Он должен был что-то оставить

Он должен был что-то оставить

За окном вечереет. В квартире уютно тлеет торшер. По экрану порхает раскрашенная зачем-то Золушка.

– Я не волшебник, я еще только учусь, – доносится вдохновенно из динамика.

Я всегда восхищался кино. Не конкретно одним фильмом, а индустрией, как явлением. Самое подходящие для него имя то, которое раньше брали кинотеатры. «Иллюзион». Здесь не лгут, не приукрашивают и не подменяют одно другим. Здесь ткут искусную иллюзию. В которой обе стороны заранее знают, что то, что между ними происходит во время сеанса не имеет никакого аналога в реальности. Но по обе стороны экрана участники действа старательно делают вид, что это не так. Потому я охотно принимаю сорокалетнюю актрису в роли юной Золушки, и верю каждому слову пажа волшебницы. Но лучше бы было все же, чтобы персонажи оставались, как есть. В черно-белом варианте.

– Ну, Сереж…, – мама прижимается к папе и тихо шепчет ему. Но недостаточно тихо, чтобы я не расслышал. – Ну с какой стати ты будешь отдавать ей квартиру? Вы что, наживали ее вместе?

В голосе мамы рассудительность. И, наверное, забота. В том числе и обо мне, думаю.

Но мне от этого не легче. Как и от кивка отца. Все это выглядит… фальшиво и скверно. Вообще все в жизни устроено… не по уму. Я знаю, что во мне говорит юношеский максимализм. Возможно, когда повзрослею, я стану столь же прагматичным, как мама. И столь же осмотрительно-дипломатичным, как папа. Но сейчас… Сейчас мне обидно за Киру. За разлучницу Киру. За Киру, с которой отец провел пять лет, уйдя от матери. От нас, получается. Хотя по факту никуда он от меня и не уходил. Все также мы с ним виделись. Не очень часто, но регулярно. Ходили в кино, гулять, кататься на лыжах, на стадион. Иногда даже втроем. Я, мама, папа. Или я, папа и Кира. Про последний вариант я, конечно, не распространялся в беседах. Ни с кем. Особенно с мамой. Я и до всего этого раскола знал Киру. И мама знала.

Позавчера незаметные и скрытые усилия мамы дали вполне явные плоды. Отец вернулся.

Опираясь на подоконник, я оглянулся. Кажется, мама была счастлива. И отец, вроде бы, доволен. Хотя по нему не поймешь. А Кира…? Я посмотрел в окно на парковку. Взгляд притянул оранжевый неуместный прямоугольник, сиротливо застывший среди серебристых, серых, черных и, изредка, синих крыш. Машина Киры. Словно осенний лист, сброшенный ветром с ветки и вмерзший в лужу. Вдруг лист дернулся. И едва не протаранил соседнее авто. Потом также угловато и хаотично попытался проложить траекторию между рядами «мерседесов», «хюндаев» и «шкод».

– Черт!

Кира водила хорошо. А то, что ее машина оказалась здесь и двигается, словно клюющий поплавок на сильном ветру, могло означать только одно. Накинув куртку, я поспешил к выходу.

– Антон, ты куда?

– Я пройдусь. Вечером приду!

– Не задерживайся, – это мама.

– Или позвони! – а это отец. Они меня любят. Каждый по-своему. И я их люблю. И, тоже, по-своему.

Я оказываюсь рядом с авто Киры как раз вовремя.

– Пересаживайся! – бросаю ей, открывая дверцу водителя. Капот авто застыл в сантиметре от крыла тюнингованного лексуса. Надо будет выруливать аккуратнее.

Кира не спорит. Когда она, покачнувшись, проходит мимо, я улавливаю запах кофейного ликера и ментоловых сигарет. А на пыльных щеках дорожки от слез. Обычно Кира подтянута, безупречно трезва и дерзко спортивна. Но любовные треугольники, они такие. Углы у них… очень острые.

Я везу Киру домой. В ту квартиру, которая, получается и не ее уже совсем скоро будет.

За окном все еще терпеливо догорает упрямое холодное лето, на торпеде раскачивает плюшевым шлемом на все согласный рыцарь.

– Он мне ничего не оставил, Антон, – негромко, без истерик и надрыва, произносит Кира. И слезы прокладывают новые тропинки по лицу. Я слышал разговор родителей. Она нет. Но Кира художник. А творцам интуиция заменяет и ум, и логику. Она наивна и проницательна одновременно.

– Ни-че-го. Только вот, Серова-младшего, – продолжает она, указывая подбородком на нелепо пружинящую фигурку у ветрового стекла. – И это не справедливо.

Я знаю, так они шутя называли рыцаря. Сувенир, купленный на рынке, походя. Они вообще много шутили. Смеялись искренне. Много играли. А я много знал про них. Больше, чем они думали. Однажды Кира дала мне ключ от их жилища. И забыла попросить вернуть. Так что я мог заглядывать в любое время. Один из неурочных визитов навсегда врезался мне в память. Они как раз играли. В захватывающие, взрослые игры, не замечая ничего вокруг. Инициатором таких изобретательных игр могла быть только Кира. Она и прежде нравилась. Лет с шестнадцати, наверное. Еще до папиного решения. А после, когда мне перевалило за двадцать, приняв на себя роль тайного, но азартного свидетеля их сокровенных мистерий, я стал буквально одержим ею. И с каждым днем мне было все труднее скрывать это от окружающих.

– Я знала, что ты шпионил за нами, – я вздрагиваю от внезапного откровения Киры.

Она трогает пальцем фигурку. Меховые конечности странного воина дергаются.

– Ты был третьим, Серов-младший. Третьим, незваным гостем в моей спальне.

Ее голос звучит ровно, словно она пересказывает мне вчерашнюю новость. А вот мои руки каменеют, впиваясь в баранку.

– Я нравилась тебе всегда, да? – бывшая подруга отца слегка похлопывает узкой ладошкой по моему напряженному предплечью.

– Да, – через силу выдавливаю из себя, борясь с приступом паники.

– Насколько?

– Безмерно.

– Ты… мечтал обо мне? Оставаясь один?

– Да.

– Часто?

– Иногда… по нескольку раз за ночь. Пока хватало сил.

Это… Этот разговор… Он как будто часть игры. Из тех сценариев, что разыгрывала для отца Кира.

Разговорная прелюдия. То, что мне нравилось в ее исполнении больше всего.

Ее пальцы изображают пешехода. Или балерину с прямыми ногами. Неспешно шагающую по материалу моих джинс к колену. После танцовщица замирает. Исполнят изящный разворот, поднимая высоко стройную ножку – указательный палец. И также размеренно следует вверх. К паху. И снова замирает там. В опасной близости от моего, теперь уже не менее напряженного, чем руки, стержня.