Осколки | Shatters

Vanity Unfair

На гербе старшего сына Короля сиял, окруженный венком из дубовых листьев, золотой силуэт благородного оленя.

Олени преследовали Амелию с самого детства - не только на гербе, украшающем все, чем она владела. Их головы смотрели на Амелию стеклянными глазами со стен в охотничьем домике отца, где они с матерью как-то провели три невероятно скучных часа, потому что у Амелии разболелся живот и леди Катарине пришлось отказаться от наблюдений за охотой на лис. Олени украшали посуду и мебель, светильники и зеркала. Узор вышивки, похожий на оленьи рога, вился по вороту платья, которое Амелия получила на свой восьмой день рождения.

А через три месяца принца Фредерика не стало - нелепая, ужасная случайность, как потом говорили придворные дамы, прикрывая притворное изумление и жалость веерами. Охота, единственная страсть кронпринца, куда там власти или жене, забрала его жизнь так же, как он забирал жизнь оленей и лисиц, волков и фазанов.

И герб с золотым силуэтом оленя стал ничьим, потому что леди Катарина носила под сердцем дитя - последний подарок мужа и свою последнюю надежду стать если не женой, то матерью короля.

Но вместо Фредерика Младшего родилась Фредерика - и золотой силуэт оленя исчез с карет и дверей, сменившись тремя серыми псами - семья д'Альвело не отбирала у вдовы своего сына все, что та получила вместе с фамилией, но оставляла это взамен за верность и преданность. Амелия помнила черное платье матери, и суету, и странные разговоры, которые она слышала. Потом они покинули поместье в Арморике, которое было их домом, пока принц Фредерик был жив, и переехали в Арли - на холодных зимних недель. В Арли, большом и светлом городе, были реки и камень, стекло и мрамор, блеск зеркал и украшений, а еще там был Король и два его сына, два принца с такими же, как у Амелии и ее второй сестры, Кармиль, волосами цвета бледного золота.

Один из них смотрел на Амелию, улыбаясь тепло и лукаво, говорил с ней, задавая вопросы и отвечая на те, которые задавала Амелия, будто бы рядом с ним была не маленькая девочка, только недавно научившаяся писать свое имя без клякс и ошибок, а кто-то равный и интересный.

Этому принцу, как потом поняла Амелия, теперь принадлежал герб с золотым оленем.

Именно поэтому леди Катарина кривила губы и злилась, и Амелия, почувствовав себя слишком взрослой рядом с горем матери, брала за руку Кармиль и шла с ней в детскую, занимала ее ерундой вроде кукольных чаепитий или чтения сказок, смотрела с ней в окно - на осенний парк, притихший и застывший от первых заморозков.

А потом, через несколько недель этой странной жизни, они уехали, сменив дом и страну.

Наверное, думала Амелия потом, через много лет, когда начала понимать много больше вещей, которые взрослые не говорят вслух, но держат под языком, леди Катарина сменила бы и герб, убрала бы трех гончих, вернула бы себе куниц, бегущих по зеленому полю. Но это навлекло бы на всех них - на всех четверых женщин, прячущихся в глубине ангрийских лесов, в родовом поместье Эривэ, - гнев Короля, обиженного пренебрежением и отказом от дарованной им чести.

Правда, все платья Амелии с тех пор стали черными, а потом - серыми, от цвета графита - до оттенка бледных весенних туч, потому что леди Катарина пряталась в траур, запрещая себе и дочерям выезжать в свет. Никто не упрекал ее - первые два года, а потом, конечно, стали говорить всякое.

Амелия, к счастью, почти ничего не слышала, и за семь долгих лет привыкла к серому, считая его чем-то вроде символа - как три серых пса на ее гербе были символом верности и преданности Королю.

Просто у ее матери был свой Король, верность и преданность которому леди Катарина хранила и после его смерти.

***

Снег выпал к концу октября, пролежал ровно сутки - и растаял, оставив после себя грязь и вымокшие бурые листья. В воздухе повис дождь - мелкая водяная взвесь, противно липнущая к волосам и одежде, выходить гулять не хотелось - там, за окнами, не было ни веселья, ни игр, только поникший сад, высокая каменная стена ограды - и лес за ней.

Густой ангрийский лес, лиственный, с переплетением узловатых ветвей, иногда настолько низких, что всаднику приходилось прижиматься к лошади, а то и просто выбирать другие пути. Весной в лес заползали густые туманы, осенью он пылал оранжевым и алым, а зимой стоял голым и пустым, черным, мрачным, словно бы мертвым.

Когда Амелия была маленькой, она играла с сестрой, будто бы злая ведьма наложила на подъездную дорогу заклятие, завязала ее узлом, и теперь каждый путник может добраться в Эриве, только если в одном из его окон горит свет или кто-то ждет с фонарем на перекрестке. А они - Амелия и Кармиль, они не могут покинуть дом, потому что должны, как их матушка, встречать путников, заплутавших во тьме. Амелия помнила, как леди Катарина несколько раз ждала кого-то в сумерках, держа в руках фонарь с ярким кристаллом и набросив на голову капюшон бархатного плаща, но стоило ее спросить, приедет ли кто-то в гости, как Ее Светлость рассмеялась и посоветовала дочери не совать нос во взрослые дела.

Мала еще, чтобы понять.

Сейчас Амелия сидела на скамье у каменного фонтана - фонтан молчал, но дождь наполнил чашу затхлой, темной водой, в которой плавало несколько листьев и веточек, и серое птичье перо. За ночь вода стягивалась тонкой пленочкой наледи, которую можно было расколоть пальцами, днем оттаивала и отражала серое небо и ныряющих в нем птиц. Амелия считала про себя до двухсот - и обратно, проговаривая числа полушепотом в такт какой-то привязчивой мелодии. Ее волосы, тщательно расчесанные с утра и схваченные широкой серой лентой, от повисшей в воздухе воды начали виться на концах, рассыпаясь мелкими колечками, нос покраснел от холода и пальцы, спрятанные в тонкие шерстяные перчатки, слегка одеревенели.

Госпожа Эдит считала, что детям нужен свежий воздух, поэтому и Амелия, и Кармиль, и даже Фредерика были обязаны гулять каждый день, даже в такую неприятную хмарь. Разве что сильный мороз или затяжной дождь могли стать причиной, по которой девочкам разрешалось оставаться дома. Амелия обошла вокруг пруда - вода в нем была почти черной, в ней плавали листья, камышовый островок посередине высох и словно съежился. Утки попрятались, и лишь пара ворон уныло перекаркивалась, сидя на понурой, горбатой липе. От пруда можно было свернуть к дальней стене парка, туда, где стояли домики прислуги, но Амелия вернулась к фонтанам и сейчас сидела, отсчитывая время, которое должна была провести здесь.

Witching Hour

Свечей было много. Разных.

Свечи плавали в чашах с водой, мерцали за гранями стеклянных подсвечников, стояли вдоль улиц и троп, ведущих к храму, на каменных перилах и широких ступенях лестницы расплывались восковые лужицы. Скопившийся за два месяца зимы слой снега и льда таял, и чем гуще становились сумерки, тем ярче казались желто-оранжевые огоньки.

Каждый, кто приходил сюда, приносил свечу, даже не одну, чтобы прибавить свой огонь ко всем остальным.

Свечи должны были быть белыми - с белыми же фитилями, иных Богиня сегодня не потерпела бы. По-хорошему, стоило бы одеться в белое - как сделали почти все остальные женщины, но здесь ритуал не был так строг. Все-таки, начало февраля, холодно, промозгло, тающий лед под ногами, сотни свечей и десятки чужих рук, а еще, кажется, вот-вот пойдет липкий, тяжелый снег.

Присцилла посторонилась, пропуская мимо семью: почтенная матрона была в белом атласном плаще, за ней шли, дрожа от холода, три хорошеньких девушки в легких белых же накидках. Семье навстречу вышел слуга, держащий четыре теплых шали. Ритуалы ритуалами, но за пределами круга жизнь продолжает течь так же, как обычно.

Присцилла усмехнулась, почти злобно, и вошла в храм, держась чуть в стороне от людского потока.

Внутри свечей было не меньше. Выставленные прямо на полу, они указывали путь к статуе Многоликой - фигуре невысокой девушки, голову которой закрывала вырезанная из мрамора вуаль. Работа мастера была настолько тонкой, что сквозь каменные складки ткани все-таки проступали черты лица, но угадать или распознать их было невозможно. Статуи остальных богов прятались в тени. Свечей вокруг них не ставили намеренно, потому что первая ночь февраля, Ночь Тысячи Огней, была посвящена одной лишь их сестре - и только ей.

Если быть точнее, то исключительно той ее ипостаси, которую кое-где называли Белой Богиней, а где-то вообще предпочитали обращаться к Многоликой через преподобную Бригитту, которая, говорят, родилась в эту самую первую февральскую ночь - как Присцилла, а потом чем-то заслужила божественную милость и роль посредницы. Если быть еще точнее и идти глубже, к самому источнику тайны, то, пожалуй, можно было бы найти то божество, которому праздник принадлежал раньше, но лучше его не вспоминать и не упоминать.

Рядом со статуей стоял жрец, его лицо пряталось за капюшоном, но Присцилла почему-то подумала, что жрец должен быть молод, если не юн, и, наверное, испытывает гордость от того, к чему он сейчас причастен.

Он ничего не сказал ни о ее платье - черном, конечно, - ни о том, что она коснулась рукой - голой, без перчатки! - каменных пальцев Богини, протянутых в милосердном жесте, и сжимала их, прикрыв глаза, пока беззвучно проговаривала просьбу. И лишь потом, отпустив мысль, Присцилла открыла глаза и зажгла от свечи, которую каменная Богиня протягивала ей - и всем остальным - свою собственную свечу.

Белую. С белым фитилем.

Теперь эту свечу нужно было оставить где-то здесь, лучше внутри круга, но не в храме, а под открытым небом. Где-нибудь, где ее не затопчут и не погасят, пока она не догорит и не растечется восковым озерцом, согревая замерзшую землю.

У каждого, кто приходил сегодня в храм, ставший из храма всех богов храмом лишь одной Богини, была своя просьба. Или у каждой, потому что Ночь Тысячи Свечей считалась ритуалом женским - точнее, ее привыкли считать таковым. Просьбы касались, конечно, разных вещей: благополучия, семьи и здоровья, чего-то такого, что считалось подвластным Богине. На самом деле, просить можно было куда о большем. Главное - искренне и от всего сердца хотеть того, о чем просишь.

За этими красивыми словами скрывалась простая истина: именно искреннее желание, кристальное понимание того, чего ты хочешь, помогало направить волю именно в ту сторону, в которую было нужно. Чем чище намерение - тем выше концентрация. Тем точнее результат колдовства.

Присцилла сошла с освещенной дорожки в сторону, к низкому, словно сгорбившемуся дереву, тянущему черные ветки к земле. Сейчас, зимой, в сумерках, было не ясно, что именно тут росло, но у корней и на развилках широких ветвей кто-то уже оставил свечи. Это казалось красивым - и было в стороне от других. Наверное, именно то, что требовалось.

- Потому что если ты хочешь сделать так, то сделай так, - сказала Присцилла себе под нос, и шагнув ближе, наклонилась, чтобы оставить свечу у его корней. Прямо на холодную, темную землю.

Мир, конечно, ни капли не изменился.

И сколько бы она ни простояла здесь, в круге, вряд ли вдруг случилось что-то чудесное. Чудесам нужно что-то посерьезнее свечи и намерения, серьезнее даже сотен свечей и намерений, раздирающих, наверное, слух Богини ли, ее ли наместников громким, требовательным многоголосием просьб. И если кто-то из юных леди в белом, сквозь толпу которых Присцилла медленно пробивалась из невидимого круга, испытывал что-то вроде священного трепета перед ночью и огнями, горящими на снегу, то сама Присцилла каждый раз ощущала что-то, похожее на разочарование, если приходилось участвовать в подобном.

Природа почти каждого ритуала такова, что при многократном своем повторении он становится лишь привычной последовательностью действий, и священный трепет неофита сходит на нет, превращаясь, в лучшем случае, в интуитивное понимание, что и как лучше делать, а в худшем - в легкомысленную небрежность или фанатичное стремление не ошибиться ни на символ.

За пределами круга свечей было меньше, хотя горели они, конечно, рядом с дверью каждого жилого дома. Небо над Галендором сияло звездами, острый серп истинной луны цеплялся за редкие облака, луна Изнанки все еще спала где-то с той стороны. С холма, на который пришлось подняться по дороге к дому, открывался вид на пустошь, заснеженную, без единого огонька, перечеркнутую темной лентой реки. Над линией горизонта, там, где тьма была гуще всего, сияла яркая, чуть мерцающая звезда.

The Sun

Города вырастают у морей и рек чаще, чем где-то еще, и Арли не был исключением. Спокойный и степенный речной патриарх Ренре и его семейство делили Арли на две части - и несколько островов, соединенных с большой землей многочисленными мостами. Мосты были разными: узкими и широкими, пустыми и заросшими домами, как обрастают некоторые деревья лишайником, прямыми и выгнутыми, как кошачья спина.

Ренре тек к юго-западу, в направлении моря, широко раскинувшись между каменными берегами, и если взять двух мальчишек, смотрящих на воду, сидя на разных плечах патриарха, то они бы не поняли друг друга. Но, наверное, очень захотели бы поменяться местами.

Королевский остров с одной стороны огибала Сир, дочь Ренре. Тихая, узкая и темная, одетая в каменное платье, она петляла, извивалась и уходила в глубину богатых кварталов. Через Сир можно было перебросить мяч - ручей, а не река, но именно она делала остров островом, отделяя его от всего остального мира надежней высокой кованой ограды.

Войти на остров незаметно было сложно. Выйти, впрочем, тоже. Но его обитатели и не стремились никуда уходить: у них был чудесный дворец с высокими башнями - если подняться на них, можно было увидеть город, его улицы и крыши вплоть до квартала Художников, и даже немного дальше. У них был сад, в саду можно было прятаться и убегать, плести интриги и назначать свидания, жечь огни и скрывать преступления, мелкие и подлые, потому что на крупные сложно было решиться - все на виду. У них были розы и крокусы, дубы и липы, каштаны и клены, ровные аллеи, посыпанные гравием, бассейны и фонтаны, птицы и кошки, собачки и карлики, танцы и музыка, немного магии и столько праздности, что мальчишка с северного берега Ренре и представить себе не мог, на что можно потратить все это время.

Маленький, красивый, почти игрушечный мир, золотая клетка, кукольный домик с настоящими обоями и крошечными часами на стене, сцена, на которой разыгрывались трагедии и комедии.

И весь мир с той стороны ограды следил за этим, жадно внимая любой новости, каждому жесту, хватая слова как монеты, брошенные в толпу.

У каждой мистерии есть свой жрец, у каждой драмы - тот, кто стоит в закулисье, тот, чьими силами поддерживается хрупкий порядок действий и маленький космос не превращается в хаос. Тот, кто убирает поломанные игрушки из домика и кормит птиц, запертых в клетке.

Господин де Гри поднял с земли желудь, крепкий, целый, с приклеенной намертво шляпкой. Осень стояла сухая и светлая, почти прозрачная, но прохладная - по утрам было зябко, по вечерам придворные красавицы кутались в шали и избегали выходить в парк. Лорд Фредерик, Его Высочество кронпринц, первый красавец двора скоро отправится вместе со своей свитой щеголей на охоту в Арморику или Хёйзе, а два его младших брата останутся здесь, во дворце, с учебниками, картами и гувернерами. Его Величество, видимо, учел ошибку, допущенную в воспитании наследника, и от младших детей требовал дисциплины куда большей, чем от Фредерика.

По мнению господина де Гри это было почти бессмысленно, потому что, увы, никак не исправляло того, что содержание головы юного Фредерика неизменно сводилось к собакам, лошадям и золотому шитью на манжетах. Как мысли его матери, леди Руэль, сводились к нарядам и розовой воде, но о мертвых, конечно, плохо не говорят.

О том, что вырастет из двух других принцев, судить было рано, тем более, что младший только еще учился ползать и тянул в рот все блестящее, что находил. Особенно - драгоценности фрейлин.

Господин де Гри поднялся по ступеням к павильону, выстроенному на искусственной насыпи прямо над круглым, как зеркало, прудом, в котором плавали утки и опавшие листья, и, выходя из галереи в висячий садик, почти ненамеренно задел маленький камешек, выдав себя.

Светловолосая женщина, сидевшая на скамье спиной к выходу, вздрогнула и обернулась, смешно сморщившись. У Ее Величества леди Беатрикс после рождения второго сына упало зрение и теперь она щурилась, когда пыталась разглядеть что-то в пяти шагах от себя. Господин де Гри изумился - совершенно искренне - и почтительно наклонил голову, ожидая, пока Ее Величество не изволит сухо поздороваться с ним. Леди Беатрикс любила уединение куда больше тех развлечений, к которым привык двор, и считала себя вправе иногда уходить в собственную тишину. Предлагать свою компанию было лишним, но прежде, чем уйти, господин де Гри позволил себе понаблюдать за тем, как королева общается с сыном.

Старшим из двух.

Он же, занятый каким-то рассказом, обратил на господина де Гри не больше внимания, чем на сидевшую на перилах ободранную ворону, лишь бросил короткий взгляд сначала на него, а потом на мать и, видимо, поняв, что их безопасности ничто не угрожает, продолжил говорить, показывать что-то на пальцах и смеяться.

Осеннее солнце превращало его волосы, еще по-детски остриженные и завитые, в тусклое бледное золото.

Когда господин де Гри нырнул в тень, чтобы уйти - если ему было нужно, он умел быть действительно незаметным - леди Беатрикс притянула сына к себе и обняла, словно чувствовала неприятный, оценивающий взгляд чужака, наблюдавшего за ними.