Параграф 69: Любовь под запретом

Глава 1

Воздух в книжном клубе «Литера» был густым и сладким от аромата старой бумаги, свежемолотого кофе и чего-то еще — предвкушения. Анастасия сделала глубокий вдох, прислонившись к косяку двери. Она сбежала. Сбежала от стопок непроверенных работ, от конспектов к первой лекции, от своего идеально организованного кабинета на филфаке. Здесь, в уютной полутьме, среди грудами наваленных книг, она была не доцентом Михайловой Анастасией Фёдоровной, а просто Настей. Женщиной в потертых джинсах и мягком свитере, которая смертельно устала и отчаянно хотела хотя бы на час забыть о возрасте, статусе и грузе ответственности.

Ее привлекла афиша: «Открытый микрофон. Свободный стих». Решила, что будет просто слушателем, тенью, глотнет чужой искренности и уйдет.

Вечер тянулся, выступали разные люди — кто-то робко, кто-то пафосно. Анастасия уже почти пожалела о решении прийти, когда на импровизированную сцену вышел он.

Высокий, с чуть взъерошенными темными волосами и глазами, которые даже издалека казались не по-студенчески серьезными. Не представился, просто взял в руки микрофон.

— Это… просто набросок, — тихо сказал он, и в зале зашикали, требуя тишины. — «Мера тишины».

И он начал читать. Голос у него был низкий, немного глуховатый, но каждое слово падало в абсолютную тишину. Он не декламировал — он исповедовался. Стихи были о хрупкости мгновения, о том, как секунды, словно песок, утекают сквозь пальцы, о желании остановить время, зажать его в кулак и не отпускать.

Анастасия замерла. Какая-то строфа о «седине в висках рассвета, которую так хочется согреть» больно кольнула ее прямо в сердце. Она не заметила, как по ее щеке скатилась слеза. Она смахнула ее быстрым движением, но было поздно.

Он смотрел прямо на нее. Их взгляды встретились — ее, растерянный и влажный, и его — пристальный, видящий насквозь. Он не сбился, не отвел глаз, продолжил читать, словно обращаясь только к ней одной.

Когда он закончил, Анастасия аплодировала, не чувствуя ладоней. Она была полностью оголена этими стихами, этим взглядом.

Она уже собиралась незаметно улизнуть, когда он оказался рядом.

— Вы плакали, — констатировал он просто, без упрёка или любопытства.

— Стихи были сильные, — голос её звучал хрипло, и она с ненавистью к себе это осознала.

— Не стихи. То, что между строк. Вы это почувствовали. Спасибо.

Он улыбнулся, и в уголках его глаз собрались лучики морщинок. Молодой, а уже морщинки. Анастасии вдруг страстно захотелось прикоснуться к ним.

— Юра, — представился он, протягивая руку.

— Настя, — ответила она машинально, пожав её. Его ладонь была тёплой и сильной.

Он принёс два бокала красного вина. Они заговорили о Бродском, о возрождении сонета в современной поэзии, о том, как пахнет типографская краска в старых книгах. Она забыла о возрасте, о том, что ей тридцать восемь, а ему, на вид, лет двадцать пять. Она смеялась, спорила, ловила его взгляд и чувствовала, как по её коже бегут мурашки. Он был умен, остроумен и слушал её так, как не слушал никто давным-давно.

— Знаешь, у меня есть одно редкое издание Бродского, — сказал он вдруг, переводя разговор в другое русло. — «Часть речи», ленинградский самиздат. Хочешь посмотреть?

Он смотрел на неё не как библиофил на коллегу. Он смотрел как мужчина на женщину. И она это видела. И опьянение вином, его вниманием, этой ночью, вырвавшей её из привычной колеи, заставило кивнуть.

— Хочу.

Его квартира оказалась завалена книгами. Они стояли стопками на полу, лежали на подоконнике, теснились на полках. Пахло кофе, древесиной и им. Он достал с полки потрёпанный том, но брать его у него не было сил.

Она стояла посреди комнаты, чувствуя себя девочкой-первокурсницей на первом свидании. Он подошёл вплотную, не выпуская её из поля зрения.

— Я не смог думать ни о чём, кроме тебя, с той минуты, как ты вошла, — тихо сказал он. — Ты вошла, и время действительно остановилось.

Его пальцы коснулись её щеки, повели под подбородок, заставив поднять голову. Анастасия замерла, сердце колотилось где-то в горле.

— Юра… мы не должны…

— Почему? — его губы были так близко, что она чувствовала его дыхание. — Потому что я моложе? Потому что мы только что встретились? Скажи, что ты не чувствуешь того же.

Она не могла сказать. Потому что чувствовала. Жажда, дикая и нерациональная, затмила все доводы рассудка.

Её молчание стало ответом. Он поцеловал её.

Это был не нежный, исследующий поцелуй. Это был поцелуй-взрыв, поцелуй-утоление жажды. В нём была вся накопившаяся годами тоска, одиночество, желание чувствовать, а не анализировать. Она ответила ему с той же яростью, впиваясь пальцами в его волосы, притягивая ближе.

Они падали на диван, сбрасывая с себя одежду, не замечая ничего вокруг. Его губы обжигали кожу на её шее, плечах, груди. Он говорил ей шёпотом какие-то безумные, прекрасные слова — о том, какая она красивая, как дрожали её ресницы, когда она слушала его стихи, как он хочет запомнить каждую клеточку её тела.

Анастасия забыла обо всём. О возрасте, о статусе, о завтрашнем дне. Она была просто женщиной — желанной, живой, пьяной от ласк и внезапно свалившегося на неё счастья. Она изучала его тело сильными руками преподавателя и робкими прикосновениями влюблённой женщины, терялась в его глазах и тонула в этом море ощущений. Это было взаимное, жадное познание, сметающее все барьеры.

Она уснула, прижавшись щекой к его груди, под мерный стук его сердца.

Утренний свет, пробивавшийся сквозь щели в шторах, разбудил её первым. Вторым — осознание. Она лежала в постели у незнакомого мужчины. Молодого мужчины. В понедельник у неё была первая пара.

И тогда её взгляд упал на зачётную книжку, лежавшую на столе рядом с ноутбуком. Рядом — студенческий билет.

Ледяная волна ужаса накатила на неё, сдавив горло. Что она наделала? Это была не романтическая случайность. Непозволительная, чудовищная ошибка.

Глава 2

Она развернулась к доске спиной к аудитории, делая вид, что ищет мел. Ей потребовалось несколько глубоких, скрытых от чужих глаз вдохов, чтобы сердце перестало колотиться о ребра, как перепуганная птица. «Ты профессор. Ты здесь у власти. Возьми себя в руки», — сурово приказала она себе мысленно. И маска снова приросла к лицу.

Остаток пары она вела на автопилоте. Голос — ровный, лекция — отточенная, взгляд — скользящий по лицам, но неизменно уплывающий с последнего ряда. Она видела его неподвижную фигуру периферией зрения. Он не записывал, просто сидел и смотрел на нее. Этот взгляд был для нее физической пыткой.

Звонок прозвучал для нее избавлением. Она быстро собрала свои вещи, бросила «До следующей недели» и почти побежала к выходу, стараясь раствориться в толпе студентов.

— Анастасия Фёдоровна.

Его голос прозвучал прямо за ее спиной у самой двери. Он перехватил ее, не дав выйти в коридор. Они стояли в пустой аудитории, залитой осенним солнцем.

Она медленно обернулась, подняв подбородок. Взгляд — ледяной.

— Воробьев? Вопрос по лекции?

— «Ошибка»? — проигнорировал он ее фразу. В его глазах плескалась буря из обиды, непонимания и дерзкой надежды. — Это всё, что у тебя было? Сбежать, как испуганной школьнице? Оставить записку?

— Со мной вы разговариваете на «вы» и по имени-отчеству, — отрезала она, и собственный голос показался ей чужим, пронзительным. — И не забывайте о субординации.

Он фыркнул, но сдаваться не собирался.

— В субботу не было никакой субординации. Были ты и я. И то, что было между нами, никак не тянет на «ошибку». Я не ошибся.

Внутри у нее все сжалось в тугой, болезненный комок. Жар прокатился по телу, и она почувствовала, как краснеет. Именно этого она и боялась. Что он будет напоминать. Что будет смотреть на нее так, будто знает ее насквозь, знает каждую тайную родинку, каждый стон, который она себе позволила в темноте его комнаты.

И тогда она пошла в атаку. Единственный известный ей способ защиты — оттолкнуть.

— Послушайте, Воробьев, — ее голос упал до холодного, почти шепчущего тона, не терпящего возражений. — То, что произошло, было непростительной слабостью с моей стороны. Я позволила себе расслабиться. Это больше не повторится. Никогда. С сегодняшнего дня наши отношения строго ограничены стенами этой аудитории и рамками учебного процесса. Никаких личных разговоров. Никаких взглядов. Никаких записок. Вы — мой студент. Я — ваш преподаватель. И точка. Вы меня поняли?

Он смотрел на нее, и постепенно его взгляд тоже остывал, становясь таким же колючим и отстраненным, как ее.

— Абсолютно, Анастасия Фёдоровна, — он отчеканил ее имя-отчество с ледяной вежливостью. — Никаких личных разговоров. Понял.

Он резко развернулся и вышел, хлопнув дверью.

Анастасия осталась стоять одна, опираясь о кафедру ладонями. Руки у нее дрожали. Она сжала кулаки, вонзив ногти в кожу. Так надо. Так правильно. Ты всё сделала правильно.

Но почему же тогда на душе было так мерзко и пусто?

Первая неделя превратилась в изощренную пытку. Юрий словно принял ее правила игры, но довел их до абсурда. Он был идеальным студентом. Блестяще отвечал на семинарах, задавал умные, каверзные вопросы именно тогда, когда она этого меньше всего ожидала, и смотрел на нее абсолютно пустым, академическим взглядом. Он был лед.

А она изнывала. Каждый его вопрос заставлял ее внутренне вздрагивать. Каждое его слово она ловила, пытаясь найти в нем скрытый смысл, насмешку или упрек. Она заставляла себя встречать его взгляд и выдерживала его ровно столько, сколько требовалось профессиональной вежливости, а потом ее глаза сами опускались к конспекту, будто ища спасения.

Она ловила себя на том, что разглядывает его, когда он смотрел в окно: профиль, линию скул, как он потирает пальцем переносицу, задумавшись. И тут же яростно ругала себя: «Прекрати! Он твой студент! Он на двенадцать лет младше!»

Возраст. Эта разница становилась ее навязчивой идеей. Она ловила себя на том, что рассматривает свое отражение в темном экране монитора, выискивая новые морщинки у глаз, отмечая, как тускло лежат волосы в ее строгой укладке. Рядом с его свежей, нерастраченной молодостью она чувствовала себя старой, высохшей, нелепой.

Как-то раз он передал через одногруппницу конспект своей работы. Анастасия машинально взяла листок и тут же выронила его, будто обожглась. На полях, рядом с цитатой из Ахматовой «Я научилась просто, мудро жить…», он мелким почерком начертал: «Смотреть на небо и молиться богу…» Следующая строфа стихотворения, которую он не стал дописывать, висела в воздухе: «И если в дверь мою ты постучишь, мне кажется, я даже не услышу».

Она скомкала листок и выбросила в урну, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. Это была пытка. Он демонстрировал ей свою тоску, свою боль, свое понимание — и делал это в рамках ее же дурацких правил. Академически. Иносказательно. Идеально для филфака.

По вечерам, оставшись одна в своей тихой квартире, она изводила себя. Она мысленно возвращалась к той ночи, к каждому прикосновению, к каждому слову, и ее захлестывала волна стыда. Но не за страсть, а за свой побег. За эту жалкую, трусливую записку.

Ее страх был знакомым, старым. Пять лет назад у нее был короткий, пылкий и крайне неудачный роман с женатым коллегой. Он закончился громким скандалом, перешептываниями за спиной, унизительными разбирательствами на кафедре и клеймом «авантюристки», которое она с трудом смогла с себя стереть годами безупречной работы. Она тогда чуть не лишилась всего, во что вкладывала душу. Она дала себе слово — никогда больше. Никаких рисков. Никаких эмоций. Только работа. Только контроль.

А теперь она совершила ошибку в разы хуже. Студент. Ее собственный студент. Это был не просто риск — это было самоубийство. Карьерное, репутационное, личное.

«Ты должна была знать лучше, — бичевала она себя, глядя в потолок в предрассветной темноте. — Ты не девочка. Ты должна была контролировать себя».