Отчет с места безобразия

Пролог

Вступительное слово, которое я не хотел писать

— Позвольте представиться, — Корнелиус С. Мерлинтон.

Для обложек и протоколов этого, в принципе, достаточно. Для жизни — чуть больше.

— В миру, я инспектор по магическим происшествиям третьего класса. Это значит, что я занимаюсь всем, что никто другой брать не хочет. Если у алхимика отвар внезапно решил заговорить голосом его покойной тёти — это ко мне. Если у ведьмы метла сбежала и требует политического убежища — тоже ко мне.

Родился я в семье книжников, где магические отчёты хранили так же трепетно, как другие семьи хранят фамильное серебро. У нас на чердаке до сих пор лежит хронология происшествий за последние двести лет, с комментариями прадеда: «Этот случай был особенно глуп».

С юных лет у меня обнаружился талант замечать то, что другие предпочитали не видеть: мелочи, зацепки, странные детали. Ну и привычка приправлять каждую запись едкой иронией. Для служебных отчётов это, разумеется, «излишества», но, как я всегда говорил начальству: «Люди должны знать правду, но не обязательно без улыбки».

Много лет я честно служил в Департаменте магической безопасности: проверял лицензии у алхимиков, протоколы у ведьм, отчёты у бюрократов… и нервы у самого себя. После выхода на пенсию решил, что пора записать всё, что я видел, в книги.

Официально — это «полевые заметки инспектора». Неофициально — «клевета на ведьм», как утверждают сами ведьмы.

Ну что ж, пусть так. В конце концов, если ведьма не хочет попасть в мою книгу, ей всего-то и надо — не творить безобразий у меня на глазах.

Дело о влюбленном домовом

Ведьма узнала о беде ещё до того, как о ней заговорили вслух.
Потому что если в доме вдруг начинают исчезать носки, кастрюля самовольно переезжает с плиты на подоконник, а по ночам кто-то вздыхает так, будто у него трескается печёнка от несчастной любви — значит, домовой вляпался.

Миравель как раз размешивала в ступке сушёный чабрец, когда под лавкой что-то шмыгнуло, уронила половник и с трагическим стоном спряталось за бочкой.

— Вылезай, — сказала ведьма спокойно. — Я всё равно вижу твои уши.

Из-за бочки показались уши. Потом нос. Потом весь домовой — маленький, мохнатый, в старом фартуке, с выражением такой безысходности на мордочке, что хоть сразу травяной отвар для сердца вари.

— Она… — пискнул он. — Она меня не замечает…

— Кто «она»? — терпеливо уточнила Миравель, усаживаясь на табурет.

Домовой сгорбился, как старый веник:
— Домовиха… из соседнего дома. У них там чисто. Слишком чисто. Я ей веник подарил — она его в кладовку убрала. Я узор на полу ночью выложил — утром всё смыла. Я даже мышь живую принёс…

Он всхлипнул.
— А она сказала: «Фу».

Миравель помолчала. Потом кивнула с видом человека, который слышал и не такое.

— Любовь, — сказала она наконец. — Самое опасное проклятие из всех. Сама по себе, без печатей и откатов.

— Так я что… проклят? — испугался домовой.

— Нет, — хмыкнула ведьма. — Просто влюблён. А это лечится не заклинаниями, а умом. Иногда — терпением. Иногда — хорошим советом.

Домовой поднял на неё глаза, полные надежды:
— Ты поможешь?

— Помогу, — вздохнула Миравель. — Но запомни: никаких мышей. И узоры — только в праздник.

Она встала, сняла с полки маленький мешочек.
— Вот. Щепоть полыни под порог — не для магии, а для запаха. Домовихи любят, когда пахнет домом, а не отчаянием.
Потом — порядок. Не стерильный, а живой. Пусть скрипит половица, пусть чашка стоит криво. Дом должен дышать.

— А я? — робко спросил домовой.

— А ты, — сказала ведьма мягко, — будь собой. Не дари веник. Сначала поговори.

Домовой задумался так глубоко, что у него уши повисли.

— Поговорю… — повторил он, будто пробуя слово на вкус.

Он уже почти ушёл, когда обернулся:
— А если она всё равно…

Миравель улыбнулась — чуть устало, но тепло.
— Тогда значит, это не твой дом. Даже если очень хочется.

Домовой кивнул. И ушёл — не шмыгая, а осторожно, словно нёс что-то хрупкое.

А ведьма вернулась к ступке и пробормотала себе под нос:
— Ну вот. Опять без отчёта, без формуляра… а дело, между прочим, серьёзное.

И травы в ступке пахли любовью.
И чуть-чуть — надеждой.

Домовой вернулся под утро.

Миравель проснулась от того, что кто-то аккуратно, с явным уважением к чужому сну, переставлял сапоги у двери. Потом кашлянул. Потом снова кашлянул — уже выразительнее.

— Если ты думаешь, что я не слышу, — сонно сказала ведьма, не открывая глаз, — то ты ошибаешься. А если надеешься, что я встану раньше рассвета из чистого любопытства — ты ещё и оптимист.

Домовой замер. Потом тихо, но торжественно:
— Получилось.

Миравель открыла один глаз.
— Жива?

— Я тоже! — поспешно добавил он, явно неправильно поняв вопрос. — И она… она сказала, что у меня хороший скрип у лестницы. Тёплый. Домашний.

Ведьма села.
— Поздравляю. Это почти признание.

Домовой сиял так, что паутина под потолком засеребрилась.
— Я поговорил! Спросил, как у них печь держит тепло. А она сказала, что у них слишком тихо. И… — он смущённо почесал ухо, — попросила зайти вечером. Просто так. Чай поставить.

— Вот видишь, — кивнула Миравель. — Ни одной мыши.

— Я одну всё-таки… — начал домовой и тут же осёкся под её взглядом. — Шучу! Шучу!

Он переминался с ноги на ногу, потом вытащил из-за спины… пуговицу. Старую, медную, тёплую.

— Это тебе, — сказал он торжественно. — За совет. Она сказала, что пуговицы — это память о доме. Я выбрал самую лучшую.

Миравель взяла пуговицу, покрутила между пальцами.
— Спасибо. Буду знать, что в этом доме всё на своих местах.

Домовой просиял ещё сильнее, поклонился и исчез — на этот раз не шмыгнув, а почти шагнув, как человек.

Ведьма зевнула, встала, поставила чайник.

— Вот так всегда, — пробормотала она. — Самые сложные дела решаются без магии. А самые простые — потом аукаются.

В этот момент в окно осторожно постучали.

Миравель прищурилась.
— Если это ещё один влюблённый, — предупредила она, — очередь после завтрака.

За окном стоял инспектор Корнелиус, помятый, с папкой под мышкой и видом человека, который уже догадывается, что утро будет долгим.

— Миравель, — сказал он обречённо. — У меня вопрос.
Почему в доме на Кузнечной улице сегодня ночью сам собой починился пол, закипел чайник и… — он заглянул в бумаги, — «появилось ощущение уюта, не предусмотренное нормативами»?

Ведьма улыбнулась в кружку с чаем.
— Любовь, инспектор. Самое неучтённое явление в реестрах.

— Я так и знал, — вздохнул Корнелиус. — Это опять не протоколируется?

— Ни в коем случае, — спокойно ответила Миравель. — Зато прекрасно живёт.

И где-то совсем рядом, в другом доме, скрипнула лестница.
Тепло. Домашне.

Чай заварился сам — не по волшебству, а потому что чайник знал своё дело. Миравель поставила две чашки: одну с тонкой трещинкой по краю, вторую — с отбитой ручкой, но удобную, «инспекторскую». Корнелиус это отметил и вздохнул с облегчением, как человек, которого хотя бы здесь понимают без объяснений.

Он сел, осторожно пристроил папку под стул и обхватил чашку ладонями.

— У вас тут… спокойно, — сказал он после первого глотка. — Даже слишком. Подозрительно.

— Привыкай, — ответила Миравель, подливая мёда. — Это побочный эффект правильных разговоров и вовремя сказанных слов.

Корнелиус посмотрел на мёд.
— Это зарегистрировано?