сама сподвижница аббатисы, сестра Эленика. Видно, из окон заприметили приезд гостей, да по гербу на дверце кареты поняли, кто пожаловал, и отправили встречающую по высшему рангу. Монахиня — как и всегда, в чёрном до пят платье и в высоком белом головном уборе, оставляющем обнажёнными только глаза, нос и часть подбородка — подошла к самым воротам. Как и все здесь, шла она степенно, но не бесшумно, как в обычные дни; сегодня снег хрустел под подошвами её зимних сапог.

Ансельм виновато опустил голову — дорожку до чёрного входа убрать не успел, не думал, что кому-то из главного дома до нескорого ещё обеда придётся выйти во двор.

Приезжая дама, несмотря на дородность, ловко склонилась в низком церемонном поклоне. Сестра Эленика ответила тем же с выражением бесконечного терпения на некрасивом худом лице.

Многоопытный Ансельм на месте пришлой дамы предпочёл бы отступление заведомому поражению в грядущей битве. Сестра Эленика отличалась крутым нравом, и не было никого в обители, кроме, возможно, её полновластной хозяйки, кто не боялся бы вот этого постного, почти мёртвого выражения всегда щедрого на чувства лица.

Глава 2. Эленика. Незваные гости

Данное Господом и родителями имя представительнице герцога Сташевского совершенно не подходило. Низенькая, очень полная женщина принадлежала роду Быстрицких, но шла не быстро, а медленно, поступью отличалась тяжёлой, скоро начала задыхаться и прикладывать кружевной платок к белому в испарине лбу. Возможно, меховая накидка до пят мешала женщине двигаться поживей, но Быстрицкая не жаловалась, а Эленика не предлагала облегчить ношу Фицы.

Да, именно так та изволила себя назвать, хотя по бумагам её звали Софией, как в Святцах. Быстрицкая — женщина уже за тридцать, давно не девочка, чтобы звать себя Фицей — с первого взгляда произвела на Эленику неблагоприятное впечатление, и каждый последующий лишь укреплял нелестное мнение.

Шаги Фицы со всей мощью не приглушённого ни магией, ни чистотой помыслов звука разносились по длинному коридору, возвещая всем: чужая идёт.

Эленика изредка бросала на спутницу взгляды: видела, как та недоумевала, потом со всем старанием пыталась идти потише, морщилась и волновалась всё больше.

Совсем скоро стук каблуков по камням зазвучал с силой колокольного перезвона, а круглое лицо с серыми навыкате глазами стало обиженным, как у наказанного ни за что ребёнка. Шаги Фицы-цыцы звучали так, будто по лесу шёл, ломая деревья, медведь.

Эленика же бесшумно, как чёрный лебедь в пруду, плыла над полом и наслаждалась чужим смущением. Хотели попасть в обитель — пожалуйста, но умерьте гордыню за нарушение каждого из установленных правил — божьих и сестринских, а не каких-то там королей-герцогов.

Упомянутое правило за время пути встретилось им в виде надписей на стенах трижды. «Поминай имя Творца нашего в сердце своём непрестанно, славь Его и во всех делах уповай на помощь Его». Выполняй завет, и всего-то — вот и весь секрет бесшумных шагов сестёр и послушниц обители.

«Помня в сердце Творца, будешь по земле ступать, как по перинам». В такие-то годы и этого не знать? И чему их там, в городах, учат? Косы кружевами плести? Невелика наука даже для Фиц.

Эленика могла бы подсказать спутнице мысленно обратиться к божественным силам, но не стала этого делать. Пусть ругается про себя и испивает чашу стыда до самого дна. Может, и в другом подожмёт хвост, и удастся-таки выторговать лучшие условия для племянницы Душеньки.

Порядок встречи приехавших за Агнешкой был заранее оговорен, и теперь Эленика с воодушевлением претворяла свою часть в жизнь. Круглая и рыхлая, как каравай, Фица тяжело дышала от непривычки к быстрой ходьбе, и Эленика ещё прибавила шаг — запыхавшиеся и утомлённые не склонны к спорам, может, посговорчивей станет.

Душенька всегда ругала её за любовь дразнить гусей и гусынь, и Эленика каждый раз каялась, стояла на коленях и просила богов утихомирить своё склонное к резкости суждений и поступков сердце. И всё равно, когда в их обители появлялись неприятные гости, или, что случалось реже, кто-то из насельниц вёл себя неподобающе, Эленика нарушала запрет «не быть злюкой» — азартно «гоняла гусей». Сейчас же она имела на этот счёт позволение и даже благословение любимой аббатисы.

Разумеется, Фица Быстрицкая — не Григораш Сташевский, но даме, взявшейся его представлять, следовало заранее поразмыслить, куда она отправляется и как непросто ей будет там, где ни её, ни Сташевского не ждут с красными коврами у входа.

И всё же Эленика даже немного сочувствовала маленькой нелепой Быстрицкой. Тяжело идти одной против мира и Божьего выбора, да ещё и не по своей воле, а по прихоти самодура в хозяевах-благодетелях. Тем более тяжело, когда ножки так коротки.

За всё время пути им не встретилось ни одного человека — ни одна из сестёр, послушниц и даже служанок не посмела высунуть в коридор любопытного носа. Хоть что-то в сложившейся ситуации доставило Эленике толику законного удовольствия.

Приятно видеть результат многолетних неблагодарных трудов. Даже старое и в других местах позабытое правило было исполнено насельницами безукоризненно. Как главная надзирательница за монастырским порядком Эленика имела веское основание гордиться собой и гордилась бы, имей желание потворствовать греховной части своей бессмертной души.

Правило «чужие идут» установили ещё в те стародавние времена, когда на монастыри нападали охочие до ведуний-девственниц османские янычары-губители и лихие германские волколаки. В ответ на шум в коридоре следовало запереться на засов, ни в коем случае не выходить из келий и не выглядывать в маленькие окошечки для просфорок. Магия стен монастыря хранила его обитательниц, закрытую дверь даже полумедведю-берсерку было не сломать, и много веков жатва пришлых забирала лишь неосторожных и глупых.

Эленика, хоть и больше двух сотен лет прошло, хорошо помнила, как бывает, когда настоящие чужие ходят под дверьми келий, как бросаются на них в ярости, как обольщают речами, как угрожают лишить жизни тех, кто попался в их злые руки, как в муках кричат под насильниками те, кому не повезло. Благодаря хорошей памяти Эленики, старые правила в монастыре до сих пор выполнялись. И это, как она считала, было во всём хорошо.

А вот что стало возможным отправить девочек в монастырь на обучение, а затем отданное Творцу без особых церемоний забрать назад и передать в жёны какому-то чужаку — вот это новое правило во всём было плохо. И особенно, если забрать решили ту, кто не хотел менять служение Творцу на бессмысленную суету о деньгах, землях и титулах, любовь ко всем творениям — на угождение одному, судьбу несущей свет миру — на пелёнки да распашонки.

— Наша милая Агнешка живёт в одной из этих келий? — раздался звонкий голосок, больше подходящий маленькой девочке, чем взрослой женщине.

Эленика вздрогнула, возвращаясь к настоящему из мыслей о совсем старых временах, когда она сама была маленькой девочкой, нашедшей убежище от злых людей в стенах монастыря и оставшейся тут, милостью Неназываемого, навсегда.

Её родители погибли в огне войны, Эленика скиталась, оставшись без крова, и сами боги привели её, умирающую от голода и холода, к дверям, где её встретила сестра Брындуша — по виду, девушка на выданье, очень красивая, с ясными, как погожий день, глазами и кристально чистой душой. Душенькой её Эленика позволила себе назвать лет через пять, когда сама доросла до её остановившегося уже полсотни лет назад возраста, но не до её красоты и, конечно, не до мощи её бесценного дара.

Глава 3. Фица. Посланница

Седмицу назад.

Богдания, благословенная столица Южнории.

Зимний дворец Сташевских

Забрать старшую дочь из монастыря Григораш Сташевский мог поручить многим, только свистни — помощники тотчас бы нашлись и даже подрались бы за право угодить Его Высочайшей Светлости в надежде на щедрость, которой тот славился среди своих и чужих людей. Да только немногие из тех, кому герцог доверял дела тайные и деликатные, обладали ещё и необходимым для выполнения данного поручения качеством — герцог нуждался не в посланнике, а в посланнице.

Мужчина видный, дородный, большой человек во всех смыслах слова, с недобрым нравом, Григораш долго и витиевато проклинал «ведьм, которые к себе мужчин даже на порог не пускают». Не удосужившись запахнуть накинутый на плечи халат, он ходил полуголым по спальне, размахивал руками и потрясал письмом с очередным отказом, полученным от «проклятой Брыньки».

Фица, отходя от любовных утех, куталась в лёгкое одеяло и вполуха слушала горькие и едкие, как кислота, жалобы своего Горе.

Её мнение его никогда не интересовало, а вот поговорить с выглядящим искренне заинтересованным и сочувствующим собеседником герцог любил. Потому Фица и кивала с усердием, охала и ресницами хлопала — хотя больше всего в те сладкие, напоённые негой щедро удовлетворённого тела минуты хотела вновь опуститься на пышные герцогские перины и вкусно поспать.

Иногда, насытившись ею, подобревший и разомлевший Григораш оставлял Фицу на всю ночь в своей постели, но сегодня, даже если бы она захотела уйти, он бы ей не позволил — уж слишком разъярился, а значит, нуждался в ней больше обычного. Будучи не в духе, он всегда будто вымещал зло на ней, и тогда казалось, будто не с сорокалетним мужем в постели кувыркаешься, а с молодым волколаком.

Иногда, особенно сильно разозлившись из-за чего-то, он и второй раз за вечер вёл себя столь же несдержанно, почти жестоко и грубо, как ослеплённый гоном получеловек-полуволк. А она отвечала стонами, дрожью и мольбами, обращёнными к карающему её божеству — великому Григорашу.

В похвалах его мужественности Фица была так же хороша, как и в молчании. Знала, когда нужно открыть рот, а когда тихо помалкивать и кивать в ответ на каждое его слово.

Те прекрасные ночи его злой лихорадочной страсти она всегда вспоминала, оставаясь наедине, с особо тёплым чувством благодарности к доброй судьбе, которая привела её, бесприданницу и сироту, в дом всесильных Сташевских и уложила, совсем не красавицу, в самую мягкую в этом большом доме постель — щедрую на чувственные удовольствия и горячую, несмотря на возраст хозяина и его крутой нрав.

И сейчас позволила себе так глубоко погрузиться в мысли о собственном счастье, что даже не поняла, как так случилось, что «да любая дура с этим делом справится» превратилось в: «Одна ты у меня умница... Так кого ещё мне искать?»

Так из незначительной, как считалось малосведущим, воспитательницы младшей дочери герцога Фица возвысилась до высокого звания посланницы.

Её Высочайшая Светлость Рената, мать Реджины, лишь приподняла аккуратно выщипанную бровь, услышав новость за завтраком, окинула скромно опустившую ресницы Фицу долгим взглядом и посоветовала хорошенько одеться перед дальней дорогой.

Сидя на противоположном от мужа крае стола, она повысила голос, чтобы каждый услышал:

— В горах в это время года холодно. Люди даже с настолько пышными телесами могут замёрзнуть там насмерть... Шучу-шучу. Сопровождающие, несомненно, замёрзнуть одинокой женщине не позволят. Согреют уж как-нибудь, постараются закрыть глаза на ужасную внешность.

Высокая и стройная, с белыми, как сверкающий на солнце снег, волосами и серыми, как старый лёд, глазами герцогиня Рената, как это часто бывало, не упустила возможности побольней уколоть неприятельницу и заодно напомнить всем сидящим за столом — самым достойным, преданным, верным — о недостатках внешности других и собственной на их фоне неотразимости.

— Кхм-кхм, — негромко кашлянул герцог, обычно предпочитающий пропускать слова жены мимо ушей, но не сегодня.

Стало тихо, даже наследник великого рода, семилетний Антонаш перестал пререкаться с уговаривающей его поесть няней. Шестнадцатилетняя Джина исподлобья взглянула на мать и опустила глаза, щёки её покраснели. Оглушительно громко звякнули вилка и нож, которые герцог положил на тарелку, и многие поспешили последовать примеру хозяина.

Григораш задумчиво огладил короткую бороду и усы. Завтрак он, отличающийся отменным аппетитом, не доел, что предвещало недоброе.

Фица бы не обратила на случившееся внимания — от Ренаты приходилось выслушивать оскорбления и поострей, — но слова герцогиня в этот раз подобрала до крайности неудачные. Неудачные, разумеется, для самой себя. В присутствии ревнивого собственника не стоило намекать на то, что женщина, лишь одному ему принадлежащая, допустит к своему телу другого, тем более — других.

Понять досаду Ренаты, разумеется, можно. Да и как не понять, когда Григораш, как говорили, наведывался в спальню жены крайне редко, и в последний раз это случилось месяцев за девять до рождения Антонаша.

Вместе со слухами об ожидаемом прибавлении в семействе для девятилетней Джины на замену няне стали искать наставницу. Именно тогда Фица, выбранная герцогиней из всех претенденток за некрасивость и возраст, когда о замужестве речь уже не идёт, прибыла в замок на бедной, разбитой повозке со всеми своими вещами и без гроша в кармане — всё отдала за переезд. Вошла в дом с чёрного хода и в тот же день попалась герцогу на глаза, и отказать ему не посмела. Думала перетерпеть прихоть хозяина всего раз, а осталась званой гостьей в его спальне на годы.

Больше семи лет прошло, но Рената, прощавшая мужу другие — красивые, знатные, блистательные, как она сама — увлечения, с «уродливой толстухой» в любовницах мужа так и не смирилась.

Глава 4. Фица. Читающая в душах

Входя в покои аббатисы, Фица с улыбкой говорила себе: «Чего мне бояться в доме вечных сестёр?» Здесь даже воздух казался целебным и дарил спокойствие утомлённой от суеты мира душе. Разве могут обидеть те, кто на земле живёт, как на небе, в вечном сиянии ангельской славы и чистоты?

Да, хорошо быть вечной сестрой в окружении таких же, добрых и чистых, не платить ни сердцем, ни телом за кров, кусок хлеба и кружку воды.

— Всеблагая Брындуша, — поклонилась Фица с порога, не позволив себе даже взгляда бросить на аббатису, — приветствую вас от имени Григораша Сташевского. Прошу молить Творца, ангелов и богов, и покровителя своего, архангела Люциана, о ниспослании мира его грешной душе и благополучии трудов во славу Господню.

— А от своего имени не желаете меня поприветствовать? — спросила аббатиса. — Как же вас зовут в ангельском мире, сестра?.. М-м, София. Какое прекрасное имя.

Она рассмеялась, когда Фица недоуменно — «Так это правда, она мысли читает!» — уставилась на неё, позабыв обо всех наставлениях, данных ей Эленикой и ранее Григорашем.

«Не обманывайся юностью черт её лица. Брынька — ведьма, родившаяся чуть ли не три века назад, у неё за спиной всякое есть, она только выглядит как невинный цветок. У неё нежный голос, но слова и решения жестоки. Это она разлучила меня с Василикой, хотя живёт на свете якобы для того, чтобы множить любовь. Враки всё, её аббатству принадлежит добрая часть Стеклянных гор, золотые прииски, серебряные и медные рудники. Думаешь, такие богатства одними молитвами достаются? Все прежние владельцы нынешних монастырских земель гниют в земле, оставив родичей без наследства. Хоть Брынька и выглядит ангелом, до ангела ей так же далеко, как и чёрту. В её присутствии будь во всём осторожной, даже в мыслях — она, говорят, их читает. Лгать тебе, слава богам, ни в чём не придётся, но и лишнего не сообщай. В глаза ей не смотри, околдует. Ты справишься, а когда вернёшься, получишь награду. Ты у меня умница, со всем разберёшься и всё увидишь сама».

Фица увидела совсем юную девушку, должно быть, всего на пару лет старше Агнешки, в строгом сестринском одеянии, точь-в-точь как у сестры Эленики, без каких-либо украшений и знаков высокого статуса. Но они аббатисе были без надобности — такое лицо и такие глаза вовек не забудешь и ни с кем вечную деву не перепутаешь.

При одном взгляде на юную лишь белизной кожи и отсутствием морщин сестру Эленику чувствовалось, сколько ею прожито лет и преодолено безрадостных испытаний. А вот аббатиса Брындуша и в выражении чистых, как само небо, глаз, и в чертах светлого улыбающегося лица оставалась юной и свежей.

В ней чувствовалась сама весна, её тёплый дух, тем более драгоценный после зимнего холода. Она казалась чистой, не знавшей тягот бренного мира, хрупкой и драгоценной, как пробившийся на проталине первый подснежник — отрада глаз, утомлённых долгим испытанием мертвенностью тёмных ветвей и безжизненностью белого снега.

Она лучилась счастьем, дарила внимание и любовь, и Фица, оставшаяся круглой сиротой в неполные пятнадцать и идущая по миру сама, поймала себя на мысли, что хочет назвать Брындушу сестрой, не вечной девой, а семьёй, которую давно потеряла.

«Она околдовывает, будь осторожна. Они все такие, но она в этом — сам дьявол. Потеряешь голову и не заметишь, как начнёшь во всём ей подпевать», — предупреждал Григораш, и Фица опустила глаза.

«Называть про себя великую княгиню сестрой? Что со мной? Григораш прав, с ней...» — Фица оборвала собственную мысль на полуслове и поклонилась.

— Прошу помолиться и о моей грешной душе, Всеблагая сестра.

— Уже молюсь всем богам, дорогая София, о ниспослании покоя и смирения твоей душе, познавшей столь много горя и несправедливости мира с самых малых лет жизни. Плачу о твоей израненной душе в своём сердце и о твоём нерождённом ребёнке.

Фица застыла как соляной столб. Конечно, аббатиса могла лишь ткнуть пальцем и попасть в больное, как иногда везёт угадать правду бродячей цыганке-гадалке. Но больше верилось, что она как-то узнала всё то, что Фица не рассказала бы даже на исповеди.

Никто не знал о случившемся с ней, ещё совсем девочкой, несчастье. Фица без малого два десятка лет молчала, боясь отлучения от церкви, которую посещала лишь перед светлым праздником Пасхи, когда открываются врата рая даже для изгоняющих плод детоубийц.

Помимо случайно или нет раскрытой правды, невинный по звучанию и форме ответ аббатисы показался Фице зловещим предупреждением.

До сих пор ей, испытавшей в жизни немало несчастий, не доводилось верить в силу молитв. Но если в её устах древние слова оставались просто словами, а время на их произнесение — потраченным зря, то аббатиса, похоже, пользовалась ими, будто оружием. Хотелось смириться и слушаться её, будто родную мать, а не юную девушку, увиденную впервые минуты назад.

По спине Фицы прошёл холодок, несмотря на соболью шубу, которую она так с себя и не сняла. Впервые она подумала, что поставленная задача может оказаться ей не по силам, а возвращение — омрачённым ожиданием непременного наказания, потерей герцогского доверия, а может, и места, ставшего домом.

— Не стоит так волноваться, — сказала аббатиса, будто услышала каждую её горькую мысль. — Боги мудры и не дают испытаний не по силам. Побеседуем пока по душам.

Глава 5. Фица. Переговоры

Фицу усадили в мягкое кресло, угостили чаем с мёдом и сладкими ватрушками, расспросили о тяготах поездки, домашних и столичных новостях.

Всеблагая Брындуша заняла место напротив, допрос, названный разговором по душам, вела плавно, неторопливо. С её юного лица не сходила добрая улыбка, глаза светились любопытством и вниманием к собеседнице. Аббатиса, стегнув кнутом для острастки, протянула пряник и недвусмысленно требовала от него откусить.

Фица не спорила, пила чай, да и выпечка оказалась диво как хороша — лучше герцогской, мягче. Комплименты оставшейся безымянной сестре, потрудившейся на кухне ради их вкусного чаепития, Фица не поленилась повторить трижды.

«Ах как вкусно!» — говорила она про себя, откусывая кусочек за кусочком, и смотрела аббатисе в глаза, повторяя то же самое вслух:

— Ах как вкусно! И это простой хлеб без молока и яиц, какие ваши сёстры кудесницы!

Кому расскажи — Всеблагая Брындуша отнеслась к посланнице герцога со всем радушием, принимала у себя, будто не имела иных дел, кроме как встречать незваных гостей за несколько дней до Рождества Христова.

Фица всё пила чай, улыбалась, кивала, рассказывала всё, что просили, и терпеливо ждала, когда трехсотлетней деве-ведунье, носящей титул великой княгини, надоест играть в равную низкородной любовнице герцога, и она закончит допрос. Ни одной лишней мысли Фица не допускала, так что если читали её, будто книгу, то не нашли бы в её голове иных слов, кроме тех, которые слетали с её языка.

Науку помалкивать Фица давным-давно изучила в совершенстве, как и не лгать, глядя в глаза. Секрет её искренности заключался в том, чтобы всегда говорить то, что на сердце. А на сердце класть то, что потом собираешься говорить.

«Ах как вкусно, мило, сердечно! — повторяла она про себя. — Правда ведь, Всеблагая сестра?»

— Давно я не встречала таких цельных натур за стенами монастыря, — похвалила её Брындуша и дала знак, что хочет уже наконец увидеть письмо, которое и привело собеседницу в эти покои, усадило за стол.

Фица с поклоном отдала письмо герцога лично в руки той, которой оно предназначалось.

— Вы знаете, что в нём, дорогая София? — спросила Брындуша, разглядывая конверт и печать и не спеша вскрыть послание.

— Да, конечно. Герцог прочитал его мне, чтобы если случится письмо потерять, то я бы смогла повторить его слово в слово. Кроме того, он передал мне часть послания на словах, не доверяя свои и чужие тайны даже бумаге.

Брындуша открыла письмо и, расхохотавшись, будто девчонка, прочитала вслух то, что Фице, да и любому, даже самому забывчивому человеку, не составило бы труда повторить:

— Верь всему, что скажет тебе Фица Быстрицкая... А вы необычная женщина, София, раз заслужили доверие Григораша Сташевского.

— Я его женщина, — призналась Фица, ни капли не сомневаясь, что аббатиса с её талантами читать души людей всё про неё давно поняла.

И правда, Брындуша её словам не удивилась.

— Что вы для него человек особый, я поняла, как только вас увидела. Вы преданы ему, это и странно. То, как он обычно обращается с женщинами, до сих пор превращало всех их в его врагов. Вы — исключение.

«Возможно, те женщины были настолько знатны, сильны, родовиты, богаты, что могли позволить себе иметь герцога Сташевского во врагах».

Глаза Брындуши лукаво сверкнули, будто она услышала то, что Фица подумала, но о чём вслух говорить не собиралась.

— Так что он просил мне передать на словах? — спросила аббатиса, отложив раскрытое письмо на заставленный чашками и вазочками с угощениями столик.

Она откинулась на спинку кресла, удобно расположила белые ухоженные руки на мягких подлокотниках, обшитых тканью в мелкий цветочек, и приготовилась слушать. Её нежная улыбка и добрый взгляд никак не позволили бы заподозрить под столь ангельской внешностью того дьявола, о котором Фице рассказывал герцог, требуя быть очень и очень внимательной и осторожной к мыслям, чувствам, словам.

Фица повторила слово в слово то, что поручил ей сказать Григораш:

— Агнешке следует немедленно вернуться в отчий дом. На Рождественском балу в королевском замке она будет представлена достойному претенденту на её руку и, в случае его согласия, немедленно обручена и сразу же выдана замуж.

— Об этом я уже знаю, он мне писал, — сказала аббатиса, — и получил соответствующий ответ: отъезд Агнешки из монастыря не угоден богам.

— Да, это так. Он получил ваш отказ. — Фица наклонила голову и вновь посмотрела в чистые глаза Всеблагой Брындуши. — Но, когда он писал вам, то не доверил бумаге имя того, кто готов взять Агнешку в жёны — причину, побудившую его изменить решение о судьбе старшей дочери. Узнав, вы перемените решение. Его Высочайшая Светлость рассчитывает на ваше щедрое к горестям простых людей сердце и любовь к нашей стране.

— Даже так? — Аббатиса приподняла брови. — Высокородный торгаш вспомнил о патриотизме? Ну что ж, продолжайте, мне уже до крайности любопытно узнать, в какую аферу ввязался Григораш в этот раз.

Фица удивилась резкости слов Всеблагой сестры, как и тому, что она не смогла подсмотреть ответ в чужой голове. Или всё же все её прежние догадки — случайности и совпадения, и мысли она читать не умеет? Было бы хорошо.

— Как вы знаете, на границах страны неспокойно, — заговорила Фица словами Григораша, зазубренными, словно «Отче наш». — Девятнадцать лет прошло с последней великой войны, и обескровленные прежде враги набрали силу, вырастили новые поколения, и юные головы жаждут славы и битв, мечтают о богатствах наших земель, городов, монастырей.

Услышав последнее слово, Брындуша заметила:

— А он старательно подготовился к переговорам. Прежде таким красноречием не отличался. Видно, предложенный ему выкуп за дочь вправду велик. — Она задумчиво побарабанила пальцами по подлокотнику. — Но вы продолжайте, София.

— Наших врагов сдерживают только старые договоры и те, кто их подписывал. Время неумолимо, и новые властители готовятся занимать престолы предшественников. Король Драгош считает, что мы находимся на пороге войны, и королевский совет с ним согласен.

Глава 6. Агнешка. Предчувствие

Сегодня занятия вела сестра Теодора — готовившаяся к ним обстоятельно, со всей серьёзностью, читающая чинно, не любящая вопросы с места посреди предложения, а после лекции спрашивающая строго, требуя от учениц не только превосходной памяти, но и понимания. Выглядела она на несколько лет старше других сестёр, отличалась дородностью, величавой поступью и взглядом, которым, казалось, могла сжечь душу нерадивой ученицы.

В классе звучал только её глубокий с лёгкой хрипотцой голос, скрип перьёв по бумаге, и раз в четверть часа, после удара колокола, наступало благословенное время молитвы, когда дозволялось минутку передохнуть.

Это у сестры Вероники можно было на лекциях посмеяться, а у Катинки — подремать, мечтательно глядя в окно. У Теодоры, которую даже сестры звали полным именем, не сокращая до и вправду неподходяще мягкого Тейя, на занятиях полагалось сидеть, выпрямив спину, внимательно слушать, записывать, а затем отвечать без запинки.

За это девочки её не слишком любили, а Агнешка — не признаваясь другим, чтоб не дразнили — почитала наравне с Всеблагой.

Агния Сташевская считалась лучшей ученицей, так что ей благословлялось сидеть за самой последней партой класса, у большого высокого окна, через которое виднелись звонница монастыря, лес и возносящиеся до небес и правда будто почти прозрачные Стеклянные горы.

Преподавательницы редко когда обращали на её поведение внимание, но Агнешка всё равно позволяла себе вольностей не больше, чем если бы сидела на первой парте, где садили самых неусидчивых учениц. И ей когда-то довелось там сидеть, и глотать слёзы, стоя в углу на горохе, и сгорать от стыда, выслушивая поучения сестрицы Эли и мягкие увещевания тётушки Душеньки. Но уже столько лет минуло, как закончился период Агнешкиного непослушания и озорства.

Новенькие ученицы по незнанию поначалу принимали её за сестру — чем Агнешка, не чуждая амбиций, втайне гордилась. И почитала за честь вести занятия в младших классах, хотя выпускницы обычно тяготились повинностью учить других.

Сверстницы, особенно в первые дни осени, после проведённых дома долгих летних вакаций, говорили, что вот так, живя безвыездно в монастыре, жизни никогда не узнаешь, но Агнешка помнила отчий дом и возвращаться туда не стремилась.

Тётушка Душенька, когда отправлялась в столицу, брала Агнешку с собой. По малости лет — даже слишком часто. Став взрослей, Агнешка начала находить причины уклониться от обязательной в таких путешествиях встречи с роднёй.

Замок отца — лабиринт заставленных дорогими вещами коридоров, тесные комнатки и огромные помпезные залы в зеркалах с позолотой, много людей, пустых разговоров, въевшиеся в стены отпечатки сильных эмоций — печали, зависти, злости — и никого, кто хотя бы раз от души помолился Творцу и избавил дом от чёрного смога. Домашняя церковь, посещаемая лишь убирающей пыль прислугой, красивый иконостас и величественные статуи богинь и богов, ангелов и архангелов — всё пустое, много лет мёртвое, и ни искры, ведь даже свечи и лампадки зажигались тут без молитвы, для одной лишь пустой красоты. Еда из мяса животных, провонявшая жиром, свернувшейся кровью и страхом смерти. Слишком мягкая, так что утонуть в перинах можно, постель. Духота и давящие со всех сторон стены. Высокомерие мачехи. Грубый голос отца... Да, отчий дом иногда возвращался Агнешке в кошмарах.

Ей не нравилось и в других домах. Королевский дворец, к примеру, пропах ложью и тревогами даже больше, но там жила Её Королевское Величество Аглая — милая и красивая лицом и душой. В её покоях было светло, дышалось легко, по ней и её мальчикам маленькая Агнешка даже скучала. Потом забылось, конечно, что за глупость думать о детских играх, тем более — о мальчиках, когда живёшь в стенах монастыря и лишь в нём видишь для себя будущее.

— Агния. Леди Агния. Агнешка!..

Агнешка вздрогнула и подняла голову: сестра Теодора стояла у края парты и смотрела недоумевающим взглядом.

— Что с вами, дитя? Вы, похоже, совсем потерялись в собственных мыслях. О чём я только что говорила?

— Об эгрегорах муравейников и пчелиных ульев, — ответила Агнешка, чувствуя, как лицо заливает краской стыда.

И как она только умудрилась настолько глубоко погрузиться в собственные мысли? Зачем ей вообще вспоминать дом отца?

Стекло в окне отозвалось хрустальным звоном на удар колокола, возвестивший время молитвы, и все девочки, не дожидаясь приказа, встали с мест. Сестра Теодора тоже склонила голову.

Краткость молитвы не имела значения — важна лишь сила молящейся и её способность отрешиться от всех и всего, за исключением Творца. Сестра Теодора была очень сильна, и Агнешку, безуспешно пытающуюся отрешиться от поселившегося в сердце смятения, словно ладонью погладили по волосам.

— Спасибо за молитву, сестра. — Агнешка низко поклонилась.

— Будь внимательней, Агния, — ответила та и вернулась к кафедре продолжить лекцию.

Агнешка старательно записывала за сестрой Теодорой слово за словом, хотя про общение с низшими могла и сама лекцию прочитать, но больше не давала себе отвлекаться. С чего ей вообще пришло в голову думать о доме и даже королевском дворце, который она видела, последний раз посещая столицу и отчий дом в честь рождения младшего брата — наследника рода Антонаша? Зачем ей эти пустые мечтания, ведущие в никуда?

Агнешка, не дожидаясь установленного времени общей молитвы, обратилась к ангелу своего имени и попросила утихомирить поднявшуюся тревогу, даже после вмешательства сестры Теодоры не пожелавшую уйти насовсем. Сердце согрело ответным теплом, но и помощь ангела Агнешке не помогла. Волнение в сердце осталось.

Она выполняла всё положенное, но тревожилась всё сильней. Настолько, что на бумаге появилась безобразная клякса. Агнешка смотрела на неё, кусая губы, и видела... нет, только не карету с четвёркой лошадей, увозящую её отсюда.

Всеблагая сказала, что не позволит забрать её из монастыря. Агнешка моргнула пару раз, но клякса упорно продолжала оставаться каретой — дурной знак повторялся во снах уже который день подряд, а теперь нашёл возможность явить себя и в реальности мира.

Глава 7. Агнешка. Наставления

— Ещё ничего не решено. — Сестрица Эля втиснула в ослабшую руку Агнешки кружку наскоро заговорённой воды. — Выпей вот, успокойся.

Она отвела плачущую Агнешку к себе, усадила на твёрдый стул — единственный в её скромной келье — и, окажись на месте плаксы другая, непременно задала бы той хорошую взбучку.

По потемневшему взгляду чувствовалось, насколько сама Эленика расстроена, что обычно предвещало недоброе для тех, кто покусился на её душевный покой. Если, конечно, причиной расстройства не становились люди, к которым Эленика хранила в сердце особую склонность — всего несколько сестёр из многих сотен насельниц, любимая всеми Душенька-настоятельница, да Агнешка, поселившаяся в обители совсем ещё крошкой.

Агнешка всегда старалась избегать поведения, приводящего к особому к себе отношению, но сегодня могла лишь благодарить богов за любовь сестры Эли. Даже справедливых укоров её сердце сейчас бы не вынесло. Она продолжала всхлипывать, глядя на мелко качающуюся в кружке воду с таким вниманием, будто пыталась прочитать хранящиеся в ней тайны. Только эта вода никаких тайн не хранила, а Агнешка таким нехитрым способом пыталась спрятать мокрое от слёз лицо.

— Душенька сказала собирать вещи, так как же не решено? — сказала Агнешка, продышавшись, чтобы голос не сорвался.

Не хотелось показаться ещё большей плаксой, хотя чего уж там — показала себя во всей красе, да и другим навредила. Послушница Огнянка из кельи выглянула и за топочущую, забыв Творца, Агнешку получила от сестры Эленики страшный нагоняй.

— Собрать вещи и на праздники съездить в гости к родным — ещё не значит остаться там навсегда, — мягко, как в разговоре с самыми близкими, сказала Эленика и коротко погладила Агнешку по обнимающим кружку ладоням.

Умеющая лечить и калечить руками, Эленика обычно избегала прикосновений, но сейчас, видно, посчитала, что вмешательство громко всхлипывающей и никак не желающей успокоиться дурёхе не помешает.

Агнешка не пожалела обидеть себя злым словом, потребовала: «А ну успокойся!» — а всхлипнула ещё громче и горше. Стало стыдно до брызнувших из глаз слёз — не маленькая уже, чтобы в голос рыдать.

— Ты пей давай, пей. Душенька ждёт, хочет с тобой побеседовать. Так ты уж побереги её сердце, веди себя хорошо. Знаешь же, твою судьбу боги решили, и не нам с ними спорить, а Душенька не упустила за тебя попросить, уж поверь, ей меньше всего хочется с тобой расставаться даже на время. Так что ты давай, водички попей, молитву про себя прочитай, и пойдём уже — ждут.

— Я мечтала остаться тут навсегда, — сказала Агнешка, выполнив всё, что приказала сестрица. — А он меня забирает, замуж хочет отдать.

— Хочет, — кивнула Эленика, — но он всего лишь человек, как и мы — всего лишь люди. Боги рассудят. Ни ему, ни нам с ними не спорить. Ты же пока ангелу своему помолись, пусть просит за тебя у Творца, чтобы вернуться тебе к нам вскорости, да сохранив непорочность. И мы все будем о тебе просить ангелов и богов, и если будет на то воля Творца — ты вернёшься к нам, даже не сомневайся.

«Хорошо ей говорить. Не ей уезжать нужно».

Злых мыслей Агнешка старалась не допускать, но сейчас не смогла удержаться. Укорила себя и принудила внимательно слушать.

— В отчем доме, в дороге, где бы ни была, с людьми или в одиночестве, помни имя Творца, обращайся в своём сердце к ангелам и богам, проси помощи покровителя нашего, архангела Люциана, и будет тебе дано по вере твоей.

Агнешка кивала, безмолвно соглашаясь с наставлениями Эленики.

— Помнишь, как по воле Творца архангел спустился с небес дать свет знания избранным людям — и хоть пришлось ему тысячи лет ходить по грешной земле среди злых людей, жаждущих денег, убийств, чувственных удовольствий, он вернулся на небо в сиянии славы и стал наравне с всеславным Михаилом.

— И даже чуточку ближе к Творцу, чем чистейший из архангелов, — подхватила Агнешка. — Я помню, сестрица.

— Так и ты, по примеру покровителя нашего, пройди непорочной среди тёмных людей, неси свет знания тем, кто достоин, и даже не поднимай глаз на тех, кто человек только по виду, а душой зверь. Ты не обязана всех спасать ценой своей жизни — ты не из когорты Распятого. Как последовательница Люциана в первую очередь ты должна позаботиться о себе и только во вторую браться за помощь заблудшим. Именно так поступай, а не наоборот, как ты всегда делаешь. Обещай.

— Да, сестрица. — Агнешка кивнула.

Не увлекаться её просили с самых малых лет, так что она знала за собой этот недостаток. Бороться с ним ей было до крайности тяжело. Когда перед глазами в бесконечном разнообразии природных явлений раскрывалось величие замысла Творца, остановиться она не могла, всё пыталась познать истину и её законы.

— Я буду стараться, — сказала она. Обещать, что справится, не могла: до сих пор наука заботиться о себе взамен того, что требовало вдохновлённое сердце, ей никак не давалась. За книгами и опытами она забывалась, пропуская время молитв, еды и сна.

Сестрица Эля понимающе улыбнулась и большего не потребовала, продолжила наставления:

— Собой ни за что не плати и не позволяй превращать себя в разменную монету, нет на земле тех вещей, которые своей ценой сравнялись бы с вечной жизнью в согласии с совестью. Их золото, серебро и красивые платья, их азарт войны и любовные страсти не стоят почти ничего. Сохрани себя ради ангельской славы чистых помыслов и добрых дел и вернись к нам, чтобы жить так, как мы, и уйти отсюда по лестнице прямо на небо.

Именно так уходили сёстры, чей путь на земле был закончен. Агнешка таких ни разу не видела, тётушка говорила, что и встречала таких, и сама надеется уйти так, когда благословение получит, на что сестрица Эля обычно ворчала — не желала Душеньку отпускать даже на небо, только если доведётся уйти им вдвоём. Тот день, когда они об этом спорили и смеялись, вспомнился Агнешке так ярко, будто случился вчера, и такая её сердце охватила тоска.

Ну как уезжать, когда обитель роднее дома, а любимые сёстры дороже отца?

Глава 8. Агнешка. По чистому снегу

Ради проводов уходящей из обители Агнешки девушек отпустили пораньше с занятий. Щебечущими стайками они высыпали из классов в коридоры, заполнили лестницы и главный холл, и каждая нашла, чего доброго пожелать в дальнюю дорогу любимой сестрице Агнешечке. Некоторые ученицы даже расплакались.

Шум стоял такой, как перед каникулами, когда все собирались по домам и прощались каждая с каждой, плача и обнимая, словно свидеться больше не доведётся. Агнешку провожали будто бы навсегда, и она не смела и слова сказать, что в сердце живёт надежда вернуться.

От чужой доброты слёзы встали в глазах, но Агнешка пока держалась — поклялась Душеньке не плакать. Слово дала, что будет сильной духом, сохранит веру и вернётся назад, как только сумеет. И вот, не прошло и получаса, как Агнешка зарыдала на плече у любимой подружки. Маринка тоже шмыгала носом. Рядом всхлипывали другие, так что неудивительно, что сестрица Эля, наблюдающая за проводами, благословила всех расходиться по кельям таким голосом, что через минуту пышно украшенный монастырский холл совсем опустел.

Остались только Агнешка, низенькая полная дама по имени Фица, присланная отцом, и сестрица Эля, держащая себя строго и чинно — ужасно их расставанием недовольная.

Душенька провожать не пошла, обняла на дорожку и слово дала, что будет усердно молиться о Агнешкином возвращении. И по три раза на дню, и когда перед ликом самого Люциана на коленях будет еженощно стоять, то имя Агнешкино станет поминать первым среди самых важных.

Велика честь незначительной ученице от великой аббатисы Брындуши, да Агнешка бы с радостью от неё отказалась. Только б позволили ей остаться в обители, хоть на птичьих правах, пусть самой последней прислужницей — как же хотелось остаться!

Она просила, молила оставить её, но Душенька головой покачала, приказала встать с колен, сесть в кресло и быть внимательной к наставлениям.

— Боги говорят, что тебе предначертано пройти этот путь, — в её голосе говорила сама печаль, и Агнешка потеряла всякую надежду на благополучный исход своего дела.

Случалось ей уже видеть аббатису в таком состоянии, и она знала: увы, но всё решено, и Душенька от божественной воли не отступит, как бы сердце ни рвалось к иному решению.

«Не нам спорить с богами. Мы вправе только просить», — сколько раз Агнешка слышала из уст Душеньки эти слова, сколько раз кивала, а теперь сама оказалась в роли несчастной просительницы, получающей окончательный и бесповоротный отказ.

— Твой путь, милая, труден, потому назначен не каждой из нас. Но боги обещают: ты сможешь сохранить своё сердце нетронутым, если таков будет твой выбор.

Прилепиться бессмертной душой к какому-то человеку, забыв о небесном воинстве и Творце — такого с ней не может случиться. Агнешка боялась совсем не смятения в сердце.

— А тело? — спросила она прямо, борясь со жгучим смущением.

Если речь идёт о замужестве, понятно же, что не одной душой муж заинтересуется. Мужчины, они ведь в большинстве своём склонны ставить чувственные удовольствия выше духовных радостей. Так всегда говорили старшие сёстры, когда младшие спрашивали.

Агнешка в общих чертах понимала, о чём идёт речь. И всё же ей сложно было даже представить, какие такие удовольствия могут закрыть перед глазами величие и славу Творца, да настолько, чтобы стремиться человек стал к земному больше, чем к небесному. Потому она спросила сейчас о том, о чём прежде и не думала спрашивать.

Вместо ответа Душенька отвела взгляд.

— Ты, главное, вернись, — сказала уклончиво и тем ответила на неудобный вопрос. — Нет места на земле лучше нашей обители. Здесь ты найдёшь покой и исцеление даже от самых страшных испытаний.

«А меня страшное ждёт?» — Агнешка и хотела, и боялась спросить. Так и не решилась. Тем более что рядом сидела незнакомая женщина в шубе и с красным лицом. Интересоваться мирским при ней Агнешка постыдилась.

Да и вообще, разве не обучалась онаа с самых малых лет в обители? Разве не знала, что не у Душеньки, а у ангелов и богов помощи и заступничества просить надо. Душенька — она хоть и аббатиса, но человек, ходящий по земле ногами, и лишь половиной сердца отданный небесному. Нельзя такими глупостями её сердце нагружать — так что Агнешка смиренно опустила голову и приняла объявленную ей судьбу. С богами не спорят.

— Будет к тебе свататься молодой волколак, — сказала Душенька, — так ты уж, душа моя, не бойся его и не отвергай его ухаживания. Волколаки — род хоть и страшный, и в зверьё разное оборачиваются, и зверь над ними иногда власть берёт, всё же и они тоже отмечены покровителем нашим, архангелом Люцианом. Любы они ему. Он дал им силу большую, чем кому-либо на земле, и чутьё, которым не обладать другим из рода человеческого. У них нет святого знания, они безбожники, но их род угоден богам, ангелами управляется. Волколаки, как и мы, под небом ходим, хотя и не верят они в небеса и их обитателей.

Про волколаков Агнешка всё знала — на уроках не раз обсуждали. Кивнула, чтобы Душенька не сомневалась, что говорит не в пустоту.

— Хорошо. — И, вздохнув, аббатиса сказала: — Если почует волколак в тебе свою пару, если придёшься по нраву ему — ответь «да». Только в браке, конечно. Знай, если выберет он тебя — это угодно богам.

Агнешка сжала кулаки так крепко, что ногти больно вдавились в ладонь, а пальцы будто онемели. Она и подумать не могла, что боги назначили ей такое ужасное испытание.

О том, как приходят за девами в монастыри волколаки — в войне и любви будто настоящие звери — Агнешка слышала много раз. Но вот чтобы сама дева отправилась к ним, да по доброй воле — о таком позоре не говорили даже любительницы рассказывать сказки со смущающими подробностями.

От возмущения и ужаса ей стало трудно дышать. Как же сильно ей захотелось кричать — и потому её голос прозвучал едва слышно:

— Как же можно согласиться быть со зверем?

— Лучше человек, но видом как зверь, пожирающий другое зверьё, чем губитель, отнимающий душу, чем вампир, питающийся человеческой кровью. Подумай сама, кто из них страшней? Волколаки сильны, но для души безобидны, как люди. А что бегают по лесам и добывают себе пропитание — так и люди по лесам ходят на зверя, но не с когтями и зубами, а оружием в руках. Разница не настолько большая, подумай сама.