Осенний блюз

Полная луна

Луна позавчера просто прекрасна и совершенно не серебриста, даже наоборот.

Луна золотая, как большая монета из сказки Перро там, или братьев Гримм.

Луна янтарная, как надрезанная головка сыра на хитром лисьем носике другой сказки

Луна жёлтая, как кружок лимона, плавающий в свежем чае и хрустале с серебром.

Луна охряная, как подстриженный шаром канадский клён.

Луга медовая, как правильно сваренное в мешочек яйцо.

Луна полная, круглая, лежащая на сине-чёрном ночном небе кустодиевской купчихой.

Луна красотка и этого у не и вечера не отнять.

Луна, смотрящая в окно такой ночью будоражит, манит читать Блока с Мережковским, попивать вкусно-крепкое, любоваться обнажённым плавным обводами и радоваться жизни.

Луна, подмигивающая в полнолуние, обманчива и волшебна, она растворяет в своём свете морщины опыта, лет, горя со счастьем и просто самой жизни, возвращая немного назад.

Луна, естественный спутник Земли, даже исследованная взад и поперёк полна тайн, загадок и притягательно-заманчивой мистики, если такого, конечно, захочется.

Луна, физическое небесное тело, посвящено Артемиде-Диане, и ей, вековечной лучнице, само собой известны наши заблуждения о космосе, гравитации, приливах и вообще.

Луна полная, красивая и заглядывающая в те окна, где её ждут.

Луна знает всё и всех и её магия только для своих.

Луна… ну, вы знаете, в общем.

Белое на смуглом и жар арабских ночей

Женщины разные, во всем, везде и всегда. Одни спят в почти бабушкиных ночных рубашках в пол, другие любят разношенные футболки, третьи предпочитают почти детские пижамки с картинками, четвертые выбирают кружева и прозрачность, пятых устраивают исключительно одни трусики, а самые веселые и любящие себя с сексом - спят вообще голышом. И можно не поверить, но порой хорошо, когда женщина предпочитает спать в чем-то. Вопросов сразу же меньше. Хотя тут… тут неизвестно.

Тут так жарко, что футболки с рубашками могут заодно быть полотенцами. Из хорошего только само прозрачное море, рыбы и бело-сказочный песок. Зато даже в море тепло, не остынешь. Хорошо, хоть не жарко. Зато солнце так и липнет к коже, любая бледная немочь, при желании, быстро станет молочно-шоколадной. Не говоря о смуглых и не боящихся ловить всею собой наотмашь бьющий золотой жар.

Лучше всего внутри гостиницы. Тут кондиционеры, большие винтажные, как из фильмов семидесятых, вентиляторы у потолка, лёд на баре и никакого солнца. Солнце и тепло порой тоже надоедает. Не так, как арабы, но все же. Зато тут можно курить где угодно, никто ничего не скажет. Садись, залезай в сеть, кури, пей кофе и расслабляй голову, если вдруг остался один.

Вечерами внизу гудит не хуже пчелиного роя, работающего шреддера или ремонта у соседей. Хорошо, мест много, всем найдется. Море штука отличная, полезная и легко заставляющая устать. Поплавала побольше? Сон будет крепче и раньше. Вот и сиди один, листай новости и жди, когда сам спать захочешь.

Жизнь вокруг бурлит куда там бразильскому карнавалу. Налили-выпили-закусили и снова, по полной, все включено, чего не накидаться в грибы, сопли и шишки, верно? И будь что будет, отдых, живем один раз, а вон тот весьма даже ничего…

Надо ж как, вот тут, в блоге, мадам пишет о сальных и смоляных взглядах арабов. Так и раздевающих ее несчастную. Мол, шагу сделать нельзя, а ее рассмотрели с ног до головы, уделив особое внимание красивым выпуклостям с впуклостями. Плохие арабские мужики, рассматривают ее как кусок мяса, мечтая накинуться скопом… ну или втроем… да даже вдвоем и немедленно в хвост и гриву, везде, вдоль и попрек, по очереди и вместе и вообще. Хм…

А за соседним столиком крепкая, да что там, просто-напросто пышная златовласка вовсю улыбается и стрекочет с двумя теми самыми арабами. Арабы под метр девяносто и явно качают железо в любое свободное время. Девочка красивая, лицо ангела, нос тонкий, губы полные, длинные, светло-светло коричневые. Когда улыбается – хоть Марию-Магдалину с нее пиши, будет желание. А сама на самом деле пышная и крепкая, таких в Контактике любят мило обзывать жирухами, свиноматками и еще как-нибудь ласково. Ей же не мешает, видно, все у нее хорошо. А арабы лыбятся в ответ, трындят по-английски, смотрят-смотрят-смотрят. Ну, сложно не понять чернобровых качков, на их-то фоне она вообще девочка-колокольчик из ансамбля «Ручеек» для детей с дефицитом массы тела.

Хороша, зараза, если присмотреться. Плохо это, смотреть на незнакомых женщин, когда своя просто спит неподалеку, но если красота есть, ты на нее все равно станешь смотреть. Вес лишний? Не смешите мой пупок, честное слово, если красота есть, вес не сильно испортит. У этой красота в блестящих каре-турецких глазах, в улыбке зовуще-обещающей, в ровных зубах, где язык мелькает, такой же коралловый, что ли… Руки ухоженные, маленькие, сарафан открытый, там плавно, до дрожи маняще, чуть вздрагивает такое загорелое в чернь, куда там Памеле. Лишний вес? Да в вырезе у бедра, ничего не прячущего, только смуглое и налитое, ни следа той самой корки, что хуже половины смертельных болезней. Пышка? У нее такие пропорции, талия кажется тоньше чем у соседки, самой обычной сиво-крашеной, фитнесом и диетами заморенной офисной выдрочке.

Арабы на ту и внимания ноль, только на нее, только на руки, за словами летающими и красным свежим лаком брызгающими. Я не я, если арабам вставать сейчас противопоказано, чтобы не напугать строгих теток с внуками напротив вздыбленными у ширинок белыми легкими брюками.

Кофе, сигарету, прикурить и стараться не смотреть туда. Отвернись, кому сказано, почитай о курсах валют. И не смотри. Не смо…

- Можно прикурить?

Да что ты, а? Не курят арабы?

- Пожалуйста.

Щелк. Огонек прыгает, отражаясь в карих глазах, арабы смотрят зло, а эта уходить не торопится. Руку в сочный сдобный бок, улыбается и прямо хочет что-то спросить. Бывает же такое.

- Доброй вам ночи.

- Уходите?

Сарафан светлый, грудь открывает, бедра с ногами почти не прячет, посередке только свободный, все же чуть стесняется. Загар к таким сам липнет, целует изо всех сил, потом на нем, в вырезе на груди, так блестит капелька чего-то, пота ли, воды, водки с тоником и льдом… какая разница. Капля бежала от точеного подбородка, добираясь вниз по удивительно стройной шее, нырнула у ключицы, скатилась алмазом в плавное, красивое, с заметными белыми линиями у самой ткани.

- Да. Спать пора.

Не надо никому ничего объяснять, всякое в жизни случается. Красивая? Да. И что? Ну, про себя да в спину обзовет, может. Если, конечно, тебе не показалось… Специально тех арабов заводила, игралась? Глупость какая-то. А ведь встречал пару раз, на пляже видел, мог бы понять что-то. Да и ладно, иди давай, сраный ты лорд Байрон, коротавший в уголке и в одиночку.

Внутри немного горит от непонятной злости и хочется идти быстрее. Мысли скачут себе, скачут, с бегающего по потолку рыже-зеленого геккона обратно ко всему этому упруго-крепко-загорелому и превращаясь в форменную порнуху. Твою-то мать, а?!

Красивые лица

Красота понятие относительное и её рамки у всех индивидуальны. Да-да, точно вам говорю.

Настоящий писатель должен писать в день не меньше трёх тысяч слов согласно мастер-класса Стивена Кинга. Добрый дядя Стивен, несомненно, прав, мало кто заработал пером, как он, не пропав после типа бестселлера, год за годом выдавая книгу за книгой. Я так не могу.

Наверное, дело в гордыне с желанием делать поменьше, зарабатывая больше. Так то не суть, речь же о красоте вокруг и о ней в жизни. Если пишешь книжки, следует уметь наблюдать, запоминать и использовать. Детали, мелочи, нюансы, отрывки разговоров и люди. Люди – главное оружие любого автора, люди, не картонки, не шаблоны, только так интересно. Поэтому крутишь головой, запоминаешь и представляешь. Что?

Не что, а кого, женщин с мужчинами, молодых и не очень, встречающихся каждый день на пути. Они разные. Очень.

У неё удивительно красивое лицо, просящееся в съёмки исторического эпика о Византии или Меровингах, слово чести. Нос крупный, чуть широкий на линии глаз и с острым кончиком, светлые глаза, скульптурно вырезанные губы с подбородком. Волосы и не сказать – длинные, и не фига не короткие, волнистые, кажущиеся натуральными.

Анна Ярославна, королева Франции, блин, более никак. Анна Ярославна 2023 от Р.Х, едущая в наушниках в самарском метро. Иногда такие лица попадаются на глаза просто так, когда не ждёшь. Был бы фотографом, таскал бы фотик наготове, лишь бы успеть поймать момент. Так и кажется – в наушниках играет какая-нибудь «Мельница» или ещё что-то фолк-роковое. Хотя, может там вообще Милен Фармер.

Подземка вообще кладезь интересного, от лиц до характеров, от слов-паразитов и до интересных мелочей стиля, одежды и поведения. Замкнутость короткого пространства, пять дней в неделю повторяющегося по кругу и совершенно незаметно влияющего на людей в себе.

На улицах, особенно у оживлённых мест, тоже интересно и познавательно.

Седой дядька работает или арендует место в ТРК «Авроре». Высокий, крепкий, плюющий на всякие там пенсионно-строгие моды и носящий шорты, футболки или поло. Он седой, волосы забраны в хвост, а борода вьётся натуральными колечками, как у ассирийцев на картинках учебника истории Древнего Мира. Ещё он смахивает на короля из колоды, созданной по мотивам бала всяких венценосных особ, князей с княжнами крови императорской и прочей аристократической туфты. Ну, той колоды, что из России времён ЕИВ шагнула в СССР и по наследству досталась РФ, оставшись у нас с вами.

И ещё, совсем немного, похож на патриарха Гермогена с Тысячелетия России, стоящего в Господине Великом Новгороде.

Летом хорошо, летом на носу тёмные очки, видишь чуть больше обычного. Или, вернее, замечаешь, задерживая взгляд чуть дольше обычного.

Во «Вкусно и точка», надо полагать, как минимум вкусное мороженое. Девчушка лет двадцати выскочила из их двери в обед, не отрываясь от стаканчика и вся из себя довольная. Лицо с иллюстраций Гальдяева, чуть курносое, лисьеглазое, с россыпью веснушек и рот до ушей, эдакая симпатичнейшая Буратинка. Такие лица гуляли по подростковым книжкам СССР, живые и полные ярко ощущаемой молодости, вкуса ожидаемого будущего и наслаждения настоящим.

Да и мороженое, замени его на обычный пломбир с бумажной круглой нашлёпкой сверху, дай деревянную палочку и всё, хоть сейчас на обложку что «Карусели над городом» Томина, что к рассказам Коваля, что ещё к какой классике, даже если это жёсткое, циничное и правдивое «Чучело», отрисованное Гальдяевым.

Русское кино отличается от западного многим, но смыслом со словами больше всего. Русский язык куда проще пониманию, чем английский, отсюда и не проходящая любовь большинства зрителей к нашему, родному, лампово-тёплому. Тем и пользуются творцы, считающие нас за тварей и творящие чаще всего пластмассу с привкусом эрзац-приправ вместо искусства. Но порой случаются приятные исключения.

- Шера, повернись в профиль.

- Чо?

- Ты мне в профиль нравишься. Он у тебя красивый.

Товарищ с бородой точно не Шера, Шера выглядит точь-в-точь как актриса Маша Шалаева, сыгравшая её в «Я». Но насчёт профиля тут всё верно, так и есть, фасом ему смотреть не стоит, смахивает на оркастого орка из фильмов Джексона.

Наверное, этого парнягу зовут Умиджон или Насрулло, хотя, само собой, может оказаться и Ахмад-Шах-Масуд или ещё какой Улугбек аль-Багдади. Но то не суть, дело в другом.

В профиль он вылитый Алишер Навои с советского юбилейного рубля, прячущегося у нас в коллекции, рубленый, тонкий, с полумесяцем густющей бороды и пронзительным носом. Тюрбана не хватает, честное слово.

Мы с возрастом, конечно, стареем, но всё равно смотримся моложе пап с мамами нашего возраста на фотках, не говоря о дедушках с бабушками. Такая вот интересная деталь, год от года проявляющаяся сильнее. И хорошо, если так останется дальше, ведь такое говорит о качестве самой жизни, здравоохранении, витаминах и вообще, обо всём хорошем. Лишь бы стрессов поменьше. И войн. И усилителя Е 13-666 в сметане, а то ни в салат, ни на лицос огуречной маской.

Они показались мне мамой с дочерью, и тут же, чуть вглядевшись, сёстрами, не поймёшь, возраст умеет растворять в себе возраст людей. Никакой краски на волосах, уложенных в интересные причёски, стильные кофты и какие-то платки с полушарфами, фэнтезийно уложенные на плечах, джинсы и, самое главное, интеллектуальные умные лица, очень похожие и так и просящиеся на полотна соцреализма.

Татры

«Татры», поставляемые к нам из Чехословакии, ходят по путям до сих пор. Немудрено, если не полетела ходовая часть, трамвай ремонтируется кувалдой, шпатлёвкой, краской и такой-то матерью. Запас прочности старых красно-белых уставших длинных такс огромен, чехи старались. Они всегда стараются, что в варке пива, что в постройке трамваев, что в клепании танчиков с пушками для немцев во Вторую Мировую. На том и стоят, ясное дело, даже продав «Шкоду» с прочими производствами.

Трамваи стали для меня признаком большого города. Метро, имевшееся в Самаре, не имеется во многих больших городах, а вот трамваи совсем другое дело. И если в том же Красе в конце девяностых вовсю гоняли лязгающие хтонические бронепоезда с Усть-Катава, то Самара радовала старыми красно-белыми чешками.

Они металлически грохочут на поворотах, из потрясывает от набираемого хода, обогреватели могут сварить вам тестикулы, а ветер, свистящий через форточки сдувает не только чёлки, но и бейсболки.

Самара стала своим городом в 2000-ом, хотя потихоньку пробовалась на зубок лет пять до этого. Мы играли в баскет на старых советских площадках и катались между играми в метро и на «татрах». Когда провалил поступление на ИЗО самарского педа в 1997, ехал за вещами к родственникам на стареньком траме 4-го маршрута. 4 и 23 бегали и бегают никуда не девшись от нас за почти четверть века жизни в городе. Даже вечно ноющий Варламов не смог пройтись по самарскому трамваю, порадовавшись его наличию.

А самарский трамвай, несмотря на обновление парка и радость ребят с усть-катавского завода, это старые красно-белые уставшие чешские таксы-татры.

На втором курсе универа, когда нас перевезли на Безымянку, наша Инесса как-то запоздала. Явившись и поправив льняные кудряшки, она всем видом показала своё разочарование как в людях, так и во всей самарской трамвайно-транспортной системе:

- Неужели нельзя в году две тысячи втором от Р.Х пользоваться дезиком?! – вопросила она то ли у нас, то ли у вечности, глядя на пока чистую доску, где едва виднелось слово из трёх букв. – А, я вас спрашиваю?!

Что там произошло, кроме того, что соседкой в набитой и горячей сентябрьской колбасе оказалась какая-то кустодиевская красотка, мы так и не узнали. А, да, как выяснилось, кроме нелюбви к дезодорантам от пота, барышня ещё не любила брить самые подмышки. Дальнейшее в моей живой фантазии оказалось настолько мерзким, что пришлось выйти и покурить за-ради успокоения.

Самое потешное было в том, что половина группы приехала на 23-ем и всем попались пустые вагоны, что одиночные, что двойные.

Наша первая собственная квартира стояла далеко от остановки, закрытая двором и тремя хрущами. Но, выходя курить на балкон частенько слышал именно трамвайный перезвон, когда очередная стальная колбаса подкатывала за пассажирами.

На 19-ом, когда Данец пошел в ЦСК стрелять, мы проездили полгода до Стара-Загоры. И на нём же наш сын в свои 12-ть первый раз поехал один туда и обратно. Причем обратно мы даже договорились не встречать его на остановке. Этакий вот выверт во взрослении мальчишки – поездка на трамвае, в наушниках и с желанием помечтать, побыв одному. Стрелять не вышло, но мечты привели в художку, а после неё в класс дизайна архитектурного лицея. И, да, целый год, пока мы жили вне дома из-за ремонта, он мотался в город и обратно на тех самых 4 и 23 маршрутах.

А ещё, приветом из прошлого, помню ещё работающий кинотеатр «Звезда» начала 2002-го и огромный плакат «Властелина Колец», на который катался смотреть раза три, не меньше. Катался ради окунуться в детскую мечту и не веря своему счастью. И, зная о ещё двух частях, заранее договорился с сестрой – пересмотреть их через несколько лет дома, с утра до вечера, с колой и чипсами.

Время прошло, мы пересмотрели даже «Хоббита», «Звезда» ни разу не показывает кино, но 23-ий маршрут всё также стучит по рельсам и, хочется верить, старые уставшие красно-белые чешские стальные таксы врежутся в память ещё многим.

Доброго утра

Граница дня и утра очень тонкая. Ткни пальцем, кажется, лопнет и все, день накатил полностью, сжал со всех сторон в объятиях разного градуса обыденности. Просто повернись не так, задень собственную чашку с кофе, толкни, случайно, куда-то там спешащую утреннюю бабку, так непонятно порой раздражающую, не послушай цвиканье синичек за окном, суетливо скачущих с ветки на ветку, сожри какую-то дрянь... и все. Бах, утро рассыпалось на десять тысяч кривых осколков, где твое собственное настроение не улыбается, а скалится в ответ.

Есть всякие курсы и книги по саморазвитию, десятки и сотни групп позитива соцсетей, методики верного опускания с кровати\дивана\матраца именно нужной ноги, давно пропавшие призывы Лены Миро быть лучше и успешнее, тогда и встать придется если рано, то только в спортзал или на пробежку (на зарядку становись, жиробасины и так далее, сами знаете), и, вообще, куча советов по поводу начала дня, каждый из которых не стоит и одного вредного от Остера... Ну это так, не самая удачная ранняя шутка.

Утро - это прекрасно по нескольким причинам. И понимая их жить легче.

Оно наступило, ты проснулся, ты жив, а это главное.

Солнце там, тучи, даже снег в конце мая - все это не смертельно.

В вашем холодильнике всегда есть чего пожрать, если вы читаете именно эту строчку. Да-да.

И вы, если вдруг лениво или тупо закончился запас, можете купить кофе, а не растворить порошок из пережаренных с активированным углем тараканов. И это тоже верно, если вы сейчас читаете написанное.

А если вдруг никак не заставить себя сделать зарядку... да и ладно. Тупо пройдитесь вечером, пройдитесь на три или пять километров, выкройте вы эти сорок-пятьдесят минут и просто погуляйте, крутя головой и находя что-то новое.

Вы грузите кирпичи, обрабатываете сливовые деревья или стоите на границе с верным Мухтаром? Тогда вам точно не нужна зарядка под "а ну двигаемся, жиробасины".

Вместо своей машины с кондером трястись в метро или на МЦК? Да вы просто счастливые люди, у оставшихся ста тридцати миллионов жителей страны такого и в помине нет. И вам от этого явно не должно стать хуже.

Дети за окном галдят в детсаду, а вы планировали отоспаться именно сегодня, в четверг? Плохо, конечно... но постойте и посмотрите на них, ковыряющихся и носящихся по своим делам, и злиться вам не захочется. Да-да, именно так. Это же дети.

В общем - с добрым утром, страна. И хорошего вам дня.

Блины, счастье, масленица

У счастья вкус блинов со сметаной. Это не метафора.

Когда полтора года ешь сырые овощи с курицей и нежирным мясом, когда употребляешь их утром, в обед и вечером, счастье уже не морально-психологическое понятие, счастье переходит в физическую категорию. И вот тут - про вилки.

Монолог Саши из "О чëм говорят мужчины" универсален. Вилками можно измерять не только градус промискуитета, но практически что угодно. Вопрос лишь в запрете и запрещающих. В моëм случае есть два лечащих врача, стол номер 9, воспоминания о скорой/инфаркте/операционной и, как следствие, здравый смысл. А, и диагнозы, включая милашку диабет.

При диабете 2 типа нельзя многое и сперва кажется, что нельзя вообще всë. Потом проходят стадии принятия с привыканием, срывы, список санкционки, шок от стоимости полосок для глюкометра и так далее. Если к этому плюсануть отказ от курения, становится искренне жаль семью. Они у меня ангелы, не иначе.

Очень сложно бороться с самим собой, брыкающимся и напоминающим себя-детсадовца младшей группы. Тут по типу "назло маме отморожу уши", т. е - " а не взять ли нам во-о-о-он ту вилку", где под столовым прибором понимается пачка "Юбилейного", Да-да. Не, наверняка есть молодчина да умницы, кто сразу наглухо переходят исключительно на ложки. Может, даже чисто православно-липовые.

Мне до сих пор тяжело. Без пельменей, редкой газировки, пряников, " Сникерса", хорошей прожаренной отбивной и куриной лапши. И без трубки, без сигарет проще, сложно без табака из трубки. Но пытаюсь, стараюсь и спасибо Кате с Даней, что они меня терпят, когда порой, желая вилку, становлюсь детсадовцем-монстром.

И потому - счастье имеет вкус. Порция блинов со сметаной, после которой сахар не улетел за 10-ку, это настоящее счастье. И вообще - сахар остался в пределах 6-6,5. Такие дела.

С недавней Масленицей, здоровья, мирного неба над головой и вообще - всего-всего.

Гады и косухи

Где-то три года назад мода, как обычно развернувшись на сколько-то градусов и десятилетий, густо засеяла женскую половину весенними куртками-косухами. Той же осенью, заставляя порой удивляться, вездесущий тренд переобул девочек, девушек и женщин в «гады».

Да, именно «гадами» называли ботинки на толстой подошве, со шнуровкой и высокими берцами. Их время было коротко, пятилетка с середины 90-ых и два первых года 00-ых. Самой узнаваемой маркой были ни разу не Экко или Конверс, а вовсе даже гриндера.

Само собой, носимое на женских ножках сейчас не являются гадами в полной мере. Даже если на них имеются типа-клепки или даже подобия шипов. Время гадов ушло безвозвратно, также, как культура нефоров на постсоветском пространстве.

Тем не менее, встретив как-то двух представительниц модных направлений, выглядящих близняшками в своих косухах и высоких ботинках, даже не проводил их взглядом. Не то, чтобы аксессуары с обувью шли им также, как корове седло, не. Просто всему свое время, наверное и не более.

И, давно зная все камбэки моды жду с большим предвкушением одну единственную вещь – когда вернется закос под 70-ые с их клешами, яркими футболками и всем остальным. Все ж просто – Кате очень идут клеши и такие футболки под распущенные волосы, а мне самому, скажу честно, весьма даже хочется еще разок натянуть джинсы-клеш. Этакие терто-голубые клеши. Возможно, что даже и с кедами.

Вощем – хороших нам всем трендов, дамы и господа.

Белое, жара, стринги

Женщины всякие нужны, женщины всякие важны. Одни борются за сорок с чем-то и ниже, другие плюют на все с высоты метаболизма и врожденной стройности, некоторые совершенно лояльны к богохульной и проклятой прочими корке на самых аппетитных местах. Каждому свое же, не отнять.

Когда красивой женщине чуть за сорок, она может расстраиваться и просить называть себя девушкой, обижаясь на любые прочие слова. Те, кто умнее, просто остаются собой, оставаясь такими же красивыми, как в… нужное подставить.

Красивые полные умные женщины за сорок не нуждаются в курсах самооценки, убиении аква-аэробикой, личном фитнесс-тренере и диете из проращенных семечек гибискуса вкупе с водой амазонской сельвы. И какать хотели розами, либо радугой, на всякие боди-позитивы.

И вполне спокойно позволяют себе многое из запрещенного борящимися с самими собой и более трепетными сестрами по красоте. Точно говорю, так и есть.

Лето случилось жаркое. Белого и полупрозрачного хватало даже среди дресс-кода. А мне выпал счастливый билет быть в комиссии по просчету основного склада. В компании с представителями и представительницами смежных отделов. И бухгалтерии, само собой.

Приятная, чуть за сорок, полная ниже талии, хохотушка Рёвкина совершенно не соответствовала фамилии и полностью подтверждала вышесказанное. Старший мастер, красавец, спортсмен-многоборец, кумир лаборанток и девочек заводской столовой, не смотрящий ни на кого объемнее пятидесяти пяти и не имеющих атлетических икр, шел чуть впереди и сбоку.

Будь он собакой, слюна капала бы на раскаленный уставший от солнца асфальт, а язык болтался, думаю, до груди. Звонко смеющаяся Рёвкина стучала шпильками впереди. А я следил за взглядом нашего супермена со склада готовых изделий.

Сложно не нарушить дресс-код в такую лютую жару. А умные женщины не чураются обтягивать прекрасный, аки у призовой английской верховой, круп необходимым. Белое облегало не скрывая ничего. Ничего подпрыгивало и заставляло мастера тихонько вздыхать.

А я открыл для себя одну вещь. Всем возрастам покорна не только любовь, не-не. Порой им покорны и стринги. Само собой, белые.

Улицы прошлого

Настоящий орех – фундук, он же лесной, он же лещина. Семьдесят процентов производства, сбора и переработки фундука в мире приходится на владельцев «Нутеллы». Мир никогда не станет прежним после такого факта и его привкус навсегда останется со всеми.

Пиши я книгу, сейчас стоило бы сказать о попытке закосить под Паланика, Бегбедера или, куда хуже, Минаева. Минаева, косящего под Бегбедера, косящего под Паланика. Это ни хрена не нонконформизм, это русский панкоговнорок, не иначе, бессмысленный и беспощадный.

Весна накатила нежданно-негаданно, ровно как в 95-ом или 2007-ом. Седьмой запомнился из-за дня рождения в каком-то санатории на просеке, а девяносто пятый из-за похорон отца, сухого песка на кладбище и солнца, жарящего и топящего снег даже в полях.

В такой ранней весне прячется неловкий обман. Тепло и робкая зелень, почки, набухающие на ветках, быстренько отступают перед изменившимся ветром с погодой. Раз – вместо тепла и носящихся детишек снова осень, серость, лужи и темнеющие клубы туч. И на пару часов мир растворяется в хмари и безвременье, пропадает, становясь эфемерным.

Протяни руку и коснись черной мокрой коры. Дерево сырое и холодное, пахнущее чем угодно, кроме листьев. Так пахнет смерть.

Но сейчас солнце побеждает всё и вся и повсюду уже неделю прут одуванчики, а в самую теплынь мимо, деловито-басовито гудя, пролетают суровые мужички шмели. Мохнатые, само собой.

В моём городе есть три интересных места. В них время консервируется в нескольких квадратных метрах и, оказавшись рядом, рискуешь провалиться в собственное прошлое. Самое красивое открывается лишь осенью, сухой, солнечной, прозрачной, с шуршанием последней золотой листвы и легко липнущими паутинками. Самое красивое в старом городе, рядом с холодным зеркалом непроглядной черной реки, медленно бегущей по своим делам и готовящейся спать. Самое красивое отдает детскими фильмами и книгами СССР, где по самой границе проходится убегающее детство и настигающая юность «Розыгрыша» и «Завтра была война».

Ещё два места живут в ближайших кварталах-спальниках.

Одно прячется на перекрёстке между «сталинскими» домами, выстроенными авиационными заводами, бывшим ДК с фальшивыми колоннами и двухэтажками, прячущими за восстановленными фасадами изношенное дряхлое дерево перекрытий, лестниц, окон и потрескивающую дранку стен.

Второе, оно же последнее, оседает на языке пылью, выхлопами машин, маслом и грохочущей сталью чешских трамваев. Рельсы бегут дальше, к притоку реки и заводским трущобам, поднявшимся в Войну, мимо железки, утекающей на Урал и в Сибирь, трамваи звенят на повороте у ТТУ в унисон грохоту поездов.

Последнее истончается весной, готовое прорваться прошлым, временем, вглядывающимся в тебя и желающим наполнить пустоты, оставшиеся от неудач, не случившихся встреч, несказанных слов и несделанных поступков.

Последнее как матрица и порой хочется взяться за ложку, выгибающуюся серебряной слезой и показывающую связь с настоящей реальностью, куда хочется уйти и не возвращаться.

Это плохо, если не сказать хуже. Жалея о прошлом - никогда не полюбишь настоящее и не сможешь шагнуть в будущее.

А такого не хочется.

На моём рабочем столе не так много ненужного хлама. Всякие мимишные подарочки не перепадают очень давно, коллекционировать всякую хрень нет желания, и из украшения офисных будней имеется лишь календарь, настольный, на двенадцать разномастных месяцев с четырьмя, вроде бы, девчонками-моделями. Поставщики постарались, спасибо ребят, очень здорово, красиво, настенные разослал по монтажникам, в магазинах девчонки-продавщицы почему-то не ценят такую красоту. Может, завидуют?

На дворе стоял март, а у меня красовался февраль. Мартовская силиконовая блондинка, отфотошопившая себя любимую у пластических хирургов, отталкивает. Вместо неё в меня пристально всматривалась голубоглазка с рыжеватой шевелюрой и белыми ногтями.

Рыжевласка сидела по-турецки, крепко сжав свои крепкие лодыжки. На ней бюстье и верхняя часть пижамки, спущенная на пояс. Рыжевласка тоже подрихтована руками специалистов, но чуть надутые губы не отталкивали. Да, ей совершенно не идёт приоткрытый рот, девочки-белочки хороши через одну, тем более, если зубы ровные и не широко расставлены. Но рыжевласка всё равно хороша.

А сейчас апрель и брюнетка в кожаной байкеро-пидарской фуражке с бара «Голубая устрица» и колготках в сетку. У брюнетки аккуратные маленькие ноги и тёмно-колдовские глаза с полуулыбкой. Она как Джемма Артертон, такая же несовершенная классически и от того куда более милая.

Весна накатывает всё сильнее и как-то верится в отсутствие снега.

И будущее сейчас всё же куда интереснее прошлого.

А это главное.

Пельмени

Называть пельмени пельмешками - безнравственно и не достойно благородного мужа. Пельмени обладают качествами настоящих бойцов: за тонким внешним слоем теста скрывается плотное мясо. И если бойца готовил правильный мастер, то вкусив его - на пару секунд вылетишь из реальности, ощущая себя бесконечно счастливым и не понимая, что только что проиграл пельменю, захватившему твою душу полностью. Ведь если пельмени, как бойцов, готовил настоящий мастер, ты будешь возвращаться к ним снова и снова.

Уважай пельмени, оценивай их как серьезного противника и не бойся сражаться против них, не смущаясь поедать их плоть. И дело вовсе не в маори и прочих полинезийцах, нет. Просто очень давно какой-то добрый и веселый кочевой бог заключил с пельменями договор о службе и теперь вся их короткая жизнь ведет к одной цели - поразить и поработить на всю жизнь тягой к себе любого и любую, рискнувшую их попробовать.

Знай - пельмени есть разные, но истинные лишь слепленные чьими-то заботливыми руками из теста, сделанного кем-то с острым умом и обладающим хлебопечкой (не стоит выпендриваться, хлебопечка сделает тесто быстрее и спокойнее), а также фаршем истинного мастерства, фаршем, приготовленным своими руками.

Не бойся сходить утром на рынок (не ходи в "Ашан" и прочие сетевые маркеты, могут подсунуть гадость), в хороший мясной отдел. Купи поровну, уважая будущие пельмени, свинину, говядину и курицу (можно и индейку). Не зависай над красивым кусками мякоти, ведь фарш, как настоящий боец, куется из чего попроще (и не забудь свинину с жирком для наваристости).

Наточи свой нож, чтобы не плеваться от зла на себя-лентяя, чей кухонный клинок не может сразу убрать соединительную ткань и остальные ненужные продукты. Сделай фарш, сперва окропив вокруг слезами (ты же не забыл о луке?!), возьми тесто и, если не получится слепить правильную красивую колобашку - позови свою женщину. Если до этого ты все сделал как написано выше, то, поверь, она вообще выгонит тебя с кухни, чтобы венцом всего стала ее работа и ты возносил ее до небес.

Помни, что самая лучшая кастрюля - медная, с оловянным лужением внутри и весьма дорогая (самые клевые херачат во Франции с Италией из поколения в поколение, как сраные оружейники толедские клинки, но эти - кастрюли с сотейниками). Помни и не выпендривайся, возьми свою, самую обычную, но побольше, чтобы пельмени там не толкались и не слипались, развариваясь, кинь туда лаврового листа, сыпани перца горошком и, если ты все сделал ранее правильно, даже не нужно засекать время до\после всплытия. Твой нос ощутит всю благодать пельменей, сварившихся в кастрюле из-за запаха, идущего оттуда. Достань их, уважая их благородство и древность, положи одинаково всем своим, не забудь почикать зеленого лука, достать сливочное масло, сметану, молотый перец, уксус, кетчуп, майонез и даже соевый соус "Сен-сой" (у всех свои вкусы) и зови семьи обедать.

И так будет правильно.

Инфернально-красные стринги

Мир вокруг мужской. От зарплаты с должностями и до очередей в туалеты торговых центров с аэропортами. Мужикам везде проще и удобнее.

- Венцлав!

Олег Григорич краснел всем потрепанным лицом и сильно разросшейся за год плешью. Потрясывал бульдожьими щеками с сизо-красными капиллярами и заводился все больше.

- Да, Олег Григорич?

- Где ведомости инструктажа по охране труда?

- Я-то тут при чем?

- А кто причем? Александр Сергеевич Пушкин? Пресс-секретарь Белого дома? Я, может? В отсутствие заместителя директора по производству кто за него?

Кто, кто...

- Ты мне, Венцлав, должна, как земля колхозу, как должник судебному приставу, как...

- Как футболисты сборной спонсорам?

- Чё? Ты мне зубы не заговаривай... - Олег Григорич, облизал губы, постучал пальцами по столу, доверительно наклонился. - Ну, Александра, ты же понимаешь, что виновата?

Понимает-понимает, дальше-то что?

- Раз виновата, то должна. Вы все тут у меня с руки кормитесь, плачу вам, как детям собственным, а вы?

Здрасьте, приехали, прям отец родной.

- Нравится тебе у меня работать?

Нравится? Ушла бы давно, если бы не зарплата и дети. Понравится тут, пожалуй...

- Хочешь остаться?

Понеслось. Дошла и до неё очередь, значит. О, придвинулся даже, так и бегает глазами вниз-вверх, вверх-вниз. А она, блин блинский, еще юбку надела сегодня.

- Ну... Саша, понимаешь...

Охох...

- Я-то, Олег Григорьевич, всё понимаю. Особенно вашу жену, когда переключаю на вас. Раз атри в неделю.

Олег Григорич кхекнул, из красного став багровым.

- Вот так, значит?

- Да.

- Добра не помнишь, понимаю. Плачу тебе в три раза больше рыночного... а она выкабенивается. Да даже трусы твои, сука, на мои деньги куплены. Ясно?

Как же хочется послать, а? Спокойно, встаем, уходим, пусть бухтит в спину. Ничего, ничего, перетерпим, выправится...

Солнце за окном так и жарит. А тут прохлада, Григорич на что жадный, любил комфорт. Кондиционер пашет, гостей ждет, контракт какой-то важный. Ксюша из приёмной, видно вниз убежала, встречать. Точно... идут, слышно. Те самые, кого Григорич так ждал.

Ладно, надо выдохнуть, опять и снова, забыть чертова козла и... Хрен тебе, урод!

Злость царапнула резко, невыносимо натягивая струну внутри. Вот гнида лысая, трусы его даже.

Голоса поднимались с первого на третий быстрее хозяев, но время у неё еще есть.

- Передумала? - буркнул директор, повернувшись и ещё раз махнув малиновым нечистым языком по толстым губам-пельменям.

- Не люблю стринги.

- А я вот, так наоборот. Не сейчас, вечером зай...

- Значит, понравится.

Юбка порой ваще хорошо. Удобно.

Скрипнула входная дверь, шаркнули чьи-то подошвы. Смуглые сухие бёдра отразились в окне напротив и в стеклах очечков Ксюши. Женщины в очках и с большими сиськами, это Григорич любил больше всего. Зачем ему она, подтянутая и тонкая, как хорошая скаковая? Ну, да... пельмени каждый день не поешь, надоедает.

Ксюша открыла рот, Олег Григорич, наоборот, захлопнул, уставившись на два треугольника и шнурки в руках Саши. Замерли все. От как-бы партнеров до хозяина кабинета. Кроме неё., уже повернувшейся и идущей к двери.

А красные блядские, и одни ведь такие были, стринги так и остались висеть на лысой башке Григорича... Ну, совершенно инфернально.

Свет красивого винтажа

Это несколько странно, но помню ее. Керосиновую лампу под вытянутым стеклянным колпаком. Работающую.

Сколько тогда было? Полтора или два, не больше. У моей бабы Зины, вернее, прабабушки, Зинаиды Дмитриевны, маленькой, всегда в платке, помнящей революцию и Гражданскую, очень-очень доброй бабы Зины, в ее доме в Подбельске, была керосиновая лампа. И она ее зажигала, когда сильно просил. Просил, наверное, выражалось как-то крайне странно, но уж как есть.

В семь, зимой, как сейчас вижу, ждал "Остров сокровищ" Черкасского. Это сейчас ясно, что именно Черкасского, тогда ж просто "Остров сокровищ", сказочно яркий, цветной, смешной. Всю неделю ждал, только прочитав телепрограмму на наши целых два канала, ждал, блин, больше "Будильника" и начавшегося повтора фильма про Робин Гуда. Настоящего английского фильма про Робин Гуда, где были все-все-все. Это сейчас знаю, что Маленький Джон постарел-поседел и сыграл в "Играх Престолов" Большого Джона. Это неважно, тогда было важнее другое: как сарацин выхватывает так быстро оба меча из-за спины? Да...

А электричество вырубили. Прямо перед "Островом сокровищ", сволочи. Мама достала мне шоколадку "Цирк" и вернулась к только-только родившейся сестренке. Оставалось одно...

Сидеть у кухонного окна и ждать монтеров у подстанции. Герои-горсветовцы приехали и победили Темных Иных, чуть не укравших "Остров сокровищ" лично у меня. Наверное, тоже хотели посмотреть и жили рядом.

В начале девяностых света не бывало частенько. Все шло в разнос, и система ЖКХ в первую очередь. Пробок-автоматов иногда не сыскать днем-с-огнем, керамические одноразовые всегда лежали в дедово-отцовской части шкафа. Когда ты старше десяти и пока еще моложе тринадцати, свечи, горящие в пол-литровых банках, засыпанных гречкой или рисом, это даже интересно.

В двухтысячном, в свои двадцать, глядя на шикарно дрожащий широкий огонек коптилки, сделанной из консервной банки, соляры и куска одежного ремня, электричество казалось чудом. Да так и осталось, если честно. В голове, умеющей не так и много, совершенно не хватило места для понимания волшебства проводки, сопротивления и физических законов. А коптилка, если сделать правильно, весьма даже неплохо светит. Угу.

В двадцать пять свечи, пусть и не в банке с гречкой, куда как интересны. И им совершенно необязательно пахнуть чем-то, но так даже порой лучше. И свет от них, ровный и спокойный, снова кажется волшебным. Ведь он так красиво растекается по самой чудесной красоте на свете, обнаженной и мягкой. Точно вам говорю.

На прошлой неделе горсветовцы чего-то там вырубили в подстанции. А батареи в ноуте не случилось. Три листа текста, пять часов вечеро-ночи. Ух... именно так. А дальше только непечатно.

Писатели, поэты, художники, музыканты... ну-ну.

Электромонтеры и инженеры городских сетей, спасибо за новогоднюю сказку гирлянд и всякой красивой лабуды типа оленей, звезд, подсветки всего возможного... даже высотных кранов в Самаре пару лет подряд.

Прогуляйтесь сегодня вечером. Посмотрите на огоньки вокруг. Просто порадуйтесь своей чудесной жизни, где всегда есть свет.

Летний дождь

Зима штука прекрасная. Если не слякотная, если морозная, бело-пушистая и зеркально-поблескивающая.

Осень сумасшедше красивая вещь. Если не заливает обложными дождями, если охряная, прозрачная, малиновая и с летающей паутиной, мягко липнущей к лицу.

Весна восхитительно живая пора. Если не затягивает с серо-плачущим таянием, если распускается невесомым зеленым кружевом, пахнет раскрывающейся листвой и травой.

А лето?

Его-то любят совершенно все. Летом просто тепло и солнечно. И дождик не помеха.

Особенно, когда молод до неприличия, а рядом такая же молодая, красивая и просто восхитительная. Особенно, когда тебе лет всего ничего, мир лежит почти под ногами, готовый покориться именно тебе. Вспоминаешь такое и улыбаешься, не снисходительно, вспоминая себя-дурачка, как есть лопоухого щенка, жизни не нюхавшего. Не, улыбаешься и щуришься от простых воспоминаний. Очень таких… сумасшедше-чудесных.

Девушки в восемнадцать-двадцать всегда красивы. Молоды, налиты изнутри жизнью, как яблоко соком. Тонкая кожа пахнет чем-то неуловимо сладким, не имеющим никакого отношения к поддельной парфюмерии, не фига. В восемнадцать-двадцать, почти неуловимо и тем бесценно, девчонки тянут за собой манящий сладкий шлейф счастья. Уже успевшие загореть за его начало, в коротких платьях, в легко-невесомых босоножках, смеющиеся и с раскиданными по тонким плечам длиннющим волосам. Не все, да и ладно, тебе-то повезло, у идущей рядом как раз такие золотистые, как налитая спелая пшеница, пушистые и гладкие, скользящие по спине, по лопаткам с мелкими и офигенными веснушками.

Девчонки равняются на каких-то там моделей в журналах, не любят собственные не идеальные ноги, не понимая простой вещи: красота не должна быть идеальна. Самые красивые – когда не идеальные. Не длинные у тебя ноги, и очень даже сильные, и что? Крепкие, упругие, мускулы под тонкой кожей прыгают, волосы у нее почти не растут, она и не трогает. Там пара волосков на обеих ее крепконожках, золотятся под солнцем.

Платье такое… вот как так можно? Вот честно, без него даже лучше, без него привыкнуть можно и не коситься постоянно или даже откровенно пялясь. Под ним только трусики есть и все. Ткань туго натягивается, когда она вздыхает, темнея через белое с салатовым ровным кругами.

- Пойдем уже быстрее, - щурится чисто-прозрачными зелено-кошачьими глазами, - дождь щас пойдет.

Да ну? Ну да! Не просто пойдет, блин! А…

Ветер прилетает сзади, оттуда ползет черно-лилово-серое, чуть не на полнеба, догоняет, уже начиная плеваться первыми хлесткими каплями.

- Бежим!

Куда ты, Господи?!

Мы шли через парк. В нем зданий со строениями почти и не осталось, кое-чего сохранилось. Я сам бы, даже днем, на спор не сунулся бы в бывший летний кинотеатр. Там огребешь и дальше поползешь. А она туда, и что ты сделаешь?

Дождь нагнал в самом конце дорожки, у дырки вместо бывшей калитки, подстегнул уже не каплями, уже настоящими струями, тугими и хлесткими.

- Ай!

Там сидели какие-то, но спокойные, под оставшейся крышей, с девчонками и пивом. Брякали на гитаре, курили, пьяных и наглых не оказалось. На нас почти не косились, так, проводили взглядами, когда неслись мимо за саму сцену, где, ломаный временем и девяностыми, торчал огрызок козырька.

- Сюда!

В проем с заваренной дверью почти втиснулись, успев лишь поймать расходящегося ливня. Расходился тот прямо на глазах, хлеща мокрыми и гнущимися от ветра кустами, бурля побежавшей водой и блестя большими пузырями в лужах, растущих прямо на глазах.

Вместе с дождем росло неожиданное остро-электрическое напряжение и давление. У меня. И не в голове, а гораздо ниже. Слишком тесный проем, слишком тонкое платье, слишком теплая она, прижимающаяся… спиной. Вот давление и росло.

В щели стальной толстой двери долетал разговор на сцене. Только его и не слышалось. Сильно стучало в ушах, отдаваясь по всему телу. А она молчала. Только поправляла мокрые волосы и не отодвигалась.

Самое страшное с женщинами это крохотный момент самого первого раза. Ты не можешь не бояться. Особенно в семнадцать. Особенно с второкурсницей, вернее, почти третьекурсницей. Бояться неловкого и неумелого себя. Бояться обидных взгляда из-под нахмурившихся и недоумевающих бровей. Бояться совсем ненужных слов непонимания.

А тогда страшно не было. Совсем. Дождь бил сильнее, стуча разрывами и барабанной дробью по стонуще-старому козырьку. Она не отодвигалась, даже стала еще ближе. И чуть дрожала сама. Почему? С чего? Мы же и не были никем друг другу, просто знакомые через кого-то, встретились и напросился ее проводить.

У нее губы были теплыми и очень мягкими. И хорошо, что маленькая, просто из-за спины чуть нагнулся к ее поднявшемся навстречу лицу. И первый закрыл глаза. И первый открыл, когда понял простую вещь: только что мои руки оказались на ее бедре и животе. Под платьем. А она только крепче обняла за шею с головой. И прижалась всей собой. И только помогла, когда вдруг понял, что тут даже и снимать ничего не надо. Только поднять вверх платье и потом подвинуть в сторону совершенно мокрый и теплый шнурок.

Наплевать на разницу в росте, возрасте, опыте и всем остальном. Она подалась навстречу, взяла в свои… свою, руку не желающее гнуться из-за давление и показала - как сейчас нужно.

Маяки, маркеры, время

Умение фотографировать не равняется щёлканью камерой смартфона. Поймать в объектив что-то красивое и раскрывающееся не сразу, настояще-нужное, но прямо сейчас кажущееся не важным, умеют немногие. И возможность иметь «зеркалку» не делает из вас фотографа.

Память не поддаётся осмыслению и не открывается альбомами флэшки с терабайтами записей. Память намного круче любого устройства ограниченного объёма информации. Память может показать вам самую лучшую и точную панораму, никогда не застывшую поверх пожелтевшей фотобумаги, выцветшего квадратика из «полароида», пока ещё яркого стоп-кадра «кодак-экспресса» или бездушно-холодно-чёткой картинки монитора.

Может, но не сделает это по щелчку, желанию или просьбе. Память куда сложнее любых электронных устройств и в неё не стоит погружаться с веществами, осознанными сновидениями и прочей ерундой. Память можно тренировать, но чаще всего она срабатывает неожиданно, как давно поставленная и забытая мышеловка.

Вот-вот ничто не предвещало беды и… Глядя на незаметную деталь пейзажа, проехавшую машину или услышанный отрывок песни из чьих-то невесомых наушников даже останавливаешься. Это как вспышка перед глазами. Яркая как фейерверк и такая же легко сгорающая, ощутимая кончиками пальцев, втянутым запахом и перекатившимся вкусом, именно такая память лучше всего. Её не записать, не оставить с собой материализованной, но от того она дороже. Она идёт ко всем как корабли на свет маяков, рождаясь из-за вдруг проявившихся и почти забытых маркеров-меток-вешек, индивидуально-личных.

Порой жаль, если нет ни одной фотки с чем-то казавшимся незыблемым, постоянным и почти вековечным. Вроде важного детского места, какой-то из прошлых работ, пятачка для встреч со школьными друзьями, окопов с блиндажами на дороге к Ведено или разваливающейся деревянной мельницы перед поворотом на Нефтегорск со стороны Домашки.

От детских мест чаще всего ничего не остаётся, они уходят в прошлое порой раньше окончания самого детства. Как клуб «Юность», где вместе с отцом «Сказка странствий», тёмная, странная, страшная и невозможно-манящая, оставшаяся на всю жизнь и до сих пор не разочаровавшая.

Места работ пропадают с обычным изменением самой жизни, как каток размалывающей всё на своём пути. Вот-вот вдоль Советской Армии пестрели автосервисы и мойки рынка «Торговый городок», гудевшего покупателями-продавцами, пахнущего нагретыми морскими контейнерами, разрубленным мясом, скисшим молоком и раскалённо-летним асфальтом и всё. Только рвутся в голубое весеннее небо высотки, однотипные, холодные, некрасивые и очень нужные тысячам людей и сотням семей, живущих на месте рынка, автобазы и ЗЖБИ.

Пятачок на окраине недлинной и почти деревенско й улицы, прячущийся за газораспределительной будкой, давным-давно густо зарастал амброзией и его называли джунглями даже взрослые. Сейчас вместо плотной зеленой стены поблёскивает купол очередного храма-новостроя, будка с трубами газа прячется за вымахавшими тополями, а вместо джунглей стоит отличный коттеджный посёлок, уже ставший родным второму поколению новых школьников.

Четверть века с войны немало, но когда смотришь короткую запись, сделанную бывшими пацанами-разведчиками, решившими прокатиться по местам боевой славы и, куда важнее, следам давно закончившейся юности, узнаёшь только взгорки-пригорки, покрытые смешанной, старой-новой, зелёнкой. Едва заметные ямы, заросший бурьяном, с торчащими из них деревцами и редко встреченными камерой кусками шифера, едва заметными консервными банками да патронными цинками, ржаво-рыжими и рассыпавшимися в труху. Так и выглядит настоящее время.

А мельница? А её восстанавливают, она должна снова закрутить руки-крылья, радуя просто видом, напоминающая о чём-то давнем, настоящем и почти живым.

Прошлое живёт в мелочах, почти не попадающихся на глаза и от того оно не становится ненужно-забытым. Главное – не превращать прошлое в вязкое и затягивающее болото, как бы такое не казалось самым простым.

Вместо клуба «Юность» много лет стоит детский бассейн и спортшкола для боксёров.

Вместо грязного рынка с антисанитарией уже есть чья-то маленькая родина.

Вместо ненужного пустыря с детскими играми живёт несколько красивых улочек.

Вместо огрызков с костями войны вовсю идёт мирная и вроде спокойная жизнь.

А мельница?

А мельница – это просто красиво.

Вот и всё.

А фото?

Их нужно уметь делать.

Не щёлкать.

Снимать.

Само время.

Хороший мальчик

Мальчишка этот, наверное, или воспитанный, или зашуганный кем-то дома. Или того хуже – с кем-то из родных-друзей случилось плохое на перекрёстке. Потому стоял, ждал, не переходил, хотя уже не маленький, ему лет 12-ть или 13-ть, не меньше.

В руках два тульских пряника, бутылка молока и коробка сока. Немолодой азербайджанец за рулём «Валдая», то ли учёный жизнью, то ли спокойный, даже не сигналил. Дождался, пока я дошёл до пацана, шагнул на зебру первым и тот пошёл за мной.

На той стороне он взял и побежал, так быстро, как будто бежал спасать кого-то. А не просто шёл домой с пряниками, соком и молоком. Кто знает, может он спешил попить чаю с мамой, другом, бабушкой или ещё кем. А может и нельзя ему эти пряники, но он всё равно торопился их отнести.

В общем, жизнь штука удивительная и в ней хватает места всякому, разному, удивительному, плохому и хорошему. И хорошо, когда в ней находится такой вот хороший ребёнок, ещё не испорченный тёмными сторонами жизни.

Клёны

Молодые канадские клёны растут вдоль короткой дорожки во дворах у работы. Их немного, штук семь-восемь-девять, неважно. Клёнов сколько надо. Для чего? Для ало-багряно-рыже-золотой охры осенне-прозрачной красоты. Они как цветущая сакура, только клёны.

Осень не за горами, зима близко, а пока лето плавит асфальт жарой под сорок. Рядом с клёнами школа, там никого, она ленивая и сонная, хотя вот-вот с утра до вечера переливалась детскими голосами. Совсем недавно в неё шаркали соседские старшеклассники с их ОГЭ и ЕГЭ, и их время пока тоже завершилось. Они собирались после сдач на лавочках у клёнов, около двух недель, день за днём. Шумели, парили, парили мозги и ругали всех подряд, сокрушаясь тяжёлой школьной жизни. Клёны шуршали листьями и стремились в голубое высокое небо весны и начала лета.

Неподалёку дорога, начинается Портянка, улица Партизанская, по ней шуршат покрышки и частенько позванивают старые чешские «татры» нескольких маршрутов. Трамваи гулко грохочут на повороте подальше, таскают в себе людей, разговоры, переживания и само время. Клёнам дорога не помеха, до них не добираются ни её густая пыль, оседающая на машины, только-только отмытые в двух обычных и одной автоматической мойках, ни выхлопы из них же, клёны растут ровные по высоте и размаху крон, одинаково-стройные, как срочники кремлёвского комендантского, куда, кто знает, попадёт кто-то из переживающих школьников, не попавших ни во всё сокращающийся бюджет, ни в платные группы самарских универов с академиями.

Чуть дальше какой-то колледж, большую часть жизни бывший технарём или училищем. Сегодня пацаны с девчонками, получив дипломы, снимали друг друга на телефоны, стоя в тени старых кривых карагачей. Наверное, им неизвестно о красавцах клёнах неподалёку, ведь пройти к ним всего ничего, ровно одну трамвайную остановку вверх. Но вряд ли клёны обиделись бы, зная о таком пренебрежении, деревья, если верить в индейских духов-маниту, куда умнее нас с вами, зная о долгом-долгом возрасте.

Мимо них утром проходят мои постоянные встречные, идущие по тротуару на десяток метров ниже аллейки: дядька с рюкзаком и близорукой улыбкой, радующийся чему-то своему внутри больших наушников, девчонка, смахивающая на давно почивших готов воронёной причёской, мрачностью и постоянно чёрной одеждой, молодая мама со своими двумя сыновьями-погодками, такая намечающаяся пышка-красотка, тонкая сверху и плавно-каравелльная ниже пояса. Наверное, всем им известно о клёнах, хотя, надо думать, это мой личный бзик в виде любования деревцами.

Они впрямь как сакура у склонов Фудзиямы, неполный десяток самарских американских клёнов, стремящихся в голубизну неба, расчерченного белыми перьями осенних облаков. Время любоваться ими придёт через один календарный квартал, оно мимолётно и самое главное успеть зацепить эту мимолётную ускользающую красоту.

Не ворчали, да? И хорошо, капитализм порой полезно строить в хорошем настроении.

С добрым утром

Егор, Стокгольм, весна 23-го

У неё виски выбриты ровно у Летова в начале карьеры. Косуха, тяжёлые ботинки и чёрные джинсы, а ещё красно-чёрная рубаха в клетку. Она как из ВИА стокгольмского death-metal первой половины 90-ых, Left Hand Path, Wolverine Blues и всё такое.

Почему ей так нравится шаурма? А ещё чебуреки, пирожки, беляши и прочее, жирно-масляное? Да потому как оно вкусно. Вкусно – когда есть жир, самый смак – пожарить на жиру, чтоб текло. Вот и нравится.

Мы пересекаемся в районе обеда, когда нарезаю второй пятикилометровый дневной отрезок. Пересекаемся не всегда, но часто. Она не обязательно выглядит как нефор моих девяностых, но всё же смахивает. Глядя на неё невольно думаешь – а давно ли оно всё было? Давно ли молодёжь делилась на какие-то группки за счёт музыки, внешнего вида и прочего? Понятно, такое есть и сейчас, но всё же…

И, думается, последними настоящими неформалами, со всеми признаками тусовки, стали эмо. Они закончились в Самаре вместе с Сипой, потому как фонтан, оставшись, перестал быть именно Сипой.

Двадцать пять лет назад у меня имелась клетчатая рубаха. Не красно-чёрная, та неожиданно стала маленькой, а чёрно-жёлтая, просторная и вообще. Аморфис с тех пор люблю немного меньше, не то, что Пантеру. Чёрные джинсы в последний раз покупал году в 2000-ом, а потом даже не думал о таком, вернувшись к голубым. Из шведско-стокгольмского металла в «любвях» так и остались Dismember, а ещё единственная песня Entombed - тот самый Блюз Росомахи.

Двадцать лет назад где-то в это же время на живом тогда Книжнике купил Святой Гнев от Метлы. Как и многие любители дешево и сердито – попался на продаваемые пиратские демки, услышав настоящий альбом лет через пять. Да, тогда у меня имелись тяжёлые высокие «Камелот».

Год назад три с половиной раза послушал новую Металлику. И вряд ли послушаю её снова в ближайшие годы.

Старая музыка никуда не денется, молодого задора не заменить мастерством, а когда пройдут остатки позапрошлогодней моды на косухи – она точно переоденется во что-то другое. И, хочется верить, что заодно откажется от такого количества беляшей с шавермами. А выбритые виски – личное дело каждой личности, точно вам говорю.

Хозяйка счастья

Счастье очень простая штука. Настоящее счастье заключается не в лазурном покрывале океана да белом песке и коктейлями в стаканах муранского стекла с трубочками. Совсем не в кофе в постель после страстной ночи и пяти оргазмов. Абсолютно не в новеньком внедорожнике без кредита и в деньги. Совершенно нет. Это лишь надстройка и у каждой отдельной личности она своя.

Обычное счастье банально. Встать утром из сухой постели в теплой комнате и сунуть ноги в тапочки. Умыться горячей водой сразу из крана. Открыть холодильник и достать оттуда пакет с молоком, масленку, любимую колбасу или сыр. И, куда важнее, сделать все это в здоровом состоянии и без боли. Любой, от суставов с зубами до реакции на погоду за окном.

Ноющая, впивающаяся дрелью и стучащая дятлом в висок, разрывающая голову килограммом тротила. Твою мать... И счастье тут заключается только в маленьком кругляше таблетки. И в томительных минутах ожидания. О, да у вас нет ничего? Ай-ай-йа, так нельзя.

Хозяек счастья, совершенно не пахнущего лекарствами и аптекой, рядом с моим домом несколько. Но Асылганем стоит отдельно. Единственная, кому хочется улыбнуться и с кем хочется поздороваться не из вежливости.

Луноликая это типа почти насмешка. Мол, лицо плоское и все такое. Кому как. Асылганем это определение подходит прямо как нельзя лучше. Не нужно смотреть на бейдж чтобы понять - чем занимались ее предки. Они кочевали. А вот Асылганем работает провизором. Остро-кареглазая, с черными выгнутыми бровями-луками, всегда улыбающимися губами и крохотными ямочками на щеках.

Ей жутко идет белый форменный халат. Белизна оттеняет туго заплетенные или густо спадающие черные волосы. А крохотные веснушки делает заметнее и от того их хозяйка становится милее и уютнее. У нее очень аккуратные маленькие спокойные руки. Они спокойно и не торопясь делают свое дело и так же спокойно показывают ханыгам на дверь, если те не понимают спокойных слов. Ее безраздельное спокойствие утихомиривает даже парочку совершенно настоящих психов со справками, регулярно чего-то добивающихся в аптеке.

Точно так же, плавно и без суеты, Асылганем двигается по своему маломерному дворцу счастья для страждущих и больных. Невысокая, широкобедрая, чуть полная и очень гибкая, она, само олицетворение азиатских богинь плодородия, мягко скользит по плитке за пустышками, бутылочками, памперсами для взрослых и, в нашей аптеке почему-то редко, презервативами и смазкой. Наверное, в соседних домах смущаются показывать наличие личной жизни.

Самара и Город

Город начинается от самого первого Мак-Дака Самары, если разбираться. Если не считать набережную, что куда вернее. Но, если ехать в Город на машине, то он начинается с первого Макдака на Полевой.

Город совершенно не прячется на Арцыбушевской, где старые деревянные дома не скрыты чем-то новым, стоят себе, смотрят окнами на пробегающие трамваи и неторопливо, тут спешить не нужно, идущих людей. Торчит себе грибками старых двускатных крыш на Самарской и Молодогвардейской, где вроде свеже-выкрашеный, а где серо-убогий. Но…

На самом деле Город раскрывается от памятника Чапаеву и драмтеатра, Струкачей, первого городского парка, лежащего чуть ниже и, конечно, пивзавода, краснеющего полуторавековыми корпусами вдоль Волги. И если набережная тянет к себе сразу, то Город принимает позже, но совершенно иначе.

Вдоль реки, по асфальту и плитки проходишь в один конец и редко возвращаешься обратно, если только, конечно, тебе не надо резко сбрасывать нажратое за зиму. И идешь, пыхтя, вверх, по каждому спуску, что на самом деле подъем. Вверх и вверх, пока не выйдешь на Куйбышева, идущую от Струкачей своей почти ровной прямой к площади Революции, к вечному и вездесущему Ильичу, к Ленинградке. Улице, давно забывшей о рынке на своей горбатой, сейчас только пешеходной спине, к ее цветастым восстановленным домам и фонтанчикам.

Старый Город, как почти любой провинциальный губернский, очень похож на своих собратьев. Здесь обязательно встретятся капители и колонны, грустно смотрящие вниз кариатиды и суровые маски греческих трагедий, так живописно вырезанные или отлитые почти двести лет назад из алебастра.

Знай себе, успевай ворочать головой и нажимать на спуск фотика или камеру смарта. Да, в Самаре много красиво-старого, нужно только уметь разглядеть и, иногда, найти. Порой даже смешно, когда понимаешь простую вещь: не все, родившиеся и выросшие тут знают о маленьких незаметных бриллиантах своей родины.

Костел… костел, тот да, его сложно не заметить. Если бело-розовая кирха просто строга и аккуратна, идеально вписываясь в свой перекресток, то костел…

Ломаные готичные шпили польского храма, выстроенного до революции, манят сфотографироваться всех приезжих. Темно-рыжий кирпич, подогнанный один к одному, кажется живым и желающим рассказать что-то интересное, странная мозаика над стрельчатым входом пугает и притягивает странно-пустым пятном на месте лица Мадонны. Огромные прозрачные окна, впускающие солнце, заливают костел светом, наполняют прозрачным огромным звоном сам воздух, бросают лучи на висящего в пустоте Христа, такого необычного, такого похожего на работу Дали. Здесь никогда и никто не шикнет и не возмутится твоему приходу, только будь вежлив и не шуми, не мешай людям верить в Бога согласно своего желания, пусть и не отдающего малиновым звоном из золотоверхих колоколен.

Тут же, на Фрунзе, отойди на пару десятков метров, остановищься и улыбнешься. Обязательно улыбнешься, на миг вернувшись в детство. Казалось бы, как, почему, ведь нет тут ничего, кроме строго-зеленых дома с флигелями, забора и музейной таблички, верно же?!

Верно, да. Только, даже не читая букв на красном фоне, расплывешься в улыбке… ответной улыбке. Потому как прямо на тебя, задорно и хулигански, подмигивая, отбросив хвост своей шапочки и задрав руку с огромным ключом, смотрит острым длинным носом он, сорвиголова в бумажной курточке, обманувший бородатого Карабаса, унылого Дуремара, аферистов с хвостами и остальных. Скажите, как его зовут? Точно, в десятку.

Бу…ра… ти…но.

И, уж поверьте, носу его блестеть под солнцем после старательно трущих ладоней столько же, сколько стоять городу.

Все знают сказочно-пестро-игрушечный дом Клодта, стоящий почти рядом со Струкачами, странный, необычный и почти всегда закрытый для обычных туристов. Ромбы кровель, переплетения решетки над входом и оградой, кусты роз и весело-зеленый плющ. Тут каждые выходные мелькают вспышки камер и останавливаются на пару минут прохожие, даже если они не туристы, а просто решили прогуляться в центре. Да, центр Самары все же здесь, это верно.

Любой горожанин расскажет, как найти эти визитки города, покажет пальцем или даже чуть проводит, верно. И на путеводителях, пусть их не так много, на магнитах и открытках, найти их просто. Если не сказать – легко.

Все ли смогут показать фахверк на Фрунзе? Самый настоящий, конца девятнадцатого, поставленный специального из-за тоски по родине, такой немецкий в своих косых рейках поперек стен, в островерхой крыше, украшенной флюгерами, с резными треугольными углами стенных балок? Может, что любой, да каждый, а, может, что и нет, кто знает. Но именно такие места стоят, чтобы их поискать в Самаре, гуляя ее тихими спокойными улочками, помнящими куда как неспокойные времена.

Почему? Да все просто.

Одно-двухэтажная старая Самара помнит многое. Ее спокойное сонное царство сто лет назад разорвалось куда там многим другим городкам губерний и княжеств полыхающей империи.

Земля Города пропитана кровью на несколько метров вглубь. Желаешь того или нет, но так оно и есть. Здесь КомУЧ стрелял горожан-большевиков, тут белочехи штыками добивали краснофлотцев Волжско-Камской флотилии, там ворвавшиеся конники Железной дивизии Гая гнали и рубили с потягом уходящих в родное Оренбуржье казаков Дутова. И памятник Василию Ивановичу стоит тут неспроста.

Вон серый-серый дом напротив грота, он помнит чехословацкое посольство. Вон там еще один, там жили еще какие-то дипломаты. Вот тут… вот тут мучился в горячке с бредом эвакогоспиталь и спасали жизни бойцам, вывезенным с фронта. А тут, да-да, тут, Шостакович писал Ленинградскую симфонию.

Я жил, я умер, я воскрес

К смерти не привыкнуть, ни к чужой, ни к своей. Чужая отзовётся в любом случае, даже если думать об этом иначе. Своя, если смог удрать от неё, останется навсегда и этот страх прилипнет навсегда, не скинуть. Вот только умирать можно не только физически.

Я родился в год московской Олимпиады. Тот год явно стал хорошим по рождаемости, наше поколение вчерашних пацанов лично убедилось в этом во втору чеченскую, нас тогда хватало с избытком. Мы росли и распускались как полевые цветы, упрямые, упорные и не очень яркие. Это оказалось полезным качеством, в нём мы тоже убедились позже, в зрелую пору.

В 91-ом, вместе со всей страной, я умер. Мы умерли пустопорожне, ярко и красочно, лопнув со вкусом, запахом и цветом пузыря бубль-гума. Именно бубль-гума, ведь правильно называть жвачку бабл-гамом нам ещё только предстояло научиться. Мы умерли бесславно и глупо, развеселив этой гибелью всех вокруг, а многих заставив радоваться. Мы умерли, заставив себя поверить в обратное, в начало новой счастливой жизни, воскрешение и вообще – чуть ли ни в настоящее второе Пришествие, строительство сияющего Града на холме и прочие блага. Мы умерли, считая себя живыми, а настоящий кадаверин растёкся по остывающему телу огромной страны, отравляя и отравляя его на декады, если не века.

Мы воскресли за пятилетку, воскресли, родившись заново и, как при родах, прорвались через боль, кровь и страх. Рынок, рушащиеся честность, доброта и правильность, войны на окраинах и предательства недавних братьев с сёстрами, обман, ложь и лицемерие, новые русские, банкиры, голубая кровь с белой костью и сами хозяева жизни стали нашими спутниками-учителями.

В 99-ом, пахнущем сгоревшим порохом, пролитой кровью и разодранными потрохами, я умер ещё раз. Умер, похоронив последние крохи доброго советского детства, разодранного острыми шпорами всадника-Войны, оседлавшего кавказского коня с шеврона округа. Умер, потеряв самого себя посреди серой сухой земли, сырой яркой зелёнки, погибших однополчан, старых грязных змей-дорог и сизых выхлопов советского наследства шишиг, сто тридцать первых и восьмидесяток.

Я воскрес следующим летом, пёстрым, крикливым, блестящем жучиными глазами-очками, оставшимися в наследство от первой Матрицы и звучащим эхом недавнего всплеска русского рока. Новая жизнь пахла ещё настоящими сигаретами из табака, подгоревшим сыром модных и совершенно не итальянских пиццерий, недорогим разливным кубанским пивом и приторно-сладкими женскими духами. Чуть позже всё перекрыл запах костров, но они горели мирно, на поляне Грушинского фестиваля и Груша звучала вокруг пьяными добрыми людьми. Мир пришёл в равновесие, замер, подёрнулся ряской покоя.

Мы плавали в этом тёплом и вкусно пахнущем болоте долго и счастливо, почти две пятилетки подряд, пока в США не лопнула ипотека, и её кризис не уделал мир аки Бог черепаху. Не сказать, что тогда кто-то умирал, не сказать, что это показалось очень страшным. Ко всему прочему мы привыкли, совершенно как к 90-ым.

За четверть века в небытие ушло много знакомых и даже тех, кого называл когда-то друзьями. Кто-то вернулся, вытянутый с того света вовремя оказавшимся рядом медиком, но таких один на тысячу. Меня полтора года назад спасло везение, скорость «скорой» и таланты хирургов кардиоцентра.

Я неправильно жил, я почти умер, я не воскрес, а остался здесь, сумев зацепиться за подаренную возможность. Мир изменился полностью и никогда не станет прежним даже больше, чем после войны. И больше совершенно не хочется умирать, воскресать и всё прочее. Только кто ж меня спросит?

Офисные выдры

Все познается в сравнении. Это банально, штампованно и общепонятно.

Любое утро прекрасно само по себе. Оно есть и это главное. День начинается не с кофе, и это факт. Но разведенный утренний порошок из тараканов активированного угля давно стало ритуалом половины человечества.

Окно офиса выходит на газон, скучные желтые березы и курилку. Тлеющую беду-болезнь на базе не любят, но хозяин-качок уважает закон. Две стола и четыре скамейки под красивыми золотыми деревьями как пионеры… всегда готовы.

Раз в час туда выбирается на перекур стайка логистических девчонок-выдр. Невысокие, стройно-лядащие с легкой широкозадостью, джинсово-водолазочные и, как одна, безвкусно блондинистые. Сивость их почти пергидролевая, темные корни видишь даже за парком кофейной кружки и со второго этажа. Они кучкуются, сплетничают приглушенными злыми голосками и меряются парнями. Директор девчонок-выдр ржал аки плененный мустанг, услышав мое предположение о кастинге приема на работу и его собственных предпочтениях в девах. Но согласился.

Рядом с ними она смотрелась настоящей и слегка редкой хищницей. Из-за характера и лисьего носа. Натурально, чернобурка на фоне булькающих выдр.

Она другая. Никогда не любил манекенщиц за рост и худобу. Если женщина выше тебя, кто-то комплексует. Мне такое кажется немного неудобным, не более. Но никогда не любил манекенщиц.

Выше моих средних 182-ух на полголовы, если на каблуках. Сплошь острые углы, от носа до щиколоток, всегда торчащих под чуть короткими штанинами. Очки колют черной оправой даже на расстоянии. Ноги натурально буквой Х, она это знает и одежда подобрана как камуфляж. Ее стиль сложен и противоречив, включая в себя строгий деловой и пять-семь колец в правом ухе. Но не заметить резко идущую фигуру, ненавидящую джинсу и краску-блонд тяжело. Только если ты слепоглухонемой дебил, не иначе. Даже сигарета тлеет рваными кусками, в ритм отрывистым фразам в телефон, как намертво приросший к ладони и маленьким темным губам.

Две недели назад она вышла в стиле голливудских фильмов. С новой картонной коробкой, полной всякой уютно-расслабляющей дребедени с рабочего места и старой кружкой «Нескафе». Хлопнула дверью своего странно-мягкого кроссовера и уехала с базы и из моих наблюдений за исчезающей красотой бытия.

Сталь этой рапиры явно гнется и не ломается. Надеюсь, кому-то придется по душе звенеть с ней в поединках каждый день.

Прекрасно ругающиеся испанские руки

Женские руки говорят без слов. О настроении, переживаниях, вчерашнем дне или текущих желаниях. Именно так. Сложно не заметить ласковое вверх-вниз пальцами по бутылке "колы" в руках собеседницы. Неплохо, если она при этом улыбается, глядя на тебя. Обидно, если вдруг "ой" и неловко взгляд в сторону. То не суть.

Не видел Эстремадуру, Астурию или бунтующую Каталонию. Не любовался живым фламенко. Не следил за ругающейся чернокудрой дуэньей на улочках старого раскаленного Мадрида. Но испанские руки... о да, не забыть.

Она ругалась безумно прекрасно. К началу ругани, где-то ближе к обеду, укладка стремительно проигрывала бой повседневности. Волосы цвета воронова крыла собирались невообразимым узлом, удерживающимся на честном слове и сувенирном ватиканском карандаше с плоской блестяшкой страза. Узкие клинки бровей жили своей жизнью и обещали кары небесные. Глаза цвета миланского ореха метали громы, молнии и сопутствующую креативную нецензурщину. Если в ход вступала нормально-русская брань, то даже она не портила общего.

Всё просто. Её руки жили собственной испанской жизнью. Красивые крупные руки с длинными сильными пальцами. Только темно-красный или вишневый лак. Пальцы рассказывали ярче и доступнее слов. Укоряли, обвиняли, подсказывали, ласкали, давали надежду и ставили самую последнюю точку.

Блик сраного офисного светильника на малиновом остром ногте как точка лазерного прицела. Мраморный точеный палец как трехгранный русский штык винтовки-мосинки. Катарсис, когда осознаешь собственную никчемность или, наоборот, всеобъемлимое счастье от успеха. Само собой, успех достигнут не собственным скудным умишком. Просто вдруг эти горячие испанские руки опускались на твои плечи и царственный полушепот лишь помогал их токам, дающим второе дыхание и озарение.

Никакой Испании и красно-черного шелка фламенко. И испанские руки, как живые, даже спустя много лет.

Травма

Я как-то ляснулся с поезда. Натурально, проехался по ступеням спиной с руками. Встал, локти рассажены, проводница кукарекает чего-то, но в целом нормально. Было. До ночи. Тогда заболел левый локоть, там, где такой тонкий острый выступ. Олекранон по-медицински.

Ну, думаю, ладно, поболит да перестанет. Я ж типа мужик, чо мне, да? Все настоящие мужики знают, как поступать, когда болит. Оно или само пройдет, или потом резать придется, а это норм, шрамы мужика украшают.

Настоящие мужчины, ясен пень, так бы не поступили. У них голова чтобы думать, а не только чтобы в нее есть, бабло и нужные врачи. Прямо с вокзала бы поехали к специалисту, сделали бы красивые рентген-фото и не беспокоились. Только мне до настоящего мужчины как до Китая ракообразному, потому пришлось забить.

Забить вышло до четверга. В четверг, когда опираться на локоть стало как-то совсем неудобно, мрачно прикинув расстояние до травмы и включив новый альбом Слипаков, отправился к дядям-врачам. Ну, вообще там есть и тетя, но она рентгенолог, трусливая душонка надеялась до нее не добраться. А так…

А так есть у нас неподалеку именно оно самое, травма, травмпункт, созданный кровавыми коммунистами и до сих пор круглосуточно принимающий граждан. Кроме несовершеннолетних, к сожалению. У нас же реформы и инновации, тех теперь в областную клиническую возить надо, для них только там есть врачи, умеющие из паззла собрать кусок человека.

Два километра недавно положенного асфальта, ноющая грешная плоть и грустные мысли, утро складывалось прекрасное и томно. В голове сплошной минор и ожидание чего-то страшного. Например - сурового травматолога, сурово глядящего на снимок и сурово произносящего:

- Гипс, полгода, но сперва сломаем в обратную сторону!

И большая кувалда, наваренная на металлическую трубу. Не, а чо? Если кости сверлят обычным шуруповертом, то чем их же ломать, когда нужно?

Кори орал на новом альбоме как-то особенно погано-заунывно, а мысли крутились только вокруг всех собственных физических неприятностей, случившихся когда-то давно.

Восемь лет баскета обошлись с организмом неплохо. Плоскостопие и убитые суставы не в счет, эт нормально. Колени вот как-то раз содрал, лет в тринадцать. Проехался обеими по доскам, паркетов тогда не имелось, девяностые на дворе. Пока тренер противников отвлекал какими-то вопросами, мой подлый Саныч, смыв ненужное перекисью, прижал к сырому мясу две марли с зеленкой. Ух, мать твою, это было здорово… Но травмой не считается.

Голеностоп потянул чуть позже и ни хрена на игре с тренировкой. Накидался с братом самогонки и упал. На льду, мать его, недалеко от станции скорой. Тугая повязка, месяц без кроссовок с мячами. Но не особо страшно.

Нос ломали. Весело было. Стоишь, разговариваешь с не самыми добрыми, но знакомыми. И вдруг – на, сбоку, хлюп, хрусть, все сразу заткнулись. Поперся к Васе, лелея в душе страшную мстю, но его мама сказала, что того нет и посоветовала посмотреть в зеркало. В зеркале, вместо носа, была сине-красная слива величиной с персик, уходившая под левый глаз. Наш лор, довольно хмыкнув, посадил в кресло и, взяв специально офтоларингологические отвертки, взял и вправил на место. И два раза подправил, за-ради красоты.

Мне категорически везло всю жизнь, подумалось мне, когда до Семашко осталось не больше пятиста метров. И даже второй голеностоп, подвернутый на ровном месте, ерунда. Это вот сын, как-то спеша на помощь маме, задел обычный стеновой плинтус из пластика. Когда на следующий день хирургу, рассматривающему снимки, Катя закинула:

- Ну, в кино или в гипс?

Тот вздохнул и указал медсестре готовить лангет и все остальное. Это вот было плохо, а у меня ерунда. Ну, не перелом же, в самом деле.

Я добрался. Дошел, сука, весь мрачный и готовый, как сраный Данко, ко всякому дерьму. Оно же случается, сами знаете. Но вышло подождать, причем снаружи и прийти к некоторым выводам.

Первый, с учетом часов, «Мальборо» и золотого браслета, принадлежавших двум веселым дядькам в синем, явно говорил о том, что медицина у нас все же не на коленях.

Второй, после их подслушанного разговора с молодой татаркой, привезшей пожилую апу в платке и зелено-шитом платье по самые тапочки, отправленную с диагнозом «ушиб всей бабки», оказался еще лучше. Травматологи вздохнули, переглянулись и отправили бабушку на рентген. Вместо того, чтобы отправить обратно в районную больницу. И собрались следом.

- Эй, мужчины, а как же я?! – вскричал мой мрачно-тревожный и измученный фантазиями организм.

- А чего у тебя? – поинтересовался солидный и седой.

- Локоть, - говорю, - с поезда упал.

- Покажи. Ага, вот так сделай, и вот так… дай сюда, больно? Это хорошо, что так больно, что не ссышься. Долобене купи и мажь.

- А…

- Нет там перелома. Иди в аптеку за долобене.

- А красивую фотку сделать, посмотреть, вдруг там трещина?

Они уставились на меня так, что стало страшно:

- Трещины в прямой кишке! – сказал молодой, смилостивившись. – У нас переломы. Иди за долобене. И терпи. Две недели болеть будет. Все, нам к бабушке.

Обидно, на самом деле, только в одном. Руки на столе долго не подержишь. Натурально, локоть болит. Так чо – соблюдайте правила техники безопасности при посадке и погрузочных работах.

Неко-тян

Неко, японско-анимешно, это девочка с кошачьими ушками. Девочки-неко в реале – такие милахи, цепляющие типа ушки на голову. Все цепляют по-разному, у кого капюшон, у кого обруч, кто как, в общем.

Назвать одну из утренних попутчиц девочкой все же не правильно. Девушка – да, не вопрос, максимум 23-25. Мы садимся и выходим на одних станциях, проезжая две и перемещаясь с улицы Победы на Гагарина. Нас таких каждое утро человек десять, едущих в одно время по разным делам.

Девушка-неко таскает уши на наушниках. Такие здоровенные наушники, дающие максимум звучания. Вот к ним и цепляет эти самые уши. Наверное, катается она недавно, половина утренне-знакомых лиц сегодня внимательно ее рассматривали, явно еще не привыкнув. Когда поднималась на эскалаторе, то с опускающегося её проводили взглядами, чуть не вывернув шеи, не меньше пяти человек.

Неко-тян типа милые. Ну, все такие хорошие, с ушками, пушисто-хорошие, желательно в очках и с чашкой чая. Утренне-метрошная девушка-кошка, само собой, без чая. Не, конечно, тот может плескаться в термосе, прячущемся в рюкзаке. А вот очки у нее вроде бы имеются.

Еще она носит что-то тепло-просторное, больше всего напоминающее мешок с пришитым капюшоном. Не сказать, что ее портит, мешок вполне себе стильный. И, что в наше время является прямо показателем здравомыслия, щиколотки спрятаны за штанинами. Вроде бы такая мелочь с глупостью, но учитывая возраст и ее сверстников с ровесниками, в том же поезде до сих пор белеющих где гладкой, где не особо кожей – поневоле замечаешь.

Утренние попутчики вообще интересны, но неко бросается в глаза сразу. И даже не знаешь – радоваться этим самым, явно вручную, сделанным ушкам на наушниках, либо не обращать внимания? Яркие личности явно нужны, с ними жить куда интереснее, потому хорошо, что она присутствует. С другой…

А с другой – какая разница, верно?

В общем, если мы не опаздываем, каждое утро теперь наблюдаю неко-тян, едущую по каким-то там своим человечье-кошачьим делам и слушающую музыку через отличные наушники. От такие дела.

Че, Куба и сигары

Гавана пахнет морем, пережженным тростниковым сахаром, ромом, сладким потом кофейнокожих мулаток и табаком. Настоящим табаком без чего-то еще лишнего, просто листьями золотистого и коричневого цветов, свернутых в плотные сигары.

Гавана легко входит в твою жизнь, даже если ты ни разу там не был и пока тебе совершенно не светит поехать на Остров Свободы, на Кубу, с ее старыми прекрасными автомобилями, украшенными плавниками, с еще живым хромом колпаков, бамперов и зеркал. Ее зелень, океан и песок у соленой воды окажутся рядом даже без Нэшнл Джеографик, имей только фантазию.

Че есть в жизни каждой личности с самого рождения. Он погиб давным-давно, но даже не знающие и не понимающие смысла жизни великого аргентинца, всю свою короткую жизнь посвятившего революции и свободе, знают о Че. Футболки, обложки тетрадей, стены домов, заставки экранов компьютеров, сувенирные коробки спичек, нет числа его фотографий, живущих в домах и квартирах по соседству.

СССР, в брежневский застой, легко делал своих жителей хозяевами настоящих богатств. Американцам требовалась контрабанда, чтобы благородно-палисандровый хьюмидор, ящичек, прячущий толстые цилиндры настоящих кубинских сигар, наполнился ими хотя бы на половину. Жителю даже заштатного Куйбышева сигары с Кубы могли перепасть просто так, зайдя в магазин и пробежавшись глазами по полкам бакалеи и ее табачного отдела.

Куба страдала от экономической блокады и давления со стороны империалистических акул, великий Фидель, потрясая кулаками с бородой, сыпал призывы и проклятия, а СССР помогал как мог свободолюбивым барбудос в их нескончаемой борьбе по ту сторону Атлантики. Куба, зеленая и прекрасная, плывущая в утренней океанской дымке где-то на том краю света, расплачивалась как могла: сахаром, кофе и табаком.

Мой дядька, учась в институте и начиная ненавидеть коммунистов, старательно пытался отличаться от парней с Колымы, почти деревенской окраины Отрадного, где все было просто, а болгарские сигареты не считались таковыми из-за фильтра. Дядька купил себе трубку полированного желтоватого дерева, не зная о пенке, и курил ее во дворе нашего родового крохотного домика. Кашлял, плевался, но старательно загонял в себя, в затяг, сладковатый дым Кубы, переданный одним ненавистным коммунякам другими, еще верившими в дело Маркса-Ленина и не сворачивающих со своего пути.

К концу своей жизни дядька дождался падения коммунистического режима, мог открыто ругать ненавистных красных с их партийными билетами, распределением после бесплатных институтов с университетами, военными кафедрами, выданной двухкомнатной квартирой, работой на Северах с завидной зарплатой, жизнь в балке из-за собственной любви к водке и жене, отягощенной той же страстью и всем прочим барахлом, включая давние кубинский табак с сигарами. Под конец жизни он курил «Тамбовского волка», ядреную копоть нарезанной и пропитанной дерьмом бумаги с чем-то еще, кашлял и почему-то не очень хотел ругаться на Брежнева с Андроповым, каким-то там макаром загубившего его жизнь.

Тесть получил лейтенантские погоны почти одновременно с распределением. И, с Кемерово, молодой и подтянутый, в новенькой парадке и фуражке, уехал служить в Мск. Свои первые два года Советской Армии он вспоминает очень просто, улыбаясь и сам не веря отсутствию всего груза забот с трудами, навалившимися после.

Ему выдали квартиру, он купил себе в рассрочку цветной телевизор и журнальный столик с креслом, трубку и красивую пепельницу. Понятно, что прочая мебель у него тоже была, но вот именно эти простые вещи дарили молодому пацану, вышедшему из учебной казармы, очень простую радость. Трубку он набивал «Золотым руном», делавшимся тогда не только из кубинского табака, а из своего, советского нескольких сортов душистого. Сигары покупал спокойно, в магазине и за рубли офицерской зарплаты. Приходил домой после службы, принимал душ, варил кофе в настоящей турке-джезве, включал телевизор, падал в свое кресло и наслаждался дымом свободы, сладким и пахнущим Кубой.

Свою настоящую Коибу я скурил довольно давно, купив в специальной секции самарского «Космопорта». Потом покупал что попроще, совершенно не понимая дикой стоимости небольшой коричневой палочки, пусть и скрученной на кофейно-блестящих бедрах настоящих кубинок. Несколько раз перепадали сувениры из лавок вдоль гаванской набережной, от простеньких «Монте-Кристо» до огромных коробков спичек с ликом незабвенного Че. Че и свобода жили в нашей квартирке на стене, огромный красный плакат и еще несколько фото в рамках. Кубинскому рому предпочитаю барбадосский, а курить сигары желания больше не возникает.

А вот Куба? А вот на Кубе мы еще побываем, это совершенно точно. И, возможно, именно там, попивая лучший кофе в мире, еще раз попробую втянуть в себя горячий и сладкий дымок, так любимый Че.

На_дому_анал_@

- Сеня.

- А полностью?

Сеня жмёт плечами, поигрывая татухами ручищ, поросших рыжей шерстью, топорщит бороду, лопатой раскинувшейся поверх бочки груди и:

- Арсений, Кровопусков Арсений Павлович. Вы не бойтесь, сейчас кулачком поработаете, и я быстро всё сделаю.

Удивительно подходящие к его работе фамилия и внешность. Особенно учитывая так себе казус, прячущийся в контактах места деятельности.

У Арсения Палыча машина из недавнего хорошего прошлого – «Фолькс» универсал, серый, с бело-зелёной рекламной ливреей бортов. Арсений Палыч Кровопусков работает в какой-то из ЛабораторийНаук лаборантом, оказывая услугу, невозможную лет двадцать назад – берёт анализы на дому. А ещё не смущается заниматься тем же самым со всякими ветеринарками и неизвестно где лучше зарабатывает.

Сеня Кровопусков, качок, бородач, рок-н-ролльщик и медработник прагматичен, пунктуален и мил с заказчиками. Даже жаль, что такими не случаются всякие работники ритуальных услуг, занимающиеся приведением в порядок стариков, умерших во сне.

В бело-зелёной ливрее его «фолькса» прячется натуральная хохма, ржака и натуральный смысловой абзац – электронный адрес лаборатории, приютившей под своим крылом рыжего здоровяка.

На_дому_анал_собака_чегототам_ру.

Да-да, так и написано. Может, конечно, давным-давно, когда эта самая Лабораториянаука решила открыться, задание создать емейл поручили какой-то специфично одарённой личности, да… Может, дело ещё проще – кто-то когда-то издевнулся над хозяином, хозяйкой или хозяевами заведения, создав эдакое чудо, такое тоже возможно.

В общем, не совсем ясно одно: что ж никто не поменяет данный адрес? Хотя…

Вдруг именно с ним задались первые заказы, а владельцы вполне могут быть людьми суеверными, с придурью, так что…

Так что как есть, так и есть. И, выходит, просто прекрасно само наличие в штате эдакого Арсения Палыча, здоровяка, бородача и рок-н-ролльщика. Как-то не особо тянет смеяться над казусом почты, глядя на объёмы бицепсов, трицепсов и прочих титепсов.

Фриказоиды

Фрикадельки и фрики не одно и то же, все знают. Первое, если сделать правильно, вкусно, сочно и даже полезно, животные белки с жирами нужны организму. Второе, как не крути, никому особо не нужно, но никуда не деться, всегда рядом. Время выдающихся фриков прошло, они теперь просто наши соседи, точно гастарбайтеры или тараканы.

Жутко понравилась шапчонка не особо юного фриказоида нынче утром. Обычный такой типок непонятного образа жизни, с электронным пропуском, зацепленным к джинсам на длинной цепочке времён «Грайндхауса», сисадминских мобильников поверх свитера и флэшек на 128 Мб. Зато чепчик оказался бомбическим, типа лётный шлем, пошитый из джинсы, с клёпками, молниями и парой-другой нашивок. И козлиная бородка, кудрявящаяся в тон засаленным кудрям, прущим из-под шлемофона. Эдакий, ёб его намотай, урбан-фавн, мистер Тумус, судя по отрешенному лицу – живущий в личной Нарнии.

В ежедневно-рабоченедельную обеденную прогулку встречаю девочку с тату на личике. Дитя неправильного образа жизни немного сутуловата, носит оверсайз, даже в жару предпочитая обязательную рубаху в клетку, хорошо, хоть явно лёгкую. Несомненно, эта фемм фаталь следует трендам, войдя в наступившее лето в странновато-модном топике и джинсах, высоких джинсах, добирающихся ей чуть не до рёбер. Она любит беляшики из «Бико», один кушает, два в пакетике в ручке, её оверсайз хоть как-то скрывает нижнюю часть уже оформившейся груши, но посадка джинсов и моднота топа выставляют наружу прочее лишнее. Надписи на личике, огромные кроссы, вся эта трендовая синтоботва и глазки, смотрящие в сторону или вниз. Она хорошая, как кажется, почему-то жаль девчушку.

Имелся в Самаре эдакий рок-перформанс-шансонье, Федул Жадный. Обожал фриказоидный прикид, выходки и саму музыку, жил с бабушкой, кушал гречку, писал песенки. Довелось ехать с ним в сидячем вагоне 55-го поезда Самара-Мск, ночью, сквозь кое-какую затёкшую дрёму видел, как Федула не особо нежно доставали из-под кресла линейщики-менты. Федул накидался между Рузаевкой и Рязанью, орал благим матом всякую чушь и ему подпевало несколько дружбанов-фриков, кативших на кому-то нужный концерт где-то на Юго-Западе.

В девяностые в Отрадном, моей крохотной родине в ста км от Самары, про фриков не подозревали. В отличие от городских сумасшедших. Этих как раз имелось какое-то количество, где самым смешным был Кефир, а самым странным – высоченный высокодуховный поэт-интеллектуал в очёчках, усах и дивном брюнетистом зачёсе набок. Зимой, тут уж более никак, товарищ таскал ушаночку, правильно опустившую ушки и подвязанную у подбородка. Красавчик, чо.

- Вы люмпмены! – заявил он нашей тесной компании в мае девяносто шестого. – Подонки, ржёте, пока вокруг разруха!

Мне пришлось объяснять пацанам - что есть «люмпмены», товарищ, заложив руки за спину и с гордым видом, отправился гулять. Через три месяца я сам, равно парочка лихих друзей, тоже перестали быть нормальными пацанами, переодевшись в нефоров и став фриками для благочинно-не пуганного отрадненского обывателя.

А сейчас, пройдя через эмо-боев чёрно-розового две тыщи седьмого, через говнарей нулевых с их торбами и дерьмомайками Арии с Кишом, через убитых синтетиками клубных тупизней того же времени, через татухи с цветами мужских ляжек десятых, фриказоидность тупо стала нормой. Сейчас легко встретить серьёзную коммерческую директриссу монтажной организации, в свой полтинник раз в две недели перекрашивающую волосы и снова и снова посещающую тату салон, автослесаря с пирсингом по половине виденного летом тела, медсестру кардиоцентра, куда больше смахивающую на Эльвиру повелительницу Тьмы, чем на медработника. И…

И ничего. Норма же. И это, к слову, нормально.

Поворчали вместе со мной по-стариковски? Ну, всё, пошлите работу работать, капитализм сам себя не построит и не разовьёт.

Ластики

Выпасть из жизни легко и просто, как будто тебя стёрли – прямо мечта. Без боли, без страха, без слёз родных с близкими, без их переживаний. Вот ты был, и вот тебя не стало. Мечта, что и говорить.

«Мы стираем вас из жизни с историей с начала начал» - не херовый рекламный слоган, как мне кажется. События последних дней, да и лет тоже, подсказывают – о, да, это было бы круто. Идея, чего говорить, для книги. Или даже фильма – корпорация «Стиратель», и не как с Шварцем ни о чём, о том, как пропадают все воспоминания, всё. Связанное с конкретной личностью. Вроде глупость, а с другой стороны?

Время течёт вместе с нами, меняется, разлетается в стороны, пропадая. В шестнадцать триста шестьдесят пять дней жизни равняется не меньше чем пятилетке после тридцати с небольшим. Вот-вот ты болел за Ковальчука, год назад плакавшего от счастья двух забитых шайб и готовящегося ещё разок сделать то же самое и… И Ковальчук давным-давно олимпийским чемпион, только оно неинтересно. Корректировки от жизни штука страшная, тут хочешь-не хочешь, а задумаешься о ластике, стирающем быстро, безболезненно и совсем.

Лунное серебро

Лунное серебро голубое и чистое. Вливается внутрь, легко прокалывая вроде бы плотную ткань, прячущую окна. Растекается, колдовское, превращая обычное в настоящее чудо.

Гладит, опережая пальцы, теплый сонный бархат, прячущийся под одеялом. Сон, накрывший с головой, нехотя-нехотя, сдается, прячется подальше. Подождёт, не страшно, жизнь слишком прекрасна и коротка. Лови ее за чёрно-звёздный хвост, тяни вслед сползающему с мраморно-гладкого прекрасного плеча рядом. Прижмись губами, втяни всем собой, чуть задрожав от вдруг очнувшегося вслед серебристо-голубым лучам зверя, вдруг ощутившего такой сладостный голод.

Женщина пахнет только собой и сотней оттенков в придачу. Ванилью, фруктами, цветами геля вечером в душе, кофе, цитрусом, лавандой или россыпью запахов, собранных в креме с лосьоном, нагревшейся атласно-гладкой тканью, прячущей её в постели, рассыпавшимися по подушке волосами, темнеющими или почти невидимыми и своими духами, без которых она не она.

Нельзя, совсем нельзя открывать сразу. Сон обидчив, а его тепло коварно. Серебро мягко струится внутрь, надо лишь следовать за ним, пальцами, губами, всем собой. Стать теплее, горячее, мягче, нежнее сна. Чуть касаясь, едва задевая, почти не тревожа. Пусть чёртово это одеяло, прячущее под собой всю нежность и страсть мира вокруг, сползает медленно. Пусть... так даже лучше. Так куда интереснее. Так совсем красиво.

Луна, кошка и женщина сёстры, не иначе. Голубое и кажущееся холодно-бесстрастным серебро творит чудо. Плавно, мягкими ленивыми движениями, такими точными и нужными, превращает живую красоту в волшебство. Переливается по плавной линии от плеча и ниже, касается серебряной краской, ложаясь невидимым мазком, одним за другим, хватается за открытую кожу, блестит и переливается на ровно поднимающемся прекраснейшем боку, разбивается о полоску ткани, нахально закрывающую всё такое нужно у бёдер, очерчивает ее, делает границей, бежит дальше, по манящему изгибу, вдруг вздрогнувшему от пальцев на нем, крадется вниз, выхватывая полностью такую уставшую за день и такую манящую красоту, поджимающую пальцы.

Помоги ей и себе губами, стань теплом, прижавшись ими между плечом и шеей. Вот так, никакой резкости не нужно. Ай, какая наглая собственная ладонь, не удержалась, сбежала вниз, заползла за узкую полоску. Стоять! Вот молодец, спокойно. Вот и...

Луна, кошка и женщина точно сёстры. Все трое любят играть, любят тянуть, прячась и неожиданно ошеломлять собой, показавшись полностью. Игра живым тёплом, что для них лучше? Показалось, как вдруг невесомо прижалась там, где сейчас нахалка-ладонь? Показалось... Ох... Какой сильный, какой гладкий, какой тёплый, какой упругий козырь вдруг прижался к тебе там, где ты сам уже горишь, никак не сгорая, тяжело наливаясь своим желанием, становящимся... ставшим просто несгибаемым. Вот где зараза...

Тонкая лямка, кажется, сама собой вдруг падает вниз. Луна, довольно моргнув, ослепляет, тут же даря новое чудо, само скользнувшее навстречу, мерцающее расплавленным жемчугом, темнеющее одинокой острой точкой посередине. Ткань уже сама не хочет ничего прятать, улетает в сторону, сползает, убегает, открывает тянущееся навстречу, такое же жадное, обжигающее, зовущее, добавляющее к её сотне запахов всего один, но такой сумасшедше-прекрасный. А слух...

Любовь звучит всегда разно. Только начало ее, громкое или нет, плавит вас своей горячей влагой и уже непонятно, где она тянется друг к другу громче. Да это уже и не важно.

Чистое лунное серебро прекрасно. Как и оно же, когда приходит в гости к своей сестре-женщине. И оно, голубое лунное серебро, ни разу не холодное. Но это уже зависит только от вас.

Лето кончилось...

Лето кончилось чуть ли не сразу, как в апреле распустились берёзки. Звучит глупо, но так и есть, так происходит каждый год, даже если в такое не верится. Стоит набухнуть почкам, стоит просохнуть асфальту, стоит зажелтеть одуванчикам – всё, баста, карапузики, до конца августа осталось всего ничего воскресений и две недели отпуска. Не верите? Нынче середина апреля и одуванчики уже начинают начинаться, вернёмся к вопросу на последней августовской неделе, числа тридцать первого, это суббота.

Время стало понятием вещественным, от того его и не хватает. Мы превратили его в деньги, забыв о главном – жизнь измеряется другими категориями. Не-не, бабло нужно, без него и категории интереснее, просто порой нужно помнить о жизни, как конечном маршруте, где финиш известен лишь картографу, а вы лишь следуете его расчётам.

- Ещё два месяца каникул, - сказал Даня, - хорошо же, лето длинное.

Даня был прав. Два месяца каникул в детстве очень много, куда больше, чем сейчас. Это Данец усвоил хорошо, ведь он помнит слова, сказанные, когда мы шли через двор, в сторону рынка. Это случилось восемь лет назад, в 2016, и он ещё учился в началке. Сейчас на носу ЕГЭ, ему почти восемнадцать, и Даня уже на год старше нас с Катей, только-только познакомившихся.

Мы шли в сторону рынка на Антошке, желая вкусной привозной черешни, свиристели низко носящиеся стрижи, а я вспомнил тридцатое августа девяностого, точно зная – где тогда был: рядом с домом номер двадцать восемь по улице Сенной города Отрадного, заворожённо глядя на лениво плавающие разноцветные огоньки костра. Мы с пацанами кинули туда проволоку и её оплетка, смешиваясь с нагретым металлом жил, переливалась от сирени с примесью алых вспышек до яркой зелени.

Первое сентября надвигалось неумолимо, ещё одно лето детства ушло в никуда, мои товарищи решительно убирали в кладовки ковбойцев, индейцев и прочих викингов, взрослея из-за нашей разности возраста быстрее меня, ведь в двенадцать-тринадцать уже стыдно лепить с пластилина или рыть окопы в песке у соседского дома.

- Когда жара спадёт?.. - спросила Любовь Алексевна в воздух и промакнула платком лицо. В нашем офисе сломался кондей, за окном полыхало палящим солнцем и накатывало сущим египетским зноем. Настоящий жар пустынь мы узнали ровно через десять лет, а тогда, на экваторе нулевых, оно казалось чем-то запредельным, это адское лето.

Через пятилетку Самара плавилась в жаре ещё сильнее, мы с Катей работали в Ладье и пару раз в день ходили купаться, Волга-то плескалась внизу, кондиционеры не справлялись, а получить тепловой удар никому не хотелось.

- И когда оно закончится?!

Так спрашивали друг у друга, наверное, все. Торопили самое жаркое лето, торопили и…

И оно закончилось, как предыдущее и следующее, и ещё одно, и ещё.

Вот-вот сейчас, в начале апреля, в первую настоящую теплынь, зашёл в Магнит у работы. Зашёл за забытым за зиму бумажным полотенцем, чтобы оно лежало в рюкзаке, мало ли, вдруг жара.

И выходя, глядя на первые весёлые жёлтые одуванчики, начавшие свою оккупацию города этой весной, неожиданно понял – лето уже кончилось, просто с этим не свыкнешься.

Весенний дождь

Майские короткие ливни бесконечно прекрасны. Юные, буйные, такие же, как кудрявая зелень всех оттенков с переливами. Порой слепые, порой грибные, порой холодные, иногда прямо посреди ярко-голубого неба, взявшись из ниоткуда.

Настоящий майский дождь всё же с громом, грохотом, раскидистыми острыми вилами молний втыкающихся везде и повсюду, перекатывающийся дробью подоконников, железных крыш и последних советских основательных остановок.

Воздух чистый, сырой, пахнущий молодым годом. Странно, кстати, начинать год со второго зимнего месяца, в морозы, снежища или даже распутицу, как карта ляжет. Зима сама смерть, после грустно-золотой и багряно-серой романтики осеннего увядания, зима впрямь кажется безукоризненно-безжалостной. А настоящий новый год - вот он, с набухшими почками, с травой-сорняком, прущей после таких дождей и отталкивающей от солнца, места и воды недавно высаженные каштаны.

Весной затяжных дождей не случается, небо, на весь день, ночь, ещё полночи закрытое тяжёлыми серыми тучами прерогатива лета. Неурожайного, промозглого, сырого, неуютного, голодного, холодного и хорошо запоминающегося лета. Весенние дожди легковесны, пусть порой и тянут за собой не только град, но и остатки не выпавшего снега.

Яростные, короткие и всегда разные, непохожие друг на друга и смахивающие ровно близнецы, весенние дожди с ливнями прекрасны. А у природы, как известно, нет плохой погоды, есть плохо одетые-обутые люди.

Рыжая сильная женщина

В жизни после свадьбы случались несколько интересных отношений с женщинами. И любви в них, с обеих сторон, хватало. Они, женщины, были разными. Стройными и крепкими, высокими и не особо. Мелированными, шатенками... Брюнеток не оказалось. И все они были не свободными, да-да. В этой галерее почетное место занимает медно-рыжая молоденькая дама с мускулами. Сила ее мышц сравнима лишь с ее любовью.
Мы столкнулись лоб в лоб, нос к носу. Вышел подымить у подъезда и решил зайти за дом. И уткнулся в нее, едва не наступив на ногу. Она покрыла меня матом и всеми способами донесла мысли по поводу такого подонка, как любитель покурить поутру. Хорошо, не применила свои главные аргументы, явно чуть испугавшись скорости моего напора, едва не приведшей к печальным последствиям. Для меня, само собой.
Потом... потом была сказано много и все слова попали в точку, нашли цель, обворожили и отдали ее в мои руки. В прямом смысле, именно так. Какая дама устоит перед правдой о своей красоте, сказанной мужчиной, глядя в ее глаза и от всего сердца? Никакая, ведь женщины любят вранье лишь когда хотят его сами. Женщинам врать нельзя. А я считал ее красавицей, хотя таких красоток на моей жизни не было никогда.
Мало что так нравилось, как гладить ее. Скользить пальцами по гладким мускулам, спрятанным в настоящий бархат. Наслаждаться рыжим огнем, вспыхивающим между ними. И стараться не дать ей совсем уж сильно показать свою ответную любовь. Быть вылизанным от и до... это серьезно.
Надя смеялась и поражалась творившемуся. Потому как Лора относилась ко мне так, как должна была относиться вовсе даже к Саше. А еще моя рыжая любовь не любила Катерину Сергевну, причем, как и должно быть между женщинами, нелюбовь была взаимной. Порой даже чересчур.
Теперь даже думаю - какая же любовь к ним станет следующей и найдется ли наконец та, что покорит меня полностью и заставит забрать ее к себе? Как вот такая Лора, самая настоящая девчонка породы бордосский дог?

Лето, шорты и толстые задницы

Обожаю соцсети, ведь в них столько интересно-познавательного. Люблю лето, начинающее заканчиваться не успев начаться, летом-то можно ходить в шортах. Если совместить соцсети, лето и женскую красоту, то получится что-то невообразимое и неудобоваримое.

Наше общество явно больно. Оно болеет чем-то заразным, навроде гриппа-испанки, скрещенного со словесным поносом, одновременно заниженно-завышенной самооценкой в терминальной стадии и отсутствием любимого дела. Как так? Да все просто: занимайся хотя бы половина любителей сетевых срачей чем-то любимым, у них тупо не хватило бы времени устраивать Ледовое побоище, Грюнвальд и Ватерлоо практически каждый день на пустом месте. И не стоит считать, что чья бы корова, автор блога, мычала, а твоя бы молчала. Фига, я тупо наблюдаю, читаю и пытаюсь понять. И хайпануть, чего уж.

Лето начинается еще весной, когда Рекомендации ВК подкинули, в один день, сразу несколько постов с рассуждениями о «во, сейчас лето начнется и всякие там толстухи начнут шорты носить, фу, буэ, бодипозитив достал, чертовы феминистки». Я даже ошалел от подобного, наблюдая раз за разом повторение одного и того же и, закрыв глаза, так и представлял себе ужасающие картины, где клоны Мелиссы Маккарти, нацепив джинсы, обрезанные по самые карманы, заполонили город. Не то, чтобы меня как-то напрягает полнота в женщинах, женщины всякие нужны, женщины всякие важны, нет, просто конкретно не люблю Мелиссу Маккарти.

За любые прошедшие за годы предлетние месяцы ситуация меняется только в именах, наблюдать за этой темой порой оказывается интересно, а Интернет, временами желтеющий аки газета «Жизнь», только подкидывает блоги про Эшли Грэм, моделей плюс-сайз, какие-то высказывания альфа-самцов по поводу пляжей с их обитательницами и все такое, когда-то включая жиробасин от почившей Лены Миро и ее борьбу с некрасивыми людьми. Слово «бодипозитив» выхватывалось из новостной ленты на автомате, но несло в себе лишь пустоту и самолюбование с очередным срачем. И вопрос оказался донельзя простым:

Какое вообще дело кому-то до чьей-то задницы? Почему ежедневно огромное количество людей спорят, доказывая и употребляя порой изысканнейший мат, о здоровье, спорте, калориях, каких-то незнакомых людях, чужих вещах и о том, как эти самые вещи на них сидят?

Не нужно быть Еленой Малышевой, вернее, совершенно не нужно быть ею, ведущей адскую пародию на передачи о здоровье, чтобы понять крайне простую вещь: да, лишний вес вреден. Он вреден как материально, так и морально. Имея лишние килограммы тяжело двигаться, сложно нагибаться, плохо дышать, а давление превращается в настоящую проблему. Куда большую, чем вопрос – что надеть, чтобы стало комфортно?

Лет пять назад в Дзене какой-то очередной альфа, вероятно с богическим торсом Джейсона Стетхема, изложил свою точку зрения на пляжи в Сибири. И разместил фото со своего телефона, подписав одно: почти как в мультфильме. На фото была молодая женщина с ребенком и складкой кожи, оставшейся после родов. Да, я видел «Ну, погоди» и помню загорающую свинку. Видать, неведомого сибирского Аполлона задело за его эстетические струны так, что он не удержался, тайком сняв эту мадам и выложив на всеобщее обозрение.

Вопрос: на кой ляд, гражданин? Кем нужно чувствовать себя, чтобы оценивать других людей? Идеален ли ты сам, господин хороший? Ответа он не предоставил, хотя явно напрашивалось изображение его самого, застывшего в позе Шварца при триумфе на «Мистер Олимпия».

В дремучем две тысячи пятом я отправился в книжный. И на остановке заметил весьма примечательную особу. Ну, помните же - короткие капри, топы, проколотые пупки и однотонный, в цвет одежды, лак, две тысячи пятый? На дворе стояло лето, самая середина, мадам, закопченная солнцем до темного шоколада, стояла гордо и гренадерски демонстрируя пятый, не меньше, блестящий от загара размер. А еще она обладала проколотым пупком. Но догадался об этом по цепочке, видневшейся между двух складок. И, вот дела, только это и показалось странноватым во всем ее облике, имевшем сколько-то там лишних килограмм.

Думается, что в нашей стране, где каждый суслик агроном, всегда найдутся самые-самые, знающие лучших других обо всем и, видно по этой причине, ставящие себя выше остальных. А вот как по мне, так что-то у них не так. Потому что личность занятая никогда не станет огульно осуждать всех, имеющих складки на боках и предпочитающих при этом носить шорты. Личность занятая будет заниматься чем-то нужным и важным. А вот пустозвоны, имеющие в загашниках только ущербную самооценку, всегда будут самоутверждаться за счет чьих-то больных точек.

Я не фига не за бодипозитив, у меня гипертония и футболку, подаренную сыном много лет назад, не ношу летом по простой причине – она меня обтягивает, как оболочка сосиску. Но читая типа умные мысли людей, считающих, что они всяко выше\умнее\лучше других только из-за отсутствия лишнего веса, понимаешь простую вещь: вы больны, дамы и господа, и больны вы душевно, к сожалению.

Дачный спецназ

Дачный спецназ берëт электрички штурмом. Помидорные петлицы, кресс-салат кокард, тачанки рассады скрипят как станковые пулемёты системы Максима. Хаки перцев с огурцами сменяются камуфляжем рукколы с базиликом, чаще всего он нормально-фиолетов, но тут и там светлеют вкрапления лимонного.

В этом году на помощь садовой пехоте пришла вся мощь Китая - повсюду мелькают большие триммеры для травы, оттесняя лапотно-каноничные косы с серпами. Укором живой истории, окружëнные рюкзаками маркетплейсов и Спортмастера, сереют вещмешки. Они-то, настоящие русские сидоры, знают правду, известную им, тьме веков и царю Соломону - всë проходит, это пройдëт, а сидоры останутся, брезентовые дети сумрачного гения советского ВПК.

Плодово-ягодные редуты окружают город и мотыжная гвардия, скучая по подпитке земли-матушки, рвëтся в бой. Ветераны битв с колорадскими жуками и герои ручного опрыскивания неодобрительно косятся на шампуры, такие редкие в электронах. Шашлыки с купатами под ркацители, хванчкару, кьянти и крымский портвейн для "Служебного романа" или автовладельцев.

Гренадеры грабель с лопатами терпеливо уважают лишь рыбаков, те отмороженные по колено круглогодичной ловлей и носители кепочно-ветровочного мерча откровенно побаиваются рыбаков, ровно воины-масаи своих шаманов.

За окнами бушует одуряюще пахнущая самой жизнью апрельская зелень. Весна добила холод этой неделей, весна дарит дачному спецназу немного здоровья с улыбками. А забитые электрички? Ну, дело не в дачниках, дело в капитализме, всего навсего. Двадцать лет назад электроны ещё ходили каждый час, составы имели восемь вагонов и на них хватало даже ментов транспортного отдела. Да-да, точно вам говорю.

Задорный задок

Женщины обижаются на многое. Даже на «женщину» вместо девушки, даже если девушке около сорока, у неё трое детей, парочка закончившихся браков и выбор из двух кавалеров на ближайшую пятилет… в общем – на ближайшую. Чего уж говорить о девичьей анатомии?

Годков сколько-то назад молодёжь почти поголовно именовала своих красоток малышками и, конечно, у малышек имелись попки. Попка и девушка – ровно фарш и тесто, Пат и Паташон, папироса и ганжа, Болек с Лёликом и ещё пять тыщ взаимосвязанных определений. Назови женщину женщиной и заяви, мол, у неё прекрасный задок – анафема свинокозлу и никак иначе. Только девушка, только попка, только хардкор, все дела.

Метрополитен полнится одними и теми же личностями, ежедневно следующими собственным «маршрутпостроен», знакомыми до желания поздороваться или неприятными даже молча. Метрополитен полнится людьми, узнаваемыми на улицах по походке, повороту голову, взмахам рук, причёскам и прочим мелочам. По звукам узнавать не выйдет, от города, метро и людей отгораживают децибелы звука и сколько-то гигабайтов металла, старого как говно мамонта. Так даже лучше, не слышишь много ненужного, а незнакомцы с незнакомками сохраняют немного тайны.

От запахов не спрятаться, но это нормально. Все мы люди, в конце-то концов.

Кого-то узнаёшь по силуэту.

Если каждое утро тебя задевает рюкзаком ровесник сына, явно не понимающий всю полезность снятия с плеч собственной торбы, то главное – не дать леща, бо полиция, камеры, все дела.

Если каждый вечер видишь шкиперскую бородку и крупный нос в профиль, то радуешься старому рыжему знакомому, видя его последние лет пятнадцать.

Если ежедневно наблюдаешь девичьи нижние полушария, туго обтянутые джинсами, то самое главное тут соблюдать приличия, вот и всё. Ты, так-то, женат на умнице-красавице и вообще. Хотя, конечно, если вдруг перестаёт интересовать красивая женская пятая точка, то дело, наверное, в тестостероне, не иначе, и тут кабы не к врачу.

Иногда случаются прямо-таки ржака с лёгким конфузом. Совсем как недавно в большом «Магните» у работы. Пошёл купить яблок, взял, пошёл к весам и вдруг понял – знакомый, понимаешь, задок. Именно задок, не задница, не жопка, не ягодицы, не круп или, не приведи Ктулху, попка. Эдакий круглый, нагло-выпуклый, чуть, совсем слегка, полновато-приятный задорный задок.

А, да, точно, утро, метро, одна и та же станция, только ты направо, а она налево. Какой молодчина, узнал по особенностям анатомии, доктор, я ж не извращенец, верно?!

Вот такие, знаете ли, узнавания случаются в обычной жизни.

А вот какого цвета там глаза?

Да кто знает, трщ майор…

Идти

Движение = жизнь. Это даже не метафора, а самая настоящая правда.

Мы мыслим и существуем, но существовать и жить есть ни одно и то же. Гений Стивена Хокинга тому доказательство. Так что...

Кеды, кроссовки, ботинки и даже сапоги. Даже эмпирически, или как там правильно, не посчитаешь пройденных километров. Они просто проходятся, по одному и тому же, либо новому маршруту. Всегда любил гулять, с возрастом порой желая пройтись в одиночку и слушая музыку. Но в компании оно не менее интересно, лишь бы компания была своя.

Наша баскетбольная команда исходила пешком все города с городками, где мы играли. Наша дурноголовая компания одиннадцатиклассников истоптала крохотный Отрадный и его окрестности. Наш учебный взвод избродил станицу Ахтырская и городок Лабинск, сопки вокруг КМБ и даже добирался в Новоросс, метя его следами кирзачей. Наша семья оставила свои отпечатки везде, куда пока смогла добраться, включая солнечно-майский прекрасный Киев 2012. И она же, со всеми приезжими гостями вдоль и поперек прошаталась по старой Самаре, стараясь показать всю ее скромно-купеческую красоту конца 19 - начала 20-го.

Нет плохой погоды, есть плохо обутые и одетые люди. Горячего чаю или кофе можно хлебнуть где угодно без всякого термоса, а замерзнуть весьма сложно, если двигаться и двигаться быстро. Лишь бы льда под снегом было поменьше, а коммунальщиков на расчистке/посыпке - побольше.

И совершенно не стоит выбирать прогулку в "хотя бы какие-то интересные места". Главное - просто ходить своими ногами и радоваться, что вы это можете. В отличие от некоторых других.

Всем доброго утра, а я надел наушники и пошел гулять. Движение... Ну, вы в курсе.

Три слона, Аврора, Огоньки

Мне сорок четыре, я бородат и много лет пользуюсь зонтами, включая «Три слона». У мамы эта японская марка пользуется заслуженной любовью, мамин синий, в охряные цветы, зонт с белой ручкой жил у неё долго-долго. Сломалась кнопка, на дворе девяностые и нет запчастей? Не беда, мама открывала его ключом, сама не замечая, как привыкла.

Новый зонт «Три слона» подарил ей совсем-совсем взрослым и не слежу за его судьбой. Типа молодец, бла-бла-бла и всё такое. Но речь о дождях, лете и прогулках.

Когда строишь день по расписанию, самое главное тут ему следовать. Расписание помогает планировать время и ленивым обалдуям вроде меня прямо доктор прописал. Особенно, если настоящие доктора прописали много разного и прогулки в том числе.

Мой рабочий день довольно простой, следуя пути самурая на нём давным-давно умудрился выстроить работу под себя и всё идёт своим чередом. Постоянный прирост, постоянные поступления, постоянное отличное постоянство, чьему пониманию послужили двадцать лет жизни и немало ошибок.

Мой рабочий день довольно простой и в нём имеется место обеденной прогулке. При сахарном диабете второго типа движение важно не менее, чем при кардиозаболеваниях. Главное тут правильно его распределять, а то один день пусто, второй густо, третий как выйдет, а необходимо постоянство.

Средний темп человеческой ходьбы равняется пяти километрам в час. Если ходишь постоянно, если суставы, спины и мускулы позволяют - через месяц средняя скорость меняется, шагомер и Яндекс-карта с линейкой особо не важны, а расстояние спокойно замеряешь минутной стрелкой часов. Пять минут – полтыщи метров, десять – километр, за час пройдёшь от пяти с половиной до шести с небольшим. Куда и зачем? Неважно.

На самом деле совершенно не важно, куда идти, намного вернее понимать – для чего. И любить ходить, любить просто двигаться, наслаждаться шагами и, желательно, иметь хорошую удобную обувь.

Несомненно, всем по-разному, но лично мне интереснее гулять в наушниках, слушая не аудиокниги, не уроки французского, а музыку.

Мне сорок четыре, я бородат, тяжёлый металл появился в жизни ещё в девяносто пятом, а шведы «Ин Флеймс» стали любимыми десяток лет назад. И если поначалу мне заходили только старые альбомы из девяностых, то сейчас неожиданно здорово идут и остальные. Они не запоминаются как настоящее гётеборгское звучание, но под них ритмично и приятно идётся по Авроре, по Мориса-Тореза, по Гагарина и вообще по округе. Неважно направление, у самурая нет цели, у самурая есть путь, пусть в конце моего пути цель имеется в любом случае, да и самурай из меня - как из козьей жопы труба.

Сегодня лило сверху, сбоку, косо и прямо, волнуясь под ветром и временами перпендикулярно успевшему остыть асфальту. Старенькие «Три слона», как-то сломавшийся из-за почти настоящей бури посреди осенней старой Самары, держался и не дал промокнуть. «I, Mask» отлично ложился на темновато-серую улицу, трёх промокших и упрямо дымящих медсестёр кардиоцентра, хозяйку цветов и большого куска полиэтилена у его же забора и парня с девчонкой, прятавшихся чуть дальше под деревом и…

И пускающих мыльные пузыри посреди дождливого самарского дня.

Длиннота-милота

Городское утро бывших советских служащих и ныне действующих офисных сотрудников одинаково почти для всех. Закостеневшее вечернее "посидеть-потупить" в Сети или перед теликом, разлепить глаза по будильнику, потом ванная, да не допитая чашка чая с полуфабрикатным и относительно полезно-правильным завтраком. Холодные рассветные машины или тряска общественного. Если повезет, трястись придется в метро. Почему повезет? Потому что без пробок.

Она садилась в полуспящий вагон на Спортивной, или на Советской, или даже раньше. Всегда стоя, в аккуратных светлых перчатках, если холодно. Все в ней светилось аккуратностью и светлыми оттенками. Порой накатывало и вставал рядом. Чтобы ощутить себя подростком рядом со старшеклассницей. Когда твой нос упирается в женское плечо, это бодрит. Самооценку не меняет, но несомненно бодрит. Стараешься хотя бы держать осанку и не сутулиться.

Длиннота-милота носила линзы и близоруко щурилась на здоровающихся с ней заходящих в вагон. Трудилась ли на каком-то большом заводе? Наверняка. Так много знакомых людей встречаются только в таких местах. А с ней здоровались даже натуральные работяги. И выходила вместе с вагоном в Юнгородке, у Прогресса с Авиагрегатом.

Унылый и царевна-лягушка к ее появлению всегда сидели. Унылый уныло дрожал не спящими глазами, а его соседка всегда счастливо улыбалась. За руку держала его с такой силой, что иногда, натурально, белели костяшки короткопалой пухленькой ладони. И улыбалась. Некрасивая женщина за сорок натягивала улыбкой кожу, навсегда помеченную в юности угрями, сжимала своими пальцами его сухую жилистую руку и улыбалась. Тоже с закрытыми глазами. Всю гребаную утреннюю дорогу в метро.

Унылый, уныло дожив с мамой до выпуска из универа или техникума, уныло перешел под другое крыло, уныло дожив почти до тридцати. Вспыхивающая из-за него злость иногда заставляет обманываться, да. Мог обманываться, думать про двух, вроде бы близких людей, всякую хрень. Если бы унылые глаза не втыкались в длинноту-милоту через раз и не вспыхивали воспоминаниями про одухотворенные фильмы только для взрослых, двадцать один плюс, которые. Знала ли царевна-лягушка? А то. Потому и белели костяшки, наверное.

Счастье для двоих штука сложная.

Длиннота-милота срать бабочками хотела на унылого. Скорее всего из-за близорукости. Возможно, потому же не видела горящих жизнью глаз парняги чуть младше, всегда стоящего в дальнем углу. Наверняка он садился в вагон или случайно или точно зная место и время его остановки на своей станции. Да и какая разница? А уж познакомились они, либо нет, не знаю. Я ушел с Товарной раньше такой возможности.

Длинная улица

Улицы жутко разные. Невский, к примеру. Кто не знает Невский? Все знают. Кому-то Невский это как магнит, тянущий и манящий к себе. Да-да, так оно и есть, Невский лицо Питера, а Питер, сами понимаете, стоит того... Ну, чего-то того, такого, понятного не всем. Ведь сырой туманный Питер романтичен, высокодуховен и просто богемен. А уж Невский...

Мне куда ближе Тверская, скажу честно. Не, на Невском достаточно яркого и интересного, а его Казанский просто прекрасен, и лучше Казанского для меня нет. Но Тверская, как и Маросейка, Пречистенка, Крымский вал, мне ближе и роднее.

Только все это парадное, красивое, туристическое. А многие знают улицу Героев Хасана в Перми, Индустриальное шоссе в Уфе, нашу Товарную? Кто живет-то - точно знает. А ведь именно они, эти убитые странные и длинные улицы, кормят, одевают и обувают. Но то ладно.

У меня есть не особо длинная улица Победы. По ней, почти до конца и до дома, семь километров. Семь тысяч метров по асфальту, лужам, грязи, льду или снегу. От поздней осени и до первых сухих весенних дней. Шлеп-шлеп мимо луж, осторожно, не падаем, извините, не курю в вашу сторону, нет, спасибо, мне не нужны комнатные двери.

Семь не самых длинных километров Победы это еще и Безымянка. Темная и страшная Безымянка девяностых, с ее "опа, есть курить? а денег? а если найдем?", с драками на проезжей части, с газовым баллончиком в глаза, лихо и с огоньком.

Живая и дышащая окнами "сталинок", неровная, с кусками проседающего асфальта или недавней плиткой у сквера, с красными знаками метро, с пекарнями через каждые триста метров, с алыми буквами секс-щопов, распускающихся, как грибы или цветы в дождь, с еще живыми страшными нарко-проститутками, под ночь выползающими на нее.

И самые обычные ее жители, еще до сих пор глазеющие на пирсинг на лице, или разноцветные волосы, или даже бороды. Ага, улица Победы она такая, почти пахнущая остатками консерватизма.

Хотите узнать чужой город? Пройдите не по парадным улицам. Да-да, именно так.

Эти чёртовы пальцы

«- А что плохого с пальцами на ногах?

- Самая отвратительная часть человеческого тела!»

(с) Р. Даль

« - И не говорите, мужчины, что вы не мечтали оказаться на месте Тарантино, слизывающего текилу с Сантаники Хайек. И не врите об этом своим женщинам. Просто завидуйте»

(с) М. А. Эринн, Ph. D.

На нашем перекрестке, давненько так, вывесили как-то баннер. Реклама теплых полов. Плитка, разрез самого устройства, мужские и женские ноги. Угу, даже стыдно за то, что мужик. Чуточку. Не всерьез. Но вы б видели...

Обезьяна и человек.

Сатир и дриада.

Кинг-Конг и Венера.

Гимли и Галадриэль.

До черта сравнений, суть в другом, все всё поняли.

А, да, порой сравнения проникают в жизнь сами по себе. Вот-вот, руку протяни, и вы чуть ли не Лео с Кейт на носу "Титаника", а сегодня... А может и по-другому. Все знают. И настроение из-за сущей ерунды – трах-бах, покатилось колбаской по Малой Спасской. Вниз. Делов-то, на самом деле?

Колготки порвались. Порвались. Колготки, блин. Да с каждой случается.

Палец торчит. Обычный палец, знакомый. Замерзший, сразу видно. Беда, осень на дворе, холодно. Вся замерзшая же, от пяток и до носа. Но... Женщины такие женщины, пусть себе ворчат.

А ведь замерзла. Хм... вся. Полностью. Проведи рукой по бедру, внутри, холодное... гладкое, холодное, еще не теплое. И все равно нежное. Хм...

Думаете, стриптиз это так заводит, так бодрит, так? Верно. Другое дело, как раздевается своя женщина. Поддельная красота тут и рядом не топталась. Даже если колготки порвались, да даже если именно колготки, а не чулки.

Чертовы порвавшиеся в одну сторону, остальное - в другую. М-м-м, черт, никогда не привыкнешь к вдруг появившейся и слепящей женской красоте. Каждый раз как первый. Что ты не видел, мужик? Вот ведь...

Самое главное - это же, получается, подкинуть, почти как кость собаке, и не закончить. Любая это знает, играют, как им хочется, по собственным правилам. Вот только ты вдруг задышал чаще, и... раз, все пропало. Не волшебно испарилось, а вполне себе уверенно ушло в теплый долгожданный душ. Точно, так и есть.

Думаете, все, метаморфозы порванного капрона закончились? Дверь-то прикрыта, не щелкнула, закрываясь.

Секрет простого визуального счастья очень прост. Вода и мыльная пена. Все вместе и на женщине. Не смущающейся, знающей себе цену и спокойно дающей любоваться на нее.

Молочно-белая, смуглая, темно-шоколадная, с еще заметными после-отпускными границами белого и загорелого, с родинками или веснушками, любая женщина создана для воды. Стекающей по плечам и мокрым волосам, падающим между лопатками. Подставляющая лицо бьющим струйкам, лежащая, полузакрыв глаза в успокаивающем ее тепле или сидящая на коленях, решив сперва умыться под краном.

Вода журчит, разбивается об уже согревшееся, мягкое и притягательное. Бежит себе вниз, разбегаясь вокруг волнующего и чуть покачивающегося, темнеющего или розовеющего кончиками. Течет еще тоньше себе, дальше и дальше, обегая круглый или вытянутый, выпуклый или совсем уж вычурный пупок. Рассыпается каплями, тянущимися дальше. Еще дальше...

Живая женщина не Барби с ее гладким пластиком. Молодняк, воспитанный на Порнохабе и его красотках, пусть себе мучает своих как хочет. Взрослые ценят красоту иначе, и дело не в ностальгии по восьмидесятым. Мы тогда "Ну, погоди!" смотрели, не в том дело. Женщина прекрасна, если желанна, и точка. А если она тебе не особо нужна, так и до Джоли после полной лазерной эпиляции докопаешься.

Вода дотянется куда захочет, огибая и касаясь самого женственного и неспешно скользя дальше. Замрите, не мешайте, любуйтесь, смотрите и наслаждайтесь. Это ваш личный "Подглядывающий" старины Брасса, не рвите пленку на самом интересном. Не мешайте ей дразнить.

Модно-спортивные, природно-стройные, мягко-полные, сейчас они все одинаково красивы. Чуть выгнутая спина блестит остывающими каплями, сбегающими вниз, ласкающими пропадающим теплом живые гитарные изгибы, замирают на пальцах, появляющихся между бедрами, раздвигающих собственную женственность, направлющих воду на нее...

Выдохните, мужчины, волшебство еще не закончено. Терпите, будьте мужиками.

Каждая королева, выходя из воды. Аккуратно ступая на пол, чуть замирая, не глядя на тебя, блестящая капельками. Поворачивающаяся спиной, царственно кивая на полотенце, теплая и твоя личная кошка, почти неуловимо выгибающая спину.

Помочь вытереться? Конечно. Что это упирается?

Эй, вы все взрослые люди, валите уже отсюда!

Да-да, не шучу.

Жалюзи

Жалюзи на окнах часто делают жизнь лучше. Никому и ничего не видно.

Яркие, тусклые, цветные и безликие. Окна домов как экраны кинотеатров.

Чёрный-чёрный ночной город спит неровно, дышит чистым детским сном, сотнями тысяч сигарет и редкими сандаловыми палочками. Янтарь и бирюза окон мигают, переливаются, дрожат обыденностью напополам с неродившимся чудом. Редкие и жутко вульгарные окна, переливающиеся рубиновыми бликами, пульсируют жизнью, колотящейся двумя, хотя порой и больше, сердцами за ними. Прячущиеся разговоры, крики, ругань, ласка, стоны и бормотание телевизоров бьются о стекла и остаются за ними. Неосязаемые запахи изредка выползают наружу, растекаются горьким сизым дымом, подходящим кофе, рокочущей стиралкой, золотистой почти готовой рыбой, вылитой в раковину водкой, женскими слезами, засорившейся канализацией, бедностью, показным достатком и счастливыми разрывами оргазмов.

Люди разные, как занавески на кухнях.

Сине-бархатные, ежеутренне перед зеркалом с тушью, кисточками, помадой

Растянуто-синие, с обязательной бутылочкой пивка, Винстоном, шлепком по сочной заднице.

Остро-алые, туда-сюда перед зеркалом в рост, алое и черное, черное и бежевое, белое на смуглом.

Скрипуче-коричневые, каждый вечер подтянуть снова провисшую дверку, пнуть кошку, сесть в кресло.

Блестяще-белые, сверкающие плиткой над столом с вяло парящей отварной грудкой, идеально-одинокие.

Под утро окна засыпают, устав бликовать и прятать непрячущихся своих людей. Черные прямоугольники смотрят из светлых больших прямоугольников. Два тихих часа, с трех до пяти, окна могут быть просто спать.

Жалюзи решают много, прячут больше. Но это просто жалюзи.

Сиренево-одуванчиковая военная весна

Чаще всего одуванчики появляются у нас немного позже майских и пропадают очень быстро. Вот-вот повсюду аккуратно пушисто-золотые полянки, и – раз… Только ветер несёт невесомые парашютики семян, весна кончилась, мальчики и девочки, впереди лето. Апрель с маем в этом году другие, одуванчики не сдавались… пятую неделю, желтея тут-там, а орды одуванчиковой десантуры штурмовали газоны, закладывая фундамент будущих побед.

Но тут выпал снег. И…

И одуванчики сдались самую малость, но всё же вытянули доказав явственнее явственного, что после нуклеарного ада последней войны выживут крысы, тараканы, вороны и они, одуванчики, да-да.

Эта весна странновато пахнет, всё вроде как обычно, но «вроде» не «как всегда». Порой в воздухе звенят невидимые натянутые струны-тросы, тронешь – отрежет палец, заденешь – прощай, скальп. На самом деле они полосуют нервы, кромсая спокойствие и заставляя переживать даже во сне.

Эта весна пахнет невидимой в стране войной, войной, полыхающей на востоке, потихоньку цепляющей всех, одного за другой, третью за пятым. Совершенно непонятно как сложится дальше, но снова ясно только одно: опять не война. С нами такое случилось, пусть и в обратном порядке: была война, стала КТО. Ну, ляд бы с ним, на самом деле, нет ни в том ни в другом ничего хорошего.

Эта весна хорошо расставила приоритеты, яснее ясного доказав – плевать нам на многое, от Евровидения до чемпионата мира по хоккею, от отсутствия, не знаю, ирландского крепкого «Джеймисон» и до штанов недавно крайне важных брендов. Лишь бы хватало пацанам и девчонкам всего нужного на фронте, а у нас не имелось очередей. Вроде так и есть, хотя, конечно, как иначе – не война же.

Эта весна не только золотисто-жёлтая, эта весна вся в россыпи сирени, от белой до розовой, от голубой до почти пурпурной. Сирень повсюду, скромно-незаметная и даже немного блёкло-застенчивая в городе и полновластная хозяйка за окружной дорогой. Дачные массивы под ветерком переливаются всеми оттенками фиолетового, густо смешанного с кипельно-белым, дачи, сёла, пригороды и станционные участки пахнут сладкой сиреневой радостью тепла, весны и зелени, густо набухающей повсюду.

Одиннадцать лет назад в Киево-Печерской лавре сиреневый сад быстро выгнал из моего носа остатки подхваченной шмыгающей заразы. Ароматические масла невысокого кустарника победили гадость, не сдавшуюся перед антивирусной ерундовиной из печени утки. Вряд ли сейчас кто-то из наших принюхивается к кустарной сладости, нашим сейчас режет нос порох, выхлопы движков, сырая прель свежевывернутой земли, и тяжёлая гниль «подснежников».

Но, глядя на снова и снова золотящиеся одуванчики и сиреневые ветки, качаемые мягким тёплым маем хочется верить в следующую весну, встреченную с нашими, готовящимися к демобилизации, с нашими, победившими и едущими домой. Посмотрим.

А пока – весна-то уже закончилась, девчонки и пацаны, вовсю лето. И это здорово.

Комиссар Рекс

Хорошие мальчики на поводках часто похожи. Лабрадоры, ретриверы, очень редко ирландские сеттеры. Там даже девочек ласкают этим хорошим-мальчиком, так получается.

Всяких суровых немцев, от инфернальных доберов с ротвейлерами и до строгости высшего градуса миттелей так не назовёшь, орднунг ист орднунг у них в крови, просто так даже не посмотришь, дабы не заподозрили, а шерстяная суровость колет на расстоянии. Но…

Ещё оставшиеся с нами последыши настоящих немцев, рыже-чёрных кудлатых умнейших овчарок рабочей линии, другие. Они строги, но без перегиба, суровы, но без латентно-скрытой агрессии, а карие глаза смотрят также задорно, хороший мальчик Бейли из «Собачьей жизни». За то их любили в кино, за это заводили в панельках с человейниками.

Комиссар Рекс уже немолод, но ещё и не стар. Его не качает из стороны в сторону в сторону на прогулке, он не смахивает на сардельку на ножках, он не брехает просто так, ровно древний боевой конь, заслышав трубы бьёт копытом и старчески-истошно ржёт.

Комиссар Рекс начал седеть мордой, но пока ещё чернота маски даже не соль с перцем, так, лёгкое мелирование. Ему ещё пристёгивают поводок, но это как дань уважения. Комиссар Рекс вряд ли станет кидаться на кого вокруг, а уж за уличными Барсиками на люках точно не побежит.

Комиссара Рекса уважают и любят. Это хорошо заметно.

С ним гуляет девчоночка, и как-то сразу ясно – Комиссар Рекс всю свою жизнь провёл рядом с недавней школьницей. Ну, может ещё одиннадцатиклассницей. Наверное, его даже взяли ей щенком, и вдвоём им прошлось немало километров. И сейчас, когда Комиссар Рекс стал чуть медленнее, километры всё также проходятся вместе. Только не так быстро. И с уважением с любовью.