От выстрела до выстрела

Глава I

– Миша, ты что ж выдумал? Остановись!

– Нет, ещё чего! Ты думаешь, я спокойно смотреть на такое стану когда-либо?

– Да брось, чего только не говорят иногда, не подумав.

– А вот и нечего не думая говорить! Будет впредь наука!

Дмитрий Нейдгард, хороший друг Михаила, уже почти родственник, хотел бы мерить шагами комнату от волнения, но боялся столкнуться в ней с самим Мишей, разгорячённым и возбуждённым, кружащим от угла к углу, как это бывает от не способных улечься эмоций: возмущения, жажды действия, и даже радостной гордости за совершенное. Он заступился за незнакомого совершенно ему молодого офицера, которого нагло, прилюдно высмеивал князь Иван Шаховской по поводу самому незначительному, не то за недочищенный сапог, не то за запачкавшийся манжет. Но причиной тому наверняка было низкородное происхождение офицера, позволявшее князю глумиться и ставить себя выше безнаказанно, ведь сатисфакции можно было требовать лишь у равного. Между Михаилом и князем разгорелась ссора, произошёл обмен оскорблениями, в результате которых первый вызвал второго на дуэль. И теперь ему нужен был секундант.

– Послушай, Миша, да ведь он чахоточный! Это тип неврастенический, они, будто угнетаемые исходом из них жизни, часто становятся язвительны и склочны!

– Это ни в коей мере не оправдывает его! Я сказал тебе – я буду стреляться в любом случае!

– А об Оле ты подумал, случись что?

Упоминание невесты несколько отрезвило Михаила. Он ушёл в себя на минуту. Потом очнулся.

– Конечно, если случится непоправимое… я бы не хотел, чтобы она страдала. Или вышла бы замуж за Бог знает кого! Не пошла бы от отчаяния…

– Ты вспомни, сам рассказывал, как Шаховской в Русско-турецкую вёл безбожную пальбу, он стрелок бывалый, а ты что?

– Я на ней тоже был, и пострелять успел! Бог на стороне правды! Неважно, кто сколько стрелял до этого, рука, защищающая справедливость, будет меткой!

Дмитрий вздохнул. Друга было не переубедить. Оба они, прапорщики лейб-гвардии Преображенского полка, цену чести знали, но у Михаила была обострённая тяга к заступничеству, к достоинству. Может, потому и влюбилась в него Оля, сестра Дмитрия? Красивый, молодой и всегда готовый к подвигам сын генерала. Блестящий молодой человек без изъянов. Через пару недель у них свадьба. Отчего не поступиться хоть раз своими принципами, не нарушать счастливого течения времени?

– Напиши хоть Оле… на всякий случай.

– Не к добру. Будто завещание оставляю! Нет, если что… сам сестре всё объяснишь.

Всё было решено, и оставалось лишь ждать следующего утра. Полиция, каким-то образом пронюхавшая о ссоре преображенцев, могла поймать их на рассвете, пресекая задуманное, и Михаилу с Шаховским пришлось отправиться в ночь в увеселительное заведение, выпивать и слушать там цыган, а уже оттуда, не спавши – ехать на место дуэли.

Утро было насмешливо прекрасно и солнечно – редкая для Санкт-Петербурга, особенно в сентябре, благостная погода. Лодки привезли участников дуэли на один из маленьких, нежилых островов подальше от города. Никаких колкостей, никакой ненависти, все были мрачно-внимательны друг к другу и вежливы, пытались не уронить своего лица перед лицом коварной, всегда неожиданной смерти. Иван Шаховской был старше противника на шесть лет. Богатый холостяк, он был бледен, но довольно крепок, хотя и действительно страдал чахоткой, особенно мучавшей его в пасмурные дни. Не такие, как сегодня. Вместе с ним, в качестве секунданта, приехал такой же высокомерный и родовитый приятель. Дмитрию почудилось, что они с Мишей два гимназиста, представшие перед преподавателями. Повеяло превосходством, неприятной предопределённостью, обнажающей исход приподнятой завесой тайны. Секунданты ещё раз поинтересовались, нет ли возможности примириться, извинившись и приняв извинения? Но ни та, ни другая сторона не согласилась этого сделать. Упрямство и принципиальность превзошли здравый смысл.

Присутствовал на дуэли и доктор – всё как полагалось. Оружие проверили. Встали на расстояние, в стойку. Отсчитывалось время до выстрелов. Прицелились и, с вытянутой руки, выстрелили. Прозвучал гром вылетевших пуль, от стволов взвился лёгкий дымок. Сначала показалось, что ничего не произошло – первая пуля пронеслась в Шаховского, вздрогнувшего и выстрелившего на мгновение позже. Он осел на одну ногу, в которую угодил заряд. Но потом Дмитрий посмотрел на друга, и увидел, как тот наклонил голову, оглядывая себя. Что-то почувствовал. Попытался поднять свою руку, но стал заваливаться. Нейдгард бросился к нему. Михаил смог сам сесть, но все, приближаясь, уже видели потёкшую по груди кровь. Пуля попала в область сердца.

– Миша! – Дмитрий упал на колени рядом с ним. Доктор склонился, чтобы определить, куда именно пришёлся выстрел и, расстегнув рубашку и заглянув под неё, тяжело вздохнул. – Миша, что ж ты… как же ты!.. Так…

– Оля… – произнёс он губами, от которых медленно отступала кровь. – Оле скажи, чтоб не жалела. Судьба такая, Бог так рассудил.

Дмитрию не хотелось припоминать вчерашние слова, что Бог на стороне тех, за кем справедливость. Он ведь тоже понимал, что правда была за Мишей, а не за Шаховским, как же так случилось? Почему Бог дал этому случиться? Где взять ответ?

– Ты держись, Миша, авось обойдётся…

– Нет, что ты, – ухмыльнулся он и поморщился. Глаза ещё не мутнели, но всё очевиднее становилось, что конец не за горами. – Дима, ты… ты передай братьям, Сашке и Пете, чтоб об отце позаботились, и Оле… знаю, Пете она нравится… и ты о ней тоже заботься.

– Дурак ты, Миша, – стиснув зубы, сказал друг, – вот стоило оно того? Глупость вся эта…

– Ты получше мне что скажи, – откидывая голову, попросил молодой человек, – неужто хочешь, чтоб последнее, с чем в могилу пойду, это «дурак»?

Нейдгарду хотелось лить слёзы, горькие, солёные, но смысла в них не было – разве исправить произошедшее, отмотать время назад? Он постарался улыбнуться, чтобы последнее, с чем ушёл бы друг к праотцам – была радость.

Глава II

Аркадий Дмитриевич Столыпин выехал сразу же, как получил весть о смерти сына. Приехав к уже зарытой могиле, он не смог проронить ни единой слезы. Что-то в нём как будто бы надорвалось. Генералу приблизилось шестьдесят лет, но стареть он стал только теперь, после того как потерял, пережил своего ребёнка. Много смертей он видел на войне, лишался многих товарищей, но сын – это не то же самое.

Просиживая у окна молча не первый день, своей неподвижностью и задумчивостью Аркадий Дмитриевич заставлял своих младших сыновей, не знающих, что сказать и как себя вести, теряться. Они ходили в университет, возвращались, обедали с ним, но не решались заговорить первыми. Авторитет отца всегда был так велик, что, стоило тому сурово на них посмотреть, как молодые люди краснели до ушей. В семье военного была строгая дисциплина, обязательное послушание, иерархия, не допускающая, чтобы младший не подчинился старшему.

Сегодня моросил дождь. Саша задерживался где-то после лекций, а Пётр, придя аккуратно, как и должен был, вошёл в зал, где сидел отец. И тот, наконец, повернулся к нему и сказал:

– Не хочешь, Петя, поехать домой на каникулах?

Домой. Имелось в виду поместье в Орловской губернии, где отец поселился после окончания Русско-турецкой войны. До этого десять лет они жили в Ковенской губернии, в имении, которое Аркадий Дмитриевич выиграл в карты. А детство своё Пётр провёл в Середниково, усадьбе, находящейся неподалёку от Москвы. Родила же его мать и вовсе в Саксонии. Так где у него дом? В Подмосковье, в Ковно, в Орловщине? Или здесь, в Санкт-Петербурге, где он начал по-настоящему взрослеть и узнавать жизнь?

– Отец, можно прежде поговорить с тобой? Я все эти дни хотел…

Генерал указал на кресло перед собой, без слов приглашая осуществить задуманное. Студент присел и, переведя дыхание, выпалил:

– Я хочу просить руки и сердца Ольги Борисовны. Нейдгард, – добавил он фамилию после паузы, как будто можно было не понять, о ком речь.

Аркадий Дмитриевич внимательно посмотрел на сына. Такой юный, что едва усы пробились. Жениться собрался! В атмосфере пережитого горя эта мысль почему-то показалась ярко-светлой, забавно-неуместной, неловкой, но умиротворяющей. У генерала от первого брака – жена скончалась родами – был старший сын, Дмитрий, жил в Саратовской губернии, занимался земскими делами, о браке даже не думал, хотя Петра был намного старше. А этот – вот те на!

– А она что же? – полюбопытствовал Аркадий Дмитриевич. – Согласится?

Пётр вспыхнул, щёки сделались пунцовыми:

– Не знаю, отец, я ведь ещё не спрашивал её.

– И правильно. Спрашивать у отца надо. Борису Александровичу решать, отдавать за тебя дочь или нет.

– За Мишу ведь он был согласен отдать…

– Да, конечно, семья-то та же. Но одно дело – офицер, и другое – студент.

Это было понятно. Пётр знал, что уступает покойному Михаилу во многом; хотя был выше, моложе, спокойнее, уступчивее – все его достоинства в вопросе женитьбы на Ольге превращались мысленно в недостатки, ведь она совсем другого себе в женихи выбирала. И в глазах отца – тоже военного человека – офицер стоит несравненно значимее того, кто хочет пойти по стезе гражданской службы.

– Я всё же хочу попытать удачу, и прошу твоего благословения.

Аркадий Дмитриевич посмотрел на сына внимательнее. Оглядел сверху до низу и снизу вверх. Может, не так и прост этот скромный юноша? Может, в своём упорстве и в своей мечтательности и найдёт опору для какого-нибудь перспективного будущего? А то придумал! Изучать агрономию. В земле возиться, как крестьянину? Чем он будет заниматься, когда закончит университет? Выгодный брак с фрейлиной императорского двора, конечно же, поспособствовал бы улучшению его положения.

– Благословляю, – перекрестил он Петра, – пытайся, если так того хочется.

– Благодарю, отец! – молодой человек поднялся и поклонился, окрылённый разрешением. Впрочем, внутри себя он до конца не мог бы ответить, сдался бы, не получи от отца одобрения? Послушался бы? Как будто и нет. Всё равно бы попробовал по-своему сделать. – В таком случае, прости, на каникулах уехать отсюда не смогу.

– Ясно, – кивнул генерал, – что ж… настаивать не буду!

Немногословный, Аркадий Дмитриевич считал своих сыновей достаточно взрослыми, чтобы не продолжать их воспитывать и направлять. Пусть сами теперь несут ответственность за свои жизни. Михаил распорядился своею так, как распорядился, хотя, казалось, что именно он идёт по отцовским стопам и составит славу и гордость семьи. Не вышло.

Пообедав, Пётр сослался на учебные дела и покинул квартиру. Дождь по-прежнему мелко и неприятно капал, но погода не изменила планы студента. Узнавший у Дмитрия Нейдгарда подробности дуэли, он брал лодку и плавал на тот самый остров, где она произошла. Уединённое, удалённое от людей место позволяло спокойно упражняться в стрельбе – револьвер молодой человек приобрести смог, потратив на него немалые для обычного студента деньги. Кому-то другому сумма оказалась бы не по карману, но Столыпины относились к недолюбливаемым бедными однокурсниками белоподкладочникам – состоятельным студентам из дворянства, для которых не было проблемой приобрести ни новую одежду (и подшить форменный сюртук белым шёлковым подкладом, откуда и пошло прозвище), ни новую обувь, ни вот такую огнестрельную «безделушку».

Глава III

В городе было немного теплее, и оттого под ногами то и дело расползался смешанный с грязью снег. От Невского Пётр пешком дошёл до казарм Преображенского полка. В окнах кое-где горел свет. Горел он и у стоящих на карауле дежурных. Но те не знали Шаховского и отказывались пойти и поинтересоваться у кого-нибудь насчёт князя. Пришлось помёрзнуть добрую половину часа, теряя время на тщетные уговоры, пока Столыпин не догадался спросить у проходящих гвардейцев Дмитрия Нейдгарда.

Через несколько минут не состоявшийся родственник, поправляя мундир, вышел, вызванный гвардейцами.

– Петя! Какая неожиданность! В такой час ты здесь! Что привело?

– Не знаешь ли ты как мне найти Шаховского?

Дмитрий заметно насторожился, приподняв плечи, чтобы лицо плотнее спряталось за воротник от морозного воздуха.

– Зачем он тебе?

Зачем! Скрывать задуманное Пётр не собирался, но и не хотел никому говорить заранее, боясь, что что-то сорвётся, не получится, и будет выглядеть он пустобрехом, наивным юнцом, наводившим суету, но не сумевшим ничего предпринять. По молчанию, однако, Нейдгард сам обо всём догадался.

– Ты что же, не выкинул из головы ответной дуэли?

– Нет.

– Брось, Петя, Мишу не вернуть, а ты сам можешь пострадать…

– Просто скажи мне, где я могу найти Шаховского? – упрямо повторил студент.

Поняв, что его не переубедить – раз уж за три месяца не пропал пыл мщения! – Дмитрий медленно покачал головой:

– К счастью, здесь ты его не найдёшь.

– Почему?

– Я удивлён, что ты не знаешь.

– О чём? – чередой своих пытливых, нетерпеливых вопросов Пётр сам себе показался каким-то ветренным и глуповатым мальчишкой. Поэтому перестал выпаливать из себя их.

– Шаховской за дуэль сослан служить на Кавказ.

– На Кавказ?! – вопросительное восклицание всё-таки сорвалось. В голове всё пошло кругом: чётко составленный план лопнул, подобно мыльному пузырю. Как он мог не узнать? А откуда бы? В университете совсем другая жизнь, студенческая, не военная, никого знакомого больше из Преображенского он не имел. Отец наверняка был в курсе, но они с ним, обмениваясь письмами, не затрагивали болезненной темы: смерти Михаила. Да и Александр вряд ли интересовался дальнейшей судьбой Шаховского.

– Да, видишь, он уже наказан, – надеясь, что это утешит и утихомирит Столыпина, Дмитрий мягко улыбнулся, – получить Пятигорск вместо Санкт-Петербурга – стремительное падение!

Пятигорск. Вот он где. Сорок лет назад там же стрелялся и был убит его знаменитый родственник, троюродный брат Михаил Лермонтов. Секундантом у него был их общий двоюродный дядя, Алексей Столыпин, первый красавец Петербурга, которого ненавидел сам император Николай. Неужели судьба любит так шутить, что повторяет историю снова и снова? Расстояние не остановит! Сколько дней пути до Пятигорска? Говорят, проложенная не так давно железная дорога ходит почти до него. Нет, в одну сторону будет недели две хода, зимой-то уж точно. Он никак не успеет за рождественские вакации обернуться туда и обратно. Неужели придётся ждать до лета? Шаховской теперь уже никуда не денется, война на Кавказе давно кончена, убить его вперёд Петра никто не сумеет. Разве что человек с таким характером нарвётся на какую-нибудь дуэль раньше прибытия Столыпина.

Петру было не страшно не вернуться на учёбу вовсе, если бы его убили – мёртвые сраму не имут. А вот если выживет и пропустит несколько дней лекций – это будет стыдно и некрасиво.

– Да, стремительное, – с задержкой кивнул студент, как бы соглашаясь с Нейдгардом.

– Вот и не будем больше к этому возвращаться. Скоро Рождество Христово, давай думать о светлом. Едешь домой на праздник?

– Нет, останусь в Петербурге, позанимаюсь лучше, чем тратить время на дорогу, – но мысли всё равно подразумевали дорогу до Пятигорска, которая не укладывалась в отведённые свободные дни.

– Тогда, может, ещё увидимся! Я тоже в Москву, к родителям, не еду.

– А Ольга Борисовна?

Дмитрий сдержал понимающую улыбку, чтобы не смутить брата покойного товарища.

– Она, конечно же, тоже остаётся здесь. Во дворце по поводу рождественских торжеств уйма дел, кто отпустит фрейлину? Да и она сама, думаю, предпочтёт остаться при дворе, чем ехать в московскую скуку.

– Я… мог бы поздравить её как-то с Рождеством? – ухватился Пётр за весьма зыбкий повод. Надуманный, притянутый. Сам это почувствовал, но отступать и не думал.

– Мог бы, почему нет?

– Дело в том, что… я не знаю, где и когда могу её встретить. Ко двору просто так не попадёшь.

Нейдгард подумал с минуту, пока вдруг не вспомнил:

– А! Завтра они должны ехать из Аничкова в Зимний…

– В котором часу?

– Что-то около пяти или шести пополудни[1]. Прости, точного времени не знаю.

– Ничего, я подожду.

– Хочешь, я могу передать ей письмо с поздравлениями? – предложил участливо Дмитрий.

– Я подожду, – повторил Столыпин.

Глава IV

– Аграфена, ну как я? – охорашиваясь возле зеркала, спросил Пётр. Брат уехал на вакации в имение к отцу, и больше спросить было некого.

– Жених! – заверила, сложив ладони у груди, старая женщина. – Как есть жених!

– Будет тебе, – одёрнул свой лучший сюртук Столыпин и отошёл от зеркала. – Никакой я не жених. Взгляни только, нигде ли не помялся, не выпачкался?

Он покрутился перед ней, и она его тщательно осмотрела.

– Нет, всё чин чином!

– Вот и хорошо.

Взяв в руку коробку с карамелью, купленной в кондитерской Ландрина, Пётр аккуратно повернул её сначала одной стороной, потом другой. Так трудно было придумать, что подарить Ольге Борисовне! Сначала хотел книгу. Сам он очень любил читать, и полагал, что имеет вкус в литературе. Но вдруг ей не понравится его выбор? Потом пришла более крамольная мысль: а если она вовсе читать не любит? Затем Столыпин едва не решился потратить все свои деньги на ювелирный браслет, но остановила его вовсе не жадность, а именно то, что не хотелось скомпрометировать Ольгу Борисовну. Женихом её он ещё выбран не был, а если, не будучи в правах будущего мужа, какой-то юноша оказывает такие дорогие знаки внимания незамужней девице, что о ней подумают? В итоге Пётр решил, что сладкое любит большинство девушек, и такой подарок не станет вечным пылящимся напоминанием на полке, если не понравится. Карамель съест и кто-нибудь другой, откажись от неё Ольга Борисовна.

Заранее заказав экипаж, чтобы не набрать грязи на обувь и штаны, пока доберётся до Нейдгардов по улицам Петербурга, в котором зимой не угадаешь, снег будет или мокрая слякоть, Пётр спустился вниз и сел в него. Волнение вызывало учащённое сердцебиение. Слякоти всё же не было; на всех улицах лежал пушистый, рассыпающийся от мороза снег. Рано садящееся мутное солнце было таким, каким бывает только в зимнюю пору – смотрящим сквозь перину набитых снегом облаков, образовывающих сплошную полупрозрачную, как замасленное стекло, завесу. Небо кажется голубовато-серым, низким, неподвижным.

Пётр явился к парадной минут за шесть до назначенного времени, и его впустили в прихожую.

– Сейчас доложу о вас Борису Александровичу, – поклонился слуга и пошёл вверх по лестнице. Столыпин снял головной убор, осматриваясь. Нейдгарды снимали в столице не квартиру, а особняк. Богатство убранства бросалось в глаза. По сравнению с ним легко можно было себя почувствовать каким-то провинциальным шалопаем, не имеющим за душой ни гроша. Борис Александрович был гофмейстером двора, его сыновья – военные, старшая дочь – фрейлина. Студент-агроном явно не вписывался в этот ряд. Слуга спустился обратно, и опять с поклоном сообщил: – Проходите, приглашают.

– Благодарю, – Пётр зашагал по мраморным ступеням, переставая чувствовать колени. Будто на приём к самому государю направлялся!

Но столовая, в которую его проводили, резко отличалась от всего, что он видел по пути. Здесь было уютно и накрыто по-семейному. Все Нейдгарды были здесь, и Борис Александрович с супругой, и пятеро их детей. Младшей – Анне, ещё не исполнилось и пятнадцати. Ольга, наряженная по-простому (конечно, по сравнению с платьями фрейлин), в домашнем, наконец сидела не в чёрном.

– Петя! – приподнялся Борис Александрович. – Проходи, присаживайся!

– Надеюсь, я не помешал… – сконфузился он. Совсем не представлялось, что вся семья будет в сборе. Каким-то лишним и чужеродным выглядело его присутствие.

– Что ты! Как раз тебя и ждали к обеду. Можно начинать.

Дмитрий указал на свободный стул возле себя, и Столыпин спешно опустился, забыв о коробке в своих руках. Куда её было деть? Надо было сразу отдать. Но как? При всех? Чтобы под непонимающими взглядами оказать знак внимания Ольге Борисовне? Нужно было взять шоколад и для Марии Александровны, и для Анны, тогда не смотрелось бы столь очевидно… и глупо. Сунув коробку под стол, он положил её себе на колени.

Но его неловкости никто не замечал. Братья Нейдгарды шумно и весело толковали между собой, Ольга, бросив на него пару взглядов, разговаривала с сестрой и матерью. Гофмейстер же стал расспрашивать у Петра об учёбе. Обед выправился, приобретая дружелюбный и непринуждённый тон. Постепенно Столыпин ощутил, что он – закономерная часть этой семьи, и имеет право тут находиться. Почему нет? Если Михаила тут принимали, значит, и его смогут принять. Не только как гостя, но и как мужа их дочери.

– Выпьешь, Петя? – указал Борис Александрович на графин с водкой.

– Благодарю. Не пью.

– Не пьёшь! Это хорошо, – одобрил мужчина, – но одну рюмочку иногда всё же надо, а то примут за слабость, как будто бы ты боишься выпить хоть немного, потому что потом не остановишься.

– В таком случае, с вашего позволения – одну рюмочку.

Вовлекаемый в беседу, Пётр отвлёкся от своих мыслей. Он старался не смотреть слишком часто на Ольгу, но давалось это трудно. Блеск её голубых глаз, напоминающий снежинки, одновременно холодил и манил загадочным волшебством. Серебряная вилка в тонких пальчиках изящно сновала от тарелки вверх, к розовым губам, и опять вниз. Если бы помимо лица и рук Пётр в этот момент увидел оголёнными хотя бы плечо или локоть прекрасной девушки, он упал бы в обморок.

От наряженной в углу ёлки веяло хвойным запахом, над столом тянулся горячий аромат пирогов, запечённых рябчиков, сальме[1] из перепёлок с трюфелями, и до того охватывало приятное, непередаваемое чувство тепла, что во век не хотелось бы покидать этой компании, прерывать этих мгновений. Обед, однако, подошёл к концу, и когда женщины первыми вышли из-за стола, а мужчины только стали подниматься, Пётр, чуть не уронив с колен коробку и подхватив её налету, приблизился к хозяину дома:

– Борис Александрович, могу ли я поговорить с вами? – он заметил, как покосились на него братья Ольги, наверняка что-то подозревающие.

– Конечно, Петя, можешь, – гофмейстер махнул сыновьям, – ступайте, чего вкопались?

Шепчась и улыбаясь, они, один за другим, толкаясь в дверном проёме, сначала старший, потом средний, затем младший, вышли из столовой.

Глава V

Весна расшевелила не только природу, но и город. Хотя март в Санкт-Петербурге промозглый и холодный, особенно на взморье, у залива, почки на деревьях осторожно, недоверчиво набухали, выжидая и высматривая солнце. Полиция производила аресты – очередные разоблачённые народовольцы, причастные к убийству императора, вылавливались повсюду. Газеты писали о последних событиях, некоторые подробно, чуть ли не с большой выдуманной частью, другие под цензурой, с пропусками и невнятностями.

Пётр читал за чаем выходного дня одну из таких. Саша рядом читал вышедший недавно рассказ Лескова «Тупейный художник». Филологический факультет обязывал быть в курсе современной литературы.

– Каково! – не удержался старший брат от восклицания и опустил страницы газеты.

– Что такое? – не поднимая носа, спросил младший.

– Один из революционеров был отставной штабс-капитан! Офицер! Военный!

– И что же? – по-прежнему слушая в пол-уха, Саша следил за событиями сюжета рассказа.

– Как это «что же»? Присяга! Они же должны защищать ценой жизни веру, царя, Отечество! А он – в революционеры? Это что же в голове должно у него быть, чтобы сочетались одна мысль о службе с другою – о противостоянии? Никак безумие, помешательство.

Психологические портреты и обсуждение личностных поступков были более интересны Саше, чем политика, и он оторвался от чтения.

– В каждом человеке есть хоть какое–то противоречие, и это не обозначает, что он выжил из ума.

– Так уж в каждом?

– Наверняка.

– Вот какое в тебе?

– Я, допустим, хотел бы писать прекрасные произведения. Но, в то же время, хотел бы читать чужие и изучать их.

– Это не противоречие, а неопределённость. Ты до конца не решил, чем хочешь заниматься, – Пётр допил чай и поднялся, – мне пора, увидимся вечером!

– Куда ты?

– По делу. Аграфена! Я ушёл, – громко оповестил он их заботливую прислужницу и, перекинув с крючка на голову студенческую фуражку, выдвинулся на улицу.

Пётр не забросил свои упражнения в стрельбе, но занимался этим теперь реже. Сейчас же «делом» было совсем другое – встреча с Ольгой Борисовной. С того зимнего обеда в гостях у Нейдгардов он был у них ещё раз, приглашён на Прощёное воскресенье и конец масленичных гуляний. А затем начался Великий пост, и всяческие посиделки стали неуместными. Через Дмитрия ему с трудом удалось кое-как договориться о прогулке у Аничкова дворца, чтобы Ольга выкроила для него немного свободного времени. Похоже, друг покойного Михаила был вовсе не против ухаживаний за своей сестрой. Возможно, он свыкся с тем, что породнится со Столыпиными, а, может, действительно испытывал симпатию к Петру, и желал Ольге такого супруга.

Придя заблаговременно, Столыпин занял то же место, где уже стоял однажды, ожидая выхода так волновавшей его девушки. Тогда шёл снег и щипал мороз, теперь – холодит влажный, неприятный ветер, солнце слабо греет. Пётр был готов выстаивать тут и в жару летом, и под осенним ливнем – лишь бы Ольга в конце концов выходила к нему, он имел возможностью её видеть, наслаждаться её присутствием.

Она появилась. Улыбнулась издалека. Улыбка согрела Петю лучше мартовских лучей солнца.

– Здравствуйте, Пётр Аркадьевич! – протянув руку, затянутую в перчатку, для поцелуя, подошла к нему Ольга.

– Прекрасный день, Ольга Борисовна! – приложился он к руке и выпрямился. С его ростом ему приходилось низко гнуть спину, чтобы склониться к ручке миниатюрной фрейлины.

– Разве? – она поозиралась, чуть поморщив носик. – Погода не балует.

Пётр не решился объяснить ей, что для него красоту и радость дня составляет не погода.

– Надеюсь, я не отвлёк вас от важных дел?

– Пока ещё ничего, но вскоре начнутся новые хлопоты и суета.

– А что такое?

Они пошагали по серой аллее из голых деревьев. Подтаявший снег, покрывшийся ледяной коркой, лежал на земле, а чуть в стороне, где-то возле кухонных помещений, чирикали воробьи, ищущие крошки.

– Двор будет готовиться к коронации, – сказала Ольга.

– Я и забыл об этом, – признался Петя. Для него Александр Александрович уже стал царём, а все эти церемонии – формальность. – Значит, вы уедете в Москву? – вдруг понял он. Венчаться на царство российские монархи могли только там, в стольном граде.

– Да, к Пасхе, должно быть.

Сердце сжалось от тоски. Она ещё была тут, стояла возле него, но если она уедет – а значительность торжества не подразумевала короткую отлучку – то Петербург потеряет для него все краски. Пётр вдруг осознал, что ему нравились воздух этого города, его улицы и прогулки по нему по большей части из-за нахождения здесь Ольги. Она была в Петербурге – и столица становилась лучшим местом на свете.

– Ольга Борисовна, скажите, а… где бы вы хотели жить?

– Где бы я хотела жить? – удивилась она вопросу. Пётр кивнул. – Разве вы не знаете, что женщины живут там, где их поселит муж?

В ответе был оттенок кокетства, окрасивший голубые глаза невинным озорством. У Столыпина жар разлился в груди. Ольга одновременно показалась и покладистой, и бросающей вызов. Не спорящая и принимающая решения мужа жена – это подарок судьбы для мужчины, и в то же время, не лучшим образом относящийся ко всяким «эмансипе», Петя хотел бы знать её мнение, её желания, её вкусы. Удовлетворять их, угождать им. «Вот уж верно, и во мне есть противоречие» – подумал он.