Опалённые крылышки

глава 1

Это просто история. Без особой морали и остросюжетных поворотов. Без прикрас и красивых слов. Просто история…

Клавдия

- Нет, ну вот так на тебя посмотреть, Клавка, вроде ты нормальная. А как видишь Митю своего, так всё, как с катушек слетаешь! Как будто сразу все шарики в твоих мозгах разом за ролики заходят! Ну нельзя же так, в самом деле! Он же скоро шарахаться от тебя начнёт! Подумает, что ты и впрямь ненормальная!

- Я и есть ненормальная, Стеш. Как вижу его, так и правда, сама не своя делаюсь. Где гордость моя? Сама не знаю, куда она девается…

- Ну не плачь, не плачь, Клавка… Ну, может, он и к тебе подойдёт когда… Не всё же ему с Лизкой этой хороводиться. И с Тамаркой тоже… Да ну, бабник какой-то! И чего вы все в нём находите, не понимаю…

Стешка не понимает… Как можно не понимать… Слепая она, что ли… Митя… Митя… Митя…

***

Это случилось уже несколько месяцев тому назад. Случилось моё знакомство и одновременно моё рабство, мой полон от него. От взгляда его. От голоса. От волны блестящих каштановых волос, спадающих на глаза. У него глаза как омуты, у Мити. Как глубокие карие омуты, в которые хочется броситься и утонуть. Я и утонула. Сразу же. В тот же миг.

Это произошло так… Так странно. Так странно, что вокруг шёл и кружился самый обычный день. Самое обычное место. Наша библиотека. Обычная. Мне нужно было подготовить доклад по истории Древнего Рима.

Наша преподаватель по истории заставляла делать доклады к каждому семинару. А потом выходить к доске и рассказывать на память всё, что написал. Так она натаскивала нас на будущие публичные выступления перед нашими будущими учениками.

Ну да, я училась в нашем городском пединституте. Кроме педа в нашем городе ещё были политехнический институт и несколько техникумов. Так что идти учиться было особо некуда.

Стать учителем не было моей такой уж мечтой, но история мне нравилась и училась я с удовольствием, можно даже так сказать. Ну да, я училась на историческом факультете.

Ещё нужно сказать, что была я довольно хорошенькой, стройненькой, ладненькой. В общем, всё было при мне и недостатка в ухажёрах у меня, конечно же, не было бы, если бы… Если бы не шёл тогда 1944 год…

Если бы не шёл тогда 1944 год…

Шла война, и ребят моего возраста и старше около меня просто не было и быть не могло. Если бы они были, эти ребята, если бы ходили они вокруг меня кругами… Ухаживали бы за мной… Добивались бы меня… Да я бы скорее всего и не заметила этого Митю.

Ведь Митя был младше меня. На целых три года младше. Поэтому, конечно, на фоне моих ровесников я бы его не заметила. Не заметила бы, нет… Я уже имела бы жениха или, может быть, даже мужа к тому самому дню. Дню нашего знакомства. И дню моей погибели…

Митя был младше меня на три года. Только поэтому он оказался в нашем институте. Просто ждал, когда и ему придёт повестка. Да, и в годы войны наш институт работал и готовил будущих учителей. Ведь война когда-нибудь закончится, и нужны будут учителя, чтобы учить наших детей.

Да, шла война. Но я была молода и радовалась жизни. И мечтала о любви, настоящей и чудесной. И верила, что однажды она придёт.

Она и пришла. Только всё пошло совсем не так, как я представляла в своих мечтах…

Совсем не так…

Так вот, наше знакомство… В тот день я, умостившись на жёстком стуле, усердно строчила в тетрадке текст своего доклада, безбожно списывая его из нескольких книг, разложенных передо мною. Параграф из одной книги, параграф из другой, вот уже и вырисовывается моя очередная галочка «сдано».

Собственно, примерно тем же самым занимались и все остальные наши девчонки, заполонившие не такой уж большой читальный зал. Свободных мест за столами почти не было.

- Простите, здесь свободно? – вдруг услышала я.

Кто-то наклонился ко мне так близко, что я почувствовала тепло дыхания на своей коже.

Да. Сначала я ощутила тепло дыхания, словно тёплый свежий ветерок вдруг пронёсся по душноватому залу нашей библиотеки.

Потом… Потом я впитала в себя бархатный мужской голос, задавший вопрос. Голос был приглушённым, с лёгкой хрипотцой.

Помню, в тот миг я страшно боялась того, что спросивший окажется каким-нибудь прыщавым уродом, или душным толстяком, или, наоборот, доходягой. Или просто никаким. О, я так хотела, чтобы тот, кто подошёл ко мне, оказался сообразен своему замечательному голосу и свежему дыханию! Так хотела!

Потом я повернула голову к спросившему. На меня смотрели весёлые карие глаза. Да, в первый момент я чётко увидела лишь глаза. Лицо же было словно в тумане, лишь глаза на этом лице сияли моим личным солнцем. Да, его глаза, его очи… Они заставили биться сильнее моё сердце. Я не могла отвести взгляда от этих блестящих омутов, неотвратимо затягивающих меня…

Потом я увидела и волну блестящих каштановых волос, и прямой нос с тонкими ноздрями, и губы… Его губы… Они были как будто вырезаны из камня. Даже на вид они были твёрдыми. И достаточно широкими, красивой формы. Нет! Идеальной. Идеальной формы… Губы незнакомца были чётко очерчены, будто нарисованы, будто обведены чем-то по контуру… Контур был чуть светлее, чем сами губы.

Я, застыв, не могла произнести ни слова, наслаждаясь видом этого красивого лица, впитывая в себя каждую его чёрточку, осмеливаясь кинуть взгляд и на широкие плечи, и на крепкую смуглую руку, которой незнакомец опёрся о мой стол.

- У меня свободно! Идите сюда! – вдруг откуда-то сзади скрежещущим диссонансом раздался кокетливый, показавшийся мне безмерно противным голос Лидки, моей одногруппницы.

Этот мерзкий голос словно пробудил меня от спячки, вновь подарив свободу движений и речи.

- Да, да, конечно, - суматошно засуетилась я, дрожащими руками сгребая все свои книги на край стола. – Садитесь, пожалуйста, - добавила я севшим голосом, густо покраснев.

глава 2

Клавдия

Я была уничтожена! Я! Была! Уничтожена… Уничтожена и разбита…

Оставшееся время я смотрела в свою тетрадь, не видя её. Я вся была обращена в слух. Я напряжённо слушала, о чём щебечет проклятая Лидка. Лидка щебетала и щебетала своим кокетливым сладким голосом. А он изредка снисходительно отвечал.

Так я узнала, что его зовут Дмитрий, но можно просто Митя. Митя… Что приехал он из соседнего райцентра и живёт в нашем институтском общежитии. Что учиться ему не особо нравится; что он вызывался пойти добровольцем на фронт, но не подошёл ещё его год, и комсомольская ячейка райцентра направила его пока на учёбу в наш институт.

И ещё, что он не против попить сегодня вечером чай в Лидкиной комнате в общежитии. Чай. В Лидкиной комнате. Проклятая Лидка позвала его в гости…

Я знала, что Лидкины соседки по ночам часто дежурят в госпитале. Сама Лидка от дежурств отлынивала, хотя и окончила курсы медсестёр наравне со всеми.

Я лихорадочно посчитала в уме. Да, сегодня как раз Таня и Валя дежурные. Значит, проклятая Лидка будет одна. Одна.

Потом он, Митя, ушёл, попрощавшись с Лидкой и даже не взглянув в мою сторону. Лидкин стол сразу облепили девчонки. Они обсуждали его. Митю. Завидовали Лидке. Я сидела всё это время, не оборачиваясь на счастливицу Лидку. Я смотрела в свою тетрадь. Вернее, в то место, где лежала моя тетрадь. Я не видела её. Я видела Митю. Его лицо. Его глаза.

И слушала, слушала, слушала, что говорят девчонки. Что отвечает Лидка. Потом. Потом я не помню, как я дошла до общежития. Я не помню и не понимаю, почему я вообще пошла в это общежитие, хотя у нас ещё шли лекции.

Помню только, как я радовалась, что Стешка, моя подружка, живёт в этом общежитии и что Стешка как раз сейчас лежит дома из-за обострения своего гастрита. Ну да, ведь шла война и соблюдать специальную диету Стешка не могла никак. Какая уж там диета…

Когда я вошла к Стешке в комнату, на миг я устыдилась своей радости по поводу Стешкиного гастрита. Подружка лежала, скукожившись на своей кровати, напоминая эмбриона в утробе.

- Ну как ты, Стеш? – присев на край её кровати, поинтересовалась я, грызя себя за то, что интересуюсь я так, просто чтобы поддержать разговор, просто чтобы побыть в этом здании, куда совсем скоро придёт и он. Митя.

- А ты чё ж не на лекции-то, Клавка? – слабо удивилась Стешка. – У кого ж я лекцию-то списывать буду?

- Спишешь у кого-нибудь.

- У кого, у кого-нибудь? У тебя ж почерк лучше всех. Ооох, как же болит живот, Клавк… А завтра ещё хуже будет, я уж знаю. А у меня дежурство как раз завтра в госпитале… - жалобно проскулила Стешка.

- Аааа… А, может, тебе с Валькой поменяться из Лидкиной комнаты? Ей какая разница, когда дежурить… Хочешь, я схожу к ней? А ещё, Стеш, можно я тогда на твоей кровати сегодня переночую?

- Да ночуй, жалко, что ли…

Я говорила и действовала словно в бреду, словно это не я была, а кто-то, кто сидел у меня в голове и направлял, и говорил, что нужно сделать, чтобы Лидкина соседка в их комнате в эту ночь была. Чтобы Стешка уковыляла-таки в свой госпиталь. И чтобы я на законных основаниях могла ходить по общежитию хоть весь вечер. То на кухню. То в умывалку. То в учебную комнату. И всё мимо, мимо Лидкиной комнаты.

Я моталась и моталась по длинному тёмному коридору общежития как маятник. Стешкины соседки, близняшки Оля и Света, уже легли спать, а я всё бегала и бегала по этажу, выглядывая его, Митю. Мне почему-то казалось очень важным встретить его здесь, у него как бы дома, пока он ещё не совсем забыл меня.

Ну должен же он уйти наконец от Лидки, должен! Там же Валя, истово думала я. Там же Валя! Валя не даст, при Вале ничего не будет! В конце концов я, обессилев и боясь пропустить его, встала в конце коридора, гипнотизируя взглядом Лидкину дверь. Мой гипноз подействовал. Дверь отворилась, и из неё, позёвывая, вышла Валя в халате, накинутом на ночнушку. Ничего не понимая, я ринулась к ней.

- О, Клавка… А ты чего тут делаешь?

- У Стешки ночую. Ааа… А ты уже спишь, что ли? Ааа… А Лидка что делает?

- Лидка ревёт.

- Чёй-то? – не веря своему счастью, протянула я.

- Да к ней там не пришёл кто-то, а она как дура весь запас своих карточек истратила, хм. Дура.

Не пришёл. Не пришёл. Не пришёл!

Обняв и звонко чмокнув в щёчку ничего не понимающую Валю, я закружилась по обшарпанному общежитейскому коридору, широко раскинув в стороны руки. Я кружилась и кружилась, а Валя смеялась, глядя на меня и крутя пальцем у виска.

А я смотрела на Валю, забавляясь её недоумённым видом, и тоже хохотала. Мне всё казалось смешным.

- С тобой и цирка не надо, Клавка, - утирая выступившие от смеха слёзы, сказала Валя. - Ты бы ещё на руках прошлась бы.

- А что! Что, думаешь, не пройдусь? Вот, смотри! Але-оп! – задорно ответила я и, вскинув руки вверх, изготовилась пройтись колесом.

И у меня бы почти получилось бы это колесо, и прошлась бы я гоголем по видавшему и не такое общежитейскому коридору, если бы руками своими и не только руками, а и всем телом не врезалась я в широкоплечего парня, быстрым шагом свернувшего с прокуренной лестницы на наш этаж…

глава 3

Клавдия

В первую минуту я даже не поняла, что произошло. Лишь скорее почувствовала, чем услышала, как ошарашенно замолчала Валька, как уставилась она во все глаза на того, кто поймал меня и держал в своих объятиях крепко и надёжно.

Потом я вдруг осознала, что моя грудь плотно прижата к твёрдой мужской груди. Я покраснела и подняла взгляд.

- Привет, - насмешливо изогнулись словно вылепленные искусным скульптором губы.

- Привет… - пролепетала я.

На заднем плане хмыкнула Валька. Она ещё здесь?

- А Вы знаете, - вдруг неожиданно для самой себя затараторила я, - а Лида домой уехала. Срочно. У неё мать заболела. А у меня есть чай! Горячий! С мёдом, - и я наконец отважилась посмотреть в его глаза.

Глаза были всё те же. Карие омуты. Моя погибель.

- С мёдом… - изогнулись идеальные губы.

- Да, да, с мёдом! Бабушка из деревни прислала! А меня Клавой зовут! – вдруг спохватилась я.

- Клааава… - протянул он, - Клава, - повторил…

Моё имя в его устах прозвучало не как знакомое с детства сочетание звуков, а как что-то необычное, даже незнакомое.

- Да, а если бы я родилась в Италии, меня бы звали Клаудиа, - сама не зная, зачем, вдруг выпалила я. Ведь мы же не в Италии…

- Ну, раз ты ещё и Клаудиа, то пойдём, - он улыбнулся, и лицо его осветилось, словно в тёмный обшарпанный коридор общежития вдруг заглянуло само солнце…

- Пойдём, - ещё не до конца веря в это чудо, я протянула ему руку, словно он сам, без моей руки, не дойдёт до Стешкиной комнаты.

Проплыло мимо, словно в тумане, ошарашенное Валькино лицо, лица ещё каких-то девчонок, вышедших по своим надобностям в коридор… Все эти лица воспринимались мною словно белёсые пятна на тёмно-коричневой стене коридора…

- Девочки уже спят, но это ничего. Они крепко спят, мы им не помешаем, - тараторила я, тихонько открывая свою дверь, - садись сюда, садись, пожалуйста, - суетилась я уже в комнате, бегая вокруг стола, поправляя чашки, доставая припрятанный Стешкой мёд…

А он всё смотрел и смотрел на меня, чуть заметно усмехаясь своим твёрдыми красивыми губами.

Потом мы пили кипяток с мёдом. Он взял его совсем немного, чуть-чуть. Это восхитило и покорило меня. Другой бы, пользуясь случаем, слопал бы весь мёд, и что бы я тогда сказала Стешке? А так Стешка и не заметит.

Горела лампа под жёлтым матерчатым абажуром, янтарём отливал мёд, а я говорила и говорила что-то, стараясь, чтобы Мите было интересно…

Митя смотрел на меня немного насмешливо и слушал мою болтовню. А потом вдруг сказал: «Пойдём ко мне, Клава…»

И я встала и пошла как загипнотизированная. Хотя я была далеко не дурочкой и всё понимала. Но все мои нравственные устои, казалось бы, железно вбитые матерью в мою голову, да и не только матерью, рухнули в один миг, словно колосс на глиняных ногах. Ах. Всё наше советское общество единогласно осуждало то, для чего я сейчас шла с Митей в его комнату. Но мне было всё равно. Мне! Было! Всё равно!

глава 4 а

Клавдия

- Ты здесь живёшь один? – робко спросила я, когда мы переступили порог его комнаты.

Комната оказалась угловой и очень маленькой. Зато в ней было два окна.

- Нет, с товарищем. Но он в ночной, на заводе. Мы с ним подгадали специально смены, чтобы по очереди…

Теперь, здесь, в гулкой темноте его комнаты (Митя не стал включать свет), вся моя смелось и болтливость куда-то улетучились. Я подошла к окну и посмотрела на тёмную до черноты улицу. Какая-то странная робость сковала вдруг всю меня. Я вдруг испугалась чего-то.

Но тепло его дыхания вдруг опалило мою шею. Митя подошёл ко мне неслышно и встал так близко, что жар его тела передался мне. Я застыла. Внезапно горячие губы оказались на моей шее. Словно огненная волна вдруг пронзила меня.

Он, Митя, властно развернул меня к себе, мои руки словно сами собой, без моего ведома, обвились вокруг его шеи. Твёрдые горячие губы накрыли мои. Он мял и покусывал мои губы, а я прижималась к нему изо всех своих сил, забыв про всё на свете. Чего я боялась, дурочка… Состояние эйфории охватило меня. Он целует меня! Он!

Митя прижал меня к себе так крепко… Его язык скользнул в мой рот, а его достоинство горячим колом чуть ли не впилось в мой живот. Ах, он хочет меня! Он любит меня!

Митя легко подхватил меня на руки и понёс. Он! Носит меня на руках!

Громко скрипнули пружины кровати. Митя навис надо мною, покрывая поцелуями моё лицо. Его рука пробралась мне под блузку и легонько теребила сосок.

Другой рукой Митя задрал мою юбку и резко провёл по животу. Сверху вниз. Вниз, туда, где лишний раз стыдливо не трогала я сама. Его рука, столь дерзко оказавшаяся там, вдруг властно сжала меня там. Это было так… Это было так до боли сладко… Я затрепетала…

И не противилась, когда Митя быстро снимал с меня одежду. Всю. Я осталась нагая пред ним. Мне хотелось в свою очередь раздеть и его, но Митя быстро, какими-то дёргаными движениями сам разоблачил передо мною своё тело.

В рваной темноте комнаты я не смогла разглядеть его всего. Да и не успела бы. Потому что в следующий миг Митя раздвинул мои ноги своими горячими руками. Я, трепеща, подалась ему навстречу. Я хотела! Я так хотела его!

Мне было наплевать на стыд, на гордость, на девичью честь, о которой так много говорили моя мать и учителя в школе на уроках…

Да что такое эта девичья честь? Что она такое по сравнению с этим непередаваемым ощущением, когда между твоих доверчиво раскинутых ног вдруг помещается что-то такое горячее, приятно тяжёлое и до боли желанное?

Прерывисто дыша, с каким-то хрипом Митя вдруг подался ко мне, навалился на меня всем весом, и острая дикая боль вдруг пронзила всё моё тело.

От неожиданности я забыла, как дышать, я онемела от этой боли. Мне хотелось закричать Мите, чтобы он перестал, чтобы он вынул из меня то тяжёлое, что разрывало меня изнутри.

Но моё истерзанное тело смогло издать лишь слабый жалобный стон. Услышав этот стон, Митя рыкнул, обдав меня своим пахнущим мёдом дыханием, и вдруг задвигался во мне, с силой, резко, доставляя всё новые и новые порции неизведанной доселе боли.

От этой боли я практически перестала соображать что-либо, я лишь постанывала и ждала, ждала, когда же наконец Мите надоест и он прекратит эту пытку. Но Митя не прекращал, он всё двигался и двигался во мне как нанятой. За что, зачем, как, почему, всё кружилось и кружилось в моей голове…

Наконец, наконец, когда я собралась-таки с силами закричать, оттолкнуть от себя Митю, боль вдруг ушла. Так же внезапно, как и появилась. Боль ушла и сменилась наслаждением, которое, робко появившись вначале, всё нарастало и нарастало с каждым новым Митиным толчком.

И я опять стонала, но теперь я стонала сладко и протяжно, желая сказать этими стонами, чтобы Митя не прекращал, не останавливал свой бег по волнам удовольствия внутри меня. И Митя понимал меня и не останавливался, лишь изредка взрыкивал, словно дикий самец, нашедший свою самку.

Наслаждение взрывало и взрывало донельзя яркими фейерверками моё тело, каждую его клеточку…

Это предел, это предел, лучше быть не может, лучше не бывает, неповоротливо вертелось в моей голове, как Митя вдруг рыкнул, дёрнулся ещё сильнее, и забилась, забилась в доводящих меня до сумасшествия судорогах его плоть внутри меня, и хлынуло что-то горячее внутрь меня, и скрутило в сладких судорогах моё тело, и закричала я таки так громко, как только могла, но не от боли, о нет! Не от боли…

- Ну ты и орать, Клавка, - сказал Митя, выходя из меня и отряхивая свою плоть.

Он назвал меня Клавкой. Я стала совсем своя для него! Я стала родной ему!

Теперь, когда всё закончилось, я ощутила жжение и боль между ног. И ещё что-то липкое текло по моим ногам. Я смутилась. Я не хотела, чтобы теперь Митя включил свет и увидел меня такой… такой неопрятной.

Я повернулась к Мите, чтобы попросить его не включать пока свет. Ведь теперь, конечно, мы попьём с ним обжигающего кипятку и будем долго разговаривать, разговаривать о нас. Я повернулась к Мите и увидела, что Митя спит. Лёжа на животе и раскинув руки.

Я наклонилась к нему и потёрлась щекой о его гладкую спину. Спина была чуть влажная и пахла мокрыми листьями в осеннем лесу, сразу после дождя…

Потом я как могла вытерла кровь с его простыни своим лифчиком. Я не хотела искать и потом пачкать его полотенце. То, что была кровь, меня не испугало и не удивило. Я же была взрослой девушкой целых двадцати одного года, и я не в лесу росла, всё я знала.

Потом я оделась, радуясь, что у меня хорошая грудь, с которой, в принципе, и не нужны никакие лифчики, и, зажав мокрый от крови лифчик в кулаке, вполне благополучно, никого не встретив, добралась до Стешкиной комнаты.

Мне очень, очень повезло, что была уже глубокая ночь и общежитие погрузилось в сон. Потому что, когда я сделала свои первые шаги, я почувствовала жжение и сильную резь между ног. Только когда я приноровилась идти враскоряку, стало чуть легче.

глава 4 б

Клавдия

Мать была дома. Она встретила меня в коридоре, уперев руки в бока.

- И где же ты была, Клавка? – обманчиво мягким голосом спросила мать.

- У Стешки ночевала…

- А чё ж не предупредила-то?

- Так вышло, мам…

- А титьками трясёшь как трясогузка жопой, это тоже так вышло?! Где лифчик твой?

- Нигде, мам…

- Нигдеее?! Так ты с матерью разговариваешь?! Где лифчик потеряла, я тебя спрашиваю?!

- Да у Стешки лифчик забыла!

- А почему домой-то пришла, у тебя ж занятия? Да почему без лифчика ты по улице шла, титьками трясла?! – голос матери метался и рвался, глаза перебегали с моей блузки, где мать безошибочно определила отсутствие лифчика, на моё лицо, словно мать хотела прочитать меня всю.

Я переступила ногами, и капля запоздалой крови стекла по внутренней стороне ноги.

- Так у тебя месячные, что ли? – с облегчением спросила мать. – Болит, доча? – Уже совсем другой голос у матери, виноватый немного. Ну да, это наше семейное, в эти дни сходить с ума от тянущей боли внизу живота.

- Болит, мам, - я двинулась было в комнату, радуясь, что гроза прошла и я наконец-то помоюсь, а потом полежу немного.

Я успела пройти всего два шага, как меня настиг отчаянный крик матери: «А ну-ка, стой! Клавка! Ты пошто ходишь так?! Клавка!»

Мать кричит и кричит, её лицо побагровело от крика. Она смотрит на меня отчаянно. Мать не может и не хочет поверить, что её дочь, её Клавка, стала гулящая. А я не могу больше слушать её слова, которые она вбивает, словно гвозди, в мою голову.

Я приседаю на корточки, обхватив колени руками и опустив голову, и старательно строю у себя в голове высокий-высокий забор, чтобы не слышать слов матери, которыми она пачкает всё то чудесное, что случилось со мною этой ночью.

- Клавка… А, может… А, может, тебя сильничали? – прорывается ко мне голос матери, в котором отчаяние перемежается с надеждой и с зарождающимся желанием отомстить неведомому насильнику.

Ведь если девушку сильничали, это тоже позор, но тут девушка невинная жертва, и это гораздо меньший позор, чем когда девушка по доброй воле спит с парнями до брака. В постель можно ложиться только с мужем и ни с кем другим, вот мораль, которую вдалбливают девочкам с ранних лет. А я переступила через эту мораль, переступила по доброй воле.

- Клавка! – раненой птицей бьётся голос матери. Мать ждёт мой ответ, словно приговор.

- Нет, мам. Никто меня не сильничал. И… И, может, я ещё и замуж выйду… - почему-то я и сама не верю в то, что говорю. Почему не верю? Ведь Митя так хотел меня. Он полюбил меня!

- Дурочка ты бестолковая, Клавка. Зачем же ему теперь-то на тебе жениться? Он уж получил своё, - тусклым голосом говорит мать, - да где ж ты нашла-то его? Мужиков-то толком нету… - мать больше не кричит, её лицо посерело, а натруженные руки обмякли и висят по бокам как две плети.

- Хоть бы уж не понесла… - продолжает мать, - а то вернётся отец с фронта, а дочушка в подоле принесла. Вот радость-то ему будет…

Я вздрагиваю. Об этом, о том, что я могу понести от Мити, я даже не подумала.

- У тебя когда месячные-то были, Клавка? – озабоченно спрашивает мать.

Ну да, пока ведь никто не знает о моём падении. А вот если полезет живот… Вот тогда… Мать моя просто не переживёт такого позора. Просто не переживёт. А что скажет отец? Ох, что скажет отец…

Мы подсчитываем и подсчитываем с матерью сроки, путаясь и ошибаясь. По срокам выходит не очень. Голова моя идёт кругом, я даже забыла про резь внизу живота. Хоть бы Митя на мне женился, хоть бы женился, пульсирует и пульсирует в моей зачумлённой голове…

глава 5

Клавдия

На следующий день в институте на всех переменах я бегаю к аудиториям, в которых проходят занятия у первых курсов. Как же это я не спросила, по какой специальности обучается Митя? Вот дурёха.

Наконец мне везёт, и я вижу его. Он стоит с какими-то девчонками и парнем, у которого рука висит на перевязи. Наверное, комиссованный фронтовик, думаю я.

Митя разговаривает, смеётся чему-то. Я подхожу к нему, но он не видит меня, не смотрит в мою сторону, спорит о чём-то с парнем. А девчонки смотрят на Митю и слушают его, чуть ли не раскрыв рты. Их компания не замечает меня. Но скоро звонок, и Митя уйдёт! А я наконец-то нашла его! Я трогаю тихонько за рукав Митиной рубашки. Митя слегка вздрагивает и оборачивается.

- О, Клавка… - говорит он. - Ты меня испугала. Ты меня так больше не пугай, Клавк, - Митя освобождает из моих пальцев свой рукав и немного отодвигается от меня.

А потом и вовсе отворачивается, продолжая прерванный мною разговор. Девчонки сочувственно смотрят на меня.

Давно прозвенел звонок. Митя со своей компанией ушёл на занятия. А я всё стою и стою в гулком институтском коридоре, как оплёванная. Оплёванная. Я.

А, может… А, может, он не хотел просто при этих ребятах… Может… Может, когда мы окажемся наедине, он будет опять как тогда, ночью… Так же хотеть меня… Может…

Я бреду в свою группу, словно в тумане. Что-то записываю под монотонный голос преподавателя. И только к концу дня вдруг замечаю странные шепотки девчонок за своей спиной.

Особенно усердствует Лидка. Её голос чаще всего насмешничает, исходя злобой. Но в глаза мне никто ничего не говорит. Я ведь всегда была отличницей, старостой группы и пользовалась уважением среди своих сокурсников. Да и потом. Никто ведь ничего не знает толком. Только то, что я позвала Митю на чай в комнату, где были ещё девчонки…

Вечером я опять пошла к Стешке в общежитие. Вернее не к Стешке, конечно. К Мите. Я планировала подгадать момент, когда в его коридоре не будет народа, и зайти к нему в комнату. И поговорить о нас. Спросить о его планах. В отношении нас планах. Ведь не может же так быть, чтобы всё то, что произошло между нами, так и осталось, как будто ничего и не было. Ведь было же! Было…

Мне повезло. Когда я в пятый раз под недоумевающим Стешкиным взглядом пошла ставить чайник на Митин этаж, по его коридору никто не шёл. Я прошмыгнула мышкой к его двери и зашла, не постучав. Не потому, что стучать не хотела, а потому что не хотела тратить время на стук, вот почему.

Митя был дома…

глава 6

Клавдия

Митя был дома. Он сидел за столом и что-то читал. Когда я вошла, он недоумённо бросил на меня взгляд.

- Привет, - я неловко застыла у порога, сжимая в руках Стешкин чайник.

- Привет, - как-то сухо ответил Митя.

- Можно к тебе? – спросила я и покраснела. Глупо получилось. Глупо спросила.

- Слушай, Клав, - развернулся ко мне Митя, со скрежетом подвинув стул, - ты, Клав, шла бы ты лучше домой, что ли.

- Почему? – ещё более глупо спросила я.

- Ну, потому что… Эм… Клав… В общем, у меня девушка есть, Клав. Так что… Эм…

- А… А как же я…

- Ты? Ну, что, ты… Ты же сама под меня легла. Ну, уважил я тебя, и чего с этого? Жениться на тебе теперь, что ли?

- Уважил… Жениться… - потерянно как попугай повторила я, сама себя презирая за это.

В это время дверь распахнулась и вошёл тот самый парень с перевязанной рукой.

- О, да у нас гости? – весело спросил он.

- Да не. Давай, пока, Клав, - ответил ему и мне заодно Митя.

Но я так и стояла застывшим истуканом. Не двигалась. Только с силой сжимала Стешкин чайник побелевшими пальцами. Тогда под любопытным взглядом перевязанного парня Митя подошёл ко мне, легко развернул к двери и открыл её для меня.

- Давай, пока, Клав. Не приходи больше…

- Жестоко ты с ней, - донёсся до меня голос перевязанного парня. Митин ответ потонул в хлопке закрывшейся двери.

- Ну чего, вскипел чайник-то? – услышав весёлый голос Стешки, я недоуменно огляделась, осознав, что не помню, как дошла до Стешкиной комнаты.

Я поставила холодный чайник на стол, села за него, опустила голову на сложенные руки и разрыдалась…

глава 7

Клавдия

После всего этого я больше не ходила к Мите. Я поняла очень хорошо, что жениться на мне он и не собирался и что всё то было для него так, вроде развлечения, что ли.

После меня к нему в комнату приходили и другие девчонки, я знаю. Но эти девчонки относились ко всему совсем не так, как я. Они продолжали жить по-прежнему, как будто то, что они стали женщинами, ничего в их жизни не поменяло.

Они смеялись с Митей на переменах, а Митя обнимал их. Обнимал их и подмигивал другим нашим девочкам, глядевшим на него с обожанием. Он ведь был очень красив, Митя. А то, что он был помладше многих девочек, это тоже никого не смущало. Других-то ребят в нашем окружении толком не было. И Митя пользовался этим вовсю.

Стешка моя ненавидела Митю. «Скольких девчонок порвал, скотина проклятая», - говорила она. Стешка была из деревни и рассказывала, что некоторым нашим девочкам, живи они в Стешкиной деревне, уже давно бы ворота дёгтем вымазали. Наверное, она имела в виду и меня, Стешка. Хотя я ни ей, ни кому-либо другому ничего не рассказала.

Знала только моя мать и мучилась от неизвестности, кто же это. И проклинала этого кого-то на чём свет стоит. Немного утешало мать лишь то, что краски у меня пришли вовремя. «Пронесло», - увидев, что я привычно маюсь от боли, сказала мать.

Моя сестрёнка Машка влезла тогда в разговор и спросила: «А чего пронесло, мам?» Мать дала ей подзатыльник. А потом, попозже, мать долго разговаривала с Машкой на тему «береги честь смолоду». «Узнаю, что ты честь свою нипочём зря отдала, убью!» - сказала в заключение Машке мать.

Мать, конечно, хотела, чтобы хоть одна её дочь была нормальная. Порядочная. Непорченая. Да…

Меня Митя всё это время, пока хороводился с другими девчонками, как будто не видел. Не замечал. Хотя я всё время старалась крутиться поблизости, если выпадала такая возможность.

Нет, я больше не подходила к нему. Я просто смотрела на него, впитывая в себя его облик. Просто смотрела. Это замечали уже все. Меня жалели, считали двинутой на Мите. Из беззаботной весёлой хохотушки я превратилась в молчаливую грустную девушку.

Я ходила тенью по институту и высматривала, высматривала его. Митю. Больше меня не интересовало ничего. Но хорошо хоть то, что учёбу я тянула. Я по-прежнему была отличницей и старостой группы. Но никакого интереса или удовольствия ни учёба, ни обязанности старосты мне больше не доставляли.

Митя. Только Митя. Только наша ночь, которую я помнила до последней секунды. И никак, никак я не могла понять, как же так… Как так вышло, что он так переменился ко мне после нашей единственной ночи…

Потом… Потом Митя дождался свою повестку. И ушёл на фронт. Его провожала его последняя девушка, с которой он крутил любовь, Надя. Надя висла на нём, плакала и обещала ждать. А я смотрела на них издали, прислонившись к стене вокзала…

А потом была Победа! Была Победа, и были салюты, и вернулся с фронта отец! И вернулись с Победой парни и мужчины в наш небольшой провинциальный город! Вернулся и Митя. Без обеих ног…

Последняя девушка, с которой он крутил любовь, та самая Надя, не приняла его. Тогда он пошёл на своих деревянных культях, стуча костылями, к другой девчонке, с которой тоже крутил любовь, и которая тоже висла на нём в своё время… И к другой… И к ещё одной…

Никто не хотел быть с ним. Никто.

И тогда он пришёл ко мне…

глава 8

Клавдия

Это был хороший солнечный июльский день благословенного лета 1945 года. Солнце вольготно лежало на нашем берёзовом чисто выскобленном полу словно жмурящийся котёнок. Мать была дома и смотрела, смотрела, не отрываясь, на отца, который мастерил что-то.

Мать вообще всё время, как вернулся отец, не отходила от него, дотрагивалась до него постоянно, как будто не могла поверить до конца, что всё, конец войне, всё, отец вот он, дома, живой и почти здоровый…

Я тоже смотрела на отца, сидя напротив и положив голову на руки. «Смотрите на меня, как на икону», - беззлобно подшучивал отец. Было тихо, мирно и хорошо. А потом раздался стук в дверь. Мать подорвалась открывать. Мы как раз ждали отцову родню из деревни; все хотели повидаться с отцом, обнять его и послушать, как там было, в аду на земле…

- Клавка… Это к тебе… - услышала я немного растерянный материн голос.

Я вышла в коридор. На нашем пороге стоял Митя. Теперь он был невысок. Он был похож на какого-то карлика теперь, широкого в плечах и на двух деревяшках вместо ног.

Мать ушла в комнату, плотно захлопнув дверь, а я осталась стоять в коридоре, во все глаза глядя на Митю. Это был Митя. И не Митя. Его лицо стало какого-то землистого цвета. Гладкий лоб избороздили морщины. Он был подстрижен машинкой под ноль, словно тифозный.

А глаза… Его глаза… Из них делись куда-то весёлые золотые искорки. Глаза вроде были и те же, того же карего цвета, но в то же время другие. Тусклые. Пустые.

- Пойдёшь за меня, Клавка? – спросил глухим голосом Митя. – Пойдёшь за меня? – повторил он тише.

Я прислонилась к стенке, как когда-то на вокзале, и молча смотрела на него. На то, как двигаются его губы. Губы остались те же. Наверное, только его губы и не изменились.

Я вновь, как и когда-то, впитывала в себя его облик. Мне не было противно или страшно, нет. Это был Митя. И он звал меня замуж. Пришёл ко мне. Потому что все другие прогнали его. Потому что все прогнали его…

Осталась только я, безнадёжно влюблённая в него Клавка. Я и сейчас любила его. Даже такого. Да, я любила его.

- Так ты пойдёшь за меня, Клавка? – вновь повторил Митя.

Наверное, ему очень хочется в кого-нибудь присунуть, вдруг подумала я. После фронта и на козу полезешь, вдруг вспомнила я подслушанные разговоры в госпитале. Ему всё равно в кого сейчас, Мите. Ему подойдёт любая дырка. Поэтому он и пришёл ко мне. И смотрит на меня с желанием. Желая не меня, а любую, абсолютно любую дырку, которая даст ему. Которая ему даст.

- Так что, Клавка? Что?

- Нет.

- Что, раньше-то до небес, небось, прыгала бы, а, Клавка? А сейчас нет?

- Нет. Не приходи ко мне больше, Митя.

- Ты предательница, Клавка. Ты ж одна меня любила из всех этих девок. Предательница. Ты сейчас предаёшь не меня, Клавка. Ты предаёшь любовь, Клавка. Эх ты, Клавка, Клавка… Клаудиа, твою мать… Ответишь ты ещё за это, ответишь, - погрозил мне костылём Митя, - ответишь, твою ж мать…

Хлопнула дверь. Мелко осыпалась штукатурка.

Я осела по стене и скукожилась в комок, плотно обхватив колени руками…

- Ну чего, Клавка? Это он? – склонилась надо мной мать.

Я кивнула. Он.

- Чего, замуж, небось, звал?

- Звал…

- Отказала?

- Отказала…

- Ну и правильно. Пускай теперь попрыгает, козёл безногий. Пускай попрыгает да вспомнит, как ты тенью тут ходила, маялась. Что ж, я не видела ничего, что ли. И хорошо, что тогда не получилось у вас ничего. Зачем бы он тебе сейчас нужен был?

- Замолчи! Замолчи, мама!

Я зажала уши руками, не в силах слушать материн голос, что прогонял голос Мити, которым ещё была полна наша прихожая…

А потом я завыла в голос, завыла и забилась на нашем солнечном берёзовом полу как рыба, вытащенная вдруг на берег…

В тот же вечер я заболела. Неизвестно откуда взялись и температура, и жар, и бред. Словно в тумане я видела лица отца и матери, склонившиеся надо мной, слышала испуганный голос сестрёнки.

Я металась в бреду три дня и три ночи. Повторяя беспрестанно его имя. Митя…

А потом я выздоровела. Выздоровела враз, как будто и не болела.

Выздоровела и вновь стала весёлой беззаботной хохотушкой Клавкой. Я вновь с удовольствием училась, а по вечерам бегала в парк на танцы. Кончилась война, и каждый вечер в нашем городском саду теперь играл духовой оркестр.

И приходили на танцы парни, вернувшиеся с победой. И кружилась я в танце, хохоча и раскинув руки, чувствуя себя прелестной бабочкой с яркими крылышками…

Я сделала модную перманентную завивку и густо красила ресницы трофейной тушью. Я была хороша и знала это! Парни тянулись ко мне, приглашали на танец, а после провожали до дома. Я шла, стуча каблучками, с очередным своим кавалером под ручку, всякий раз стараясь пройти мимо Митиного дома.

Да, Мите дали комнату в хорошем доме как фронтовику. Его окно выходило прямо на улицу. А я шла мимо этого окна и хохотала, хохотала. И мой очередной кавалер, воодушевлённый моим хохотом, всё сыпал и сыпал шуточками. Мне действительно было весело. Да всем тогда было весело. Ведь закончилась война!

А Митя… Я не думала о нём больше, правда. Я перебирала и перебирала своих кавалеров, которых стало вдруг так много. Но нет, конечно же, я не ложилась в постель ни с кем! «Только через ЗАГС», - смеялась я на очередное предложение пойти попить чайку с трофейными конфетками.

«Я не такая», - доведя очередного кавалера до жуткого стояка, которым он упирался мне в живот, обнимая, насмешничала я. О да! Стоило любому из них крепко обнять меня, прижать к себе, как твёрдый горячий стояк тут же взбухал, чуть ли не прорывая мне платье.

А уж если я давала потрогать мою грудь… мою роскошную грудь, которая совсем не нуждалась ни в каких лифчиках… Ах-ха-ха… Ах-ха-ха…

Некоторые звали меня замуж… Но замуж идти я не хотела. Потому что не представляла себе, как это, как это идти на то интимное, что было у меня с Митей, с кем-то другим… Рвота подкатывала к моему горлу при одной мысли о чужой плоти в моём теле…

глава 9

Клавдия

- Осуществлять отбор кандидатур будем из желающих поехать поработать за границу, - продолжал военком.

Он говорил ещё про то, что кандидаты будут отбираться по результатам учёбы и общественной работы. Что те, кого отберёт военкомат совместно с парткомом института, должны быть морально и политически подкованы и что с ними будет проведена дополнительная подготовка к работе за границей. Потому что представлять они будут нашу страну, Советский Союз, и что по их поведению иностранные граждане будут судить обо всей нашей Родине…

Он говорил и говорил, а я смотрела, как двигаются его губы. На изгиб этих губ. Я смотрела и смотрела на его губы и на твёрдый подбородок с ямочкой, не очень вникая в то, что он говорил. Ведь мест было мало, а желающими будут, конечно же, все. Поэтому понятно, что отберут тех, у кого есть знакомства.

В нашей семье ни у кого никаких знакомств не было. Я даже не надеялась попасть в число этих самых кандидатов. Поэтому с чистой совестью просто наслаждалась созерцанием красивого мужественного лица этого сурового военкома, которого сейчас пожирали взглядами наши девочки.

Но он не смотрел ни на кого в отдельности. Просто говорил куда-то в глубину зала, и всё.

- Ну что, всё понятно, товарищи учителя? Есть желающие? – слегка улыбнулся он и вдруг посмотрел прямо на меня.

- Есть! Есть! – загомонили все вокруг.

- Стоп, девчата. Не кричим, а поднимаем руки, – скомандовал он.

- Есть, товарищ майор! – тихонько сказала я. Сказала просто так, уверенная, что в общем гомоне мои слова потонут.

Но он услышал. И опять посмотрел на меня в упор. А я улыбнулась ему, радуясь, что только вчера отбелила содой зубы. А потом непроизвольно облизала враз пересохшие губы. И я увидела, как он сглотнул, отводя от меня взгляд.

Потом желающие записывались на отбор кандидатов. Я тоже записалась. Просто так, захваченная общим порывом.

На следующий день около деканата вывесили предварительные списки. Списки были невелики. Только отличники, только общественники, только получившие предварительное одобрение от комсомольской организации института.

Я была в этих списках. Но всё равно понимала, что у дочки нашего парторга шансов гораздо больше.

А потом наступил этап собеседования на предмет нашей политической подкованности и моральной устойчивости. Собеседование проводил сам военком. По списку, вывешенному на двери. Я была в этом списке последней.

Я пошла на это собеседование, хотя по-прежнему не видела для себя ни малейшего шанса попасть на эту престижную работу за границей. Ни малейшего. Нет, я просто хотела, чтобы меня поспрашивал о чём-то он. Военком. Григорий Петрович, его так звали. Что он будет спрашивать и что я буду отвечать, это неважно. Всё равно шанса нет. Всё это так, для галочки, да.

Девчонки после собеседования выходили расстроенные. Говорили, что этот Григорий Петрович всех валит на работах Ленина. Возмущались, что это всё-таки не экзамен по научному коммунизму. И что содержание всех работ Ленина знать невозможно.

Наконец настала и моя очередь. «Тебя подождать?» - спросила Стешка, которая тоже очень и очень хотела поехать поработать за границу.

«Нет, не жди. Я потом всё равно сразу домой побегу», - ответила я. Я почему-то не хотела, чтобы Стешка сидела рядом с аудиторией, в которой я буду вдвоём с ним. С Григорием Петровичем.

Когда я зашла, он писал что-то на листе формата А4. «Наверное, уже давно отобрал, кого надо», - машинально подумала я.

А он, прекратив писать, поднял на меня глаза, окинув взглядом меня всю, от макушки до пяток.

Я непроизвольно расправила плечи, чтобы была виднее грудь. Зачем я это сделала? Не знаю. Просто в его присутствии меня охватила какая-то удаль и бесшабашность, что ли. Ведь терять-то мне было всё равно нечего, шансов-то нет.

Я смело посмотрела в его синие потемневшие глаза. А потом села напротив, вольно закинув нога на ногу. Юбка задралась больше, чем следовало. Но я не стала поправлять её. Я снова выставила вперёд грудь и медленно провела рукой вдоль бедра, оглаживая его.

Он по-прежнему не отводил от меня взгляда. И молчал. Не спрашивал содержание никакой работы Ленина. Он смотрел и смотрел на меня изучающим взглядом, словно позабыл о времени.

В коридоре уже прогремела вёдрами уборщица, на улицу опустился вечер, а мы всё смотрели и смотрели друг на друга, изучая. И загораясь. Я приоткрыла губы, затрепетав. Не отрывая взгляда от его губ. «Наверное, я смогла бы с ним», - вдруг подумалось мне. Я смогла бы допустить его к себе. Допустить его в себя.

Эта мысль разом оглушила и взбудоражила меня. Оглушила, взбудоражила и потянула за собой другую, ещё более смелую. Мне же в самом-то деле уже нечего терять! Честь-то моя давно осталась там, на продавленной койке общежития. И какая теперь разница, буду ли я блюсти себя или не буду. Никакой теперь разницы и нет. Беречь-то больше нечего! Зато теперь я могу делать всё, что захочу. Всё. Что. Захочу.

Ощущение вседозволенности затопило и опьянило меня. Опьянило и чуть было не швырнуло в объятия мужчины, пожиравшего меня своим потемневшим взглядом. Но я сдержалась и лишь прерывисто вздохнула, непроизвольно проведя кончиком языка по враз пересохшим губам.

Григорий Петрович вдруг встал, с шумом отодвинув стул, подошёл к двери и закрыл её на ключ. Я вскочила, охваченная дрожью, и прислонилась спиной к столу с разбросанными на нём бумагами формата А4.

А потом посмотрела на его форменные брюки, в которых вздулся огромный бугор. Я закрыла глаза и застонала тихонько…

Я не открывала глаз до самого конца. И тогда, когда он играючи подсадил меня на стол, словно я была легче пушинки. И тогда, когда сильным рывком развёл мои ноги. И когда, тяжело дыша, сорвал с меня бельё… И когда рывком вошёл в меня, сразу на всю длину своей могучей плоти…

Ах, я выгнулась как кошка от давно забытого удовольствия и смело обхватила его ногами, прижимаясь к сильному мужскому телу так сильно, как только могла…

глава 10

Клавдия

С Григорием Петровичем мы больше не виделись. Он ведь был женат и, стань известно обо мне, мог бы лишиться партбилета. Запросто. Я понимала это. И не обижалась на то, что он не искал со мной встреч.

А потом, уже перед самым выпуском, вывесили списки лиц, прошедших отбор. Первым номером шла я. Наверное, Григорий Петрович хочет услать меня подальше, сразу подумалось мне. Чтобы не было соблазна.

Я соблазн для него. Эта мысль развеселила меня. Да, я соблазн! Наверное, Григорий Петрович теперь думает обо мне, ложась спать со своей женой и вынимая из кальсон свой большой орган. Эта мысль грела меня и тешила моё тщеславие.

Но в институте никто не удивился, что именно я, одна из всей нашей группы, прошла отбор. Ведь заявленным требованиям я вполне соответствовала.

Вместе со мной прошла отбор и дочка институтского парторга. Вот за её спиной раздавались озлобленные шепотки. Ведь были и те, кто учился получше неё. Но вслух никто возмутиться не решился. Потому что тягаться с парторгом никому не хотелось.

Докажешь что-то или нет, это ещё вопрос, а вот вылететь из комсомола за клевету, к примеру, это запросто.

Потом ещё было обучение в нашем городском отделе государственной безопасности. Нас учили, что можно делать за границей, а чего нельзя. О чём можно говорить с иностранными гражданами, а о чём нельзя. Предупреждали и о возможных попытках вербовки со стороны представителей капиталистического лагеря.

В общем, шлифовали нашу политическую подкованность и моральную устойчивость. Мне сделали заграничный паспорт! Я похвасталась им дома. «Недавно мы без всяких заграничных паспортов к ним с ноги дверь открывали», - сказал, увидев новенькие корочки, отец.

Но мать с отцом были, конечно, рады, что я повидаю мир, как они выразились.

- Пришли мне оттуда крепдешину на платье, Клавка, - попросила сестрёнка Машка.

- Пришлю. Всем всего пришлю, - пообещала я.

Наконец настал день отъезда. Провожали меня всей семьёй. Пришли и некоторые девочки из нашей группы. Мать плакала. «Ты найди себе там мужа, Клавка. Военного…» - говорила она.

Я смеялась, целовала мать, прощально махала Стешке, которая бежала потом по перрону за поездом. Стешка страшно завидовала мне. Она очень хотела бы оказаться на моём месте. Особенно обидно для Стешки было то, что оценки в дипломе у неё были лучше, чем у дочки парторга. Стешка плакала от обиды, но сделать было ничего невозможно.

- Давай хоть ты, Клавка, найди там себе хорошего парня за себя и за меня! А потом, когда ты выйдешь за него замуж там, в ГДР, и приедешь сюда, то познакомишь меня с его друзьями, да ведь, Клавка?

- Да, конечно, да, - отвечала я.

- Там, наверное, навалом будет симпатичных парней, - грустила Стешка, - ты уж найди такого, чтобы у него было много симпатичных друзей, ладно, Клавка?

- Ладно, Стеш, ладно…

- И пиши мне! Слышишь, пиши каждый день, Клавка!

Поезд уносил меня из родного города, всё набирая ход. Стучали колёса пам-па-рам, пам-па-рам… Я прижалась носом к оконному стеклу и махала, махала прощально, хотя уже давно не было видно ни Стешки, ни самого города…

глава 11

Клавдия

В военном городке, где мне предстояло прожить пять лет, действительно, как и предсказывала Стешка, оказалось много симпатичных офицеров. Но все до единого эти офицеры были женаты. Жёны у них были хорошенькие и не очень. Как оказалось, неженатых за границу не выпускали. Поэтому некоторые женились именно из-за этого.

Почти у всех у них были дети. А я учила этих детей истории и обществознанию. Классы в школе были маленькими, а дети военных были приучены к дисциплине, а потому послушными; предмет свой я знала на ура, поэтому никаких трудностей в работе у меня не возникло с самого начала.

Я даже почти не готовилась к урокам. Я и так всё знала, ведь недаром была отличницей все годы моей учёбы. Всё, что я делала, это писала поурочные планы. Но это не требовало от меня особенных усилий.

Поэтому времени на себя у меня было много, и я проводила его с пользой и даже с удовольствием.

Я любила делать себе умопомрачительные маски, чтобы кожа лица была свежей и светилась изнутри. Я спала, сколько хотела. Я подолгу гуляла по военному городку, сплошь засаженному соснами. Навещала гарнизонный магазин с отличным снабжением. Покупала себе деликатесы и смаковала их, сидя по вечерам у окна в своей собственной квартире.

Да, мне выделили не комнату, а целую отдельную квартиру в коттедже на четыре семьи. Квартира была крошечной, зато с отдельным входом и крылечком.

Ещё в гарнизонном магазине было изобилие тканей, таких, о существовании которых я даже не подозревала. О, я шила себе платья! Шикарные, красивейшие платья! А потом блистала в этих платьях на гарнизонных вечерах.

Вечера проводились в честь каждого праздника. Офицеры были в парадной форме, а их жёны приходили нарядные, кто во что горазд. Я затмевала их всех. Да, их всех, вместе взятых! У меня всегда было самое красивое платье и самая красивая причёска!

Я кружилась и танцевала изящнее всех! Да, конечно, при своих жёнах приглашать меня на танец не рисковал никто, но ведь мне ничто не мешало кружиться в вальсе с кем-нибудь из одиноких женщин, которые работали или в школе, как я, или в столовой, или в медпункте.

Я сговаривалась с кем-нибудь из них, из одиноких, и кружилась, кружилась в вальсе. Крутили только вальсы. Разные и очень красивые. И хотя подойти ко мне в открытую никто из офицеров не решался, запретить своим мужьям на меня смотреть гарнизонные жёны никак не могли. И они смотрели и смотрели на меня, эти молоденькие офицеры, и глаза их горели восхищением. И желанием…

На родительские собрания в школе, которые я проводила довольно часто, вскоре стали приходить только матери моих детей. Без присутствия своих мужей они расслаблялись, прекращали смотреть на меня волком и засыпали вопросами по поводу успеваемости своих детей.

Я ведь была хорошим учителем, и их дети меня любили. Иначе мне, наверное, давно бы устроили тёмную эти законные жёны военных… Ну, мне иногда так казалось. Уж очень, очень я была хороша. Я расцветала с каждым днём от сытой хорошей жизни, от горящих взглядов мужчин, направленных на меня.

Да, эти жёны, даже самые хорошенькие, они чувствовали угрозу, исходящую от меня. И они чувствовали верно. Я давно забыла самого Григория Петровича, но я хорошо помнила то удовольствие, которое он смог доставить мне.

И я была намерена вкусить это удовольствие снова. И, может быть, даже найти себе мужа, разбив чью-то семью. Да, я знала, конечно, что за развод по головке никого не погладят, но ведь и не убьют же.

Ну да, с заграницей придётся распрощаться, но ведь из военных же не выгонят. Да, направят служить в Союз, может быть, даже в глубинку. Ну и что же. Зато у меня будет муж и семья. Так рассуждала я, приглядываясь к окружающим меня офицерам. А те, когда не видели их жёны, флиртовали со мной вовсю.

Поводов находилось множество. Я ведь вольно ходила по военному городку, заглядывая в магазины, в аптеку, в дом офицеров, где была расположена шикарная библиотека и очень неплохой буфет, в котором всегда можно было выпить чай со свежими коржиками.

Забегала и в актовый зал, где стояло фортепиано, на котором я пыталась научиться играть по самоучителю, взятом в библиотеке… Да где я только не бывала…

И везде, везде я встречала офицеров. Это же был военный городок, и офицеры были везде. Они были везде, и они улыбались мне, и шутили со мной, и флиртовали со мной. Они преображались, когда рядом не было их жён.

Так что все усилия этих жён, когда те коршунами следили за своими мужьями на гарнизонных вечерах, пропадали втуне. Более того, эти усилия оказывали прямо противоположное цели действие. Запретный плод сладок, а мужчина, особенно молодой, ведь не собака, его не привяжешь и за ним не уследишь.

Так что довольно скоро очертился круг моих, назову их так, поклонников. Они постоянно встречались мне, куда бы я ни пошла. Заговаривали со мной. И разговоры эти становились всё более и более откровенными с их стороны.

Меня осыпали комплиментами, чуть ли не признавались в любви. О, какие комплименты умеют говорить военные! Какие комплименты… Ооо…

«Вы похожи на Марлен Дитрих, Клавочка…», - говорил один. «О нет, Вы в корне неправы, товарищ капитан! Это Марлен Дитрих похожа на Клавочку!» - возражал другой. «Нет, товарищи, вы неправы оба! Этой Дитрих так же далеко до нашей Клавочки как до Луны!» - подхватывал третий. «О да! Кто такая эта Марлен Дитрих по сравнению с нашей Клавочкой! Да я бы даже не заметил её, появись она здесь!» - добавлял четвёртый…

Но переплюнул всех подполковник Тищенко, который однажды заявился в буфет дома офицеров с гитарой и, чуть-чуть фальшивя, пропел, глядя на меня поплывшим взглядом: «Вас не трудно полюбить… Нужно только храбрым быть…» Ооо… После этого случая Тищенко за глаза стали звать «наш шансонье» …

Они много всего говорили мне, эти офицеры… Говорили, что даже солнце меркнет рядом со мной… Что я освещаю дивным светом скучную гарнизонную жизнь… Что я волшебное виденье… Что один взгляд моих прекрасных глаз дарит ни с чем не сравнимое наслаждение…

глава 12

Клавдия

И наконец выбрала…

Его звали Миша. Михаил. Михаил Потапыч, как шутливо представился он мне. Одним из первых.

Миша говорил, что обратил на меня внимание сразу, как только я появилась в военном городке. Этот Миша галантно подносил мне чай в буфете, бесцеремонно отталкивая остальных. Спешил открыть для меня дверь, если я заходила куда-то, где требовалось открыть эту дверь.

Причём я раз видела, как Миша со своей женой заходил в магазин. О, это был цирк! Ха-ха-ха! Жена прошмыгнула вслед за ним, едва не прихлопнутая тяжёлой дверью, которую он отпустил, даже не глядя на свою законную половину…

Для меня же Миша не только спешил открывать любые двери, но и отодвигал стул в буфете, чтобы я села… И всё это галантно, со значением, глядя на меня влажным требовательным взглядом.

Он был высок и широк в кости, и я была уверена в том, что его орган также не обманет моих ожиданий. Да, я уже хотела мужчину, хотела вновь почувствовать сильное поступательное движение внутри меня, чтобы меня качало и качало, унося куда-то далеко-далеко, туда, где никогда не было и не будет Мити…

Так что, когда в очередной раз Михаил попытался в своей всегдашней шутливой манере напроситься ко мне на чай, я не отказала.

У него было дежурство в штабе в ту ночь.

Я же зажгла в своей квартирке ароматические свечи. Вымылась душистым мылом. Надела полупрозрачный пеньюар цвета пыльной розы…

О, о таких вещах, как ароматические свечи, я раньше и не слышала. А после хозяйственного мыла, достать которое в годы войны считалось за счастье, вдруг помыться душистой пеной, пахнущей жасмином… И пеньюар… Я и слова-то такого раньше не знала…

Да, я была настроена решительно. Миша должен стать моим. Я должна привязать его к себе так, чтобы он развёлся. И женился на мне. Только бы мне с ним было хорошо! Только бы он сумел доставить мне удовольствие лучше, чем… Нет, я не буду вспоминать ни о ком!

И тогда, если Миша выдержит этот своеобразный экзамен… Вот тогда-то, тогда…

Миша пришёл ко мне, когда было уже за полночь. Увидев меня, он потерял дар речи. Да. Он потерял дар речи.

Я стояла на фоне горящих свечей в полупрозрачном пеньюаре цвета пыльной розы. Миша оправил ремень и медленно подошёл ко мне, скрипя начищенными сапогами. Бережно, словно я могла разбиться, он обнял меня, зарывшись лицом в мои волосы, пахнущие сладкими заграничными духами.

Я сразу почувствовала его эрекцию. О, она была немаленькой. Но Миша не спешил. Он не стал накидываться на меня подобно Григорию Петровичу, о нет.

«Ты моя волшебница», - прошептал он мне на ухо, прикасаясь горячими губами к моей шее. Потом его губы легко задели мою щёку. Это было немного щекотно. Я вздохнула и обняла его.

От Миши пахло табаком, чисто вымытым телом и немного одеколоном. И ещё у его форменной рубашки был запах такой чистой, очень хорошо выглаженной ткани. Я не стала вспоминать о той, которая с таким старанием выгладила его рубашку.

Я застонала тихонько от предвкушения и раскрыла для него губы. Мой пеньюар слегка распахнулся, обнажая полоску моей кожи, золотистой в свете свечей…

Тяжело дыша, Миша дрожащими руками, продолжая жадно терзать мои губы, спустил с моих плеч лёгкую ткань одежды… Послышался звук расстёгиваемой пряжки ремня… И вот уже его горячая напряжённая плоть прикасается к моему животу, кожа к коже.

«Я с ума от тебя схожу, Клавочка», - хрипло шепчет Миша… Я же, не в силах терпеть, тяну его в сторону кровати… И потом сама широко раздвигаю ноги…

Я так хотела уже этого, так хотела почувствовать мужчину внутри меня, что стала совсем, совсем мокрой, и теперь сочные чавкающие звуки заполнили мою маленькую квартирку. Чмок-чмок, чмок-чмок… Глубже, глубже, сильнее… Кажется, я кричала это Мише… А, может, и нет… А, может, и нет…

Мы достигли вершины одновременно. И я опять закричала, захлёбываясь в этом чувственном водопаде, наконец подарившем чудесную воздушную лёгкость моему изголодавшемуся телу…

- Почему ты кричала «Митя», Клавочка? – спросил после всего Миша…

Я не захотела отвечать ему, зарывшись в подушку и уже засыпая, измождённая и довольная. Какое ему дело до того, что я кричала. Я уже забыла про этого Мишу, хотя он ещё даже не успел уйти. С ним было хорошо, он удовлетворил меня физически, и теперь моё тело, моё женское естество успокоится на время. Но Миша не сдал экзамен, нет… С ним было хуже. С ним всё равно было хуже…

Миша потом знатно надоедал мне. Ходил за мной, умоляя о новой встрече. Таскался за мной, не выбирая места и времени, рискуя попасться на глаза своей жене. Что и произошло однажды. Жена плакала и рвалась вырвать мне волосы и выцарапать глаза.

Но всё обошлось. Вмешались другие офицеры, и я, стоя под их защитой, объяснила ей публично, что ни в коем случае не претендую на её мужа. Что мне самой неприятно, что Михаил не даёт мне прохода, да.

Это было правдой, и женщина поверила мне. Поверил и Миша. Его глаза побитой собаки вызвали у его жены новый приступ истерики.

Мишу вскоре перевели в Союз. За границей не место публичным скандалам. А если бы это каким-то образом попало в газеты?!

Потом, после Миши, были и другие. Те, другие, после отставки страдали молча. Участь Миши не хотел повторять никто.

Да… Я тщательно выбирала их, а потом меняла как перчатки, легко и быстро.

Они были разными, и в постели вели себя по-разному. Некоторые даже делали мне такие вещи… О… Они целовали и лизали меня там! О да… В моём родном городе о таком, наверное, и не слышали… И я очень, очень сомневаюсь, что жёны моих любовников хотя бы раз вкусили эту стыдную сладкую ласку. Очень сомневаюсь…

А я… Со временем я научилась не кричать ничьё имя. Я научилась, когда крик рвался из моего предательского горла, просто закусывать до боли нижнюю губу… И получался просто какой-то глупый громкий стон. Но мужчинам нравилось. Они хотели приходить ко мне снова и снова. Но снова и снова я их не приглашала.

глава 13

Клавдия

Так что проблема найти себе мужчину передо мной не стояла. Мужчины были везде. Я встречала их везде. Здесь, в большом городе, мужчины не боялись открыто подходить ко мне, знакомиться, отчаянно флиртовать. Я порхала и порхала, как прекрасная яркая бабочка, меняя и меняя своих кавалеров как перчатки.

Наверное, я была счастлива. Мне по-прежнему нравилась моя работа, хотя, конечно, теперь было потруднее. Классы были большие, и дети попадались разные. Встречались и отъявленные хулиганы, каковых среди детей военных не было и быть не могло.

Но я справлялась. Очень помогал и поддерживал коллектив. Моя школа находилась в центре города, здесь преподавали лучшие учителя. Рядом со мной работали даже несколько учителей с различными званиями. Они всегда готовы были поделиться своим опытом, поддержать на нелёгком педагогическом пути.

Так что работа мне нравилась. Утром мне хотелось идти на работу, а вечером мне хотелось с головой окунаться в собственную личную жизнь. Ходить в дорогие рестораны с очередным кавалером; кататься на пароходиках по реке, подставляя лицо свежему ветру; посещать театры; просто прогуливаться под ручку со своим очередным мужчиной по прекрасным широким бульварам, звонко цокая тонкими каблучками лаковых заграничных туфелек.

А после всего этого мне хотелось… Нечасто. Иногда… В один из этих вечеров приходить с новым мужчиной в свою квартиру на последнем этаже моего многоэтажного кооперативного дома… И давать полную волю своему телу, своему женскому естеству. Да, мне хотелось этого, и я делала это.

Делала, что хотела, не оглядываясь ни на кого, ни на какую мораль, ни на какой моральный кодекс советского гражданина…

Дааа… Я слушалась только себя, для меня имели значение только мои желания, которые становились всё изощрённее. И я, я сама менялась с годами. О, я становилась всё умелее, всё опытнее… Всё смелее.

Я заставляла мужчин доставлять мне удовольствие такими способами, что знай мои ученики, как иногда проводит время их учительница истории… О, знай моё школьное руководство, что позволяет себе их сотрудник… О… Меня бы выгнали сию же минуту из партии. Уволили бы с работы с припиской «за аморальное поведение» …

О… Даа, я не стеснялась заниматься в постели ничем. И мужчинам это нравилось, они теряли головы из-за меня! А я пробовала их всё новых и новых… И мне нравилась такая жизнь. Я жадно черпала удовольствие, которое могли доставить только мужчины…

Но ни один из них так и не вызвал у меня желания связать с кем-то из них свою жизнь. Они надоедали мне мгновенно. Как бы хорош в постели ни был мужчина ночью, утром я не могла дождаться, когда же наконец он уйдёт. Меня раздражало по утрам в этих мужчинах всё. Как они едят, как они сопят, как спускают воду в туалете, да даже как они дышат, чёрт побери! Чёрт побери…

Так я и жила, меняя этих мужчин так же легко, как меняет бабочка цветы, порхая с одного цветка на другой, нигде не задерживаясь, улетая, стоит лишь получить свою кроху нектара…

Летом я обязательно ездила к морю. О, море… Я снимала всегда отдельную комнату без всяких соседок. О да, я никогда не снимала койкоместо, никогда! Только отдельную комнату, рассчитанную на троих-четверых. И платила за этих троих-четверых. Хозяйки охотно сдавали мне эти комнаты. Ведь платила-то я за четверых, а воду и газ тратила только на одну себя.

В комнате обязательно должна была быть веранда и отдельных вход. О, как я обожала пить чай на этих верандах этих южных комнат… И да, я приводила туда мужчин… О, я находила их легко и там, на жарком юге! Они были просто везде! Всё вокруг кишело этими мужчинами!

Это ведь было советское время, и достать путёвку на всю семью было тяжело, практически невозможно. А ехать дикарём всей семьёй было дорого. Так что мужчины, получив заветную путёвку на производстве, отправлялись укреплять здоровье без жён. Так же, как, впрочем, и женщины отправлялись на курорты без своих мужей.

О, что творилось на этих курортах! Временно одинокие мужчины и женщины как в омут с головой бросались во временную курортную любовь. Существовало даже такое чуть ли не узаконенное понятие как курортный роман. О, это был кошмар! С наступлением жаркой южной ночи парочки совокуплялись чуть ли не под каждым кустом!

А как иначе, если природа требует, а в номерах жили по трое-четверо? Как иначе? Даа… И все эти люди, вернувшись домой, потом при случае истово осуждали тех, кто нарушал нормы социалистической морали в обычной, не курортной, жизни. Ну, просто потому что курортный роман считался чуть ли не легальным времяпровождением, да. Это считалось нормальным.

Считалось даже как-то неприлично не завести ни одного курортного романа. Мужчины так вообще, вполне легально вырвавшись из семьи, кидались в буквальном смысле на всё, что движется. Бытовал даже такой анекдот в тему, про то, как мужчина, первый раз приехавший по профсоюзной путёвке на курорт, в день отъезда страшно удивился, случайно выглянув в окно: «О, да тут ещё и море есть!»

Женщины тоже не терялись и буквально соревновались между собой в количестве курортных любовников. В их количестве, а если женщина себя ценила, то она даже смотрела и на качество, да.

Но лучшие курортные мужчины доставались, конечно же, мне! У меня ведь всегда была отдельная комната! И мои мужчины никогда не жаловались, что искололи о сухую траву всю задницу, хм… Ооо… Море. Жаркие ночи. Огромные южные звёзды. Мужчины. Ооо…

Я приезжала отдохнувшая, с великолепным загаром, притягивающая взгляды мужчин, словно магнитом. И порхала по жизни дальше. Дальше. Дальше. Дальше…

Да, я была счастлива. Наверное.

А потом… Потом как-то незаметно подобрались ко мне мои сорок лет. Сорок лет. Я вдруг огляделась. И чьи-то слова вдруг всплыли в моей памяти: «Если в сорок лет в комнате не зазвучат детские голоса, то в ней поселятся кошмары…»

Кошмары-кошмарики… «Кто тебе в старости подаст воды напиться, Клавка?» - вдруг зазвучали, зазвенели в моей голове слова матери… Кто? Кто подаст мне воды напиться? Кто… Никто. Пока никто.

глава 14

Клавдия

Ребёнок. Ребёнок. Ребёнок!

Отца для своего ребёнка я отбирала тщательно. Он должен быть красив, это безусловно. Он должен быть здоров. Он должен быть умён. Ещё хорошо бы, чтобы он был талантлив, незауряден. Ещё пусть будет хорошо сложен и высок. Ещё, ещё, ещё… У него должны быть хорошие зубы, вот! И, конечно же, он не должен быть лысым. Это ни в коем случае!

Теперь на всех мужчин я смотрела именно с такой точки зрения. Я взвешивала все их достоинства и недостатки на своих мысленных весах, прикидывая, смогу ли я полюбить своего ребёнка, если вдруг он окажется похож на своего отца, не на меня. Особенно если это будет мальчик.

Я не хотела мальчика. Я так хотела девочку! И чтобы похожа она была на меня… Я уже даже распланировала, чем она будет заниматься. Конечно же, музыкой. Ещё фигурным катанием. Гимнастикой. Или лучше плаванием?

Ах, меня даже потряхивало от радостного предвкушения. Мне хотелось ребёнка немедленно! Я не могла спокойно смотреть на мам с колясками, хотя раньше не замечала их…

Отца для своего будущего ребёнка я нашла довольно быстро. Он отвечал всем моим требованиям и даже больше. Он был не простым человеком, он был оперным певцом! Кумиром! Он обладал чарующим голосом. Я никак не могла запомнить, как называется этот его голос. Тенор. Баритон. Для меня это было неважно.

Важным было то, что он был красив, как Купидон. И, конечно же, талантлив! Он увлёкся мною. Уверял, что поёт только для меня. Он приезжал ко мне с огромными букетами роз. Для него я сделала исключение. Он приезжал столько раз, сколько хотел. И вонзал в меня своё немаленькое орудие снова и снова.

А я выгибалась от удовольствия и наконец-то кричала, не скрываясь: «Митя! Митя! Митя…» Да, этого певца просто звали Дмитрием, вот и всё. Я звала его в обычной, не ночной, жизни Димой. Не знаю, наверное, он думал, что я люблю его, если раз за разом я кричу его имя. Он так думал, что его имя. Это было не так...

Не знаю, что он там думал, да и знать не хочу. Я рассматривала его как племенного жеребца для норовистой кобылки. Для меня. И он свою задачу выполнил! Моё изголодавшееся по материнству тело откликнулось в первый же месяц. Я сообщила об этом ему. Диме.

Дима… Ну, Дима отнёсся к этой новости достаточно по-человечески. Сначала страшно удивился. Потом пожал плечами и сказал, что я всегда могу рассчитывать на его помощь. Правда, только в денежном выражении.

Ведь Дима был женат. На дочке секретаря горкома. И уже имел троих детей. Супруга его, будучи женщиной мудрой, закрывала глаза на его связи на стороне. И Дима пел, пел соловьём в городском оперном театре, загребая себе лучшие партии. Не потому, что был самым талантливым, хотя и талант имел место.

А потому, что у него был всемогущий тесть. Который и сам любил заводить интрижки на стороне. Димина тёща тоже была женщиной мудрой, а посему их семейство процветало. И покрывало тот факт, что время от времени Дима уходил в глубокие запои.

Его откачивали смесью дефицитных сильнодействующих лекарств. И Дима вновь выходил на сцену. И заливался соловьём, и заводил интрижки, сопровождаемые роскошными букетами роз…

Конечно же, в запои Диме было позволено уходить лишь после того, как его трое детей появились на свет. До этого же перед зачатием каждого ребёнка как минимум по полгода Дима находился в железных руках и под бдительным присмотром тестя, тёщи, жены, сестры жены, матери тёщи… Это семейство хотело иметь только здоровых наследников.

Почему они все терпели и так возились с Димой? Как я уже упоминала, он был красив, обаятелен, талантлив. Его жена просто любила его. Но детей хотела только здоровых…

Излишне говорить, что об этой Диминой особенности я не имела ни малейшего понятия. Ни малейшего…

Я видела лишь красивого мужчину, у которого уже был выводок здоровых крикливых детей…

В школе, где я работала, коллеги отнеслись к моему интересному положению очень тепло. Мне надарили милых одёжек для малышей. А перед самыми родами привезли ко мне домой кроватку и коляску. Я была тронута до глубины души. Да, коллеги меня любили. «Вы у нас как солнышко, Клавдия Алексеевна», - говорили они…

В роддоме, куда я легла заранее, в моей карте было написано «пожилая старородящая».

Роды, как ни странно, дались мне легко. «Надо же, родила как кошка», - слышала я шепотки нянечек. Мне не было дела до них! Я любовалась своей крохотной дочкой! Ниночка. Я назову её Ниночкой, сразу же решила я. Ниночка была и правда крохотной. Хотя и доношенной.

Моя доченька была заметно меньше других детей, которых приносили кормить в нашу общую палату. «Чтой-то она у Вас крохотная такая…» - говорили мне другие мамаши, молодые девчонки с активно сосущими грудь младенцами на руках.

Ниночка грудь брать не хотела. Мой сочащийся молоком сосок вываливался из её вялого ротика, брызгая молоком на мучнистое личико с закрытыми глазками. «Почему она не открывает глаза?» - спрашивала я у врачей.

«Ничего страшного. Так бывает. Откроет ещё, не волнуйтесь, мамаша», - отвечали, почему-то пряча глаза, врачи.

К тому моменту я уже знала, что со здоровьем у Димы есть нюансы. Это вышло случайно, как всегда и бывает. На последних месяцах беременности я как-то раз разговорилась с нашей общей знакомой. И та, не ведая, от кого у меня вырос живот, в качестве забавности и рассказала о Диме из оперных… У меня тогда скрутило живот от ужаса.

Но всё обошлось. Ниночка держалась в моём теле крепко. Крепко. Она хотела жить. И она родилась. Ниночка родилась. Дима прислал мне в роддом огромный букет кроваво-красных роз. Больше я его никогда не видела. Он исчез из моей жизни как не бывало…

Первое время у меня жила мать. Она помогала мне, радовалась, что я наконец-то родила. Ведь теперь, в моём-то возрасте, это было уже не стыдно, это не было позором. И мать радовалась за меня.

«Ну вот, теперь хоть есть, кому тебе в старости воды подать, Клавка, - говорила она, - да вот только чтой-то она у нас не такая какая-то, Клавк? Почему головку совсем не держит? И лежит пластом всё время. И грудь сосать не может, только из бутылочки и то, поест как украла, и всё…»

глава 15

Клавдия

У Вашего ребёнка синдром Дауна. Дауна. Дауна. Дауна! Ааааа!

…………………………………………………………..

…………………………………………………………..

…………………………………………………………..

- Это даже хорошо, что, как Вы сказали, её отец алкоголик. Она у Вас слабенькая. Такие дети и так долго не живут, а Ваша освободит Вас пораньше… Но Вы всё же подумайте над тем, чтобы сдать её в специализированное учреждение. Мы Вам дадим направление. Подумайте. Вы ещё молодая женщина, зачем Вам… По-матерински Вам советую. Возьмите направление…

………………………………………………………..

………………………………………………………..

………………………………………………………..

Я плачу и плачу… Я плачу каждый день. Я прижимаю к себе моё дитя, мою Ниночку, и плачу, плачу, плачу…

Моя Ниночка ничем не болеет. Она просто слабенькая. Нет, она здорова. Просто она… Аааа!

***

Постепенно я приспосабливаюсь к своей новой реальности. Реальности, в которой больше нет весёлой хохотушки Клавдии, вхожей в лучшие дома большого прекрасного города. Этой Клавдии больше нет…

Я сменила работу. Перевелась в школу на другом конце города. Дети оттуда не увидят, какой ребёнок у их учительницы. Дети ещё незрелы, они могут быть злыми созданиями и довольно жестокими. Если они увидят мою Ниночку, мой авторитет может пострадать. Так объяснила мне директор моей прежней школы. Она права.

Поэтому теперь я трачу на дорогу много времени, чтобы учить детей там, на другом конце города. Здоровых детей. Я ненавижу их всех. Их, рождённых у не пойми каких родителей, но здоровых! Но здоровых… Мою Ниночку никогда не возьмут ни в какую школу… Никогда…

Я нашла одну бабку по соседству. Я плачу этой старой карге почти половину моей зарплаты только за то, что она позволяет находиться моему ребёнку в её квартире. Я привожу к ней Ниночку, я приношу еду для Ниночки, чтобы бабка кормила её. Но мне кажется, что бабка сжирает всё сама… Я ненавижу эту бабку. Но. Я не могу, я не могу оставить своего ребёнка дома одного.

Ниночка боится оставаться одна. Она много чего боится. Боится купаться. Вымыть мою девочку огромная проблема. При виде воды, льющейся из душа, Ниночка начинает басовито кричать, всё громче и громче, захлёбываясь в истерике…

Да, она научилась кричать. И у неё хороший сильный голос. В папу. И да, его запои ни при чём. Ни при чём. «Раньше надо было о ребёнке думать», - сказали врачи. Раньше. Не тянуть до последнего. Последний вагон это не всегда нужный поезд… Раньше. Рань-ше…

Чем же я провинилась… Что же я сделала в своей жизни не так…

«Ты предаёшь любовь, Клавка. Эх ты… Ответишь ты ещё за это, ответишь…» - всплывают и всплывают в памяти слова, что сказал мне Митя когда-то. Чушь! Это чушь!

«Хоть бы ты, сучка проклятая, слезьми умылась!» - а это, это шептали мне вслед они, законные жёны военных ещё там, в военном городке. Как странно. Я никогда не разбирала, кто там что шепчет мне вслед. Мне казалось, это просто шелестит ветер…

Я не обращала никакого внимания на полные ненависти взгляды этих женщин, законных жён моих любовников. Я была уверена, что никто ничего не знает. Ведь всё это бывало всего лишь по одному разу…

И только сейчас, сейчас, когда слёзы мои больше не льются, потому что их больше нет, только сейчас я вдруг понимаю, что все, все до единого в этом военном городке прекрасно знали, почему в моих окнах иногда колеблется такой романтичный свет свечей. И для кого я покупаю сладкие заграничные духи и тонкие шёлковые пеньюары…

О… Они все всё знали! Они знали и истово ненавидели меня. Все. Все и каждая из этих жён военных. Потому что любой из их мужей мог стать моей очередной жертвой. И потом шептать в супружеской постели моё имя… Ааах… Что же мне делать, что…

глава 16

Клавдия

- Ятишь твою налево… - ошарашенно произносит мать, вырастая на моём пороге и во все глаза глядя на съёжившуюся Ниночку.

- Ятишь твою налево… - нараспев повторяет мать, прежде чем удариться в отчаянный плач.

Мать плачет и плачет, закрыв лицо руками. «А мы-то с отцом головы себе сломали, чего ты не едешь, внучку нашу не везёооошь, -причитает она, - а внучка-то нашаааа… Внучка-то у нас дурочкааа…»

Мать плачет и воем воет у меня в квартире, а я стою, опустив руки, смотрю на свою мать, на её простую старенькую одежду, на тяжёлые сумки с гостинцами, что бросила она на пороге. Потом я поворачиваюсь к своей дочке, Ниночке, обнимаю её крепко-крепко, глажу по голове, целую её бледные щёчки.

Только бы Ниночка не испугалась незнакомой бабушки, только бы не заплакала. Ниночка не плачет. Она робко и несмело высвобождается из моих объятий, тихонько подходит к матери и гладит ту по ноге.

Мать вздрагивает, смотрит на внучку. «Ах ты ж бедная наша… - всхлипывает мать, - ах ты ж бедная…»

- Да за что нам, Клавка? За что? Что мы сделали не так? За какие такие грехи наши?

- Не знаю, мам. Не знаю…

Мать гостит недолго. А уезжая, просит об одном: никогда не привозить к ним Ниночку. Потому что такую стыдобу им с отцом не пережить. Я не обижаюсь на мать. Я её понимаю. Ниночка подросла, и то, что моя девочка не такая, как все, уже бросается в глаза.

Я понимаю, мать не хочет, чтобы о нашей семье говорил весь город. Хотя и не считаю, что моя Ниночка это стыдоба. У моей доченьки просто… Просто не так, как у всех… Когда мы идём с ней по улице, люди смотрят на неё… Смотрят как на какого-то зверька…

Я… Я всегда иду с гордо поднятой головой, ведя за ручку своё дитя. Ох… Я пытаюсь, пытаюсь как-то развивать свою девочку. Но все мои попытки оказываются втуне. Ниночка никак не может научиться даже нормально разговаривать. Всё, что она может произнести, так это спросить, хорошая ли она… Всё…

Моё сердце разрывается всякий раз, когда в сотый раз за день моя дочка спрашивает меня, хорошая ли она. Ох. «Хороший?» - спрашивает моя девочка, указывая на себя пальчиком, снова и снова… Я скоро сойду с ума…

«Возможно, алкоголизм отца Вашей девочки сыграл свою роль… Возможно, на синдром Дауна наложилась общая задержка в развитии, характерная для детей пьющих родителей… - осторожно говорит мне молоденькая врач Света… - мы можем попробовать терапию для стимуляции умственной деятельности, - продолжает она, - но таблетки довольно сильные и могут негативно сказаться на общем здоровье Вашей девочки… Вы же понимаете, так можно посадить почки, печень, желудочный тракт… Ну будет она у Вас немножко лучше соображать, но Вы замучаетесь лечить её внутренние органы… Решать Вам, конечно…»

Проклятый алкоголик Дима. Проклятая скотина Дима. Врач Света что-то говорит ещё про то, что с такими детками, как моя Ниночка, нужно очень много заниматься, что Ниночке нужно общение с другими детьми, чтобы она социализировалась хоть немного. С другими детьми… Которых мамы уводят поспешно, стоит нам с Ниночкой показаться вблизи детской площадки…

Я смотрю на складненький ротик врача Светочки и мне хочется завыть воем, как выла моя мать, увидев мою дочку. Как?! Когда?! Когда я должна развивать свою дочку, если я езжу на эту проклятую работу за тридевять земель! Если у учителя ненормированный рабочий день!

И если на мне висит ещё и классное руководство с этими чёртовыми классными часами и экскурсиями для развития детей, которых я ненавижу с каждым днём всё больше и больше только за то, что они обычные, здоровые дети! А я не могу отказаться ни от классного руководства, ни от дополнительных часов!

Потому что денег вдруг не стало совсем. Раньше, в какой-то как будто другой жизни, я не думала о деньгах. Я не могла себе даже представить, что в моей жизни появится так называемая няня для моего ребёнка, которая будет сжирать половину, а то и больше, моей зарплаты!

Да, бабка, к которой я вожу свою Ниночку, время от времени повышает цену за свои так называемые услуги! Эта старая скотина требует всё больше и больше! Потому что моя девочка привыкла к ней, потому что её грязная квартира находится недалеко от моего дома, потому что сидеть с таким ребёнком, как моя Ниночка, согласится далеко не каждый.

Ох. А ещё и продукты, ещё и еда, которую я должна готовить Ниночке с собой. Бабка врёт, что у неё Ниночка ест много, поэтому и еды должно быть много. А это опять деньги и моё время, опять!

В той, другой, счастливой жизни, я никогда не думала об очередях за продуктами. Да я толком и не знала о них. Зачем, если я ужинала в ресторанах? И платили за эти ужины мужчины, а не я.

Зачем мне вообще было думать о продуктах, если в моих поклонниках были даже работники горкома партии! Которые, желая произвести на меня впечатление, подкидывали мне наборы с дефицитными продуктами!

О, как же хорошо, как же богато и беззаботно я жила… У меня ещё оставались накопления за работу за границей, которые я тратила так бездумно. Мне казалось, так будет всегда. Я совсем не думала о том, что придёт время, накопления закончатся, а поклонники исчезнут и мне придётся содержать себя самой. Я была уверена, что даже с ребёнком мне не составит труда привлекать к себе мужчин.

Так бы и было! Так бы и было, будь моя Ниночка хорошенькой обычной девочкой! Которую можно было бы отдать в детский сад на целый день. Можно было бы отправлять на лето к родителям, они были бы только рады. Потом Ниночка подросла бы, ходила бы в школу… Потом в институт… Вышла бы замуж… Родила бы мне внуков… Аааа!

Аааа… А теперь мне суждено кормить Ниночку и работать на неё до самой старости… Ох… До самой старости… Ох…

Ах, всё же какой же хорошей, какой прекрасной жизнью я жила до Ниночки… Школа, в которой я работала тогда, была в десяти минутах неспешной ходьбы… Я ходила на работу по прекрасному бульвару, цокая, цокая каблучками и радуясь каждому наступившему дню…

глава 17

Клавдия

Есть и ещё одно, помимо работ Ленина, что держит меня на плаву, словно плот из последних соломинок посреди бурного моря…

Митя... Мысли о Мите, воспоминания о нашей единственной ночи… О том, как я первый раз увидела его. И какой он был тогда… Митя… То, что он где-то там, в моём родном городе, живёт и ходит по этой земле. О, Митя… Нет, я ни разу не вспомнила его таким, каким видела в последний раз. Жалким и сломанным. Нет! Только наша первая встреча. Только наша первая ночь.

Я не знала, как Митя жил все эти годы. Да и не у кого мне было узнать. Мать не знала толком, кто он и что. Может, что-то о Мите знала Стешка, но Стешку я попросила никогда не упоминать о нём, никогда. Стешка и не упоминала.

Мы иногда переписывались с ней. У Стешки всё сложилось вполне благополучно. Она вышла замуж за какого-то неинтересного работягу. Родила от него дочь и сына. Присылала мне их фотографии. Обычные, неинтересные и некрасивые дети. О моей беде Стешка ничего не знала. Знала только, что я родила дочку.

Мы с ней не виделись много лет, со Стешкой. До того момента, как она прислала мне письмо, где делилась тем, что в её школе, где она трудилась, Стешке выделили путёвку по профсоюзной линии, экскурсию по городам-героям Советского Союза, и что Стешка будет в моём городе целых два дня.

Стешка очень радовалась и рвалась повидаться со мной. Рвалась повидаться, наговориться за все эти годы. И повидать наконец мою дочку. Ниночку. Стешка знала лишь имя моей девочки. Больше ничего. Как ни просила Стешка, я так и не прислала ей фото Ниночки.

Да у меня его и не было, фото. Я не фотографировала Ниночку, и не фотографировалась сама. Я… Я постарела очень. Каждый год, проведённый с Ниночкой, стоил мне десяти. Я… Я стала вся седая. Моя некогда гладкая кожа покрылась безобразными морщинами. Очень быстро покрылась.

Ещё я почему-то очень поправилась, не знаю, почему. Другими словами, меня было не узнать. Стешка и не узнала, потрясённо замерев на моём пороге. «Клавка… - растерянно сказала она, - это ты, что ли…» А потом Стешка увидела Ниночку и приложила руку ко рту, чтобы сдержать потрясённый вскрик.

А сама Стешка изменилась мало. Конечно, она стала взрослой женщиной, но её вполне можно было узнать. Да, и её лицо покрылось морщинками, но далеко не такими глубокими, как у меня. Да, и её волосы, наверное, тронула седина, но этого не было видно.

У Стешки была аккуратная модная укладка и искусно подкрашенные волосы, совсем как натуральные. Да и фигура осталась почти такая же. В общем, я сразу узнала свою подружку молодости в этой женщине, растерянно замершей на моём пороге.

Но Стешка проявила себя молодцом. Она довольно быстро взяла себя в руки. Присела перед моей Ниночкой и приветливо спросила, как её зовут. Ниночка сначала набычилась, а когда Стешка ласково прикоснулась к ней, завыла басовито, неуклюже вывернулась и убежала, переваливаясь на своих слабых ножках. Спряталась за шкаф и выглядывала оттуда, как маленький несуразный зверёк.

Стешка сделала вид, что ничего такого не произошло, подошла ко мне и обняла. Мы заплакали обе. Всё же наша молодость вдруг вспомнилась нам. И наша дружба тоже вспомнилась.

Потом, когда мы обе успокоились и пили чай с принесённым Стешкой тортом, я спросила, не знает ли Стешка, как сейчас поживает Митя. Ну, Митя, тот самый…

«Как, ты разве не знаешь, Клавка, - округлила глаза Стешка, - так он же умер давно, ещё когда ты в Германии была…»

«Ты что говоришь такое, Стешка?» - непослушными губами переспросила я.

«Так у него же с войны раны были. Вот от них и умер. Его соседи по коммуналке нашли. Потом ещё ругались долго, кто его комнату займёт…» - безразлично-спокойно объяснила Стешка, шумно прихлёбывая чай.

Секунду я смотрю на свою постаревшую подругу, как она пьёт чай, манерно оттопырив мизинец, как откусывает торт. А потом… Потом я дикой кошкой кидаюсь на неё и кричу, срывая голос, что она всё врёт! Врёт! Врёт! Врёт!

Басовито трубит Ниночка, истошно визжит Стешка, стучат в стенку соседи. Это всё проходит фоном для меня. Я знаю, Стёшка врёт! И за это я хочу убить Стешку!

Стешка вырывается, бежит к двери, вылетает наружу. На площадке столпились соседи, Стешка прячется за кого-то из них. Я кидаюсь на соседей, я хочу убить их всех! Я вою раненым зверем и брызгаю слюной, я больше не слышу ничьих криков за своим собственным.

Потом откуда-то берутся люди в белых халатах. Мне больно вонзают в руку иглу, и я кулем оседаю на холодный пол лестничной площадки…

глава 18

Клавдия

«Мы уже давно замечали за ней… Она давно уже с приветом…» - слышу я голоса соседей. Я хочу кинуться на них, убить их! Но не могу. Моё тело больше не принадлежит мне. «Аааа! Аааа! Аааа! - бьёт в уши басовитый крик Ниночки. - Аааа! Аааа! Аааа…»

Я пытаюсь подняться, я пытаюсь сказать, что Ниночка не сможет без меня. Но язык мой словно отсох, а тело моё не слушается меня, и в мозгу моём отчаянно пульсирует лишь одно слово: «Митя. Митя. Миииитя…»

Потом я чувствую уличную прохладу. Почему я оказалась на улице… Ааа, меня несут, меня волокут… Кидают в железную клетку машины, словно я шелудивый щенок…

Потом я лежу на холодном дерматине, скрючившись и прислонившись к нему щекой. Машина едет, её трясёт, и меня трясёт на узкой дерматиновой лавке. Моя голова трясётся в такт с машиной, а колёса выстукивают и выстукивают в бредовом дурном ритме, словно припев: «Ми-тя, Ми-тя, Ми-тя…»

Митя. Митя. Митя… Кто это, Митя? Кто это…

Меня вновь тащат куда-то, подгоняя чуть ли не пинками… Кидают прямо на облупленный дощатый пол… Я встряхиваюсь и выгибаюсь дугой как рыба, которую поймали и выбросили на берег. Ах, как же я хочу встать на ноги и кинуться вон на того, в белом халате, ах… Тут их больше стало, этих, в белых халатах. Говорят, говорят между собой о чём-то… Голоса проносятся мимо, догоняя друг друга…

- Куда её, Мария Митрофановна? К буйным?

- А то к каким же? Ишь ты, у ней уж и пена изо рта. Очнётся, устроит она нам тут жару. Вколи-ка ей ещё, Коля…

В мою руку вновь вонзается игла. Что-то горячее начинает течь по моим венам. Что это… Где я… Почему…

Ниночка! Вдруг подрываюсь я. Ниночка!

- Да ты посмотри на неё! Неугомонная какая! Добавь-ка ей ещё чуток, Николай. На добавочку.

- Не многовато будет, Марь Митрофановна?

- Не многовато. В самый раз…

Ааа! Опять. Опять эта игла! Безжалостно прорывает мою кожу снова и снова. Как же больно… Как же больно… Почему… За что…

- Давайте её в карцер, Марь Митрофановна. Задушит ещё кого ночью, а нам отвечай потом.

- Отвечай - не отвечай, эти психи, кому они нужны. Но вообще да, ты прав, Николай. Пускай в карцере отдохнёт чуток. Может, поумнеет.

Меня рывком поднимают и несут куда-то. Несут грубо, точно я мешок с трухой. Потом швыряют на жалобно скрипнувшую койку. Хлопает дверь. Лязгает замок. Я остаюсь одна…