Падший дар

Часть первая. Отрицание. I

Странно, как люди охотно во всём обвиняют бессмертных!

Зло происходит от нас, утверждают они, но не сами ль

Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают безумством?

Гомер. Одиссея, перевод В. А. Жуковского.

… И вот, перед тобой ребёнок не старше шести лет. Он смотрит на тебя с восхищением, его улыбка светится наивной и такой сильной детской верой. Он ещё не знает тебя, лишь готовится соприкоснуться с тобой.

Сейчас он полон надежд на светлое будущее, но у тебя перед глазами стоит лишь изнурённое, искажённое болью лицо. Он будет умолять о помощи, но не твоя жестокость станет тому причиной. Он придёт к этому сам, впрочем, ты никогда не винил их за подобную слабость. Его душа раз за разом будет приползать к тебе, израненная, изрыгающая желчь, воющая от одиночества и непонимания. Он будет думать, что ты спасаешь его, но те раны превратятся в уродливые шрамы; они перестанут кровоточить, но не затянутся – он не позволит. Ему легче снова упасть тебе в ноги и слёзно просить об утешении. Что ж, хотя бы тепло, с которым он уходит от тебя – настоящее, ты это знаешь. Потому не винишь его и остальных.

Ты мог поклясться, что только что перед тобой стоял человек, загнавший себя в угол и от безысходности воздвигший в этом же углу алтарь тебе. Но перед тобой ребёнок. Готов ли ты протянуть ему руку, зная, что ждёт его с тобой?

Белокурая девушка сидела на ступенях, покачивая ногой. Она отворачивала голову и жмурилась от сильного ветра; собранные в пышную косу волосы лезли в лицо, девушка старательно убирала их от пухлых губ с белым шрамиком. Но не пряталась от погоды в дом.

Мужчина в синем пальто шагал по брусчатой улице. Он был бледен от природы и особенно бледен сейчас; его тёмные приглаженные волосы были убраны в короткий хвост. Проходя мимо одного из домов, мужчина по привычке поднял голову и, увидев на крыльце девушку, вскинул брови.

– Айна? – мужчина непринуждённо поставил ногу на нижнюю ступеньку. – Не боишься сегодня выходить на улицу?

– Лучше получить пару осуждающих взглядов, чем вариться в этой праздничной суете, – Айна говорила очень размеренно. Слишком размеренно для такого дня. – А ты разве не должен быть в храме? Я слышала торопливые крики кучеров.

– Меня освободили от поездки в поля.

– Долгожданное и заслуженное уединение для работы над рукописью?

– Не напоминай. Элитерель не посылал свою благодать уже… три месяца.

– И ты рассчитываешь, что сегодня он обратит внимание на одинёшенького тебя?

– Нет такого слова.

Айна кивнула, многозначительно поджав губы.

– Разве ты не хотел закончить к празднику Божественного Касания… в прошлом году?

– Хватит. Я написал почти треть, так что через год – точно…

На этот раз Айна лишь придавила ботинком засохший листок, упавший на крыльцо.

– Отчего ты не бросишь эту затею? Мне кажется, критикарием ты добьёшься куда большего, чем жрецом. Это комплимент.

– Я и не ждал, что ты поймёшь. У самой не получилось, теперь тянешь за собой других? – критикарий осёкся. – Давай не будем об этом сегодня. Мне нужно собраться с мыслями, – он поёжился не то от ветра, не то от волнения, которое нет-нет да и пробивалось сквозь холод его голоса.

– Тогда молись, брат Тео, – хихикнула Айна.

Мужчина впился в приятельницу сердитым взглядом и даже покраснел.

– Ведь я просил тебя?

– Прости, Теодориан. Теодориан, Теодориан, Теодориан… Так лучше? – Айна поднялась на ноги, оправила юбку и протянула руку своему спутнику. – Давай я помогу тебе «собраться». Пойдём к мысу.

Теодориан всё ещё витал в своих мыслях, когда взял девушку под руку, и не заметил, как они вышли к крутому обрыву. Белые языки волн облизывали острые камни, ветер колыхал коротенькую, почти серую траву, упорно дул в лицо, отчего слезились глаза. От морозцев потрескалась земля. Айна куталась в плащ, края которого трепетали и хлопали.

Теодориан размял пальцы, согревая их.

– Я допишу этот опус. Стану жрецом. И тогда…

– Переведёшься в Грубрете? – сверкнула глазами Айна.

– Я уже говорил, да? – Дор облизнул губы и причмокнул. – Я для себя. Ведь ты подумай: служу десять лет, за это время в нашем храме сменилось три мецената, а я? Объездил всю округу, знаю каждый закуток, а до сих пор простой критикарий. Я способен на гораздо большее, чем эти заумные трактаты и летописи. Разве я не заслужил писать собственные рукописи?

– Конечно…

– Конечно, не заслужил? – шутливо пискнул Теодориан. – Ах, моя милая Айна, порой ты прямо как ребёнок. Ты ведь меня совсем не слушала.

– Это плохо? Что я как ребёнок?

– Вовсе нет, я нахожу это умилительным.

– Чудно! Только не зови меня «моя Айна». Я не твоя. Я ничья.

– А если уеду в Грубрете, поедешь за мной?

– Нет, я поеду с тобой. Но ты ещё не получил сан и даже не дописал опус. Может, я взгляну на него? Подскажу, что не так.

II

Трубы не пыхтели дымом – все, кто хотел, уже уехали в поля на праздник Касания. Оставшись один, Теодориан мог попытаться понять, что же всё-таки чувствовал по этому поводу.

Выезжать в поля в день Божественного Касания – не просто традиция. Это честь и привилегия; событие, которое должно дарить благодатную радость. Ну, радости Дор давно не испытывал – толпы народа, шум, поверхностные беседы тому не способствовали. Что же до чести… Теодориана не покидало чувство, что сегодня ему так легко позволили остаться в городе не по доброте душевной, а из пренебрежения. Возможно, он не оправдал ожиданий, и теперь от него пытались деликатно избавиться. Знакомая ситуация.

Критикарий тряхнул головой и поднял глаза к небу. Серую гладь разрезали шпили Шести Храмов и башня городской ратуши. Последняя заметно выделялась на фоне изящных крыш Храмов своей громоздкостью. Если бы Теодориан был обывателем, как та же Айна, он не увидел бы в этом никакой связи, однако монастырское образование всё же дало свои плоды. Теодориан знал: башня была построена совсем недавно, уже после войны, оттого и кажется чужеродной. Раньше на её месте стоял храм Седьмого Артэ, Артэ-демона, коллекционера грехов Людуса – как только его не называли. Ратуша, возведённая вокруг храма, словно стыдилась – весьма оправданно – своего предшественника.

Смотря на неё, Теодориан каждый раз невольно вспоминал – хоть и не жил в те времена – послевоенную эпоху, смутное время, когда Сурима превратилась в кипящий котёл мнений и политических распрей. Критикарий считал любое нарушение порядка признаком слабости и причислять себя к потомкам слабых не хотел, потому башня вызывала у него чуть ли не приступ тошноты. Весьма иронично, что при этом он отчаянно пытался сбежать от порядка, который навязывал отец. Но это, конечно, было совершенно другое.

Если дело дошло до отца, пора было остановиться. Дор опустил взгляд, вместе с тем заземляя и мысли. И тут краем глаза уловил странное движение: из цоколя ратуши кто-то выходил. Один этот факт уже мог насторожить человека, знавшего историю ратуши, но тот, кто показался из арочного свода, к тому же выглядел… по меньшей мере неважно.

Это был молодой мужчина с пепельно-льняными волосами, спадающими на плечи. На нём висела свободная белая рубашка и старомодные – кажется, такие носили ещё до войны – штаны в чёрно-белую клеточку. Больше ничего нельзя было разглядеть с того расстояния, на котором стоял Теодориан. Человек опёрся о стену, оттолкнулся от неё и, запнувшись о собственную ногу, импульсивно подался вперёд. Ему удалось устоять на ногах, но равновесие в любую минуту норовило покинуть беднягу.

«Пьяный», – лаконично заключил критикарий и машинально попятился, хоть и стоял от мужчины на приличном расстоянии. Перебравшие с алкоголем люди были не новостью для главного праздника страны, но Теодориан всё равно на дух не переносил, когда недалёкие умом использовали этот день, чтобы напиться до беспамятства. В то же время злость на таких людей не могла победить страх, точнее, некоторую опаску, которую Дор испытывал в их присутствии.

Однако всё это не меняло того, что человек, с трудом переставлявший ноги, был еретиком. В этом не было никаких сомнений – никто в здравом уме не стал бы входить в цокольные помещения ратуши, да ещё в день Касания. И этот еретик был особенный, не как Айна, которая просто отказывалась поклоняться Артэ. Еретик, выходивший из бывшего храма Людуса, мог быть только тайным последователем демона-Артэ. Куда более опасный, чем десяток пьяных дебоширов.

Схватить такого еретика приравнивалось к героическому поступку. После этого не придётся дописывать опус – сан жреца сам придёт к Теодориану. Однако Дор по-прежнему боялся подходить к еретику, к тому же не полностью вменяемому, и силой тащить в полицейский участок – если там, конечно, кто-то остался.

Теодориан не хотел поступать, как трус… Поэтому решил, что еретик мог направляться лишь в одно место – их общее логово. Взять одного еретика – подвиг, но накрыть целый притон этих тварей – проявление высшей степени патриотизма. Теша себя этой мыслью, критикарий медленно пошёл следом за уже меньше шатающимся мужчиной.

***

Теодориан то и дело оглядывался, проверяя, не идёт ли за ним кто-то из сообщников еретика. Тот петлял по улицам – останавливался, озирался, будто не мог вспомнить, где находится, заходил в один переулок и сворачивал обратно на первом же перекрёстке. Дор несколько раз видел последователей Людуса, но уже после того, как их сломили служители истинных Артэ; этот же, очевидно, всё ещё находился в плену ереси. Теодориан поморщился: как можно добровольно обрекать себя на столь жалкое существование?

Еретик вошёл в богатый район и, кажется, приободрился. Теодориана это, напротив, встревожило: неужели нечистое учение пробралось в знатнейшие дома Суримы? Действительно, оборванец подошёл к, на первый взгляд, непримечательному, хоть и помпезному особняку и позвонил в дверь. Ему открыли двое крупных мужчин в лакейских одеждах, которые совершенно не шли их широким плечам и уродливым шрамам. Критикарий быстро пригнулся, спрятавшись за соседней лестницей, и попытался прислушаться, но все трое говорили слишком тихо, чтобы расслышать хоть слово. Дор не смог сдержать усмешки, вспомнив, как месяц назад вернул рукопись одному жрецу Элитереля со словами, что главный герой не мог подслушать разговор, стоя за углом дома, – тогда Теодориан пытался по привычке задеть молодого служителя Артэ Письма, теперь же знал наверняка, что был прав.

Резкий рёв: «Проваливай!», – и хлопнувшая дверь заставили критикария вздрогнуть. Он осторожно высунулся из своего укрытия и увидел, как настойчивый безумец перепрыгивает через забор. Дождавшись, пока тот скроется за оградой, Дор метнулся следом. Фигура еретика мелькнула за угол дома – в этой части обычно располагалась кухня.

III

На улице стемнело, но людей по-прежнему не было – в полях продолжались празднования Божественного Касания. Еретик шёл всё быстрее, потом перешёл на бег. Вскоре стало ясно, что он направляется в сторону площади Шести Храмов. Тёмные мысли заполонили голову: неужели все эти годы отступники проводили опасные ритуалы, пока народ веселился в полях? Кто знает, не окутан ли уже весь город их тайными нитями?

Еретик ожидаемо скрылся в заброшенном храме Людуса. Теодориан медлил. Сегодня он уже побывал в местах, кишащих опасностью, но храм не мог сравниться ни с одним из них. Сколько бы ни высмеивали, ни принижали Людуса благонадёжные жрецы, изгнанный бог – страшное создание, а его бывшее логово могло таить вещи ужасные. Действительно ужасные, не поддающиеся объяснению. Дор спрашивал себя: готов ли он? Конечно, жизнь в уединении от близких закалила его характер, да и рядом не было никого другого, кто мог остановить еретика… Мысли о славе, которая ждала критикария – к тому моменту, наверное, уже жреца, – помогли решиться зайти за тонкий фасад «ратуши» и ступить в темноту храма.

Здесь пахло разложением: сыростью, ржавчиной и тухлостью сразу. Кожу лизнул холодный ветер. В тишине было слышно, как капля стукнулась о землю. Со стен свисали не то лианы, не то обрывки ткани. Но куда удивительнее было другое: как только Теодориан оказался внутри, он ощутил лёгкую, но настойчивую грусть, будто снова и снова бередили старые раны. Это ноющее чувство в груди причиняло почти физическую боль; на глаза даже навернулись слёзы, но критикарий решил, что это из-за затхлого запаха.

Дор медленно, осторожно шёл по коридору из арок, пытаясь разглядеть, что ждало его впереди. Вскоре он оказался в просторном зале. Потолок обвалился в нескольких местах, каменные глыбы поросли мхом. Здесь, прямо на полу, сидел еретик. Теодориан быстро скрылся за колонной, как раз перед тем, как безумец повернул голову в его сторону.

– Кто здесь? – спросил высокий голос.

Теодориан выругался про себя: почему он забыл об осторожности и шёл, громко наступая в лужи?

– Пожалуйста, покажись. Мне… не помешала бы компания.

Критикарий положил руку на грудь – туда, где с обратной стороны пальто была пришита петелька для кинжала, – медленно выдохнул и вышел на слабый лунный свет.

– Я не один из вас.

– Знаю. Я весь день чувствовал твоё присутствие. И очень кстати, что ты и теперь последовал за мной. Похоже, я не справлюсь один.

– Я же сказал: я не поклоняюсь демону! И участвовать в ваших игрищах не собираюсь, – в отчаянии Дор выхватил кинжал. Еретик даже не дрогнул. – Я пришёл, чтобы арестовать тебя.

Еретик улыбнулся.

– Боюсь, это невозможно. Видишь ли, я тоже не «один из нас», – он поднялся с пола. – Моё имя Людус. Да, тот самый, который «демон». Сегодня же день Божественного – ну, нашего – Касания… вот я и спустился на землю, а обратно, – еретик оглядел зал, с досадой всплеснув руками, – никак. Думаю, если провести ритуал…

Всё это время Теодориан медленно приближался к еретику и теперь стоял на расстоянии вытянутой руки. Он жестом остановил «Людуса».

– На меня твои бредни не действуют. Так. Я не хочу применять силу, поэтому просто… иди впереди меня. И держи руки за спиной.

Еретик посмотрел на Дора без намёка на какую-либо внятную мысль, кивнул и послушно сцепил руки. Теодориан направил на отступника кинжал и повёл к выходу.

***

Критикарий окинул площадь уже откровенно испуганным взглядом. Еретик был у него в руках, но что теперь? Вести к меценату или в полицейский участок – сейчас поздно, да и в день Божественного Касания вряд ли кто-то работал… «Придётся запереть на ночь у себя… чего бы мне это ни стоило».

Шли в полной тишине. Еретик выглядел абсолютно спокойным, а вот Теодориана и тишина, и безмятежность «заключённого» напрягали до невозможности. Он чувствовал каждый удар беспокойного сердца.

Теодориан взглянул на крепкие стены с мраморными колоннами – и усомнился в их крепости; проходя по коридору, видел, сколько предметов – по большей части роскошных безделушек – могли стать орудиями убийства в руках умалишённого.

Критикарий разместил еретика в гостевой комнате. Ставни он запер со стороны улицы, дверь закрыл на ключ, который взял с собой в спальню. Наконец, Дор мог выдохнуть хотя бы с небольшим облегчением.

Он лежал на кровати, раскинув руки. По потолку растекались разводы голубоватого, как эфирий, лунного света; каждый час гудели часы, но в целом комната была окутана спокойствием и тишиной. Неспокойна была лишь душа критикария. Он представлял, как в домах по всему городу празднуют день Касания, и никому не приходится думать о запертом в соседней комнате еретике; как горят лампы, смеются люди и звенят бокалы. Представлял, как после полуночи праздник перенесётся в поместье Фэй, и Айна будет вести непринуждённые, хоть и так ненавистные беседы с лицами из ордена Драмаса. Даже родной дом, такой же, каким Дор его помнил, проникал в мысли. Уж там сейчас точно торжество лилось через край – отец никогда не упустит шанса покрасоваться своими богатствами.

Стоило представить довольное лицо родителя, руки сами сжались в кулаки, губы вытянулись в тонкую полоску, и в конце концов Теодориан ударил по вышитому золотыми нитями покрывалу. Было вроде и жгуче досадно: счастье проходит мимо критикария, а он должен давиться одиночеством – но в то же время до чего унизительной ощущалась жалость к себе!