Осколки. Цена прощения

Пролог

Эти двое шли по жизни легко. Разрешали себе делать всё, что нравится, невзирая на чувства других людей.

Предавали близких и друзей, забывали про своих детей, во всём искали личную выгоду и удовольствие.

Но час расплаты настал. Он подкрался незаметно, разрушив сначала внешнее благополучие, а потом и внутренний мир.

История Артёма Раменского и Маргариты Стоцкой.

История разочарования, раскаяния, боли и надежды…

***

Можно ли простить измену? Реально ли сохранить семью после предательства? Какова цена прощения? Чем расплачивается предатель?

Ирина, главная героиня нашей истории, осознавала, что не сможет простить Артёма.

И все последующие события в двух книгах убедили её в том, как женщина может сохраниться себя, если ей изменили: «А вам, девочки, я вот что хочу сказать. Не бойтесь менять свою жизнь. Уходите из отношений, в которых вам плохо. Бросайте мужчин, которые вас не ценят.

Берегите себя. Любите себя. Слушайте своё сердце. И не бойтесь развода.

Развод не конец жизни.

Развод – её начало!»

Да, у Громовых неё всё хорошо. А вот про Артёма и Маргариту в финале не было сказано ни слова.

Ну, кроме того, что они были осуждены за мошенничество и отправились в тюрьму.

Эта история расскажет о том, как меняются мировоззрение и ценности людей, совершивших тяжёлый грех и наказанных за свои деяния.

Обществом, близкими, Богом…

Глава 1.

Артём.

Артём писал. Чернила растекались по пожёлтевшей бумаге, как утекала жизнь сквозь пальцы.

Они дрожали от слабости – не от страха, нет. Страх умер в нём в первые месяцы нахождения в СИЗО, оставив только глухую, застарелую боль.

Он писал жене. Уже не надеясь, не прося, просто… писал.

«Ри, прости. Не за измену. За всё. За то, что разрушил тебя, нашу семью, за детей прости.

За то, что выбрал себя, а не вас.

Я расплачиваюсь с процентами. Надеюсь, тебе стало легче, хоть немного. Здесь, среди криков, грязи и безысходности, я научился молчать. Понимать. Чувствовать.

Ты была моей жизнью. Прости, что не ценил».

Первое время было хуже смерти.

Он, Артём Раменский, человек, сделавший неплохую карьеру, стильно одетый, в хорошей спортивной форме, теперь жил в бетонной клетке среди таких же, как он – а чаще намного хуже. Людей и нелюдей.

Существо по имени человек теряло здесь форму и очертания. Здесь ты – не имя, не личность, не отец, не муж. Ты – номер. Строка в реестре. Единица биомассы.

Когда в первый раз его оставили на ночь в камере с десятью заключёнными – он понял: все, что было раньше, исчезло. Дом, уют, запах жареной картошки от Ри, улыбка Маши, утренний кофе, споры на кухне – всё это разрушено, сожжено, растоптано.

Осталась только вот эта горькая и страшная реальность. И она смердела потом, мочой, безнадёжностью и страхом.

Он просыпался в поту от крика соседей. Кто-то смеялся среди ночи. Кто-то бился в стену. Кто-то стонал, называя имена.

И никто не реагировал. Всё было абсолютно до лампочки, что с тобой происходит: ты болеешь, сходишь с ума или уже сдох.

Первый месяц. Потом – тишина. Внутри и снаружи.

Артём часто думал, что попал в ад. Только вместо огня – холод. Вместо чертей – заключённые с омертвевшими глазами и душами.

Каждый день похож на предыдущий. Утро, перекличка, мутная похлёбка, крики. Физическое насилие, шепот за спиной, постоянное напряжение.

Стук ключей – словно выстрел. Даже воздух здесь напоминал смерть: тяжелый, вонючий, липкий.

Он потерял достоинство, когда впервые полез за куском хлеба, упавшим на грязный пол. Когда стерпел удар от надзирателя и не ответил, лишь бы не загреметь в карцер снова. Когда позволял себе быть «как все».

Инстинкты – вот что от него осталось. Есть. Спать. Молчать. Не привлекать внимания. Оставаться в тени. Даже думать – роскошь. От мыслей только хуже.

«Зачем? Зачем я тогда повёлся на Стоцкую? Что она мне дала, кроме адреналина и падения?» – снова и снова крутилось в голове.

Он помнил: она манила, как пламя – яркая, дерзкая, свободная. Но и пламя обжигает. Разрушает. Сжигает дотла.

Ри была тёплым, уютным домом. Маргарита – костром. И он сам бросился в огонь.

Артём вспоминал жену с горечью. Как смотрела на него в тот вечер, когда всё вскрылось. Как держалась. Как не плакала – даже тогда. Потому что уже плакала до.

Потому что он убил её веру. А потом – убил их. Всех троих. Про сына даже вспоминать страшно. Эту картину из больницы он никогда не забудет…

Дочь не писала. Ри – тоже. Никто не звонил. Его имя стёрлось из жизни семьи. Только в памяти Маши, наверное, осталась горечь. Отец, который обменял их на чужую женщину и чужого ребёнка.

Артём проклинал всё, что связано с Маргаритой. Их свидания, слова, жаркие ночи.

С это всё начало рушиться. Он не винил её – нет. Виноват был сам. Потому что с первого момента знал: шаг в ту сторону будет падением. Но он шёл. Даже когда Ри, дрожащими губами, дала ему «разрешение».

– Дура… – шептал он в темноте. – Дурак я. Дура ты. Но я – хуже, потому что воспользовался…

Теперь Артём спал на нарах, прикрытых одеялом, пахнущим чужими телами.

Его сосед по камере – убийца. Другой – наркоман в ломке.

Тут не принято говорить. И не принято смотреть в глаза.

Ты ешь – тебя могут ударить. Ты встал не с той ноги – тебя могут втоптать. Здесь тебя оценивают по тому, как ты держишь удар. Буквально. Только сила имеет значение: физическая сила и силы духа.

Он однажды вмешался в драку, когда трое «старших» били новенького. Просто встал между ними и его вырубили за секунды.

Сломали два ребра, получил очередное сотрясение мозга. И с тех пор он молчал.

Знал: сочувствие – роскошь, цена за него слишком высока…

Он начал вести дневник. Записывал свои мысли старой ручкой, словно молился. Иногда обращался к Ри, иногда – к Богу, но чаще к себе прошлому.

«Я не знаю, кто ты теперь, Артём. Ты исчез. Вместе с ароматом её духов, запахом жареной курицы и детским смехом. Ты теперь – часть этой системы. Тени. Инстинкт. Боль. Но всё ещё пишешь. Значит – жив».

Когда его переводили в карцер, он не сопротивлялся. Там было даже лучше.

Темно. Один. Без слов. Он считал трещины на стенах, слушал дыхание своей совести. Оно шептало:

– Ты предал любовь. Ты предал одного ребёнка и убил второго. Тебе нет прощения. Но ты проси… проси… хотя бы сам у себя…

Он просил. Каждый день. И продолжал писать. Даже если никто не читал. Даже если никто не ответит.

Он попал в ад, но не огненный. Хуже. Ад – внутри него. И он сгорал, медленно и без надежды, на дне самого себя…

Через полгода постоянного кашля и слабости он узнал, что болеет туберкулёзом, иммунная система почти не работа.

Сидел в углу карцера. Холод просачивался сквозь бетон и кожу. На его теле – язвы, отеки, ссадины. Болезнь сгрызала его.

Врач сказал – поздно. Но хуже было то, что к нему никто не приезжал. Мать умерла, а больше он никому был не нужен.

Только приходили письма из колонии, которые он сам себе отправлял – чтобы не забыть, кто он. Или кем был.

Иногда он подолгу сидел на корточках возле окна, подперев голову рукой, и смотрел в серое небо. Если повезёт – увидит птицу. Это был знак, что кто-то, где-то, всё ещё живёт другой жизнью. Дышит воздухом. Не считает часы по звуку замков.

Глава 2.

Маргарита

В женской колонии на окраине города дни текли медленно, как мутная вода в чёрной канаве.

Маргарита шаг за шагом теряла всё, что когда-то делало её Маргаритой. Там, за забором с колючкой, она ещё держалась. Первые недели в СИЗО – страх, истерика, попытки доказать, что она не виновата.

А потом – суд, показания свидетелей, речь прокурора, слёзы, журналисты. Тюремный срок. Падение. Точка невозврата.

Колония встретила её как чужую. Здесь не было «Марго, умница, красавицаа». Здесь была Рита-осуждённая, номер такой-то. Спальное место в бараке. Работа на кухне. Тяжёлая, вонючая, унизительная.

Поначалу Маргарита пыталась держать лицо. Говорила правильно, смотрела сверху вниз. «Офисная штучка», – фыркали зэчки. Кто-то смеялся за спиной, кто-то шептал: «С…ка, скоро лоск-то с неё собьём!»

Первая ссора случилась уже в первый месяц. На кухне.

Галина, грубая, с татуировкой на шее, решила, что Рита «слишком много себе позволяет». Рита в ответ не промолчала. Плевок. Обидное слово. Кипяток. В лицо.

Горячая вода вспорола кожу, как нож. Вопль Маргариты наверное был слышен на территории всей колонии.

Обожжённое лицо, вздувшиеся волдыри. Волосы, слежающие с черепа вместе с кожей. Один глаз спасти не удалось.

Боль.

Боль, которую не может заглушить ни крик, ни молитва, ни укол.

Её унесли в санчасть. Там не было ни оборудования, ни врачей. Просто фельдшер, перевязки, мази.

Потом перевезли в тюремную больницу. Тоже далеко не передовые медицинские технологии. Плюс упущенное время. Плюс неправильное лечение.

Воспаление, рубцы, её лицо превратилось в маску страдания. Глаз пришлось удалить, поставили искусственный.

На фоне стресса и длительной болезни появилась депрессия. Отсутствие сил, желания жить, безучастность ко всему. Она могла по несколько дней не есть и не пить.

В штате был психиатр, неравнодушный мужик за шестьдесят, выписал препараты, Рита начала хоть вставать с кровати. Жизненные силы постепенно возвращались.

Она не знала, что её ожидает впереди. А если бы знала, не факт, что не завершила бы свой жизненный путь по собственному желанию.

Но время – упрямый лекарь. Оно текло полноводной рекой, и Рита смирилась со своим новым обликом. Точнее, перестала обращать на него внимание.

Маргарита больше не смотрела в зеркало. Даже когда мылась – делала это наощупь.

Она прятала лицо. Вначале под бинтами, потом под капюшоном. Однажды услышала, как одна из новых зэчек прошептала: «Уродина».

Маргарита не ответила. Просто отвернулась.

Она молчала. Молчание стало её щитом. Даже охранники перестали называть её по имени. «Сжёнка». «Кривоглазка». «Стекляшка» – из-за тусклого, искусственного глаза, вставленного вместо сгоревшего.

После нескольких лет, проведённых в колонии, Стоцкая вышла по УДО.

Справка о болезни, тяжёлое состояние, деформация лица. Комиссия сочла дальнейшее содержание нецелесообразно. Её выпустили в декабре.

На вокзале было так холодно, что зубы стучали. Прохожие сторонились. Шарахались, едва взглянув ей в лицо.

Кто-то шептал «бомжиха», кто-то просто отводил взгляд.

Она медленно шла по платформе. Сгорбленная. На плече – сумка. Внутри – лекарства, справка, пара старых фотографий, которые захватила из дома и снимки дочери, которые присылали родители.

Маша ей не писала.

Квартира, где они жили с дочерью, была съемной. Сразу после суда родители забрали девочку, оформили опёку, продали своё жилье и переехали в Калининград.

Писали редко, мало, скупо.

Рита была не готова показаться перед ними ТАКОЙ – больной изувеченной старухой.

Надеялась, что сможет на воле как-то подправить лицо, сделать пересадку кожи или ещё что-то.

И вот потом… Потом уже поехать к родным.

У Стоцкой было немного денег на первое время, и она сняла комнату в старой коммуналке.

Каждое утро в этом муравейнике начиналось с шума. Хлопанье дверей, стук ложек, громкие голоса соседок. Кто-то слушал шансон, кто-то курил прямо на кухне, хотя висела табличка: «Не курить!»

Маргарите было всё равно. Она просыпалась раньше всех. Не от шума – от боли. Шрамы ныли, несуществующий глаз болел. И кашель: пронзительный, со свистом, с мокротой. После ожога у неё началась бронхиальная астма и болезнь прогрессировала. Ингалятор помогал, но лишь на короткое время.

Хозяйка комнаты – полупьяная Зина, бывшая медсестра, ворчала:

– Да сдохни ты уже, с утра на нервы действуешь!

Маргарита ничего не отвечала. Только натягивала платок на лицо и шла в коридор. Там, в крохотной кухне с облезлым линолеумом, она варила себе кипяток и пила его, как лекарство. Потом – таблетки. Целая горсть. Каждый день. От боли. От астмы. От депрессии.

Она сидела у окна, завёрнутая в старый халат. Смотрела на двор. Там бегали дети. Иногда ей казалось, что она видит Машу. Ту, маленькую, что смеялась и прижималась к ней щекой.

«Где я свернула не туда? В какой день? В какой момент перестала быть человеком?»

Её внутренний монолог не прекращался.

«Я думала, что жизнь – это борьба. За статус, за деньги, за место под солнцем. Я думала, что выигрываю. А оказалось – проиграла всё. Даже собственное лицо. Даже право называться матерью.

Маргарита устроилась на работу ночным сторожем в детский сад и ещё уборщицей, мыла подъезды в многоэтажном доме. Работа была тяжелой, но выбирать не приходилось. Куда взяли, и на том спасибо.

Визит к хирургу не обрадовал. Врач скептично отнёсся к её затее с пересадкой кожи:

– Ну, если у вас есть деньги, то тогда можно попробовать. А бесплатно за такой объем работы вряд ли кто-то возьмётся.

Денег не было. Зарплаты хоть и две, но обе мизерные и только на еду, таблетки и аренду жилья. Рита не знала, как выбраться из этого болота тоски и безысходности.

Часто она ходила по комнате, считая шаги. Пять до окна. Пять обратно. Иногда падала на колени и молилась. Не Богу. Себе. Просто шептала:

Глава 3.

Рита шла по улице медленно, как будто земля под ногами стала вязкой и не отпускала. Мимо проходили люди – спешили, смеялись, говорили по телефону.

А она – тень. Без имени. Без цели. Без лица. Буквально.

Каждое её движение отзывалось в теле болью. Лицо стягивало от холода, словно кожа снова обгорала, а не покрывалась шрамами. Но хуже всего было – видеть своё отражение. Витрина магазина, зеркальный щит у метро, стекло остановки – везде отражалась не она. Не Маргарита.

На одной из таких остановок она замерла. В стекле отразилась женщина. Шарф, платок, глубокие тени под глазами. И всё же… что-то человеческое мелькало. Остаток души. Остаток боли. Остаток желания быть, а не казаться. Но отражение исчезло, стоило отвернуться. И снова – пустота.

Она обратилась в собес – встать на учёт по инвалидности. Очереди. Кабинеты. Взгляды. Слова:

– А вы… сожжённая, да? Пожар?.. А, понятно…

– У вас… психика-то стабильная? Вы не опасны?

– Где родные? Никого?

Каждое слово – плеть. Но она молчала. Привыкла. Уже не вздрагивала. Брала бумаги. Шла. Ещё один пункт в маршруте не-жизни.

Ночью в коммуналке она читала Евангелие. Не потому что верила. Просто слова там были знакомыми. Настоящими. Как будто кто-то давно пережил то же. И всё ещё говорил с ней через страницы.

Иногда она вставала и шла в храм. Там, в уголке, за свечами, она стояла молча. Ни крестилась, ни шептала – просто смотрела. Иногда батюшка кивал ей. Без слов. И этого хватало.

Она больше не мечтала. Нет планов. Нет завтра. Только сегодня. И даже оно в тягость.

Но в редкие моменты, когда улица была пустынна, когда в далёком окне вспыхивал одинокий свет, когда какой-то старик помогал бабушке перейти дорогу – она чувствовала, что жива.

Что тень – это только оболочка. А под ней… ещё теплится что-то. Очень слабое. Почти незаметное. Но живое.

Однажды на улице к ней подошёл ребёнок. Мальчик. Маленький, лет восьми. Смотрел, не моргая. Потом тихо сказал:

– У вас грустные глаза. Как у моего папы, когда мама умерла.

Маргарита не знала, что ответить. Просто кивнула. Мальчик ушёл, а она стояла. Долго. И в груди что-то дрогнуло.

Пусть весь мир отворачивается. Пусть судьба наказала. Пусть она – тень.

Но пока в ней узнают боль – она есть. И, может, именно в этом – расплата. И путь. И шанс. Хоть на прощение самой себе.

И она продолжала жить…

Весна в городе всегда была предательски яркой. Солнце билось в стекла, ветер раздувал шлейфы духов прохожих, витрины сверкали чисто вымытым стеклом, как глаза у тех, кому жить легко.

У тех, кто не падал.

Маргарита шла, прижимая к боку старую сумку. Её каблуки стучали по плитке, как счетчик времени, отмеряющий новое начало. Или иллюзию его.

Марго свернула за угол торгового центра, где когда-то выбирала посуду.

Именно в этот момент рядом остановился тёмный внедорожник. Новый, с блестящей, отполированной эмблемой. Из него вышел мужчина. Высокий. Сдержанный. Всё такой же до абсурда опрятный.

И подал руку молодой блондинке в бежевом пальто, с роскошной укладкой. Она протянула свою кисть в перчатке так, что сразу стало ясно: женщина привыкла, что для неё открывают двери и подают руку.

На их пальцах — одинаковые кольца. Обручальные.

Марго сделала шаг назад, почти врезавшись в прохожего. Он обернулся. Узнал. Не сразу – не по глазам, не по губам. По интонации тишины, которая сразу встала между ними. Как стекло.

– Маргарита?.. – голос Антона Егорова голос, чуть охрипший, не спросил. Уточнил. Как будто не верил.

Она не ответила. Просто стояла, сжав пальцы на ремне сумки, будто тот мог удержать её в этой реальности.

– Не ожидал, - он смотрел так, как смотрят на вещь, которую случайно обнаружили в подвале – пыльную, с трещиной, но всё ещё знакомую. – Ты… вышла?

Её сердце вздрогнуло. «Вышла». Не «освободилась». Не «вернулась». Вышла – как из вагона. Как с чужой территории.

– Давно, – просто сказала она. – Полгода назад. По УДО.

Он отвёл взгляд. Почесал подбородок, как делал всегда, когда чувствовал себя неуместно.

– Марго, это… моя жена, – с какой-то вялой гордостью выдавил из себя Антон. – Алина.

Блондинка кивнула, слегка склонив голову. В её взгляде не было презрения. Но и участия – тоже. Она смотрела, как смотрят на актрису, которая вышла на сцену не в тот момент.

– Алина, это… – он запнулся. – Это… моя старая знакомая.

Марго усмехнулась. Тихо. Горько. Как будто в этот момент внутри всё встало на свои места.

– Знакомая. Да. Бывшая. Сразу видно — ты умеешь резать по живому, не оставляя крови, – вспомнила свой острый язык и вылила на Егорова тонну накопившегося яда.

Он нахмурился. Сделал полшага, как будто хотел сказать что-то человеческое. Но не смог.

– Рад, что ты… держишься. Удачи тебе.

– А ты держишься за новое. Быстро ты… оправился, – горечь в голосе Стоцкой невозможно было не почувствовать.

– Марго, я не… – начал он, но остановился. Потому что ложь она научилась читать за версту.

– Всё хорошо, – оборвала она. – Не утруждайся. Теперь ты стал тем, кем всегда хотел быть. Свободным. Уважаемым. Женатым на правильной.

Он поморщился. Алина коснулась его руки, словно напоминая – они здесь, вместе.

– Пойдём, – коротко бросил он жене. И отвернулся.

Марго осталась стоять на месте. Только когда их фигуры исчезли в толпе, она позволила себе выдохнуть.

И вытерла щёку.

Хотя слёзы не было.

Только пыль.