Дым от моей сигареты лениво вился к потолку, впитываясь в запах дорогого виски и крови. Кровь была настоящей, не метафорой. На полу, между столиками, растекалась тёмная лужа — и никто даже глазом не повёл. Здесь знали: если я пришёл — лучше сделать вид, что тебя нет.
Я смотрел на парня напротив. Ещё полчаса назад он громко орал, какой я «мразь». А теперь — дрожал, хватал пальцами столешницу так, что ногти оставляли белёсые следы на дереве.
— Ты ведь говорил, что у тебя крепкие нервы? — спросил я тихо, почти ласково, будто разговор вёлся о погоде.
Он заикался, пытался что-то выдавить. Жалкое зрелище.
— Теперь не надо, — я наклонился ближе. Неоновый свет выхватил мою улыбку из темноты. Холодную, как лезвие ножа, что я держал в руке. — У меня есть правило: если человек открывает рот не по делу — я помогаю ему его закрыть. Навсегда.
Из-за барной стойки звонко рассмеялась она. Моя девочка. Она играла с ножом для фруктов, вертя его на пальцах, как игрушку. Смотрела на нас с тем детским восторгом, с каким ребёнок разглядывает муравейник, прежде чем растоптать его.
Я кивнул в её сторону:
— Она обожает такие моменты. А я обожаю её. Понимаешь, что это значит?
Он ничего не ответил. Только захрипел, когда я провёл лезвием по его горлу.
В этом городе был один закон: не отсвечивай.
Он нарушил.
Бармен "Бархата" — единственный, кому Царь позволял наливать себе коньяк без слов и жестов.
Старый Глеб, с косым шрамом через всё лицо, давно понял: если Кирилл пьёт — значит, скоро хлынет кровь.
Виски мерцал в бокале, дым с ленцой тянулся к потолку, в зале стояла вязкая, тяжелая тишина.
И в этой тишине Глеб прошипел, протирая стекло:
— Твой мальчик в Нижнем провалился.
Бокал скользнул по стойке с глухим звуком.
— Местные нашли его в канаве. Без пальцев. Без глаз.
Алиса замерла рядом — сигарета горела у её губ, забытая. Её глаза сузились, зрачки заострились, как у кошки перед прыжком. Не страх.
Любопытство. Азарт.
Царь поставил бокал с медленной, ледяной точностью.
— Кто?
Голос — как трещина в льду.
— Мелкий ублюдок. Серёга "Шприц".
На несколько секунд повисла мёртвая тишина.
Потом — резкий хруст костяшек, как выстрел в голову.
В подсобке пахло сырой хлоркой, старым вином и сладковатым, тёплым ароматом Алисы.
Свет пробивался через щели, обводя её силуэт золотым пламенем.
Она стояла, слегка выгнувшись, опершись спиной о стеллаж, будто подставляя себя под удар. Или под желание.
Кирилл методично снял часы, положил их на деревянную бочку, закатал рукава.
Его движения были точными, отмеренными — в них была затаённая, опасная энергия мужчины, готового рвать.
Алиса смотрела, не моргая. Как загипнотизированная.
Её грудь тяжело вздымалась под кожаной курткой, губы приоткрыты, дыхание горячее.
— Ты же знаешь, что это ловушка, — её голос дрогнул, чуть охрип.
Он повернулся к ней.
Глаза холодные, стальные. Дуло пистолета.
— А ты знаешь, что мне плевать?
Она сделала шаг вперёд — неторопливый, хищный.
Рука скользнула вдоль его груди, вниз, к ремню.
Пальцы дерзко зацепились за кожаную пряжку. Медленно. Провокационно.
— Тогда возьми меня с собой, Царь, — шепнула Алиса, губами почти касаясь его шеи.
Он ухватил её за талию — резко, грубо, впечатывая её спиной в стеллаж.
Бутылки звякнули над головой.
Алиса рассмеялась — грудным, низким смехом, полный безумия и желания.
Её руки забрались под его рубашку, ногти царапнули кожу.
Кирилл опустил голову, поймал её губы своими.
Поцелуй был не лаской — войной. Жестким, жадным, требовательным.
Она ответила так же — кусая, царапая, требуя его так, как требуют последний глоток перед смертью.
Её бедро обвилось вокруг его бедра, дыхание спуталось, тела сплелись в одном порыве.
Его рука скользнула вверх по её ноге, под подол юбки, сминая кожу властным, голодным жестом.
— Моя, — прохрипел он ей в губы.
— Твоя, только если догонишь, Царь, — хмыкнула она, кусая его за нижнюю губу и выскальзывая из захвата, оставляя его одного — на грани срыва.
Алиса оглянулась через плечо, стряхнула пепел сигареты прямо на пол и, смеясь, растворилась в полутьме подсобки.
Царь провёл рукой по лицу, сдерживая глухой рык.
Он точно знал: с ней будет война.
И он уже проиграл.
На стойке Глеб тяжело вздохнул, наливая себе полную стопку дешёвого рома.
— Она его сожрёт, — пробормотал он пустому залу.
Но спасать их было уже поздно.