Ошибка берегини

Глава 1. Макс и девушка с картины

Всего можно было ожидать от командировки в Восаград. Всего. Коллеги отправляли Макса в первую командировку в провинцию с шуточками, наперебой советовали остерегаться бородатых мужиков в синих косоворотках и внимательнее приглядываться к девушкам с косами и в белых сарафанах — не ровён час заворожат и всю корпоративную электронику уведут, пока он будет в себя приходить.

Слава у города была такая, что на обоих вокзалах — и автобусном, и железнодорожном — все сувенирные лавки были обвешаны алыми шелковыми лентами, монетами с дырой посередине и такими же камнями. Макс отшучивался, призывал дневных богов в свидетели, что корпоративную электронику он никогда в обиду не давал, и обещал на всякий случай внимательно приглядываться ко всем восаградским девушкам: не торчит ли у них из-под белого сарафана с кровавым подбоем какой-нибудь хвост.

Вот он и пригляделся...

В тихом центре старого города, недалеко от автобусной станции, Макс увидел как раз такую девушку. Не с хвостом, разумеется. Даже не с длинной косой до пят, которая тоже была в группе риска. У девушки были красивые длинные русые волосы, прихваченные мелкими косами с вплетенными в них узкими лентами. Она сосредоточенно обнималась с березой. Один в один такая, от каких следовало держаться подальше, как предупреждали его в конторе. В белом сарафане. Высокая. Стройная. И ведет себя странно, типа эко-активистка или что-то в таком духе.

Тут, в Восаграде, по общему мнению, все были слегка того... повернуты на этом деле, дескать, места заповедные, раздолье для всяких духов, а духи, и это всем известно, мать-природу чтят, ибо они не что иное, как воплощение человеческой воли в неодушевленной материи. С давних времен повелось, что если и говорят про Навь, то обязательно рано или поздно и Восаград вспомнят. Даже Столице не удалось стать таким же мистическим местом, хотя Столица очень старалась быть впереди всей страны по всем фронтам.

Правда, проморгавшись как следует, Макс понял, что зря принял за сарафан модную юбку из десяти слоев полупрозрачной невесомой ткани. Да и кромки красной по подолу не наблюдалось, не говоря уж о хвосте под этим подолом. Макс потряс головой, удивляясь сам себе. Что за глупости только лезут в голову! Не выглядела она опасной сектанткой, сумасшедшей последовательницей культа и тем более хвостатой нечистью.

Не ловил он себя прежде на такой суеверной подозрительности, даже паранойе. Вот что недосып в ночном автобусе с нормальными людьми делает!

По здравом размышлении Макс понял, что прижиматься лбом к дереву в центре города посреди яркого дня может только одинокая девушка в беде, и решительно направился к ней, поправив на плече ремень сумки с ноутбуком и камерой.

Между Максом и девушкой в беде лежала четырехполосная дорога, совершенно пустая, что тоже было странно и непривычно, на взгляд столичного жителя. Светофор предупреждал, что Максу следует стоять на месте еще семьдесят секунд, но Макс посчитал, что если девушке в самом деле плохо, то ему не стоит терять эту минуту. Что с ним будет-то на пешеходном переходе?

Он сделал шаг, другой и...

Мимо с протяжным и яростным сигналом промчалась черная «девятка». Макса обдало горячим ветром, и он прибавил шагу, осознав, что едва не попал под колеса местных лихачей. И, что самое странное, он гораздо больше испугался за корпоративную технику, чем за содержимое своей черепной коробки. Подумал: «Если разобью камеру, меня с того света достанут».

Госпожа Элана Горьянова могла и достать. Шефиня и сама являлась на работу в любом состоянии, и от сотрудников требовала того же.

Сердце от страха колотилось, как сумасшедшее.

Придерживая вспотевшей ладонью сумку, Макс выскочил на тротуар с противоположной стороны и тут же, без колебаний, шагнул в сквер, в котором росли высокие старые березы. Изумрудная трава мягко пружинила под ногами. У Макса было четкое ощущение, будто он только что проснулся после кошмара, в котором он едва не попал под машину. Этого не могло быть на самом деле. Это ему приснилось, пока он ехал в автобусе, а сейчас просто вспомнилось.

Девушка перестала обнимать дерево и теперь смотрела на него, вопросительно наклонив голову к плечу. Лицо у нее было удивительное. На улицах таких не встретишь, но при этом Макс будто бы узнал ее, словно видел раньше, может быть, во сне... Это все, что он мог сказать о ней. Она не была похожа ни на кого, но описать ее он бы не взялся. А глаза у нее были зеленые. Наверное.

— Ты мог умереть, — сказала она задумчиво. Без осуждения, может быть, даже скорее с интересом, будто ей только кровавого зрелища не хватало после того, как она вдоволь наобнималась с березами в городском сквере.

Макс оглянулся через плечо. По шоссе неслись машины. Эпизод с черной «девяткой» уже потускнел и выцвел в его памяти. Даже если это в самом деле произошло, подумаешь... Неудачно переходил дорогу. С кем не бывает?

Девушка вскинула брови, и только теперь Макс понял, кого она ему напоминает. Зеленоглазую красавицу с картины Альфонса Линча. Взгляд ее светлых глаз был не по-девичьи серьезен. Но может, и не зеленых, а скорее золотистых. Она чуть повернула голову — и на длинных пушистых ресницах заиграли солнечные лучи.

— Как твое имя?

— Макс. Макс Запольский, — торопливо уточнил он и неловко протянул ладонь для рукопожатия. Сумка с дорогой техникой мешала вести себя непринужденно. Надо было все-таки раскошелиться на хороший рюкзак со всеми возможными примочками. Сейчас бы не стоял, как дурак, протягивая одну руку для знакомства, а второй придерживая пухлую сумку. — А твое?

— Атка.

Максу показалось, что он ослышался. Или что красавица вовсе ничего не сказала, только улыбнулась.

— Как?

— А как расслышал — так зови, — рассмеялась девушка. Искренне рассмеялась, заливисто, будто в самом деле что-то очень смешное сказала. Даже Макс, хоть и не понял, после какого слова следует смеяться, разулыбался. До того ему понравилась эта живая девушка с картины Альфонса Линча.

Глава 2. Атка гадает и идет за советом

Макса Запольского не удавалось выбросить из головы.

Он засел глубоко, как рыболовный крючок, и мешал спокойно заниматься своими делами. Образ улыбчивого молодого мужчины с ледяными глазами саднил и кололся. Ну чисто репей в длинной косе — и не вынешь без слез, и так не оставишь, житья не даст.

Атка потянула из стороны в сторону кулон на цепочке, рассеянно прислушиваясь к мерному жужжанию подвески по ребристой поверхности, и задумчиво прикусила его, ощутив, как от чистого металла на языке разгорается тепло. Обережные печати требовалось носить по Договору, ночным созданиям — из лунного сребра, благим — из солнечного злата. Солнечное злато неплохо так припекало, но Атка ни разу не пожаловалась о том сестрам, потому что боялась услышать в ответ, что это только с ней так. В любом случае она давно привыкла и даже приспособила печать для своей пользы. Горячий вкус золота помогал собраться. Отрезвлял.

Кто он такой, этот Макс Запольский, что самой Маре приглянулся?

Атка сама не заметила, как ее пальцы вслепую набрали на серебристой клавиатуре легкого ноутбука это имя. На сайте поисковика появилась его фотография, целая галерея его фотографий, надо сказать. Очень профессиональных, выгодно подчеркивающих и синие глаза, и волевой подбородок, и художественно растрепанные черные волосы. А еще выпали ссылки на агрегаторы резюме. Он искал работу и обновлял профили примерно полгода назад. Фотограф. Атка пролистала те работы, которые он отобрал сам для портфолио. Он много путешествовал по Центральному региону, но больше всего его волновали горы и мосты. Неудивительно, что он приехал в Восаград. Здесь самые красивые горы. И тот самый мост.

«Вот дурак!»

Атка, не жалея, захлопнула крышку ноутбука, чтобы больше не видеть ни ледяных глаз, ни мостов. Библиотекарь, невысокая седая женщина с уставшими глазами, вопросительно посмотрела на нее поверх серебристой оправы очков. Атка взгляд заметила и с извиняющимся видом сложила ладони, мол, не повторится больше.

«Хорошо бы он успел увидеть свои разлюбезные горы, прежде чем Мара возьмет его душу, — раздраженно подумала Атка, легонько постукивая пальцами по серебристой крышке. — И без того ходит вон, расцелованный темной королевой, не смотрит даже, куда идет».

Если верить резюме, Макс счастливо прожил двадцать пять зим в Столице, прежде чем оказался в Восаграде и у Мары в объятиях. И когда она только успела его выбрать среди всех мужчин, если он с автовокзала прямиком к берегине отправился, просить, чтобы верную дорогу указала? У автобуса караулила? Или в автобус на лесной границе зашла, и тогда?..

Ждала она его, что ли, если от его потертой джинсовки не столько теплым хлопком, сколько сырой землей пахнет? То никак не узнать, а у самой Мары не спросишь, с чего вдруг такая честь и такая торжественная встреча, будто суженый он ей, обещанный...

А может и впрямь...

Атка сжала кулак.

«Кто ты такая, берегиня Атка, чтобы Маре перечить? — спросила себя она, невидящим взглядом глядя сквозь стекло на улицу. — Выбрала королева себе нового мужа, так тому и быть. Думай позитивно. Зато зима будет мягкая, если Ночной двор славно свадьбу справит, и фотограф мужем добрым для царицы станет».

«Но он ведь просил, чтобы ты путь указала. Плату предлагал, да ты побоялась взять», — возразила дремлющая обычно Атка-из-прошлого, не церемонясь со своим приобретенным за века благоразумием.

Побоялась ли? Атка сама не понимала, почему оставила человека в опасности. Почему сбежала.

Рядом с ним тревожно ей было, будто что-то не так она делает. Будто нарушает неписанные правила, которые никто ей не растолковал. Но при этом сидеть в библиотеке и смотреть на его фотографии еще больнее было, чем рядом идти и взгляды его на себе ловить. Атка постоянно возвращалась мыслями к Максу, его глазам и улыбке, и думала, как он там, не попал ли еще под машину.

А может прямо в сию секунду где-то визжат тормоза, кричат испуганные люди, и ни в чем не повинный, замороченный Марой водитель обмирает от ужаса при мысли о том, что ему светит тюрьма?

Кем она будет, если оставит человека после того, как он просил ее помощи, по имени звал и плату предлагал? Берегиней ли? Или скорее мавкой-насмешницей, которая только притворяется доброй и помогающей, пока не заманит доверчивого путника в самую гиблую топь на потраву диким волкам?

Атка спрятала лицо в ладонях. Отвыкла она от этого всего, давно отвыкла. Да и не приходилось ей еще слышать, как обещанный Маре мужчина помощи просит. Никогда не искала она таких встреч, как и сестры ее. По крайней мере те, что живут и поныне. Прежде-то всякое бывало, но сейчас людей стало так много, что еще одна жизнь в обмен на мягкую зиму... Если сестры узнают, что Атка помыслила -- не только помощи от них не дождешься, но и вдвое осторожнее придется быть.

Поторговавшись с собой, она подтянула за ремень свою пеструю сумку и достала дырявый камешек на красной шелковой ленте. Подняла повыше и подставила левую ладонь, чтобы камень свободно качался над ней не выше, чем на полпяди.

— Ты, пустой, мудрым морем рожден, щедрым солнцем благословлен, рассвет мира видел, закат мира встретишь, все видел, все знаешь, все помнишь, — доверительно прошептала она. Камень откликнулся, потяжелел, закачался на шелковой ленте, соглашаясь с хвалой. Атка порадовалась, что в этот раз он оказался сговорчивее, чем обычно. А то библиотекарь смотрела без восторга на ее волшбу, и, если бы потребовалось хвалить пустой камень дольше, наверное, выставила бы из библиотеки. — Послушай, что спрошу, и ответь правдиво: получится у меня вызволить того, о ком думаю, из беды?

Камень сперва засомневался, кругом покрутился, а потом уверенно закивал. Получится, мол. Ежели не забоишься против Мары пойти, ее жениха увести, правильный путь ему указать.

А вот на этот счет у Атки уверенности-то и малой щепоти не набралось. Без внутренней уверенности и волшбы правильной не выйдет, одна муть — и ладно бы бессмысленная, а бывает и опасная. Она не стала больше спрашивать, обмотала теплый бок потяжелевшего камня шелковой лентой, погладила пальцем по макушке рядом с узелком и отправила в карман. Была у нее одна идея, кто мог бы погадать точнее. Платить, правда, придется, но это ничего, у Атки еще оставалось немного денег из тех, что прислали ей читатели.

Глава 3. Макс и мертвая кузина

Макс не помнил, как оказался ночью на автовокзале Восаграда. Полная луна снисходительно улыбалась с черного неба. Она висела так низко, что почти касалась острой крыши под шпилем. Макс посмотрел и так и эдак, но кадр не складывался, касание неудачное. Вот если бы перейти дорогу, поискать нужную точку съемки...

Но ходить ночью по городу в одной рубашке было слишком зябко, провинциальный вокзал без единого пассажира выглядел зловеще пустынным, и Максу перехотелось искать точки съемки. И вообще, он, кажется, камеру дома забыл.

«Дома? А где дом?» — спросил кто-то так тихо и вкрадчиво, что Макс решил, будто это его собственные мысли. Словно он мог забыть, где его дом.

В столице. На улице Заводской, в доме номер тридцать четыре, пятый этаж, правая дверь. Черная кнопка звонка, доставшегося от старых хозяев, не работает, потому что коробки с мелодией в квартире просто нет — срезана и увезена вместе со всеми люстрами-патронами.

Он так ясно увидел эту черную кнопку звонка и длинную царапину у медной ручки, что и щипать себя смысла уже не было. Это сон. Макс усмехнулся, потянул за ручку, шагнул через порог своей квартиры...

И оказался на восаградском автовокзале поздней осенью, когда трава седеет от инея. Электронное табло над старинной аркой показывало не очень-то дружелюбные к столичным гостям в летних льняных рубашках «плюс пять». Зеленые линии мигали и двоились. Макс выдохнул облачко теплого пара, прищурился. Обычно ему неплохо удавалось управлять собственными снами, если он осознавал себя спящим.

Другое дело, что прежде мороз во сне кончик носа не щипал. Но об этом подумать можно будет позднее.

«Для начала, плюс пятнадцать», — сказал Макс и укоризненно посмотрел на табло. Цифры озадаченно мигнули, расплылись и неохотно подстроились: перед пятеркой появилась единица.

Поднялся ветер — именно такой бесплотный декоративный ветер, какой ожидаешь в сновидении. Он взметнул черные опавшие листья, собранные неизвестно кем в небрежные кучи и разметал по серо-бурой брусчатке. Макс загадал себе светло-серую толстовку с логотипом университета искусств, сунул озябшие руки в карманы и побрел к выделенному на фоне тьмы зданию автовокзала. Точечная подсветка памятников архитектуры подчеркивала каждый элемент фасада, и здание будто само по себе светилось в ночи.

Идти было непросто, приходилось преодолевать вязкое сопротивление ночного воздуха. Еще и тени, залегшие в фасках, клеились к подошвам и тянулись следом, как мягкая чернильная жвачка.

«Чтоб тебя!» — выругался Макс и остановился, стирая эту дрянь с белых подошв новых фирменных кроссовок. Дрянь, ясное дело, стираться не желала. И одним лишь пожеланием не убиралась. Тут его навык по управлению снами почему-то не применялся.

Макс не придумал ничего лучше, кроме как дойти до дверей автовокзала и попробовать еще раз их открыть, чтобы выбраться в другой сюжет. Иногда получалось. Правда, иногда он об этом жалел, потому что успел накопить приличную коллекцию кошмаров за свои двадцать пять зим, и они всегда были рады встретить его на границе между снами. Но сейчас все и без того выглядело как низкобюджетный фильм ужасов, так что Макс готов был рискнуть.

Хуже уже не будет, и лучше идти хоть куда-то, чем влипнуть во тьму окончательно.

Другой цели он не нашел — вся площадь перед автовокзалом была совершенно пуста и безлюдна, а подходить к проезжей части он опасался. Дорога таяла в кромешном мраке, и в нем явственно мерещилось молчаливое присутствие той черной «девятки», которая едва не сбила его днем.

«Ты ведь не боишься», — прошептал кто-то за его плечом. Макс обернулся и увидел девушку, одетую точь-в-точь как та девица, что обнималась с березой в парке. Еще имя у нее было какое-то странное, прямо как она сама, но во сне Макс его не знал. Не то что вспомнить не мог — просто не видел необходимости вспоминать.

Та девушка была бы здесь неуместна как королевская лилия в черном ноябрьском лесу, и Макс старался не думать о ней. Нечего ей тут делать.

«Помоги мне перейти дорогу», — попросила девушка и улыбнулась, сразу сделавшись похожей на кузину Терезу, которая умерла, не дожив до своей девятнадцатой зимы из-за врожденного порока сердца.

Ее тонкая белая рука с легкомысленным двухцветным маникюром лежала на его руке, и он чувствовал ее прикосновение. Холодное.

Терезу он помнил плохо, потому что она была старше него, когда умерла. Они неплохо общались, пока были детьми, но Макс был живой и неуклюжий, а Терезу берегли, как хрустальную вазу. Она вся была тонкая, полупрозрачная и будто с трещинами. Однажды он толкнул ее или еще как-то обидел — уже и не вспомнить, и Терезу стали беречь еще и от него.

«Ты мне не снилась раньше», — нахмурился Макс. Вот теперь он уже и сам не знал, что пугает его больше — непроницаемый взгляд черных глаз мертвой кузины, которая для встречи оделась как понравившаяся ему девушка, или дорога в кромешной тьме, на которой его поджидает черная «девятка».

Тереза склонила голову к плечу, и русые волосы рассыпались по кружевному воротнику. Кузина будто бы ждала, пока он спросит, почему она появилась сейчас, что случилось, но Макс так и не задал этот вопрос. И никакой не задал. Потому что не стоит ничего спрашивать у мертвых. Он был занят тем, что пытался загадать себе горсть мелких монет так, чтобы Тереза не догадалась, что он задумал.

«Я пришла, чтобы предупредить тебя, — серьезно сказала она и положила ледяную ладонь ему на щеку, чтобы заставить взглянуть ей в глаза. — Ты девушку встретил в Восаграде. Она смерти твоей хочет, это из-за нее ты под машину попал. Идем со мной, я все расскажу по дороге».

«Под машину попал».

Макс услышал отдаленное эхо протяжного сигнала, которое почти сразу затихло в молчаливом мраке. «Девятка» не снижала скорость, не тормозила — это он запомнил хорошо. Помчалась мимо, только обматерила. За дело обматерила, конечно. В следующий раз он будет смотреть по сторонам. Во сне Макс не пытался себя оправдывать. Во сне он знал, что черная «девятка» появилась не случайно. Она хотела забрать его жизнь.

Глава 4. Атка слушает кикимору

Марка мурлыкала себе под нос песенку о милой Катрин, которая ждет у фонаря, и варила кофе на горячем песке. Большой мешок с песком обитал рядом с газовой плитой, из него торчала кованая ручка черпака, который был как минимум втрое старше дома. А сковорода для песка, наоборот, была почти новая. Ее Атка подарила прошлой зимой, и ленивая пряха еще не успела до конца уничтожить посудину своей небрежностью. Над медной джезвой поднимался ароматный пар. Марка рассеянно возила ее туда-сюда по песку и припоминала забытые строчки старинной песни, которую, по слухам, пели даже каратели Третьей империи во время последней всемирной войны — до того она была прилипчивой.

Атка строчки третьего куплета помнила гораздо лучше, чем Марка, но подсказывать не собиралась. Она сидела на круглом трехногом табурете из дуба и, примостив на уголок кухонного стола свой ноутбук, проверяла отклики читателей на всех сайтах, где были опубликованы ее книги. Думать о книгах и читателях было проще, чем гадать, что там с Максом, но все равно толком не получалось.

Кофе поднялся шапкой, и Марка разлила его по белым чашкам. Поставила на стол рядом с ноутбуком и мельком заглянула берегине через плечо.

— Благодарят?

Ее острый носик едва ли не шевелился, как у лисы, когда та пытается учуять мышку. При этом полные губы юной кикиморки пытались изобразить хладнокровную незаинтересованность, а получилось что получилось. Марка выглядела точь-в-точь как человек с несварением желудка.

— Нет, не благодарят, — вздохнула Атка, раздумывая, стоит ли отвечать на новый комментарий с вопросом «когда прода?» — Я уже и не знаю, как и что писать, чтобы благодарили.

Марка убрала со второго табурета хлебницу и заняла ее место. Пригубила кофе, с удовольствием зажмурилась и сделала глубокий вдох.

— За тысячу зим светлая берегиня так и не поняла, что и как писать, чтобы люди благодарили? — фыркнула кикимора, обращаясь к своему зонтику, с которым не разлучалась даже на кухне.

Атка захлопнула крышку ноутбука. Отвечать на комментарий читателя в таком растрепанном настроении не хотелось. Еще, чего доброго, скажет какую-нибудь резкость, а другие посмотрят да и подумают, что лучше обходить стороной такого автора.

— Я пишу не тысячу зим, это первое. Людям в разное время нужно разное, и речь идет даже не о декадах, представь себе, а о считанных годах — это второе. Течения человеческого интереса переменчивы, как осенний ветер. И третье: я пишу не для всех людей вообще, а для очень конкретных людей.

Марка взяла из креманки кусочек тростникового сахара и, обмакнув в кофе, положила в рот. Расплылась в улыбке.

— Зима сменяет зиму, а берегиня все еще ищет своего читателя. Эта шутка мне никогда не надоест, да?

Кикимора была неплохо осведомлена о том, что тревожило берегиню, и это открывало ей предостаточно возможностей для точных уколов. Кто-то другой мог бы обвинить Атку в легкомыслии, и она не стала бы спорить. Острая на язычок Марка жалила так же, как золотая печать Договора на шее. Остроты кикиморы отрезвляли точно так же, как жгучее золото. Атка настолько привыкла к этому постоянному ощущению легкой прирученной боли, что не мыслила себя без нее.

— Мне незачем искать, я всегда знаю, где они и как у них дела, — вздохнула Атка и потянула оберег туда-сюда по ребристой цепочке, как всегда делала, когда беспокоилась. — Мои настоящие читатели — это те же самые люди, о которых я писала, я ведь рассказывала, помнишь?

— А тебя еще никто из них не хотел найти и...

— Что и? — напряглась Атка. Ей не понравилось, какими в этот момент сделались зеленые глаза Марки: яркая зелень заметно потускнела, будто их накрыла тень.

— И убить, — драматическим шепотом закончила мысль кикимора, обращаясь к своему новому зонтику, будто поверяя ему важный секрет. — Если бы такая сумасшедшая берегиня сделала меня персонажкой одной из своих сопливых книжек, я бы отравила ее кофе.

Атка вежливо улыбнулась одной стороной рта. Она крутила в пальцах золотое Око, стилизованное под солнечный оберег. Разбуженная печать грелась сильнее и ощутимо покусывала подушечки. Печать невозможно было приручить и сделать союзницей, но Атка ловила себя на том, что, стоило ей хоть надолго потерять внутреннее равновесие, она вновь тянулась к злому золотому солнцу. Так же, как тянулась к Марке, когда чувствовала себя так паршиво, как сегодня.

— А ты разве читала мои сопливые книжки?

— Одну. Ты так убивалась из-за той девушки, которая уехала в Столицу вместо того, чтобы прочитать про ту судьбу, что ты ей придумала, что я не удержалась.

«Ту девушку» звали Ана Селина, и она не читала книг на самиздате. Скорее всего, она вообще давно уже книг не читала — судя по по тому, как отзывалась ниточка к ее сердцу, которую берегиня по-прежнему упрямо держала. Ана уже несколько лет жила в Столице совсем одна и платила психологу за то, чтобы рыдать в подушку на сессиях. Атка написала для нее книгу, чтобы указать правильный путь, но Ана, скорее всего, погибнет, не сумев выбраться из той непроходимой тьмы, в которую забрела, доверившись не тому мужчине.

— Я не придумываю судьбу, — размеренно ответила Атка, поворачивая в руках наполовину опустевшую белую чашку и следя за тем, как меняется рисунок кофейной гущи и пенки от малейшего движения. — Я ничего не могу «придумать», я же не человеческий писатель с фантазией.

— Я о том и толкую, ты не слушаешь? Представь, что где-то в другом городе живет другая ушибленная берегиня и пишет о тебе книгу, чтобы что? Показать тысяче людей, как ты ошибаешься!

— В чем же моя ошибка?

— В том, что ты учишь других, не научившись сама, очевидно же! — расхохоталась Марка и хлопнула ладонью по колену от избытка эмоций. Кофе при этом она не расплескала — как-никак ее племя испокон веков повелевает водой. Кикимора могла бы перевернуть чашку вверх дном и все равно сберечь драгоценное содержимое. — Но я говорю не о тебе-тебе, а о тебе-вообще, так понятнее? Вот та твоя персонажка — она натерпелась в жизни лиха: и от родичей ей любви не перепало, и первый же любимый потешился и предал... и чего ты хочешь от нее? Вот узнает она себя в твоей книжке и чем ей это поможет? Просвет увидит в своей жизни, думаешь?

Глава 5. Макс и открытый люк

Восаград Максу нравился, даже несмотря на то, что хостел «нагрел» его на предоплате, оправдывая это происками потусторонней силы. Выслушав сбивчивый рассказ о коварных ночных духах и вдоволь налюбовавшись на пунцовеющий нос и щеки девушки-администратора, Макс Запольский включил камеру на телефоне и согласился заплатить еще раз, если ему дадут другую комнату и в этот раз его абсолютно точно внесут в их базу данных и дадут защищенные от нечистых бумаги на подпись. И, да второй экземпляр он хотел бы получить в свое распоряжение, уж будьте так любезны, сударушка. Спасибо, и будьте здоровы.

Совершенно довольный своим великодушием и способностью мирно «разрулить» нелепый конфликт, что, в итоге, привело к ожидаемому повышению класса номера, Макс вышел на улицу и подставил лицо теплым солнечным лучам. Резные тени от нестриженых крон вязов лежали на мелкой цветной брусчатке до того художественным образом, что Макс потянулся расстегивать чехол — это следовало снять. Хоть и не для рабочего проекта, а значит, придется потом затирать «следы преступления» на карте памяти, да и целом он сомневался, что это куда-то дальше папки «Тени» хоть когда-то пойдет. Но мало ли, может, рано или поздно и эта подборка получит свою выставку.

Макс выставил светочувствительность и сделал несколько снимков. Отступил на пару шагов, чтобы в кадр попала еще и девочка в светлом платье с красной сатиновой лентой на подоле. Девочка была страшно занята своим детским калейдоскопом и вряд ли замечала, что встрепанный дядя в мятых хлопковых брюках и полосатой рубашке снимает ее, пока она разглядывает пересыпающиеся кристаллы. Красно-белая лента из мягкой льняной косы девочки развязалась и касалась края кадра, так что Макс сделал еще один шаг назад вслепую. Он был захвачен азартом фотографа, когда ценен каждый миг, пока кадр «собран». Все что угодно могло произойти в любую секунду: девочка заметит объектив и приосанится, уберет калейдоскоп или скорчит рожицу, ее окликнет мама или заметит съемку без разрешения, и тогда у Макса будут проблемы. Все что угодно может в любую секунду разом разрушить кадр, и он думал только о том, чтобы успеть поймать его до того, как...

Но именно в эту самую секунду Макс понял, что у левой ноги нет опоры.

Он, кажется, бестолково взмахнул руками, как в старых комедиях, но это не помогло удержаться. Подумал, что камера... Точно что-то подумал про служебную камеру и зачем-то забеспокоился, что детям не стоит такое видеть, а потом уже ни о чем не думал, потому что не получалось даже вдохнуть и сфокусироваться. Болела голова и почему-то спина, а может, ребра или все-таки то, что под ребрами. Выдыхать сквозь зубы получалось, а вдыхать — нет.

— Дядя, а ты что, упал? — с каким-то издевательским простодушием спросила девочка. Макс видел ее размыто, сквозь колючие искры на ресницах. Светлая косичка, голубые глаза, в улыбке не хватает переднего зуба.

— Угу, — с натугой проскрипел он и все-таки заставил себя вдохнуть. Это было больно, но не настолько, чтобы не дышать. Девочка наклонилась и безуспешно подергала его за ту руку, в которой он по-прежнему держал на весу камеру. На ее шее, подвешенный за шнурок, болтался пластмассовый калейдоскоп, похожий на старинную подзорную трубу. Только тогда до Макса дошло, что он на автомате надел ремень камеры на шею, прежде чем снимать, и тревога за дорогую технику немного отпустила.

Он с кряхтением подтянулся, пытаясь вытащить себя из открытого люка, и понял, что без помощи выбраться не сумеет. Левая нога тянула его в разверстый зловонный зев городской канализации, а не упал он внутрь потому, что шибко размахнулся, пока руками хватался за воздух. Затылком и ребрами при этом приложился к чугунной трубе — будь здоров.

— Чичас тётя пидёт, — пообещала девочка, развернулась и убежала куда-то. Макс понадеялся, что за «тетей». Хотя какой-нибудь неравнодушный дядя тоже бы не помешал. Особенно в зеленой спецовке — Макс уже настолько пришел в себя, что мечтал о мести. Выбраться только пока не получалось.

В следующий миг его схватили за руку и выдернули из люка, как пробку из бутылки. Макс покачнулся, не устоял на ногах и тут же осел прямо на газон, не заботясь уже о своих хлопковых брюках. Осмотрел линзу и тушку камеры, убедился, что она вроде цела, и выдохнул с облегчением. Поднял глаза на своего спасителя и онемел.

Вчерашняя девушка с картины Линча! Она стояла, окутанная контровым светом, который просвечивался через мягкие складки многослойной юбки, и Макс снова потянулся за фотоаппаратом. В этот раз он обязан ее снять, прежде чем еще что-то случится. Судя по тому, как ярко светит солнце, этот снимок тоже окажется в папке теней.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — с тревогой спросила девушка после того, как тихо, но весьма отчетливо щелкнул спуск затвора. Дважды.

— Теперь да, — ответил Макс, разглядывая снимок на маленьком экране. Он получился неплохим, хотя и не портрет, конечно. Почувствовав укол смущения за то, что сделал снимок прежде, чем поблагодарил или хотя бы поздоровался, Макс попытался объясниться: — Извини, просто не мог упустить такой кадр. Ты очень красивая. И ты спасла меня!

— И ты за это решил украсть мою душу?

Ее голос звучал на удивление сердито для такой невинной шутки. Девушка со странным именем — Атка, кажется? — даже подбоченилась. Но ее выдавала улыбка, которая пряталась в уголках губ. Макс далеко не сразу понял, что пялится на нее, как на чудо какое-то. А когда понял, то решил загладить неловкость и ляпнул первое, что пришло в голову:

— Я бы ни за что... я бы отдал тебе свою.

Ее брови вопросительно изогнулись, и Макс пожалел, что не провалился в люк. Вряд ли он мог бы создать более неловкую ситуацию, сказав всего пару слов. Даже если бы просидел над этой задачей больше десяти лет.

— Дядя, дядя, а тя как зовут? — постучала его по плечу девочка, о которой он совсем забыл. Не дожидаясь его ответа, она выпалила: — А меня Тина зовут. Клементина. Ты не забудешь написать мое имя и пивязать к какольчику, да? Мама говаит, что нужно обязатина посить у богов всиво хо-ошева для таво, кто помогаить.

Глава 6. Атка вспоминает зимние глаза

Марка, конечно, все испортила. Надо же ей было сказать про «величество», а Макс, чай, не дурак. Переспросил. Атка могла сколько угодно смотреть на кикиморку выразительно, но та только безмятежно улыбалась.

— Я гадалка, сударь. Вижу, смерть у тебя на пути стоит. Позолоти ручку, князь, и я все расскажу, что пожелаешь узнать.

Марка подставила по-детски узкую ладошку и красноречиво потерла пальцами. Макс недоуменно посмотрел на нее, а потом перевел взгляд на Атку: «Это твоя подруга?»

— Она так шутит. Вот такие у нее шутки.

Атка была близка к тому, чтобы потянуть Макса за руку и увести прочь, бросив за спину гребешок со сферой отрицания. Пусть бы Марка просидела под сферой до нового солнца, подумала о том, кого можно при жизни «величать», а кого не стоит. И ведь ладно бы Марка своего будущего короля на улице случайно встретила и подшутить решила! Атка ведь сама пришла к ней за помощью! Ох, Марка, будет тебе «правильный кофе» в следующий раз! Выслушала все, а теперь шутовать изволит! Одно слово — темная. Проще от козла молока дождаться, чем от темных сочувствия к людской беде... Даже если это такие темные, как Марка, которая и мухи на памяти Атки не обидела! Разве что воровала, как сорока, и порой сама за шитье по ночам садилась, а швеи потом ругались, выясняя, кто набедокурил и кто распарывать теперь должен.

— Это местные традиции такие, да? — блекло улыбнулся Макс и на всякий случай оглядел свою перепачканную одежду. — На мне где-то написано, что я турист из столицы, а у вас тут принято желать таким скорой смерти?

Марка обошла Макса кругом, заинтересованно разглядывая его дорогие мятые хлопковые брюки и стильные мокасины, сняла с плеча соринку и подула на нее. Взмахнула длинными ресницами:

— Туристам из столицы мы всегда рады. Особенно если они платят за честное гадание честную цену.

Макс посмотрел на Атку, вопросительно подняв брови. Та вздохнула и сказала то, что не хотела бы говорить, но должна была:

— Решать тебе.

«Мне стоило предусмотреть, что Марка будет вести себя как... кикимора. Зря я разрешила ей посмотреть на него», — раздосадованно подумала Атка. Но все еще можно было исправить, только понять бы как...

Макс сунул руки в карманы и состроил извиняющуюся улыбочку.

— Ну, в таком случае извините, барышня, не хочется лишний раз судьбу тревожить. Я и без пророчеств только что едва на тот свет не отправился.

Атка укоризненно посмотрела на Марку и заметила, что та вовсе не ждала, что ей откажут, тем более в такой решительной форме. Вообще-то, в самом деле... Она ведь была ночной пряхой и самой Навью научена опутывать людей. Небось и неверными огоньками хоть раз да и уводила людей в самую топь. Атка в этом не сомневалась, но касаться Марки и заглядывать в ее душу, чтобы узнать точно, не пыталась. Некоторые вещи, которые могли разрушить их многолетнюю дружбу, безопаснее было не знать и не трогать. Вдруг там не только каратели на дне?

Лицо у Марки сделалось такое, что, если не пожалеть ее, то посмеяться над детской обидой точно стоило. Правда, она почти сразу взяла себя в руки и цокнула языком.

— Боиш-шься?

— Боюсь, — не стал спорить Макс. Даже руки из карманов вытащил и поднял, чтобы показать, что сдается без боя. — Не хочу умирать.

Эти простые слова как ножом полоснули по коже. Атка поежилась и виновато опустила глаза. Трудно было вытерпеть такое: и верить в то, что Максу можно помочь, и не знать, как это сделать, и бояться, что сил на помощь не хватит. Вдобавок отчего-то тяжким камнем легло на сердце понимание, что если она его спасти не сумеет, от отвечать придется так, будто она же его и погубила. Своими руками. А это для таких, как она, смерти подобно, табу. Даже мысли о подобном лишают берегиню и без того невеликих сил.

Атка ясно представила, как страстный поцелуй Мары забирает блеск ясных глаз, и эти мягкие губы, посинев, коченеют, и ей стало дурно. Самое странное, что черты лица Макса ей кого-то неуловимо напоминали. Как будто она уже видела эти синие глаза и губы прежде, только с иным выражением. Как будто она хотела только на них и смотреть до тех пор, пока не очнется от долгого сна...

— А ты бы не боялся, сударь! — Упрямство Марки не позволило Атке нырнуть в омут памяти и ухватить близкий, но в то же время такой далекий образ. Кикимора не оставляла попыток добиться своего. — Что попусту бояться будущего? Его с достоинством встретить надо. Вдруг я нагадаю вечную любовь и прекрасную жену, и ты рад-радешенек будешь? Никто же не знает, пока карта не ляжет!

Про вечную любовь она, конечно, тоже зря сказала. Мало того, что Мара уже заявила права на его любовь, а там и до Вечности недалече, так еще и Макс... Уж на что мужчина, но и он смутился, стушевался и с некоторой тоской по холостяцкой свободе оглянулся через плечо. Вот-вот скажет, что у него там в люке дела недоделанные остались, ужасно рад был познакомиться, девочки, но пора бежать.

Атка заступилась за него. Не могла иначе. Она ведь защищать должна.

— Марка, ты ведь слышала, он не хочет.

— Не хочет умирать, ты слышала? — вернула реплику Марка. Она посмотрела в упор и растянула яркие губы в фальшивой улыбке. Не вдруг поймешь, что хочет сказать. То ли маленькой ночной пряхе вдруг стало смешно, что Зимний король не хочет умирать, то ли она винит Атку в том, что он непременно умрет.

— Кто же хочет? — растерянно спросил Макс.

Атка и не хотела смотреть на Макса в этот момент, но отчего-то видела его прекрасно. Видела его кривоватую полуулыбку, замечала, что у него все еще болит голова и он побаивается вдыхать полной грудью, будто решил, что у него сломаны ребра. Видела, как он большим пальцем незаметно поглаживает бок своей камеры, которая ему почему-то дороже головы.

Будь в Атке столько же болотной тины, как в кикиморке, она непременно бы пообещала позаботиться о камере, когда он умрет. Протирать стекла от пыли и каждую неделю щелкать кнопкой — или что там положено делать с камерой, когда ее владелец ложится с Марой и забывает о том, что и кого любил в мире Яви?

Глава 7. Макс и неприятные разговоры

Падение в канализацию как-то совсем нехорошо аукнулось. Или мертвая Тереза в самом деле приснилась к тяжелой болезни. Макс то и дело сглатывал подступающий к горлу комок. Голова кружилась. Не сильно, не настолько, чтобы падать в обморок или идти сдаваться в лечебницу. Но все же неприятно. И клонило в сон. Это вообще пугало — особенно если вспомнить о том, что пообещала Тереза. «Сам ведь приглашаешь, я приду. В другой раз я сильнее буду».

Макс в очередной раз проверил ладонью шишку на голове. Хорошо, что под волосами ее не видно, и самая красивая девушка в мире не видит, какой он теперь стал… рогатый.

— Болит?

— Что? — встрепенулся Макс, стараясь отодвинуть мысли о мертвой кузине. — А? Нет. Все нормально.

Глаза цвета подсвеченной солнцем листвы смотрели с сочувствием. Это было... тепло. Никогда еще Макс не чувствовал себя так, как рядом с этой удивительной девушкой с картины Линча.

Чтобы прогнать смущение, он зачем-то заглянул в свой стакан, где гремели только подтаявшие кубики льда.

— А что я пил? — озадачился Макс. — Послевкусие какое-то странное…

Если бы он мог с точностью охарактеризовать запах лесного болота, так бы и сказал. Макс понюхал стакан. Запах был сложный и скорее приятный. Но резковатый. Пить такое со своей врожденной брезгливостью он бы точно не стал.

Не стал ведь?

Он с подозрением посмотрел на Марку, потому что у нее было слишком уж невинное лицо. Она не спеша тасовала здоровенные карты. Он успел увидеть на картинке падающую башню в огне.

— Гадали, что ли?

Марка протянула ему стопку рубашкой вверх.

— Нет, только собираемся. Сними карты.

— Я вроде не хотел?

— Точно?

Яркие, будто подкрашенные зеленой краской, брови Марки поползли вверх, словно она совершенно не ожидала такого ответа. Они с Аткой переглянулись, как две взятые с поличным заговорщицы.

— Точно, — твердо сказал Макс. У него была аллергия на карточные игры и карточные же гадания. Лучше бы она древние руны разложила — он и то скорее бы поверил. Камни все-таки не зря становились частью оберегов, может, и в самом деле есть в них какая непостижимая, но реальная магия. И в лаконичных символах предков, за которыми скрывались и буквы, и слова, и целые бездны смыслов.

Марка без вопросов убрала карты в свою косметичку.

— Как сударю будет угодно, — безмятежно согласилась она.

— А ты... вроде о чем-то рассказывала? — обернулся Макс к Атке. Она разглядывала искусственную веточку скромной руты в мини-вазочке и рассеянно накручивала на палец светлый локон. — Что-то о Великой зиме? Ты пишешь книгу об этом?

Атка ответила не сразу.

— Да… да, можно и так сказать.

— А детектив? — рассеянно спросил Макс. Он смутно припоминал, что речь шла о детективе, который выглядел бы страшно неуместно в антураже десятого века, если не больше. Макс представил себе следователя в волчьем тулупе мехом наружу и обязательно чтобы со звездой на шапке-ушанке.

— Скорее все-таки драма, — вздохнула Атка. — А может, даже трагедия.

Макс моргнул и новых вопросов задавать не стал.

Тошнота подкатывала к горлу, и ужасно хотелось запить этот поганый болотный привкус. Макс посмотрел на кувшин, все еще почти полный, но от него пахло так же, так что он даже не подумал налить себе. Он встал и отправился к стойке бармена. Ему почти удалось идти ровно и не пошатываться. Все-таки здорово же он головой приложился… Сотрясение, что ли?

Рядом с кофемашиной на высоком стуле сидел молодой человек, по всей видимости, студент. На груди была приколота карточка: «Мир». «Ну хоть не псоглавец», — успокоил себя Макс и потянулся к заднему карману за бумажником.

— Что-то определенное хотите или посоветовать? — проявил дежурную любезность Мир.

Макс обычно брал капучино без сахара, тем более в новых непроверенных местах. Такой уж у него был характер: он скорее доверил бы деньги незнакомому инвестору, чем заплатил баристе за сомнительные эксперименты над кофе.

— Хорошо, сделаем, — бодро отозвался молодой человек и нажал на кнопку автоматической кофемолки. Шумная машина за несколько секунд смолола порцию кофе, а Макс все не мог понять, как так вышло, что он ни слова не сказал, а бариста уже взялся что-то готовить?

Или сказал?

Мир поставил перед ним белую чашку с художественными разводами. Макс хмыкнул. Не очень это было похоже на латте-арт. Но может быть, у мастера дрогнула рука, вот он и вылил ему вместо привычной веточки… нечто совершенно иное?

— Это капучино? — на всякий случай уточнил Макс и не услышал ответа. Мир просто смотрел на него с равнодушной приветливостью и молча ждал чего-то.

«Странные они все тут какие-то», — раздраженно подумал Макс, взял из стакана черную трубочку и, перемешивая пенку, вернулся к своему столику. Его ждала только Атка почему-то. Место Марки пустовало, хотя ее винтажная косметичка, расшитая красным и золотым бисером, лежала тут же, на столе.

Атка почему-то выглядела донельзя расстроенной.

— Что-то не то с этой водой, да? — кивнул на графин Макс, усаживаясь на свое место. — А я вот кофе заказал. Прости, что тебе не принес, не подумал.

— Ничего, я его не люблю, — тусклым голосом ответила девушка. — И ты спрашивал.

Макс осторожно попробовал горячий кофе. Вполне сносно вышло. Если заставить себя забыть, что Мир нарисовал в его чашке, можно ставить «пятерку» на сайте с городскими рейтингами. С минусом. Потому что забыть не очень получалось, а посмеяться над ним вместе с Аткой он не рискнул: не настолько они близки, чтобы такой латте-арт свободно обсуждать.

Но сидеть и молчать, когда девушка так грустит — тоже странно.

— Вы поругались с Маркой, да? Это что же, с водой — тоже ее шутка?

Атка с несчастным видом покачала головой.

— Ты поразительно проницателен, Макс, — совершенно без радости в голосе похвалила она. — Да вот только проблема не в воде. И даже не в Марке.

Она почему-то избегала смотреть на Макса. Все ее внимание без остатка поглотила веточка скромных желтых звездчатых цветов. На взгляд Макса, цветы, конечно, были красивые, если не считать, что пластиковые, но он бы предпочел, чтобы удивительные глаза самой красивой девушки на свете смотрели только на него.

Глава 8. Атка понимает, что Макс не репей

Белый пепел на столешнице истаивал, выходил срок волшбе. В пустоту вокруг столика все сильнее просачивалась Явь, а вместе с ней неумолимое течение времени. На них стали сперва бросать косые взгляды, а потом и смотреть, шептаться. Атка рассеянно провела подушечкой указательного пальца по столешнице, за ней остался извивающийся след.

Берегине ли объяснять, что любой поступок в прошлом оставит след, который будет тянуться и тянуться, изгибаясь, да хоть бы и свиваясь в кольца?

Будет тянуться, пока не поставит ее перед невозможным выбором.

Берегине ли не знать, что — через век ли, через десять ли — встретит она человека, который несет в каждой, даже самой незначительной клеточке тела отпечаток старого проклятия, о котором она и думать забыла? Десять веков… Не шутка.

Почему Боги не стерли его, когда отмерили ей бесконечный навий век взамен потерянного до срока человеческого?

Если непостижимые всеблагие Боги сделали ее светлой берегиней, как они могли оставить жить в людской крови ее проклятие? Поколение за поколением яд ее позабытой ныне ненависти тек в жилах прадедов Макса и терпеливо ждал, пока последний из их рода не ступит на восаградскую землю. Любая ненависть человеческая уже давно бы выдохлась, как давно истлели кости тех, кто вызвал эти чувства. Кем они были? Атка не помнила. Кем была она сама, когда могла проклинать? Атка не знала. Теперь-то не могла бы возненавидеть. Ее сердце давно успокоилось, затихло.

Атка положила ладонь на грудь, чтобы убедиться, что сердце все еще молчит, не бьется в клетке ребер, как у смертных.

И меж тем что-то она все-таки сумела вспомнить.

Она помнила яркие синие глаза. Такие называли «зимними» целую вечность назад, а потом перестали, потому что память о Великой Зиме отодвинулась, и той темной волшбы, что окрашивала глаза людей в такой злой синий цвет, уже не творилось под солнцем.

Она помнила красивое лицо мужчины, чьего имени не сумела бы назвать спустя много тысяч человеческих жизней. И то вспомнила она его только потому что у Макса было такое же лицо, когда он думал, что на него не смотрят.

У него было такое выражение, будто он один в целом мире и больше никого нет: ни смертных, ни духов, только он; и все, что создали Боги, — в его единоличном владении. И при этом он будто бы вовсе не этого хотел и не о том просил Богов. Хотя чему дивиться-то? Он пил болотную воду и разговаривал с Марой, он узнал о Нави, и волшбой его вытянули из Яви, пусть и на короткое время пока. Еще хорошо, что после такого у его лица есть хоть какое-то выражение.

«Макс Запольский. Вот отчего ты никак не шел из головы. Вот отчего образ твой вцепился в мысли, как репей в косу. И не выдерешь его без муки и слез», — с отчаянием думала Атка, держа в кулаке колючее золотое солнце на цепочке. Солнце пекло ладонь. Лучи впивались в кожу.

Был темен и страшен мертвый зимний лес, и это запомнилось еще крепче.

Атка и теперь его боялась.

Но он был внутри, как у Марки. Где-то там, куда уже не дотянуться. Как вечная мерзлота под живой землей, на которой давно цветут яркие цветы и зреют истории, каждая из которых может стать ключом для чьей-то тюрьмы. Атка так привыкла растить эти цветы для своей и чужой радости, что совсем забыла думать о том, как может пугать вечная мерзлота в глубине души.

— Может, ты что-то скажешь? — спросил Макс.

Атка почувствовала, как он касается ее ладони. Его прикосновение несло ощущение заботливого беспокойства за нее. Даже сейчас он отчего-то думал только о ней. А она думала только о себе, какое горькое совпадение!

Она неохотно подняла голову и заглянула ему в глаза.

«Молодые люди поразительно великодушны», — подумала Атка и про себя предположила, что он просто не поверил, что она желает ему смерти, оттого и глядит с добром, если не сказать с нежностью.

Не поверил... А во что он вообще верит? Как объяснить ему хоть что-то про тот молодой злой мир, в котором родилась девушка, обещавшая Маре его, Макса, кровь в уплату за какую-то просьбу или просто так, в отместку за совершенное зло? Может, только одна Мара и помнит, за что, недаром смеялась, да вот только Атка не осмелилась спросить.

— Ты знаешь что-то про Навь?

Макс усмехнулся.

— Ты не поверишь, мне сегодня уже задавали этот вопрос. Я отдал деньги ночному портье, когда заселялся в хостел, а утром оказалось, что никаких денег в систему никто не внес, и виноват в этом только я. Вот так, кто не знает про Навь в Восаграде, обречен платить дважды.

Атка вымученно улыбнулась. Какими бы симпатичными и великодушными не были молодые люди, ее каждый раз сбивало с толку, когда они ухитрялись свести абсолютно любой разговор к деньгам.

— Если это сделает тебя счастливым, можешь как можно скорее потратить все, что у тебя есть, — стараясь утешить его, произнесла она. Но добилась ровно обратного: Максу не понравилась идея потратить все, что у него есть.

Ну что за противоречивые у них отношения с деньгами! Необходимость экономить делает людей печальными и лишает сил, но куда сильнее пугает предложение тратить без опаски.

Макс открыл было рот, чтобы что-то возразить, но Атка покачала головой.

— С собой ты свои деньги все равно не унесешь, а после смерти о них и не вспомнишь.

Повисла тягостная тишина. Макс сильно, не жалея, потер лицо ладонями.

— Это какой-то бесконечный сон. Он давно уже должен был закончиться, — устало пожаловался он. — Мне точно это не послышалось?

Атка встала из-за стола и взяла свою разноцветную вязаную сумку за плетеный ремень.

— Начни прямо сейчас. Оставь денег больше, чем должен, и, может быть, тебе под ноги ляжет благодарность девочки-официантки. У нее совсем небольшой оклад, и гости редко оставляют чаевые. Глядишь, тебе станет чуть легче идти, и ты сумеешь обойти открытый люк.

Макс послушно достал бумажник, вынул крупную купюру, которая покрыла бы стоимость завтрака на троих по меньшей мере дважды. С некоторым сомнением подсунул ее под свою тарелку, чтобы нашла именно та девочка, которая станет убирать посуду со стола.