Омега. Ты родишь мне сына

Глава 1

Я запретил это. Не один раз. Не два. Каждый, кто заговаривал об имплантации, слышал от меня одно и то же: Ребёнок останется в безопасности, пока решение не приму я. Без обсуждений. Без «если». Без «а вдруг».

Эмбрион — это не материал. Не цифра в отчёте. Не вероятность. Это всё, что осталось от неё.

Мою пару убили четыре года назад. Южная граница. Шакалы нарушили перемирие, решили проверить, насколько крепко держится моя власть. Не успели понять, с кем связались.

Я уничтожил тех, кто напал. Потом — их стаю. Потом — весь сектор, где они могли скрываться. Но мне было мало. Потому что я не спас её.

Нашёл тело по запаху. Кровь. Дым. Обрывки ткани. Не сразу понял, что это она. Выл, как зверь, лишённый воздуха. А потом пришла тишина. Пустая. Мёртвая.

И только тогда врачи сказали: ребёнок выжил. Крошечная капля жизни — чудом. Или потому, что в ней билось что-то сильнее смерти.

Три дня комы. Один шанс. Они успели. И я подписал бумаги. Отдал приказ: переместить эмбрион в частную лабораторию. Под замки. Под коды. Подальше от стаи.

Чтобы не достался никому. Даже мне. Я поклялся: никогда. Ни одна чужая женщина не получит право вынашивать то, что осталось от неё. Это был мой отказ. Моя клятва. Моя последняя власть над судьбой.

И именно её — нарушили. Сейчас передо мной лежит отчёт. Белый лист. Печать клиники. Подписи. Сухие формулировки, будто речь идёт не о моём ребёнке, а об эксперименте. О чьём-то праве решать вместо меня. Я читаю строку. Потом следующую. Возвращаюсь к первой. Снова. И снова.

Пока пальцы не сжимают край стола так, что трещат суставы. Пока не чувствую, как внутри что-то ломается. Они решили поставить меня перед фактом. Загнать в угол. Дождаться, что я смирюсь.

Кто-то решил: если я молчу — значит, не чувствую? Что можно подсадить эмбрион. Без разрешения. Без страха. Ошиблись.

Я хочу знать имена. Каждого, кто подписал. Кто провёл. Кто одобрил. И я хочу, чтобы они боялись меня до конца своих жизней.

Открываю дверь машины и выхожу. Даже не хлопаю ею. Я не звоню, не предупреждаю, не прошу встречу. Я не клиент. Не пациент. Я — Альфа. И я пришёл вернуть то, что у меня украли.

Глава 2

Клиника.

Стеклянные двери громко распахиваются. Одна из створок ударяется о стену с глухим стуком, от которого кто-то вскрикивает в холле. Тонкое стекло в алюминиевой раме трескается.

Медсестра за стойкой роняет планшет. Он падает на пол и остаётся лежать. Никто не спешит его поднять. Она смотрит на меня как на хищника, которого по ошибке впустили в стерильный вольер.

Запах страха заполняет воздух. Резкий. Сладковатый. Живой. Хорошо. Так и должно быть.

Из коридора выходит врач. Замирает, встречаясь со мной взглядом, и — уходит в сторону, не сказав ни слова.

Другой охранник сбавляет шаг и резко поворачивает голову, будто заметил трещину в идеально ровной стене. Система оповещения сработала. Они знают. Поздно. Я уже внутри.

Тишина мгновенно становится вязкой. Никто не говорит. Никто не поднимает глаза. Ни одного прямого взгляда, ни одного шага вперёд.

Воздух тяжелее с каждой секундой, словно в здании собирается гроза. Сердца бьются быстрее — я слышу это, как удары барабанов. Каждый хочет сбежать. И правильно.

Пусть воздух напитает хищника. Пусть стены загудят напряжением. Пусть каждый здесь поймёт: в здание вошёл не человек.

Я не кричу. Не размахиваю руками. Опасность — не в словах. Опасность — в присутствии.

— Где главный врач? — Голос ровный. Низкий. Спокойный.

Медсестра вздрагивает. Пальцы зависают над клавиатурой, дыхание сбивается. Лицо бледнеет.

Она начинает говорить — и тут же запутывается:

— Я… эээ… доктор Ларинов… он на втором этаже… приём… я могу…

Слова ломаются. Запах страха — мгновенный, плотный. Он заливает приёмную с головой.

— Вызови его. Немедленно. — Всё тем же тоном. Без нажима. Но за этой фразой — тишина, в которой можно услышать, как трещит напряжение.

Она сглотнула. Повернулась к терминалу.

— Простите… мне передать, от кого?..

Я сделал шаг. Один. Ей хватило. Она мгновенно прижалась к стойке, как к последнему укрытию.

— Скажи: пришёл Чернов, — произнёс спокойно.

Полсекунды тишины.

В её глазах — ни понимания, ни воли. Только тело, которое осознало: рядом — хищник.

Она медленно потянулась к кнопке вызова. Словно любое резкое движение могло закончиться плохо.

— И добавь: если он не выйдет сам — я зайду, — сказал я. Чётко. Как приказ. Без угрозы. Без эмоций.

Каждое слово звучит негромко — но так, будто уже отдан приказ. И его никто не посмеет не выполнить.

Тон, от которого слушаются. Даже не поняв — зачем.

Тон, с которым убивают. Без крика. Без эмоций.

— Да, конечно… сейчас… — сипит девушка.

— Ты уже теряешь время, — бросаю спокойно, разворачиваясь к окну.

Смотреть на неё больше не имело смысла. Она всё поняла.

Дверь открывается почти сразу. Без охраны. Без попытки оттянуть момент.

Главврач заходит один. Шаг — быстрый. Но неуверенный. Халат — сбит набок, руки в движении — не знают, куда себя деть. Взгляд скачет.

Тревога в нём — в каждом жесте. В дыхании. В том, как не поднимает глаз.

— Артём… — начал он, но сразу запнулся.

Я не поворачиваюсь.

Стою у окна, сцепив пальцы за спиной. Смотрю сквозь стекло — за пределы здания. Внутри — только контроль.

— У тебя минута, — говорю чётко. — Объясни.

Он сглотнул. Медленно. Слишком шумно.

— Это… ошибка. Я клянусь. Документы были не до конца оформлены. Система выбрала омегу из резервного списка. Она была после хирургии… Я не видел финальный протокол, я не давал одобрения…

Поворачиваюсь.

— А теперь ты его видишь, — спокойно говорю.

В голосе — ни ярости, ни угрозы. Только факты. И этого достаточно.

Он делает шаг назад. Автоматически.

— Мы… мы сразу всё отследили. Эмбрион прижился. Омега в порядке. Нет отторжения, нет угроз. Мы контролируем.

— Ты подсадил мой эмбрион, — перебиваю. — Омеге. Без допуска. Без разрешения.

— Это было вынужденно, — заикается он. — Я признаю, это не по плану, но ребёнок жив.

— Ты взял то, что я охранял четыре года. И вложил в первое попавшееся тело, — медленно, почти шёпотом.

Шаг вперёд. Он — назад.

— Ты ничего не контролируешь, — голос становится твёрже. — Ни тело. Ни срок. Ни последствия.

— Сейчас ты жив только потому, что она вынашивает моего ребёнка .

— Но если с ним что-то случится — ты первый, кого я закопаю.

Он молчит. Взгляд — в пол. Плечи опущены. Врач ушёл. Остался только человек, который понимает: его время почти вышло.

— Кто она? — спрашиваю без нажима.

Он молчит. Потом тянется к планшету. Медленно. Как будто любое движение может стать последним.

— Юлия Воронова, — говорит. — Омега. Двадцать восемь лет. Недавно перенесла выкидыш. Пришла на осмотр после выписки. Была в базе как стабильная.

— Как она оказалась в протоколе? — перебиваю.

Он выдыхает. Пауза. Слово — как гильза.

— Ошибка.

— Чья?

Он выдохнул:

— Младший врач. Не сверил ID. Подтянул старый шаблон — система автоматически провела её как суррогат. Совпали параметры — база выдала материал. Подсадка прошла по стандартной схеме, без ручной проверки.

— Он уволен?

— Да. Сегодня утром.

— А ты пока жив, потому что с ней всё в порядке, — говорю спокойно, не повышая голоса.

Он кивает. Медленно. Почти не дышит.

— Она знает?

— Мы пытались объяснить. Вчера. Сказали про восстановление тканей, гормональный отклик… Она слушала, но начала нервничать. Паника на фоне нестабильности — мы дали успокоительное. Сегодня она тише. Но вопросов больше.

— Где она?

— Под наблюдением. Вторые сутки. Эмбрион прижился, фон выравнивается. Пока всё стабильно.

Я делаю шаг к двери.

— Готовь документы на выписку.

— Но у нас сутки до завершения цикла…

— Она уезжает со мной, — перебиваю.

Пауза.

— И пусть тот, кто за этим стоял, молится, чтобы я на нём остановился.

Глава 3

Я была на пятом месяце, когда всё оборвалось.

Беременность шла тяжело, но я держалась. Следила за каждым шагом: питание, сон, дыхание — всё по графику. Боялась сорваться. Боялась, что тело не выдержит. Но оно выдержало бы.

Если бы не авария.

Я не помню удара. Только крик Олега. Визг шин. И — темнота.

Очнулась в реанимации. Ушибы. Трещина в ребре. Швы. И тишина. Без него. Без ребёнка.

Олег погиб на месте. Меня вытащили. Говорили — повезло. Что чудом спаслась. Но это не чудо, когда ты остаёшься одна. Когда всё, что было смыслом, вытекло с кровью на операционном столе.

Я знала: нельзя было волноваться. Эмоции — риск. Но когда тебе говорят, что его больше нет… когда внутри — пусто… никакая выдержка не спасёт.

Я сорвалась. И тело сдалось вместе со мной. Так я потеряла всё. Мужа. Ребёнка. Осталась только оболочка. Тихая. Измотанная. С зашитой серединой.

Меня отправили на «восстановление». Подлечиться. Провериться. Побыть «под наблюдением».

Полгода.

Реабилитация. Тесты. Консультации. Психотерапия — мать её. Как будто разговор способен залатать то, что внутри выжжено до тла.

Они говорили, что я должна восстановиться. Что тело молодое. Что организм справится. Что у омеги высокая репродуктивная ценность.

Ценность.

Так и сказали. В лицо. Как будто я — не человек, а строка в медицинской базе. Как будто моя боль — просто этап. Фаза. Лечится. А я — «восстанавливаемый ресурс». Омега. Не вдова. Не женщина, потерявшая ребёнка.

А значит — рано или поздно кто-нибудь из волков захочет взять меня в пару. Сделать ставку. Обеспечить потомство.

А я молчала. Кивала. Пила их чёртовы витамины. Отвечала на вопросы. Делала вид, что хочу жить.

На последнем этапе восстановления я ушла. Тихо. Без истерик. Без прощаний. Просто вышла из центра — и больше не вернулась.

Уехала в город. Растворилась в потоке людей. Сняла квартиру. Однокомнатную. Холодную. Простую. Но свою.

Нашла работу — без статуса, без перспектив. Там никто не спрашивал, кто я. Им было всё равно.

Готовила себе завтрак. Ходила в магазин. Пила кофе из дешёвой бумажной чашки. И каждый день повторяла: ты жива. Значит, можешь всё начать заново.

Училась дышать — без страха. Жить — без расписания. Без врачей и чужих рук. И впервые за долгое время никто не напоминал, что я — ресурс.

Я не хотела стаи. Не хотела альфу. Не хотела быть чьей-то.

Просто хотела вернуть себе себя. Без клейма. Без контрактов. Без инструкций, как правильно «восстанавливаться».

И я почти справилась. Почти.

В один из дней в почтовом ящике лежал конверт. Белый. Без марки. Только штамп и штрихкод. Внутри — уведомление. Обязательный медицинский осмотр. Для всех оборотней. Без исключений. Без оговорок.

Неважно, где ты живёшь, к какой стае принадлежишь. Есть ли у тебя привилегии. Проверку проходят все. Это приказ. И касается он даже таких, как я. Тех, кто сбежал. Кто пытался исчезнуть.

Ближайшая больница уже объявила даты. Я сверила по карте — тридцать минут пешком. Не придёшь — штраф. Проигнорируешь повторно — придут сами.

Я пошла. Прошла терапевта. Кардиолога. Сдала кровь. Сделала УЗИ. Ровно. Чётко. Без сбоев.

Оставался один кабинет. Гинеколог.

Села в коридоре. Смотрела в белую стену. Не чувствовала ни страха, ни тревоги. Только усталость. Хотелось просто пройти и забыть. Вернуться домой. Снова быть одной. Снова быть свободной.

Но именно там всё и сломалось.

Женщина лет пятидесяти осмотрела меня спокойно. В её взгляде не было ни участия, ни любопытства. Только врачебная сосредоточенность.

Несколько вопросов. Сверка дат. Запись в карту. Всё по протоколу. Ровно. Чисто. Без следа личного.

— Назначим ещё одно УЗИ и мазок, — сказала она. — Направление я сейчас передам. Кабинет рядом, проходите.

Внутри — кушетка. Молодой врач. По виду — только после интернатуры. Медсестра перебирает бумаги. Зачитывает вслух данные из карты.

Я сажусь, как велено. Всё кажется обычным.

— Сейчас возьмём мазок и проведём процедуру, — говорит врач. — У вас подтверждена программа, верно?

— Программа?.. — переспросила .

Наверное, профосмотр. Или реабилитация. Я кивнула. Машинально.

Он не уточнил.

Медсестра суетится с пробирками. Комментирует параметры. Называет результаты анализов. Голос спокойный.

— Ложитесь на кушетку. Сейчас УЗИ. Потом лекарство — и всё.

Говорит врач. Спокойно. Без эмоций.

Холодный гель на животе. Экран. Он смотрит. Нажимает кнопки. Записывает данные.

— Всё хорошо, — говорит наконец. — Матка восстановлена. Повторная беременность возможна. Осложнений не вижу.

Я моргаю. Не сразу понимаю. Какая беременность?

Но не спрашиваю. Просто вытираю гель.

В кабинет возвращается медсестра. В руках — шприц.

— Не переживайте, — говорит она. — Витаминный коктейль и лёгкое седативное. Стандартная процедура.

Я киваю. Слишком быстро. Слишком привычно.

Укол.

Мягкое тепло растекается по вене. Голова становится лёгкой. Веки тяжелеют.

Я пытаюсь задать вопрос. Открыть рот. Сказать хоть слово.

Но губы не слушаются.

Мир отодвигается в сторону. Медленно. Как задвигающаяся ширма.

Глава 4

Очнулась резко — будто что-то мощное вытолкнуло меня наверх, из вязкой темноты. Рывок — и я снова в теле. Тяжёлом, чужом, налитом свинцом. Оно не слушается.

Пальцы онемели, руки поджаты, дыхание рваное. Веки липнут, а над головой белый потолок и лампа, пульсирующая слишком ровно, слишком машинально.

Тишина давит. Не абсолютная — под ней слышится равномерное гудение аппаратуры. Будто сердце комнаты бьётся вместе с моим.

Я лежу на больничной койке. Простыни безупречно чистые, подушка слишком мягкая. Всё — стерильно, обезличено.

Капельница в вене. Под бинтом что-то тянет, будто под кожу вшили металл. Воздух густой от антисептика… и чего-то ещё. Страх. Не мой. Чужой, впитавшийся в стены.

Пробую подняться. Мышцы будто из ваты. Голова кружится, дыхание сбивается. Падаю обратно. Мир плывёт, растворяется, остаётся за стеклом.

Дверь открывается без стука.

Входит женщина. Средних лет. В форме, но без халата. Уверенная походка, ровная осанка, лицо без эмоций. Ни удивления, ни сочувствия. Она смотрит так, как смотрят те, кто давно научился не показывать, что думает.

— Доброе утро, — произносит спокойно. Голос ровный, отрепетированный.

— Всё прошло хорошо. Организм отреагировал стабильно.

— Что… — мой голос срывается, хриплый, будто царапнутый изнутри. — Что вы мне ввели?

— Не волнуйтесь, — отвечает она с прежней безупречной нейтральностью. — Витамины. Жидкость. Немного седативного. Всё под контролем. Ваши показатели в пределах нормы.

Слова доходят сквозь вату. Но внутри неспокойно.

Тело изменилось. Это не боль. Не жар. Даже не слабость. Это ощущение «не-своего». Будто границы моего «я» сместились. Будто я — уже не одна.

— Я могу встать? — шепчу.

— Лучше полежите. Скоро будут готовы окончательные анализы. На первом этапе всё прошло отлично, — она улыбается. Слишком быстро. Слишком автоматически.

Я не спрашиваю, что они называют «первым этапом». Потому что уже чувствую: ответы мне не понравятся. Знала: это не мой выбор.

Это не походило на обычный осмотр. Меня не выписывали, не отпускали домой, не объясняли. Просто держали. Под наблюдением. Тихо. Стерильно. Профессионально. Но — не по-человечески.

Лежала на койке и смотрела в потолок, пытаясь понять, что со мной не так. Капельница капала ритмично, будто метроном, отмеряющий чужую волю. Медсёстры заходили молча, делали своё и уходили, избегая взгляда. С каждой минутой тревога только росла.

Живот тянуло глухо, глубоко — словно где-то внутри что-то запустили без моего согласия. Организм включили в процесс, которого я не хотела.

И тогда я ощутила её. Волчицу. Мою.

Ту, что молчала все эти месяцы. После потери ребёнка она будто умерла вместе с ним — слабая, сломанная, придавленная тишиной. Но сейчас, под кожей, она подняла голову. Дрожащая. Слабая. Живая.

Стук в дверь резанул. Резкий, требовательный. Не спрашивающий.

В палату вошёл мужчина. Белый халат, ровная осанка, движения без суеты. Лицо спокойное, но слишком закрытое. Взгляд прямой, будто он давно привык смотреть людям в глаза и не искать там ответа.

— Юлия Воронова? — уточнил он.

Я кивнула, хотя горло перехватило.

— Ларинов. Главный врач. Мне поручено объяснить, — сказал он, присаживаясь на край стула у моей койки. Голос — ровный, поставленный, без оттенка вины или сочувствия.

Он говорил так, будто озвучивал диагноз. Не просьбу. Не выбор. Приговор.

— Ваша карта попала в список участников программы ВРТ. — Каждое слово он произнёс чётко, холодно. — Система подтянула протокол по вашим параметрам. Дежурный врач подтвердил готовность и осуществил перенос эмбриона.

Секунда. Другая. Внутри что-то оборвалось.

— Эмбрион? — губы едва слушались, голос сорвался, стал хриплым. — Это… какая-то шутка?

Он молчал. Не отводил взгляда, но и не давал ответа. И этим молчанием он сказал больше, чем мог бы словами.

Волчица внутри зарычала. Слабый, рваный звук — но от него у меня пробежал холод по спине. Я чувствовала: она поняла быстрее меня.

Меня использовали. Моё тело. Моё право. Без разрешения альфы. Без моего согласия.

Вены будто налились льдом. Дыхание стало неровным. Мир зашатался, будто стены палаты сдвинулись ближе.

— Вы серьёзно?.. — слова сорвались с губ, но прозвучали слишком тихо. Почти как чужие.

А он всё так же сидел напротив. Спокойный. Отрешённый. Как будто я не женщина. Не омега. А просто материал.

— После того, как я потеряла своего ребёнка… — слова вырвались резким шёпотом, ломким, как стекло, — вы решили просто «попробовать снова»? Без моего согласия?

Гнев вспыхнул мгновенно. Не крик — пламя внутри, обжигающее каждую клетку. Горло перехватило, но я всё равно пыталась говорить. Это не ошибка. Это издевательство.

Ларинов не дрогнул. Его лицо оставалось каменным, как будто я произнесла не обвинение, а вопрос о расписании процедур. Никакой реакции. Ни жалости, ни даже раздражения. Только холодная пустота.

Он нажал кнопку на панели. Движение уверенное, отрепетированное. Как будто знал: я взорвусь. Как будто ждал.

В дверь вошли двое. Медсестра в маске — лицо закрыто, глаза отрешённые. И молодой парень в форме — широкий, высокий. Оба двигались синхронно, бесшумно. Не смотрели на меня, словно я уже перестала быть человеком.

— Вам нужно отдохнуть, — произнёс Ларинов. Голос ровный, безупречно спокойный. Он даже не посмотрел в мою сторону. — Организм перенёс стресс. Это безопасно. Стандартная процедура.

Я попыталась сказать «нет». Губы дрогнули, но звука не вышло. Горло будто стянули изнутри.

Игла скользнула в капельницу — не в вену, не в руку. Прямо в прозрачную трубку, где раствор уже бежал в мою кровь. Всё было сделано холодно, уверенно, без лишних движений.

Через несколько секунд мир начал расплываться. Сначала фонари за окном превратились в пятна света. Потом стены будто наклонились. Тело налилось ватой, пальцы потеряли силу. Мысли вязли, как мухи в мёде. Гнев исчез. Вместе с голосом. Вместе с правом сопротивляться.

Глава 5

Найти изолятор оказалось проще простого. Запах волчицы ударил в нос, едва я ступил на нужный этаж. Чистый. Тонкий. Живой. Слишком настоящий для этой стерильной, мёртвой больницы.

Волк внутри ощетинился — не от ярости, от инстинкта. Он знал. Она здесь. Его пара. Его запах. Его жизнь. Узнавал её так же безошибочно, как когда-то узнал смерть — тогда, на границе, когда потерял другую.

Шёл медленно, шаг за шагом, каждый удар подошвы отдавался гулом в висках. Персонал рассыпался передо мной, как тени. Никто не осмелился остановить, спросить, встретить взгляд. И правильно. У меня была цель. Один запах. Одна дверь.

Изолятор.

Я остановился, ладонь легла на холодный металл ручки. Рывок. Дверь распахнулась так резко, что ударилась о стену. Щелчок. Гулкий стук. Тишина — треснула пополам.

Она вздрогнула.

Хрупкое тело под белой простынёй. Бледная кожа, дрожащие пальцы. Взгляд застыл в одной точке на стене, будто там можно найти спасение. Она сидела, вжимаясь в угол, слишком маленькая для этой палаты.

И запах. Боль. Узнаваемая до дрожи. Тот самый, что я уже когда-то чувствовал — запах утраты.

Волк внутри взвыл.

Её глаза — широко распахнутые, испуганные, как у зверька, загнанного в угол.

Сделал шаг внутрь. Тяжёлый. Медленный. И сразу почувствовал, как воздух между нами натянулся — как проволока под током. Каждое моё движение отзывалось дрожью в её теле.

— Ты Воронова? — спросил я. На самом деле не для ответа. Просто сверял: запах и лицо. Чтобы убедиться. Совпадают.

Она кивнула. Медленно. Будто боялась, что резким движением нарушит хрупкое равновесие. И, по правде сказать, правильно делала.

Я сделал шаг. Потом ещё один. Она не отшатнулась, только сильнее вжалась в спинку койки. Но глаза не отвела. Смотрела прямо.

— Ты знаешь, что внутри тебя? — остановился в трёх шагах. Ближе не надо. Моё присутствие и так давит.

— Мне сказали… — голос сорвался на шёпот, дрожащий, будто шаг по тонкому льду. — Что произошла ошибка. Что это… эмбрион.

Замолчал. На секунду. Но этой секунды хватило, чтобы ощутить, как внутри поднимается волк.

— Не эмбрион, — произнёс медленно, отчётливо. — Это мой ребёнок.

Она вздрогнула. И вместе с ней — что-то внутри. Волчица. Слабый отклик, как едва слышный рык, но живой. Я почувствовал её. Она слышала каждое моё слово.

— Я не соглашалась! Я не просила! — сорвалась она. Голос дрогнул, но не стал истерикой. В нём звучала боль. Настоящая. Та, что переживает только та, кто уже теряла.

Она смотрела на меня, и в её взгляде я читал приговор.

Я не двинулся с места. И не нужно было. Власть альфы не в шаге вперёд. Власть — в том, что даже стоя у двери, ты заполняешь собой весь воздух.

— Мне всё равно, на что ты не соглашалась, — ответил ровно. Голос был холодным, без угрозы, без надрыва. — Меня интересует только одно: ты носишь моего ребёнка. Ты родишь его.

Её глаза вспыхнули. В них смешалось всё сразу — злость, боль, страх. Но поверх всего — упрямство. Та самая внутренняя твёрдость, которая не позволяла ей опустить голову даже здесь, в этой стерильной клетке.

Она смотрела прямо, не моргала, не отвела взгляд. И я понял: её уже пытались сломать. Давили, лишали права на голос, загоняли в угол. Но до конца так и не смогли.

В ней оставалась сила — пусть скрытая, раненая, но настоящая. И если прижмут ещё сильнее, она не сдастся. Она укусит. Даже если самой будет больнее.

Волк во мне рычал глухо. Злился. Потому что она — чужая. Не моя пара. Не та, кого я должен был взять. Но именно она теперь носила то, что мне дороже всего. Последнее, что у меня осталось.

И на этом заканчивались все «если» и «почему». Здесь не было случайности. Был только факт.

Она теперь — моя территория. Носительница моей крови. Мой выбор. Моя ответственность.

И плевать, что она меня ненавидит. Плевать, что её взгляд полон боли и презрения.

Её ненависть не имеет значения. Значение имеет только то, что внутри неё — мой ребёнок.

Я окинул взглядом палату. Стерильность. Запах лекарств. Чужая тишина. Здесь для неё нет места.

— Собирайся, — сказал я, и голос прозвучал окончательно. — Ты едешь со мной.

— С чего бы это вдруг? — огрызнулась она.

Голос звучал резко, но в нём ощущалось больше слабости, чем силы. Волчица скалила зубы, пытаясь продемонстрировать свою ярость. Она была ранена, зла и беспомощна.

Я видел таких. Они всегда думают, что у них есть выбор.

— Не будь дурой, — произношу ровно, медленно ведя взглядом сверху вниз. Не торопясь. Долго. Чтобы каждая секунда прожигала ей кожу. — Будешь жить у меня. Там безопасно. И там всё под контролем. Моим.

— Я никуда с вами не поеду! — выкрикнула, срываясь на крик. Упрямство в голосе звучало красиво. Я слышал, как под его поверхностью дрожит истерика. Тонкая, хрупкая, едва удерживающаяся от слома.

— Неверный ответ, — отрезаю. Спокойно, холодно. Без эмоций. Просто констатирую её будущее.

Она сжимает кулаки, шипит:

— Вы мне никто!

Я делаю шаг. Один. Медленный. Воздух в палате становится густым, вязким. Волк внутри меня нависает над ней, давя инстинктами. Голос понижается, переходя в рычание на грани слов.

— Ошибаешься, девочка. Я тот, кто решает, что будет с тобой. Ты — всего лишь та, кто выносит моего ребёнка. И на этом твоя роль заканчивается.

Она замирает, её дыхание срывается на хрип. Но взгляд остаётся твёрдым, дерзким, с вызовом.

Стакан в её руке резко летит в меня. Брызги воды разлетаются по стене, осколки стекла падают на пол. Я спокойно отступаю в сторону, даже не моргнув.

Я смотрю только на неё.

— Прекрасно, но бесполезно, — говорю я.

Дверь распахивается. Вбегает медсестра, лицо белое от испуга.

— Что здесь происходит? Всё в порядке?

Я не поворачиваюсь к ней, мой взгляд прикован к Юлии. Прямой, неумолимый. Чтобы она поняла: выхода нет.

— ВЫшла вон, — говорю спокойно, но в воздухе повисает напряжение.

Глава 6

Он стоял надо мной, нависал, перекрывая всё пространство, пока я жалась к стене на кровати, загнанная в угол, как зверёк в клетке.

— Через пятнадцать минут, чтобы была готова, — бросил он и вышел, даже не оглянувшись.

Дверь хлопнула гулко, будто удар по вискам. Только тогда я смогла вдохнуть. Воздух ворвался хрипло, рвано, будто всё это время я держала дыхание и теперь училась дышать заново. Его запах медленно рассеивался, но тяжесть не уходила — камнем давила грудь.

Я осела на постель. Она заскрипела подо мной — чужая, ненадёжная. Ноги дрожали от слабости. Пальцы не слушались, дрожали мелкой дрожью. Сердце билось так неровно, что казалось — оно само не знает, продолжать или сорваться.

Тело было словно после тяжёлой болезни. Любое движение — как карабканье из глубокой ямы. Потянулась к одежде. Джинсы показались мокрыми, свинцовыми. Натянула одну штанину, потом вторую, и после каждого рывка приходилось останавливаться, чтобы не упасть.

Кофта зацепилась за волосы, ткань липла к коже. Всё было чужое, не моё. Будто тело сопротивлялось самой попытке собраться. Голова гудела, в ушах звенело, пульс бухал в висках.

Трижды пыталась застегнуть пуговицу, пока пальцы не подчинились. Кроссовки натянула, осев прямо на пол — подняться не было сил, ноги не держали.

Дышала — но в лёгких будто лежала вата: влажная, тяжёлая, давящая. Поднялась, вцепившись в тумбу. Голова закружилась, плечи ломило, мир качнулся, пошёл ходуном, как палуба в шторм.

Дверь. Нужно выйти. Хоть шаг. Хоть два.

Толкнула створку. Свет полоснул по глазам — резкий, ослепляющий. Коридор пуст. Тишина.

Шанс. Может, последний.

Поплелась вперёд, шаркая ногами. Пальцы скользили по стене, цеплялись за поручень, будто от этого зависела жизнь. Сердце стучало не в груди — в горле, сбивчиво и громко. Колени подгибались, дыхание рвалось обрывками. Казалось, ещё шаг — и конец.

— Что они мне вкололи?.. — губы едва шевельнулись, звук сорвался тише вздоха. Голос чужой, как у пьяной. Только хуже. В пьяном можно отпустить, плыть по течению. А тут оставалось лишь цепляться — за стены, за воздух, за саму себя.

Тело не слушалось. Мышцы — пустые, как выжатые, будто их выскребли изнутри. В животе тянуло, вязко и липко, не боль, а тяжесть, которая медленно тянула вниз. Я знала: один неверный шаг — и всё. Малыш. Я. Всё вместе рухнет. Второго раза я не вынесу.

Перед глазами — лестница. Каменный обрыв, ступени тянулись в темноту. Я застыла, прижавшись к стене. Нет. Не спущусь. Ни шага вниз. Это пропасть. Лифт. Только лифт. Пусть камеры, пусть люди услышат — плевать. Главное — выбраться.

Пальцы дрожали, когда нажала кнопку. Звук — резкий, металлический, будто удар по нервам. Двери расползлись в стороны. Шагнула и почти сразу осела, сползая вдоль холодной стены. Ноги не держали, подламывались, будто их и вовсе не существовало.

Давление в висках нарастало, голова тяжела, как камень. Веки налились свинцом, тянули вниз. Дыхание срывалось, обрывалось, то хватало воздуха, то снова глоток пустоты. Мир вокруг дрожал, плыл, будто я погрузилась под воду. Единственное, что понимала — кабина катится вниз.

Звон. Двери разъехались. Передо мной — холл. Белый, стерильный, яркий до боли. Свет полоснул по глазам, режущий, холодный. Люди мелькали тенями: белые халаты, планшеты в руках, торопливые шаги. Суета вокруг, но словно за стеклом. Никто не смотрел. Никто не видел.

Я двинулась. Тяжело, медленно, будто сквозь вязкое болото. Каждый шаг давался с усилием: один — сердце ухает, второй — колени подгибаются. Ещё шаг, и кажется, земля уходит из-под ног. Но я продолжала тащить себя вперёд.

Хлопок двери. Звонкий, гулкий. Я вздрогнула, едва не упала. Сердце ухнуло в пятки. Я вжалась в стену. Почти дошла. Почти…

И тут — хватка. Пальцы врезались в плечо. Сильные. Ледяные. Рывок — и меня разворачивает, будто безвольную тряпичную куклу.

— Ты что творишь?! — рык. Голос низкий, давящий, будто толчок под рёбра. Не вопрос. Приговор.

Не успела вымолвить ни слова. Он подхватил меня на руки. Легко, словно я ничего не весила. Шаги широкие, стремительные, жёсткие. Он вынес меня, не оставив ни секунды на сопротивление. Я снова в ловушке. Без выхода.

Хлопок дверцы. Сиденье холодное, кожа липнет к спине. Он пристёгивает меня — резко, бесцеремонно, точно.

— Так. Не смей отключаться, — произнёс глухо, с нажимом.

Пальцы коснулись живота. Коротко. Жёстко. Проверка. Контроль.

— Этот идиот вколол тебе седатив. Полную дозу, — выдохнул сквозь зубы. — Ты бы не дошла. Осела бы на лестнице. Сломалась. Убила себя и… — он резко обрубил фразу. Между нами повисла тягучая, давящая пауза. Вторая дверь хлопнула. Он опустился рядом. Молчит. Не смотрит. Только дышит. Но даже этого достаточно, чтобы понять: рядом — опасность. Не вспышка ярости. Холодный, собранный контроль. Он держит себя. И держит всё вокруг.

А я… я не держу ничего. Веки тяжелеют. Мир тает. Звуки глохнут. Волчица замирает. Внутри — пустота. Тишина. Я не знаю, кто он. Но знаю наверняка: теперь он решает. За нас обоих.

Сознание возвращается не сразу. Медленно, слоями. Не ударом, а как рассветный туман, что неспешно рассеивается.

Сначала — запах. Хвоя. Смола. Свежее дерево. Не больничный антисептик, не холод химии и страха — а живой аромат, густой, согревающий.

Открываю глаза. Надо мной — деревянный потолок. Не ровный, не стерильный. С прожилками, сучками, следами зим. Он — живой.

За окном — сосны. Тени кроны скользят по стенам. Солнечные пятна дрожат на подоконнике. Свет не режет — он греет.

Лежу в кровати. Настоящей. Большой. Матрас упругий, держит форму. Простыни — белые, но без той въедливой химии, которая тянется из капельниц. Одеяло тяжёлое, придавливающее.

Комната — деревянная. Стены дышат теплом. Пол — шероховатый, не скользкий, не ледяной. Здесь уют не выставлен, не показной. Он врос в пространство. И это тревожит.

Глава 7

Забираю документы. Выписку отдам своим — пусть прошерстят всё: каждую строчку, каждую цифру, каждый анализ. Мне всё равно, кто здесь мнит себя специалистом — я не доверяю этим людям ни на грамм.

Открываю электронную карту — и будто удар в виски. Резко. Чётко. Прописанный препарат: седатив третьей группы.

Не базовый. Не успокоительный для снятия стресса. Этот вводят самцам. Тем, кто сорвался. Кто потерял контакт с волком. Кто опасен для себя и окружающих.

Но не самке. И тем более — не беременной.

Я поднимаю взгляд. Медленно. Врач за столом втягивается в кресло, будто старается исчезнуть.

— Вы вообще понимаете, что сделали? — голос тихий, но режет под кожу. Не вопрос. Приговор.

Он захлёбывается словами, покрывается пятнами.

— Препарат был… в допустимой дозировке… всё по протоколу… господин Чернов…

— Вы ввели седатив волчице, — перебиваю жёстко, каждое слово — как отрез.

— Беременной. В состоянии потери. В уязвимости. Внутри неё — моя кровь. А вы влили ей яд.

Он замирает. Понимание доходит, но уже поздно

— Такой уровень седатива глушит не только тело, — говорю глухо. — Он подавляет зверя. Рвёт связь. Оставляет её пустой и беззащитной.

Пауза. Перед глазами — картина, от которой выворачивает: коридор; Юлия выходит; ноги дрожат; ступени; пустота; падение; удар; кровь на бетоне. И тишина.

Пальцы сжимаются в кулак, суставы белеют. Волк внутри поднимается, бьётся, рвётся наружу. Я удерживаю. Пока.

— Вы понимаете, что будет, если она встанет? — спрашиваю тихо. Ровно. Но в каждом слове сталь.

Он молчит.

— Поэтому она под наблюдением… — врач старается говорить спокойно, но голос срывается. — Завтра мы снизим дозу. Всё под контролем…

Я делаю шаг — и этого хватает, чтобы он замолчал. Смотрю прямо, не отрывая взгляда, пока он не опускает глаза.

— Нет, — произношу низко. — Не завтра. Сегодня. Я забираю её сейчас. И молитесь, чтобы она выкарабкалась.

Он застывает. Бледнеет. Дышит тяжело. Всё понял.

— Потому что если с ней что-то случится… этой клиники не будет. Ни названия. Ни стен. Ни тебя.

Разворачиваюсь. Дверь хлопает, стекло дрожит в раме. Шаги быстрые, злость кипит, толкает изнутри. Она живая. Она требует выхода.

Иду к палате — и вдруг замираю.

У стены — силуэт. Хрупкий, будто нарисованный тенью. Спина согнута, плечи подрагивают. Пальцы вцепились в поручень так, что костяшки побелели. Она держится — не стоит, а висит на нём, как на последней опоре.

Юлия.

Пытается выпрямиться, но колени дрожат, подламываются. Дыхание сбивчивое, короткое. Всё её тело не живёт, а трепещет, будто от каждого движения может развалиться.

— Чёрт… — вырывается из груди. Голос срывается, низкий и хриплый. Не приказ, не рык — сжатый до предела крик боли, страха и ярости.

Рвусь вперёд. Два шага, третий — и она уже соскальзывает вниз, теряет опору. Успеваю подхватить. Её тело — лёгкое, как пустая оболочка, дрожит в руках мелкой судорогой. Лоб ударяется в мою грудь, дыхание горячее и рваное. Ни слова, ни звука — она слишком слаба даже для стонов.

Держу крепко. Внутри всё горит. Волк рвётся наружу, требуя разорвать тех, кто довёл её до этого. Но я вжимаю злость в себя. Сейчас главное — она.

Выношу. У входа ждёт машина. Дверь открыта. Укладываю её осторожно, как хрустальную: поддерживаю спину, держу за талию, пристёгиваю ремнём, накрываю пледом, поправляю подголовник. Всё точно. Без права на ошибку.

Она бледная, как снег. Цвет ушёл с лица, губы обескровлены. Только глаза — стеклянные, полузакрытые.

Минуту назад она ещё держалась. Пыталась идти, говорить. А теперь — отключилась. Голова упала на плечо. Пустота.

Я сжимаю челюсть, достаю телефон.

— Громов, — отвечает сразу.

— «МедАрт». Нужна вся информация. Владельцы, главврач, поставки, лицензии, кто прикрывает, кто подписывал протоколы. Каждый.

Пауза. Он понял.

— Срок?

— Вчера, — отрезаю. И сбрасываю.

Глушу двигатель. Просто сижу рядом. Слушаю, как она дышит. Тихо, сбивчиво. Но дышит. Сейчас это единственное, что имеет значение. Всё остальное будет потом. Главное — она живая.

А значит — будет спасена. Я позабочусь. Лично.

Телефон кладу в подстаканник. Смотрю на неё. Юлия почти не двигается. Точнее, двигается — грудная клетка едва заметно поднимается и опадает. Но сердце бьётся. Я слышу ритм, ловлю его, держу в себе.

Медленно набираю второй номер. Машина уже покидает стоянку.

Один гудок. Ответ быстрый.

— Павел Валентинович, это Чернов. Нужна помощь. Срочно.

— Слушаю, Артём.

— Омега. Беременна. Мой ребёнок. В крови — седатив. Доза неизвестна. Состояние нестабильное. Мы в пути.

На том конце — тишина. Потом сдержанный выдох. Не шумный — напряжённый.

— Встречу вас у дома. Комнату подготовим. Аппаратура будет на месте. Осмотрю сразу.

— Сделайте всё, что потребуется.

— Уже выхожу.

Сбрасываю вызов. Пальцы постукивают по кожаной обивке, будто ловят её дыхание, пытаются удержать его ритм.

Она держится. Но на грани. Теперь всё зависит от нас. Машина въезжает во двор. Ворота распахиваются плавно, бесшумно. Всё так, как должно быть.

Это мой дом. Моя территория. Здесь я контролирую каждый шаг. Каждый вдох. У крыльца уже ждёт медсестра. В форме, с планшетом. Ни одного лишнего движения, ни слова.

Выходя, подхватываю Юлю на руки. Никому не позволю прикоснуться. Она — только в моих руках.

Её кожа горячая, пальцы дрожат, будто от холода. Она почти не ощущает, что я её держу.

Комната готова. Просторная, светлая. Ни острых углов, ни запаха больницы.

Постель — плотное, чистое бельё. Аппаратура оживает только тогда, когда я сам укладываю её на матрас. Аккуратно. Медленно. Так, как будто держу не тело, а тонкую грань между жизнью и смертью.

Мы с Климовым уходим в кабинет. Дверь за нами закрывается плотно, глухо. Без слов. Без пауз. Только факты.

Глава 8

Я сидела на кровати, плотнее забираясь в плед. Комната казалась слишком тихой.

Дверь распахнулась плавно — без скрипа, без суеты. Вошёл мужчина лет сорока. Не охрана. И не тот, кто был в палате. Прямая спина, ровный шаг, папка помещена под локтем.

Лицо — спокойное, собранное. Ни давления, ни холодной отстранённости.

Взгляд не впивался, но и не соскальзывал. Он просто подошёл и расположился в кресле рядом.

— Добрый день, Юлия, — негромко. — Павел Климов. Личный врач Артёма Чернова.

Я кивнула. Голоса не нашлось.

Он выдержал паузу, затем тем же мягким, ровным тоном:

— Я веду ваше наблюдение. Сегодня — осмотр, разговор, ответы на вопросы, если они появятся.

— Где я? — почти шёпотом.

— В доме Артёма. Территория Южной стаи. Медблок. Периметр под охраной. Здесь вы в безопасности.

— Почему я здесь?

— Потому что, останьтесь вы в той клинике, всё могло закончиться иначе.

Он чуть подался вперёд, не вторгаясь в границы.

— Вам ввели седатив третьей группы — препарат для жёсткого подавления альф-реакций. Но вы — омега. И вы беременны.

Я застыла. Лицо держало спокойствие, а внутри всё сжалось в тугой узел.

Он заметил, как я напряглась.

— Назначение сделали по старому протоколу, — сказал он ровно. — Ваш ID подтянул некорректные данные. Вас подключили и запустили процедуру. Без сверки. Без анализа текущего состояния. Это не ваша вина, Юлия. Это системная ошибка. Грубая. Опасная.

— Ошибка?.. — едва слышно выдохнула я.

Он кивнул коротко:

— Но несмотря ни на что… эмбрион прижился.

Павел замолчал, будто выбирая каждое слово.

— Это значит, ваш организм не отторг беременность. Он держит. Он борется.

Отвернулась. Внутри напряглась волчица — не зарычала, не ударила лапой, а просто затаилась, вслушиваясь.

— Я видел вашу карту, Юлия, — продолжил он мягко. — Знаю, что вы уже теряли. И понимаю, какой ценой далось выживание после.

Молчание. Только сердце гулко било в висках.

— Бояться — естественно, — добавил он. — Но сейчас вы под наблюдением. Под защитой. Гормоны стабилизировались, пульс ровный, температура в норме.

Он сделал паузу и произнёс жёстко, с акцентом:

— И главное — эмбрион жив.

Я вздрогнула.

— Я не хотела… — голос дрогнул, сорвался. — Я не смогу снова пройти через это.

— И не пройдёте, — сказал он, твёрдо, без права на сомнения. — Я здесь, чтобы этого не случилось. Чтобы защитить вас и ребёнка.

Подняла взгляд — впервые посмотрела на него открыто.

— А он? Артём?.. Он тоже считает, что может решать за меня?

Климов слегка наклонил голову, не отводя глаз:

— Он считает, что не имеет права на вторую ошибку. Не после того, что уже потерял. Да, он жёсткий. Иногда — слишком. Но каждое его решение рождается не из безразличия. А из страха потерять ещё раз.

Я не ответила.

— Вы не заперты, — голос Климова оставался ровным. — Но вы под охраной. Покинуть это место сейчас — значит подвергнуть опасности и себя, и ребёнка.

Слово прозвучало, как вспышка в темноте. Страшное. Настоящее. Живое.

— Я хочу остаться одна, — сказала тихо.

Он кивнул и поднялся. Двигался легко, почти бесшумно.

— Если что-то понадобится — кнопка у кровати. Завтра начнём выводить остатки препарата. Через сутки организм очистится. Потом — восстановление. Для вас. И для неё.

Пауза. Его взгляд задержался на мне дольше, чем нужно.

— Для волчицы тоже.

Он развернулся и вышел. Дверь закрылась мягко, без звука.

Осталась одна. Но впервые за долгое время мысль не обожгла, а согрела: возможно, это не конец. Возможно, это начало.

На пороге появилась девушка — та самая медсестра. В руках поднос.

— Вам пора поесть, — негромко сказала она и чуть склонила голову.

Подойдя к столику, аккуратно опустила поднос и сняла крышку.

В нос ударил тёплый запах — мясной, пряный, густой. Рагу. С олениной, корнеплодами, специями. Рядом — ломоть свежего хлеба. И стакан морса — рубиновый, терпкий.

Желудок ответил мгновенно — громким, предательским урчанием. Я заметила, как уголки её губ дрогнули в едва заметной улыбке. Не насмешливой — человеческой.

— Всё проверено, — спокойно сказала она. — Мясо чистое. Морс домашний. Поешьте спокойно. Я выйду. Позову, когда нужно будет убрать.

Она развернулась и ушла. Дверь снова закрылась мягко.

Осталась с тарелкой, пахнущей домом. С желудком, который уже не просил — требовал. С телом, что впервые за много дней не дрожало от страха.

Тарелка опустела почти сама собой. Я не торопилась, не глотала жадно — но остановиться не могла. Каждый кусок словно впитывался в тело, возвращая ему память о том, что значит — жить.

Когда всё закончилось, я откинулась на подушки. Сытость разливалась медленно: тёплая, тяжёлая, почти плотская. Голод стих. Мысли стали чище. Внутри наступила тишина.

Не пугающая. Не натянутая. Настоящая.

Волчица ворочалась глубоко внутри — не загнанная, не израненная. Живая. Спокойная. Она снова была со мной.

Повернула голову к окну. За стеклом — лес. Высокие сосны, влажные тени, золотой свет на верхушках. В лёгком колыхании ветвей — зов.

Я не чувствовала запахов: стекло надёжно отрезало их. Но она помнила. Хвою. Сырую землю. Дым. Шерсть. Свободу.

Ей не нужно было бежать. Нужно было просто — быть. Выйти. Ступить. Вдохнуть. Упереться лапой в шершавую кору. Опустить нос в траву. Слушать не людей, а лес.

Где каждый звук имел смысл: крик птицы, шелест корней, порыв ветра, топот зверя, тяжёлый пульс земли.

Я вздохнула. И она тоже — глубже, тише. В груди расправилось что-то забытое. Инстинкт. Тепло и сила. Но тут же натянулся внутренний поводок. Разум держал.

Можно ли?.. Никто не говорил. Ни «да». Ни «нет».

Я снова посмотрела в окно. И почувствовала: она пошевелилась. Осторожно. Без толчка, без рывка. Просто напомнила о себе.

Глава 9

Сидел в кабинете, уткнувшись в планшет. Листал график, выстраивая каждую деталь так, чтобы подстроиться под Юлю: встречи, звонки — между её обследованиями, уколами, отдыхом.

Пока она здесь — я рядом. Иначе нельзя. Я не доверяю. Не до конца.

Слишком много провалов в её прошлом. Слишком остро откликается волчица. Ни одного шага без моего ведома.

Мысли скакали. Пальцы водили по экрану на автомате, взгляд был рассеян.

Нужно было перевести охрану на внутренний цикл. Проверить препараты. Уплотнить периметр. Убрать всё, что может напугать.

Стереть намёки на клетку — но не оставить выхода. Баланс хрупкий. Ошибка стоит слишком дорого. Резкое движение вырвало из мыслей. Поднял глаза. Сначала показалось — мерещится.

Охранник? Врач? Нет.

У дверей, ведущих наружу, стояла она. Волчица. Не Юля. Не женщина. Зверь.

Серая, плотная, напряжённая. Взгляд прямой, тяжёлый. Ни шагу назад. Скалилась — не со злобой, а с вызовом. Словно проверяла, на что я пойду.

Я поднялся. Медленно, без рывка.

— Серьёзно? — голос вышел низким, глухим. — Только пришла в себя — и сразу бежать?

Ответа, конечно, не было. Только кивок. Еле заметный. Будто говорит: знаю, что ты скажешь, но пойду всё равно.

Сделал шаг вперёд. Остановился близко. Пауза повисла — натянутая, как тетива. Чувствовал, как в ней двигается зверь. Не испуганный. Не сломанный. Целый. Живой. Жаждущий свободы. Это было в каждом её движении.

В груди сжалось. Быть рядом с ней — значит отпустить. Но отпустить — значит снова поставить всё на край.

Я шагнул ещё.

— Ты не в клетке, — произнёс медленно. — Но ты ещё не готова.

Она не дрогнула. Только наклонила голову. Взгляд смягчился. Почти человеческий. И в этот миг показалось: она ждёт не разрешения. Она ждёт понимания.

Я смотрел не на волчицу. На Юлю. Даже если сейчас в ней не осталось ни капли человеческого.

Инстинкт бился в груди, требовал удержать. Она только вернулась. Только оторвала себя от края. Ещё мгновение назад её тело лежало бледным, чужим, почти мёртвым.

А теперь она стоит у двери. Смотрит на лес так, будто всё, что пережито, было лишь подготовкой к этому шагу — уйти.

Нет. Не сейчас. Не так. Внутри всё сжимается. Я помню — слишком ясно. Смерть женщины, что была моей. Пустота после. Крик зверя, который не смолк до сих пор.

Второго раза не будет.

Позади слышу шаги. Тихие, выверенные. Не оборачиваюсь. Знаю — Павел.

— Артём, — его голос ровный, но под поверхностью дрожь. — Отпусти её.

Сжимаю челюсть. Вкус железа на языке.

— Ты в своём уме?

— Она сделала первый оборот, — отвечает он негромко. — Спустя год, Артём. И не сорвалась.

Он подходит ближе, встаёт рядом. Его взгляд устремлён не на меня — на неё. В нём нет страха, только уважение.

— Она не убежит. Не сейчас.

Смотрю на него. Вижу то, что чувствую сам. Ошарашенность. Недоверие. И что-то, похожее на благоговение. Такой оборот — без ярости, без падения в бездну — это не просто возвращение. Это выбор.

А мой зверь не верит. Напряжён, как струна. В памяти стоит кровь. Потеря. Холод постели, где сердце замерло навсегда.

Юлия — последний оплот той жизни, что уже сгорела. И она носит в себе то, ради чего я ещё держусь. Отпустить её — значит рискнуть всем. Но держать рядом насильно — значит потерять её иначе.

Она стоит спокойно. Не молится. Не просит. Не оправдывается. Только ждёт. И это… вызывает уважение. Она уже решила.

Опускаюсь на корточки, чтобы видеть её ближе. Мой голос низок, глух:

— Я отпускаю тебя. Но только, чтобы ты пришла в себя.

Пауза. Зверь внутри рычит.

— Но не пытайся бежать. Последствия тебе не понравятся.

Касаюсь загривка. Ладонь скользит по густой шерсти. Рычание вырывается из груди — короткое, предупреждающее. Не вызов. Метка границы.

Открываю дверь. И в этот миг она рвётся наружу. Не скачком — скользя, почти бесшумно.

Вдох. Полный грудью. Она вбирает воздух леса так жадно, будто это и есть жизнь. И уходит. Вглубь.

Не убегая. Просто исчезая из виду. Выпрямляюсь. Плечи ломит от напряжения. Но решение уже принято.

Снимаю с себя остатки человеческого. Оборот приходит легко — зверь вырывается, рвёт кожу, занимает место.

Мой волк встанет на её след. Не для охоты. Для того, чтобы быть рядом, когда понадобится.

День выдался ясным. Воздух неподвижен, тёплый — идеальный, чтобы запахи держались в лесу долго. Я наблюдаю издалека. Она не видит меня. Но чувствует. Знает: я рядом.

Шла осторожно. В напряжённой свободе. Проверяла границы. Впитывала запахи территории.

Инстинкты подталкивали — то рвануть вперёд, то остановиться. Каждый раз она замирала, прислушивалась. Она знала: за ней наблюдают.

Двое молодых самцов слишком рано заинтересовались её следом. Юные, нетерпеливые, ещё не понимают, где черта. Я отогнал их. Напомнил, кто здесь альфа. Щелчок клыков у самой шеи — без укуса, но ясно.

— Держать её подальше от южной тропы, — бросил дозорным. Те кивнули. Без лишних слов.

Приказы альфы не обсуждаются.

Я знал: ей нужно пройти круг. Прожить это самой. Вспомнить, кто она. Почувствовать лес. Стаю. Себя. Но все тропы замкнуты. Свобода есть, но она — на моих условиях.

Солнце стояло высоко. Воздух был густой, тёплый, насыщенный следами. Двигался по периметру. Метил. Вдыхал. Прислушивался. Её запах держался свежим, тонким, осторожным. Она всё ещё рядом.

И вдруг ритм сбил резкий след. Оксана. Слишком близко. Развернулся. Она вышла из кустов — медленно, уверенно, высоко подняв хвост.

Шла как охотница. Шерсть приглажена, шаг мягкий, грудь подана вперёд. Самка, знающая, чего хочет. Но забывшая, кому принадлежит право.

Я зарычал. Глухо, жёстко. Она не дрогнула. Прошла ближе, провела плечом вдоль моего бока — вызывающе. Словно уже избрана. Знал: дозорные это видят.

Резко шагнул вперёд. Она отпрянула. Клыки щёлкнули у её горла. Без укуса. Но предупреждение было ясным.

Глава 10

Я вернулась к дому и остановилась у порога. Оборот прошёл легче, чем ожидала, но тело ещё звенело — будто под кожей вьётся эхо зверя. Пальцы мелко дрожали, не от холода — от памяти мышц.

Пальто легло на плечи внезапно. Тяжёлое, тёплое, с плотным мужским запахом — дублёная кожа, дым, хвоя. Запах Чернова.

— Пойдём поговорим, — бросил он. Голос обдал сухим холодом, без тепла, но с силой. Он уже у двери, открывает, не оглядывается, впускает меня первой.

Кабинет — простор, минимум лишнего. Прямые линии, как у него. Вдох — и накрывает: чужое кресло, холодный свет, тишина, где тебя оценивают. Слишком знакомое.

Чернов садится за стол. Я опускаюсь напротив. Он не торопится. Карандаш крутится между пальцами — точно знает, что может сжать и сломать, а может просто выждать.

— Рад, что ты сделала оборот, — наконец ровно говорит. — Но впредь — никаких спонтанных нагрузок.

Тон — как у врача, который уже составил протокол и не собирается его пересматривать.

— Спасибо за заботу, — тяну я. — Может, и дышать по расписанию?

— Язык острый — вижу, — угол его губ дёрнулся, но не в улыбку. — Суть та же. Твоя волчица только вышла из спячки. Её не трогать.

Я молчу. Он продолжает, будто ставит галочки:

— Твоя комната наверху — не клетка, но режим ограниченный. Питание по графику. Осмотр раз в сутки. Запрет на самовольные обороты, побеги, эмоциональные перегрузки.

— Прекрасно, — хмурюсь. — Ключ от ошейника потом выдадут? Или сразу подставить лапу под штамп?

— Сейчас не время выпендриваться, — его взгляд врезается в меня. — Я тебе не враг, Юля. Но и не твой психолог. Я вывез тебя с больницы. Здесь тебе ничто не угрожает. Кроме тебя самой.

— Так вы называете это «заботой»? Контроль, надзор и тишину, в которой даже думать страшно?

Он кладёт карандаш. Медленно. Смотрит мимо — потому что в глазах слишком много.

— Это шанс, — говорит тише. — После того срока ты выжила. И сейчас, несмотря ни на что, внутри тебя держится жизнь. Я не позволю это снова похоронить. Ни врачам. Ни тебе.

— Я не прошу защиты, — шепчу. — Я хочу права выбирать.

Он замолкает. Между нами — воздух, натянутый, как струна. Я улавливаю его запах: сталь, терпение… и страх.

— Выбор… — повторяет и опускает взгляд на мои руки. — Хорошо. Формально у тебя он есть. Ты сможешь сказать «нет». Уйти. Но не сейчас. Сначала организм очистится от препарата, гормоны придут в норму, состояние стабилизируется. Тогда — если попросишь, я отпущу. Это будет твой выбор.

Он поднимает глаза. Взгляд твёрдый, почти тяжёлый.

— Но пока ты здесь — выбираю я. Потому что теперь ты не одна. Потому что риски — это не пустые слова, а реальность: срок беременности, пульс. И ещё потому, что я уже однажды потерял волчонка. Второго раза не будет. Слова ложатся тяжёлым слоем — не давят, а будто укрывают: неприятно, но всё равно тепло. Я выдыхаю.

— И сколько длится твоё «пока»?

— Ровно до того момента, когда я увижу, что ты держишься без моей опоры. Когда обороты будут по согласованию, сон — без провалов. Когда сможешь спорить со мной, не убегая. Тогда я открою дверь. Не за послушание — за стабильность.

— Звучит как сделка, — поднимаю подбородок. — А если я сорвусь по твоим правилам?

— Тогда я поймаю и верну. Снова и снова. Пока ты не встанешь. Или пока сама не решишь уйти — осознанно, а не в агонии.

Мы сидим напротив, как два хищника, которые стараются не вцепиться друг другу в горло. Во мне волчица затаилась, слушает. Его зверь насторожен, но не рвётся наружу.

— Ладно, — произношу. — Я принимаю «пока». Но ты тоже примешь: я не вещь. Я не стану притворяться тихой, не полезу в вашу иерархию. Я буду говорить, если мне нужно.

— Говори, — кивает он. — Но ешь по графику. Спи. И не обнуляй наш шанс.

Он встаёт. Набрасывает моё пальто на спинку кресла — знак, что разговор окончен.

— Поднимайся. Медсестра проверит давление. Завтра — чистый день. Если захочешь в лес — попросишь. Я пойду рядом.

Я тоже встаю. Пальто снова ложится на плечи. Запах обволакивает. Хочется стряхнуть, но я держусь.

— Я всё ещё хочу выбора, — тихо произношу.

— И он у тебя будет, — отвечает он. — Но только тогда, когда твой выбор не будет равен падению из жизни.

Мы выходим. Дверь притворяется мягко. В коридоре чисто и тихо. Но тишина уже не давит.

— У тебя есть выбор прямо сейчас, — голос звучит позади. — Примешь правила — будет тяжело, но выдержишь. Пойдёшь против — справляться придётся самой. И вряд ли это закончится хорошо.

— Великолепный выбор, — фыркаю. — Либо послушная девочка, либо развалюсь по частям. Красота.

Он молчит. Смотрит. Не угрожает, не жалеет. Просто видит — насквозь.

— Думаешь, я хочу командовать тобой?

— А разве нет? — прищуриваюсь. — Мне кажется, у альф это в крови.

— Нет, — отвечает ровно. — Я просто знаю, чем кончается, когда омега пытается вытащить себя из ямы, даже не поняв, как в неё упала. Я это видел. Слишком часто.

Один раз… не успел остановить. Пауза. Он встаёт. Движения спокойные, отточенные. Не резкость — вес.

— Я могу идти? — спрашиваю осторожно.

Он подходит к двери.

— Здесь тебя никто не тронет. Даже я. Пока ты сама не начнёшь рушить.

И уходит.

Я остаюсь. В тишине, где гул в голове громче дыхания. Кабинет просторный, безопасный. На полу мягкий ковёр, за окном — лес, в воздухе — лёгкий след его парфюма.

Кабинет Климова встречает теплом и тишиной. Мягкий свет, травяной запах. Ни капли больничной стерильности. Сажусь на кушетку без слов — уже знаю, что делать.

Он включает УЗИ, ловко, будто вслепую. Холодный гель. Осторожное касание датчика. Я замираю. На экране — серая рябь. Нечёткая, почти бесформенная. Но Климов сразу ловит то, что ищет.

— Эмбрион закрепился, — спокойно произносит он. — Пятые сутки с момента имплантации. Всё хорошо.

Я выдыхаю. Словно впервые за долгое время.

Глава 11

Сижу в машине. Двигатель заглушён, и тишина салона будто заслоняет меня от внешнего мира. Только ветер за окнами напоминает: снаружи жизнь продолжается.

На экране планшета — снимок УЗИ. Крошечное пятнышко в сером мареве. Совсем маленькое. Но уже живое. Мой сын. Моя кровь, моя ответственность.

Провожу пальцем по стеклу. Экран гаснет, закрывая картинку. Выдыхаю коротко, почти с хрипом — не от усталости, а от того, как глубоко это врезается внутрь. Это не контракт и не проект. Это начало того, что я не смогу держать под полным контролем. И именно от этого внутри поднимается что-то запретное, забытое.

Волк замирает, как перед прыжком.

Переключаю вкладку. Досье. Всё собрали за сутки — чисто, быстро, без следов.

Юлия Волкова. Омега. 25 лет. Живет в Западной стае. Была замужем. Муж погиб в автокатастрофе. Трагический исход.

Расследование закрыли. Формально — несчастный случай. Неофициально — слишком чисто, слишком удобно.

Беременность. Потеря на пятом месяце. Сбой системы. После — долгий путь восстановления: тело, психика. Попытка вырваться из прошлого оказалась неудачной. Теперь она здесь. В моём доме. С моим ребёнком.

Закрываю планшет. Откидываюсь на спинку кресла. Руки остаются на руле, взгляд уходит в пустоту.

Я думал, что готов ко всему. Но это… не просто ответственность. Это — выбор.

Она прошла через то, что способно сломать стаю. Выжила. Осталась собой. И пусть её волчица дышит со сбоями, всё равно тянется к жизни. А теперь эта жизнь — внутри неё.

Я обязан сделать так, чтобы она больше не падала. Ни с лестницы. Ни в бездну. Никуда.

Но есть то, чего я пока не вижу. Западная стая. Слишком много теней. Слишком много слепых зон. А мне нельзя ошибаться. Не в этот раз.

Открываю контакты. Саша. Старый друг, человек с нужными связями. Если требуется информация — он достанет её быстро, точно, без лишнего шума.

Гудки короткие. Ответ — почти сразу.

— Чернов, — лениво бросает он, без привычного зевка. Всегда на связи.

— Нужен просвет по Западной стае, — говорю прямо.

— Что-то рабочее или личное? — сразу уточняет. Умный чёрт. Чует, когда у меня дело без права на шутки.

— Личное, — отвечаю сухо.

— Фамилия?

— Волкова.

Полсекунды тишины. Потом:

— Юлия? Дочка Волкова-старшего. Совет стаи. Старая школа. Жёсткий, принципиальный. Был… Сейчас отошёл в тень, но вес держит.

— Что с ней? — спрашивает осторожно, но голос заметно оживляется.

— Два года назад она пропала из поля. После гибели мужа. Закрылась, словно ушла в тень. Потом появились слухи: мол, сломалась.

— Какие слухи?

— Говорили, что не пережила выкидыш. Психика не выдержала. Волчица скрылась в спячке. Но точных сведений ни у кого нет. Стая молчала. У Волкова хватило силы и влияния, чтобы заслонить дочь от чужих глаз.

— Понял. Спасибо.

— Артём, — окликает он, прежде чем я успеваю сбросить звонок. — Если ты рядом с ней — будь осторожен. Это не просто омега. Насколько знаю, у неё в стае есть жених.

— Жених? — слова вырываются сами. Не вопрос — ступор. — После того, как погиб муж?

— Да. Сын альфы. Он давно хотел её получить.

Я молчу. Никаких слов. Отключаю вызов, и в салоне снова становится тихо. Но внутри — уже не тишина.

Жених. Сын альфы. Слова застревают под кожей, как осколки.

Кулаки сжимаются на руле. Суставы хрустят. Волк рычит из глубины — глухо, настойчиво.

Чужой. Он смеет считать её своей? После того, как она хоронила мужа и ребёнка? После того, как еле поднялась из того дна?

Я чувствую её запах — даже в памяти он живой, тонкий, осторожный. Запах омеги, которая уже здесь. В моём доме. С моим ребёнком. И никакой «сын альфы» больше к ней не прикоснётся.

Грудь сжимает так, будто лёгкие преградили себе доступ к воздуху. В висках стучит ярость. Я знаю это чувство: когда хочешь сорвать замки, закрыть все выходы и оставить только один путь — свой.

Мой волк не умеет делить.

Юлия Волкова может сколько угодно говорить о выборе. Может биться, спорить, уходить в молчание. Но её шаги уже звучат в моём доме. Её дыхание — часть этой тишины. Её дрожь — моя ответственность. И я не позволю никому — ни стае, ни её прошлому, ни чужому альфёнку — забрать её.

Из кухни доносится шум: чайник начинает свистеть, нож стучит по разделочной доске. Юлия.

Иду по коридору. Она стоит спиной. На ней лишь футболка до середины бедра, волосы собраны торопливо, несколько прядей выбились.

На столе — кружка, яблоки, мёд. Вечер. Простой быт. Но с ней ничего не бывает «просто».

Замираю в дверях.

— Значит, ты Волкова?

Пауза. Она будто решает — это вопрос? обвинение? признание?

Медленно поворачивается. В глазах нет ни страха, ни удивления. Только тихое:

— Кто сказал?

— У тебя глаза Волкова-старшего. Холодные. Упрямые. Только он умел так смотреть: хотел загрызть, но сдерживался. Из принципа.

Она молчит. Берёт кружку, делает глоток. Руки — спокойные, но плечи выдают напряжение.

— Почему скрывала?

— Потому что здесь я — никто. Так было безопаснее.

— А теперь?

— А теперь ты знаешь.

Наши взгляды сцепляются. Она не прячется. Не сгибается. Стоит прямо. Как та, кто уже падала — и снова встала. Я понимаю: она пережила смерть мужа, потерю ребёнка, крушение стаи — и осталась на ногах.

— Тебя хотят вернуть, — произношу ровно. — Считают, что принадлежишь им.

— Я не вещь, Артём. Ни твоя. Ни их.

— Но ты носишь моего ребёнка.

— И всё же — я не твоя.

Слова звучат тихо. Без угрозы. Без просьбы. Просто факт. Смотрю на неё. «Омега» звучит слишком плоско. Она — не просто омега. Она — выжившая.

Её фраза висит в воздухе. Слишком прямая. Слишком точная. «Я не твоя».

Слышал это раньше. От других. В других обстоятельствах. Но не от неё. Не сейчас.

Пальцы сжимаются в кулак. Волк внутри не воет. Он рычит. Низко, настороженно. Я приближаюсь. Она не двигается. Не отводит взгляд. Наклоняюсь ближе. Горячее дыхание касается её кожи. Голос звучит ниже, чем должен:

Глава 12

Он ушёл. Не громко, без крика и даже без привычного хлопка двери — просто шаги растворились в тишине, и сразу стало так, словно воздух в доме осел, сгустился и пропитался грозой.

Я остаюсь на кухне одна. Кружка дрожит в пальцах, будто её вес вдвое тяжелее, чем обычно, и мне приходится удерживать её изо всех сил. Внутри же всё трясёт, не хуже, чем при высокой температуре, — дыхание сбивается, сердце стучит слишком быстро.

«Иди к той, что к тебе прибегала» — мои слова звучат в голове и режут сильнее любого ножа. Я ведь знала, что не стоило их произносить, но не удержалась. Он не поднял на меня руку, не заставил склониться или подчиниться, не сказал ни одного приказа. А укусила именно я. Словом.

Теперь ненавижу себя больше, чем его. Из злости бросаю ложку в мойку. Звук раскатывается по кухне, звонкий и резкий, но даже этот грохот не способен заглушить дрожь, бегущую по моим рукам.

Волчица внутри молчит. Она не рычит, не вырывается наружу, а просто будто отворачивается, обижаясь на меня, за то что снова не сумела понять: он для меня враг или всё-таки тот, кто ещё рядом?

Падаю на диван и вцепляюсь в подушку обеими руками, сжимаю её так крепко, что костяшки пальцев белеют. Злость поднимается изнутри, разливается горячей волной, бурлит под кожей, словно закипающая вода в чайнике, и не даёт мне дышать ровно.

Знаю: не должна была говорить этого. Но и молчать я никогда не умела, особенно тогда, когда сердце бьётся так громко, что отзывается в ушах, дыхание сбивается и каждое слово словно само рвётся наружу. Он — альфа. А я — не девочка, что строит гнёзда у его ног и ждёт ласки. Я защищаюсь. Резко, громко, наперекор. Потому что боюсь.

Боюсь снова довериться. Боюсь увидеть в нём того, кто останется, а потом — понять, что он всё же уйдёт. Уйдёт, как уходили все до него. Все те, кто обещал шепотом: «Я рядом».

Проходит час, и тишина становится почти невыносимой. Я поднимаюсь наверх и вижу, что комната пуста. Запираюсь изнутри, прислоняюсь лбом к двери, будто сама собой становлюсь последним барьером. Слышу, как внизу гаснет свет и кто-то идёт по коридору, но шаги не его. Артём не пришёл. Он злится.

Только теперь — не совсем.

Волчонок внутри ещё слишком мал, чтобы слышать мои мысли. он чувствует. Я машинально глажу живот, будто пытаюсь успокоить не только его, но и себя

С смотрю наружу. В лесу мерцают светлячки, распахиваются силуэты деревьев, ночной воздух будто укрывает их мягким пологом. Там — спокойствие. А во мне бушует буря. И я знаю: утро уже не будет прежним. Потому что впервые за долгое время я не хочу бежать. Но и не понимаю, как остаться.

Сажусь прямо на пол, упираясь спиной в край кровати. Сброшенное одеяло сбилось у ног, окно приоткрыто, и в комнату медленно проникает запах хвои и влажной ночи.

Ладони ложатся на живот, пальцы ощущают тонкую ткань и тепло кожи. Там — жизнь. Совсем крохотная. Но уже часть меня. Уже кто-то.

— Прости, — шепчу в темноту. — Я слишком часто боюсь.

Волчица внутри отзывается мягким движением. Ни злобы, ни протеста. Только спокойное согласие. Я вдыхаю глубже, и грудь сдавливает иначе — не страхом, а тяжёлым осознанием.

Я не хочу снова быть слабой. Не хочу снова падать и терять. Не позволю себя сломать. И не позволю ему исчезнуть.

Провожу рукой по животу. Смотрю в ночь за окном, где деревья заслоняют горизонт.

— Я буду сильной, — шепчу почти неслышно. — Ради тебя. Не ради Артёма. Не ради тех, кто ждёт, что я сдамся. Только ради тебя, маленький. Ради нас.

И в этот миг внутри вспыхивает тепло. Не движение, не толчок — просто мягкий отклик, похожий на надежду. И впервые за долгое время я не чувствую себя сломанной.

Засыпаю медленно, но тьма не приносит отдыха. Вместо сна приходят кошмары — старые, упрямые, словно их кто-то снова распечатал и положил рядом.

Прошла неделя.

Похороны прошли без меня.

Лежала в палате, неподвижная, словно заключённая в собственное тело, и смотрела в потолок, как в пустое небо. Слёзы не приходили. Боль была слишком глубокой, словно зажата в груди так плотно, что уже не могла выйти наружу. Всё заклинило.

Когда я вернулась домой, стены встретили меня тишиной. Они стояли на своих местах, но я уже не ощущала их защитой. Дом перестал быть домом. Воздух в нём изменился — стал сухим, выдохшимся, как будто выгорел вместе с тем, что когда-то наполняло его жизнью.

Как будто вместе с жизнью ушло и то, что делало этот дом тёплым.

У входа ждал отец. Он не шагнул навстречу, не раскрыл рук. Стоял, как изваяние, холодный и прямой. Его глаза скользнули по мне так, будто я была не дочь, а подчинённая, которую вызвали к отчёту.

Объятие оказалось быстрым, формальным — больше похожим на проверку. Запах шерсти обжёг память. Раньше он был защитой. Теперь — клеймо власти.

— Ты справишься, — произнёс он ровно, без эмоций. Приговор.

Через три дня он привёл Романа.

Услышала его шаги ещё до того, как он вошёл. Уверенные, ленивые, но хищные. Он смотрел на меня слишком долго, слишком жадно — как на обещанный приз. Я различала в его взгляде не уважение, а голод. Давний, привычный.

— Юля, — в его голосе звучала ухмылка. — Рад, что ты дома. С тобой стая станет сильнее.

Он вёл себя так, будто уже хозяин. Осматривал гостиную, касался взглядом каждой детали, задерживался на мне, как на вещи, которую ждал. Я предчувствовала: он всегда хотел этого. Не союз. Не власть. Меня.

Отец молчал, но его тишина раздавливала. Он не объяснял и не спрашивал — просто утверждал новую реальность.

— Ты больше не связана, — холодно бросил он. — А он готов. Союз укрепит стаю. Совет поддержит.

Слово «союз» резануло. Оно звучало, как приговор, вынесенный без участия обвиняемой.

Стояла у дверей, чувствуя себя чужой в собственном доме. Меня не спрашивали.

Роман приблизился. Его шаги были медленными, нарочито спокойными. Он словно наслаждался моей беспомощностью.

Глава 13

Просыпаюсь от звука. Резкий, неестественный. Секунда — и тело уже движется. Я не думаю: встаю, иду, бегу.

Её дверь. Не заперта. Толкаю плечом — вхожу.

Юля мечется в постели. Простыня сбита, волосы липнут к вискам. Лицо в поту. Губы шепчут едва слышно:

— Нет… не надо…

Пальцы судорожно хватают воздух, будто ищут защиту.

Подхожу, опускаюсь на край кровати. Кладу ладонь ей на плечо — твёрдо, уверенно, чтобы почувствовала: я здесь.

— Юля, — тихо. Голос ниже обычного, срывается на хрип. — Это я. Ты дома. Всё в порядке.

Она вздрагивает. Тело сжимается, как будто ждёт удара. Плечо дрожит под моей рукой.

— Юля, — повторяю, ближе, мягче.

Она резко вырывается из сна, садится, вскрикивает. На миг в глазах пустота, затем вспыхивает паника. Смотрит, но будто не узнаёт. Пытается подняться — ноги не слушаются, падает обратно.

Подаю стакан.

— Пей, — спокойно.

Она тянется к воде, пальцы дрожат; пьёт жадно, как будто спасается. Молчит. Смотрит в пол. Дыхание неровное. Я жду.

— Кошмар, — выдыхает наконец. — Он пришёл. Сразу после…

Я знаю, кого она имеет в виду: отец, Совет, Роман — те, кто решили за неё и вбили в голову мысль, что выбора нет. В груди поднимается тяжёлый гул.

— Я никому не нужна, — шепчет. — Я… помеха. Отработанный материал.

Наклоняюсь ближе, заставляю поднять взгляд.

— Смотри на меня.

Глаза ещё дрожат, но я держу её взгляд.

— Ты — мать моего ребёнка. — Произношу медленно, по слову. — За тебя больше никто не решает. Ни Совет, ни он, ни даже твой отец.

Моя ладонь скользит по её плечу. Сжимаю — чтобы почувствовала силу.

— Пока я рядом, к тебе никто не подойдёт. Ни шагу, ни слова, ни «права». — Воздух на вдохе режет, зверь поднимает голову. — Они узнают, что значит тронуть то, что моё.

Юля всматривается. В панике проступает другое — недоверие, надежда.

— Ты не одна, — твёрдо. — Никогда больше.

— Ложись, — тихо приказываю. — Я останусь.

Она не спорит. Опускается на подушку, тянет плед, сжимает угол ткани так, будто это единственное, что удерживает её на земле. Плечи всё ещё подрагивают, но дыхание выравнивается.

Сижу рядом, всматриваюсь, как на её лице медленно тают следы напряжения, как дыхание становится ровнее, как страх сдаётся. Здесь, под этой крышей, ей больше нечего бояться. Пока я рядом — её мир защищён.

Она лежит, не спит, но её дыхание стало спокойнее. Я ложусь рядом, не касаясь, просто чтобы она знала: я здесь. Она не двигается, но и не тянется ко мне. Её дыхание меняется, а плечо едва заметно дрожит. Я протягиваю руку и осторожно касаюсь её. Ладонь ложится на талию, другая — под голову.

Она… позволяет. Не покорно, не мягко — как дикая волчица, которая на миг перестала рычать.

Мы просто лежим рядом. Дышим вместе. Запах другой. У Оли был тёплый — мёд и пряная трава. Здесь — лес после дождя.

Она — дикая, глубоко внутри. Не мягкая — упрямая. Не ласковая — колючая.

Оля согревала. Юля — будоражит. Оля успокаивала. Эта — одним взглядом срывает с поводка.

Но сейчас она — под моей защитой. Та, кто вынашивает моего сына. Та, кого я обязан удержать.

В ней пробуждается волчица, дрожа от переполняющих эмоций и долгого молчания. Я понимаю, что она на грани: ещё немного — и либо сломается, либо набросится, либо выстоит.

Я дышу в такт. Запоминаю её запах — эту комнату, эту постель. Как волосы щекочут грудь. Как всё в ней живое.

Да. Она не Оля. И никогда ею не станет. Но она — мать моего ребёнка. Моя ответственность. Моя территория.

Утро подкрадывается медленно: сначала приглушённый свет за занавеской, потом полосы на полу, вытянутые тени.

Я лежу рядом. Слышу её дыхание, считываю ритм сердца. Секунду просто смотрю, запоминаю — и поднимаюсь бесшумно.

Юля спит. Вокруг тишина. В её обычно настороженном состоянии сейчас нет и следа. Она лежит на боку, уткнувшись носом в подушку. Плед сполз, но она не пытается его поправить.

В этом — главное: она не держит оборону, не ждёт нападения. Просто спит. Доверяя пространство. Ночь. Возможно — меня.

Сажусь и пристально смотрю. Не шевелюсь. Замечаю, как тени ложатся на ее лицо, как трепещут ресницы. Осознаю: эта ночь всё переменила.

Она впустила меня — не словами, а телом, своим присутствием. Позволила остаться рядом. Не прогнала. Не ответила укусом.

А я… позволил себе почувствовать. Без фильтра, без плана. Просто быть рядом.

Впервые за долгое время я спал, не прислушиваясь к тишине и не выныривая в холодном поту. Это был не сон с Олей в голове и не с чувством вины. Юля не просто заглушала боль — она перекрывала её собой, словно рядом с ней даже мой внутренний зверь находил передышку. Пусть всего на несколько часов, но эти часы были настоящими.

И она — настоящая. Вся. Без фальши, без защиты, без игры. То, что было этой ночью, — между нами. И теперь это моё. И я знаю, что с этим делать.

Холодный душ возвращает то, что нужно: контроль, фокус, остроту. Я — альфа. Мне не положено теряться. Даже рядом с ней.

Пока вода бьёт по коже, думаю. Потому что теперь у меня есть что терять. И терять я не собираюсь.

Кабинет. Закрытая дверь. На экране монитора холодный свет.

Я набираю имя того, кто считает Юлю своей женой. Сын альфы Западной стаи, будущий вожак. Мужчина, которому её «досталось» вскоре после похорон. Омега в трауре — это удобно: уязвима и готова подчиниться. Так они думали..

Я должен знать о нём всё: где учился, с кем встречался, кому задолжал, кто его прикрывает и что скрывает. И самое главное — на кого он положил глаз.

Если он до сих пор думает о Юле, если где-то в глубине души у него теплится мысль о праве на неё, значит, он уже мёртв. Просто ещё не понял этого.

Я не делюсь, не уступаю и не торгуюсь. Она моя. Точка.

После этой ночи не будет места для других. Другой волк не подойдёт, не заговорит, не посмотрит.

Глава 14

Просыпаюсь в тишине. На этот раз — без крика, без судорог, без мокрой подушки. Просто открываю глаза и лежу.

Комната наполнена мягким, золотистым светом. Сквозь шторы пробивается солнце, рисует полосы на полу. Тепло. Спокойно.

Никто не держит. Никто не сжимает плечи. Я одна. На подушке рядом — только вмятина. От него осталась лишь тень тепла. Артёма уже нет.

Сажусь. Провожу ладонями по лицу. Внутри странное ощущение — будто что-то изменилось. Сон прошёл без боли. Ночь — как оберег. Я впервые за долгое время выспалась.

Ребёнок внутри — спокойно. Волчица тоже. Она не мечется, не рвётся наружу.

Потягиваюсь, переодеваюсь не спеша. Тело требует движения, но ровного, спокойного. Хочется воды. Может, еды.

Спускаюсь по лестнице. Перила прохладные. Дом дышит жизнью. Но ровная тишина вдруг кажется слишком натянутой. Будто перед чем-то.

В холле меня встречает чужой запах. Резкий, приторный, слишком сладкий. Цветы и духи, которыми пытаются замаскировать хищность.

И голос — звонкий, колкий, будто стальной клинок, царапающий по нервам.

— Ну надо же, — тянет она, поворачиваясь ко мне с улыбкой, где нет ни капли тепла. — Вот и та самая находка. Говорят, ты теперь «ценный экземпляр» в стае.

Передо мной стоит волчица. Омега, но держится так, будто мир у её ног.

Гладкие чёрные волосы переливаются холодным блеском. На ней безупречный свитер, всё — до мелочей вылизано, подогнано. Красота, доведённая до оружия.

Я молчу. Просто смотрю.

Она медленно скользит взглядом по мне сверху вниз — как будто оценивает товар.

И в этом взгляде больше презрения, чем интереса.

— Я — Оксана. Думаю, ты уже слышала, — её губы растягиваются в тонкую линию. Усмешка больше похожа на оскал.

— Нет, — отвечаю честно.

— Правда? — её бровь чуть приподнимается. — Забавно. Хотя неудивительно. Альфы любят держать своих «особенных девочек» в неведении.

Слова режут, как пощёчина.

Я делаю шаг вперёд. Не для спора — просто не собираюсь пятиться.

Волчица внутри замирает, настороже.

— Ты пришла за ним? — спрашиваю, стараясь говорить спокойно.

Оксана усмехается. Звонко, хищно.

— Нет, — отвечает лениво. — Я из его круга. Мы с ним давно. Своих он всегда держит рядом.

Она делает паузу и скользит взглядом по моему животу.

— А ты… новенькая. Беременная.

И тут она делает паузу, глядя прямо в глаза:

— Знаешь, — её голос становится тягучим, ядовитым, — не приходило в голову, что альфа возьмёт ребёнка… а тебя просто выкинет за дверь? Эти слова впиваются под кожу, в самую сердцевину. Волчица во мне вспыхивает. Она не злится — она рычит, готовая рвануть.

— Ты не знаешь меня, — произношу твёрдо, сквозь стиснутые зубы.

Оксана усмехается шире. Красиво. Хищно.

— И знать не хочу, — отрезает , голос бьёт. — Мне достаточно одного взгляда, чтобы понять: ты здесь чужая. Поверь… хозяйкой этого дома ты не станешь. Никогда.

Она резко оборачивается — будто поставила жирную точку. Каблуки звенят о мрамор. Уходит легко, хищно.

В груди всё сжимается так, будто в неё вбили железный обруч. Воздух не идёт. Вдыхаю — и горло перехватывает, лёгкие будто захлёбываются. Выдыхаю — рывками, с болью, как через рваную рану. Паника накатывает холодной, липкой волной. Перед глазами всё расплывается, стены едва держат форму.

— Юля, что с тобой?! — голос Артёма прорезает туман, режет, как удар по нервам.

Сгибаюсь, обхватываю живот, пальцы вцепляются в ткань платья до хруста суставов. Тянет, жжёт, каждый спазм будто ломает изнутри.

— Ты не можешь так… — бормочу, задыхаясь. Слова застревают в горле, с трудом прорываясь наружу.

Он рядом. Его ладонь ложится мне на плечо — горячо, жёстко, властно.

— О чём ты? — рычит низко. Не вопрос. Приказ.

Поднимаю голову. Свет режет глаза, мир качается.

— Я не отдам его, — выдыхаю, сорвавшись на рычание. Пальцы до боли вжимают ткань внизу живота.

Боль отзывается толчками. Я сжимаю зубы, но вырывается короткий стон.

— Юля! — его голос становится жёстче, резче. Он хватает меня за плечи, встряхивает. — Смотри на меня!

Я смотрю. Его глаза близко. Яркие, сосредоточенные. И вдруг они не угрожают, а держат. Он — якорь.

— Она сказала… что ты заберёшь ребёнка. А меня вышвырнешь… — губы дрожат, дыхание сбивается, слова разваливаются на обрывки.

Он застывает. Его взгляд становится ледяным.

— Кто ты? — спрашивает низким, почти безэмоциональным голосом.

— Омега. Оксаной зовут…

Тишина затягивается, секунда превращается в вечность. Затем его пальцы поднимают мой подбородок, заставляя смотреть ему прямо в глаза.

— Слушай внимательно. Никто. Ни одна волчица, ни одна стая не посмеет забрать у тебя ребёнка. Пока ты под моей защитой — ты мать моего сына. И точка.

Слезы текут непроизвольно, это не рыдание, а выход накопившегося напряжения. Он притягивает меня к себе, обнимает так крепко, что ощущаю тепло.

— Всё хорошо. Успокойся. Я рядом. Мы справимся вместе.

Волчица внутри меня затихает.

Но как только я делаю шаг, боль пронзает мой живот. Я издаю короткий, пронзительный визг. Артём мгновенно напрягается, его глаза темнеют.

— Чёрт… — выдыхает сквозь зубы. И в ту же секунду подхватывает меня на руки. Без слов. Просто берёт.

— Потерпи, — рычит. — Сейчас.

Артем стремительно несёт меня по коридору, крепко прижимая к себе. Его сердце громко стучит, и мне кажется, я слышу этот гулкий ритм. Каждый его шаг отзывается эхом по плитке, а моя голова беспомощно качается на его плече. Дыхание срывается короткими рывками, в горле пересохло.

Дверь медблока распахивается с таким грохотом, что я вздрагиваю — словно её вышибли. Металл звенит, ударяясь о стену, и в ту же секунду в нос бьёт тяжёлый запах антисептика и лекарств. Белый свет ламп режет глаза.

— Павел! — его рёв разрывает тишину. Голос такой, что дрожат стены и вздрагивают люди. Не зовёт — приказывает.