Пари вслепую

Глава 1. Мария

– Мария, ты еще не готова?

Голос матери разрезал предрассветную тишину кухни. Я вжалась в кресло, стараясь сделать вид, что проверяю содержимое рюкзака: дневник в твердой обложке, учебники, пенал с идеально отточенными карандашами, сменка в отдельном мешочке. Все по списку. Все как должно быть.

Мама вошла, не стуча. Ее взгляд, быстрый и сканирующий, прошелся по мне с головы до ног. Задержался на волосах.

– Опять распустила эту цыганскую гриву? Куда это ты на 1 сентября так вырядилась? Иди, заплети. Сейчас же.

Я молча потянулась за резинкой. «Цыганской гривой» мои русые, непослушно вьющиеся волосы были с тех пор, как я себя помнила. В детстве они были милыми локонами, сейчас – предметом ежедневной критики и поводом для тугой, неудобной косы, которую мама называла «приличной».

Из своей комнаты, пропахнувшей ленивой злобой, донесся хриплый голос брата:

– Ма, а что мне надеть-то? Все шмотки как-то не того.

– Сейчас, Коль, подожди, – мамин голос мгновенно сменил сталь на мягкую шерсть. – Я Машку доделаю и к тебе.

«Доделаю». Как будто я – недоклеенная модель самолета или пирог, который не пропекся. Я быстро заплела косу, чувствуя, как тяжелая и чужая она легла на спину. Мама одобрительно кивнула, ее внимание уже улетело к главному персонажу нашей семейной пьесы – двадцатидвухлетнему Коленьке, который с трудом дотянул до выпуска из той же школы, в которой я сейчас учусь, только пять лет назад.

Пока она советовала брату, какая рубашечка лучше «сидит на его фигуре», я прокралась в ванную, чтобы бросить последний взгляд в зеркало. Лицо, которое смотрело на меня, все меньше напоминало ту кукольную девочку с детских фотографий. Черты будто обострились за лето: линия темных бровей стала четче, глаза – слишком большими и, как мне казалось, пустыми.

Я повернула голову, пытаясь поймать угол, который выглядел бы «правильно». Не поймала. Красота, о которой иногда говорили соседки и учителя, была каким-то странным, чужим даром, который только злил маму и привлекал нежелательное внимание.

– Мария, хватит вертеться! Завтрак на столе!

Завтрак прошел в молчании, если не считать монолог мамы о том, как важно «не ударить в грязь лицом» в новом учебном году, поддерживать репутацию семьи и помнить, что на мне «все надежды». Коля чавкал, уткнувшись в телефон, изредка бросая на меня насмешливые взгляды.

Когда я уже взяла рюкзак, мама остановила меня у двери.

– Альбом.

Я замерла.

– Что, мам?

– Тот, кожаный. Возьми вместо него нормальную тетрадь для рисования, если уж так надо.

В груди что-то болезненно сжалось. Альбом в темно-коричневом кожаном переплете – единственный подарок от отца, который мне удалось сохранить. Он передал его мне в прошлую нашу тайную встречу у кафе возле школы. На первой странице было написано черной гелевой ручкой: «Моей девочке, которая видит мир иначе. Папа».

– Он… он мне для черновиков, – солгала я, чувствуя, как горят уши. – Там бумага плотная.

Мама смерила меня долгим взглядом, в котором читалось недоверие, но и нежелание вдаваться в подробности.

– Как знаешь. Только смотри, чтобы нигде не валялся.

Она не стала обыскивать рюкзак. Маленькая победа. Я выскочила в подъезд, прижав сумку к груди, будто в ней был не альбом, а живое, трепетное существо.

На лестничной клетке пахло свежей краской и старыми страхами. Я не стала вызывать лифт, потому что знала, что этажом ниже меня ждет Андрей, мой сосед, одноклассник и по совместительству… «подруга детства». В руках он, как всегда в этот день, держал небольшой, скромный букетик хризантем.

Сколько себя помню с момента переезда в этот дом, он всегда был рядом. С пяти лет. Мы вместе играли в куклы, машинки и солдатики, гоняли по лабиринтам фундамента строящегося рядом дома, когда там не было рабочих, покоряли заборы и деревья, собирали головастиков в лужах в надежде вырастить из них лягушат, и кормили в баночке гусениц, ожидая волшебного превращения в красивых бабочек.

Потом нас определили в один первый класс в школе, которая была в двух кварталах от дома, и он, по-джентельменски, стал носить мой рюкзак. А на свои дни рождения в феврале я всегда получала от него неизменный букетик весенних цветов – лесные цикламены.

Он заменял мне брата, и я доверяла ему все свои тайны. Потому что мой родной старший брат на эту роль никак не подходил.

– С началом, – Андрей протянул цветы, глядя мне не прямо в глаза, а куда-то в район моего плеча.

– Спасибо, – я взяла букет, и наши пальцы на секунду соприкоснулись. Его были теплыми.

– Традиция, – пробормотал он, уже спускаясь вниз первым, будто давая мне время спрятать подарок.

Это был самый честный ритуал в моей жизни.

Я сунула цветы в боковой карман рюкзака, где они не мялись, и мы вышли на улицу. Воздух пах дождем и обещанием чего-то нового. Внутри рюкзака, под учебниками, лежал альбом для скетчей. Отец был прав. Я видела мир иначе. Просто пока не знала, что с этим делать. И боялась, что кто-нибудь это увидит.

Глава 2. Александр

Звук захлопнувшейся двери кабинета отца еще долго вибрировал в дорогой, просторной и абсолютно бездушной квартире. Я стоял у панорамного окна, прижавшись лбом к холодному стеклу, и наблюдал за тем, как черный, лаково-блестящий силуэт его «Мерседеса» медленно отрывается от бордюра и, словно хищник, который сытно поел, уходит прочь по идеально ровной дороге нашего элитного дома.

Очередная «планерка» завершена. Или, как я это про себя называю, «ежемесячный брифинг по моей несостоявшейся жизни». Тезисы, из года в год, словно заезженная виниловая пластинка, не менялись: топовый вуз, желательно МГИМО или ВШЭ, конечно же, экономический факультет – «потому что это фундамент, Саша, а не твои воздушные замки». И, что самое главное, никакого «кривляния» после школы с музыкой, рисованием или, не дай бог, каким-нибудь арт-колледжем.

«Хобби, – чеканил он, глядя на меня со своей высоты, – это роскошь. Хобби – для слабаков, Саша. Ты должен строить будущее. Твое будущее – это мои связи, мои возможности, мои деньги. Ты просто обязан их принять».

Я слышал, но не слушал. Его слова давно уже превратились в белый шум, в гулкий фон этой бездушной, дорогой квартиры, где каждый предмет, от хрустальной вазы до итальянского дивана, кричал о статусе, но шептал о тоске. Единственное, что было здесь моим, – это ощущение пустоты, которое не смогли заглушить даже самые толстые стены.

Я резко оттолкнулся от окна, словно выбрасывая из себя его присутствие, и почти бегом пересек коридор. Моя комната – это единственная территория, которую я сумел отвоевать и яростно маркировать собой. Это был не просто спальный уголок; это был мой маленький, мрачный, но абсолютно свободный мир, куда не проникал блеск отцовского успеха.

Стены здесь были моим манифестом. Поверх однотонных, дорогих обоев – целый коллаж из музыкальной истории: бледные, отстраненные лица Роберта Смита и Дэйва Гаана смотрели с выцветших плакатов The Cure и Depeche Mode. Рядом с ними, приколотые канцелярскими кнопками, висели мои собственные работы – графические портреты. Они были угловатые, нервные, нарисованные в приступах тоски или, чаще, чистой, жгучей злости. Они были как мои невысказанные крики.

На одном из листов был мой отец. Но узнать его было почти невозможно. Я стилизовал его под нечто гротескное, демоническое: резкие, хищные скулы, глаза-щели, а вместо языка... вместо языка я нарисовал идеально завязанный, тугой галстук – символ его немой, финансовой власти над моей жизнью. Он бы никогда не понял. Это был мой личный, маленький акт вандализма против его идеального мира.

Я с размаху плюхнулся на кровать, которая тут же протестующе скрипнула. Рука сама потянулась к гитаре, лежащей на столе. Это был мой верный Fender Precision Bass. Подарок на шестнадцатилетие. Отец тогда купил самый дорогой, какой смог найти, будто откупаясь, выдавая мне индульгенцию на «детские глупости». «Играй, если хочешь. Но знай меру».

Я провел пальцами по струнам. Мягкий, глубокий звук заполнил комнату, но тут же показался мне пустым, фальшивым в этой могильной тишине. Не стал играть. Сегодня не тот день. Сегодня струны, кажется, сговорились с отцом и шепчут мне: «Знай меру, Александр. Знай меру».

Вместо этого я взял лежащий рядом скетчбук. Потрепанный альбом в черной обложке, где вместо слов были линии. Я листал его почти машинально, погружаясь в галерею своего внутреннего мрака. Эскизы школьных коридоров, которые казались мне тюремными переходами. Судорожные зарисовки руки, сжимающей медиатор, словно оружие. Абстрактные композиции, кривые линии, которые должны были изображать музыку, но на деле были лишь попыткой дать форму внутреннему хаосу.

И вдруг мои пальцы остановились.

На одном из разворотов, зажатый между двумя особенно темными и угловатыми зарисовками, был совершенно другой рисунок. Он был как ослепительный, неожиданный свет в подвале. Легкий, почти воздушный карандашный набросок девичьего лица. Все остальное в скетчбуке было нарисовано с силой и злостью; этот же был едва тронут грифелем, полупрозрачный.

Девушка смотрела куда-то в сторону, словно не замечая меня. Губы едва тронуты неуловимой полуулыбкой. А в глазах, которые я, кажется, рисовал дольше всего, была какая-то далекая, светлая грусть. Не тоска, не злость, а именно светлая грусть. Это было единственное, что не вписывалось в мою черно-белую, пост-панк вселенную.

Я не мог вспомнить. Вот что было самым странным. Я не мог вспомнить, когда, и главное, с кого я это рисовал. Может, сфантазировал? В момент просветления? Но нет. В чертах лица была конкретность, узнаваемость, которой не бывает у выдуманных образов. У нее была слегка неровная линия подбородка, прядь волос, которая постоянно норовила упасть. Это был кто-то реальный.

Я долго вглядывался в эти черты, перебирая в памяти лица одноклассниц, знакомых, девчонок из «тусовки». Не выходило. Образ висел в моей памяти непривязанным, как красивая, но забытая мелодия, источник которой никак не могу найти.

В этот момент на столе завибрировал телефон. Резкий, отвлекающий звук.

Сообщение от Ольги. «Скучаю. Когда репетиция? Приду поболею за тебя».

Я устало вздохнул. Мы встречаемся уже полгода. Ольга – яркая, популярная, до зубовного скрежета настойчивая. С ней… удобно. Она часть того же «глянцевого» мира, который мне навязали родители. Идеальная спутница для Александра Мелихова, сына бизнесмена высшего уровня.

Но в последнее время ее настойчивость, ее громкий, всегда слишком громкий смех, ее постоянная, патологическая потребность быть в центре внимания стали вызывать у меня тихое, но уже сложно скрываемое раздражение. Ей было абсолютно все равно, что я рисую или о чем думаю, когда не стою на сцене с бас-гитарой. Ей был важен сам факт: «Я встречаюсь с Александром Мелиховым». Ей была важна обложка.

Я отложил телефон, не ответив. Снова уставился в рисунок.

Кто ты? Откуда ты взялась в моей голове, и почему выглядишь как единственный выход?

Глава 3. Мария

Через месяц после начала учебного года в школе засуетились – готовились к концерту ко Дню учителя. Я, как обычно, после уроков подошла к Наталье Николаевне, нашей бессменной классной руководительнице.

– Наталья Николаевна, нужно помочь со стульями?

– Машенька, спасибо! – учительница просияла. – Ты просто спасение. Эти старшеклассники из «Тишайшего бунта» сейчас сюда ворвутся, только всё опрокинут. Иди, расставляй, пока тишина.

Я взялась за дело. Актовый зал после уроков – моё любимое место. Тут пахло тайной: старыми кулисами, пылью и немного свободой. Я выстраивала стулья ровными рядами, как солдат, стараясь не думать, что дома меня ждёт проверка домашнего задания и мамины расспросы о каждом уроке.

Тишину взорвали тяжёлые шаги и грохот. Дверь со скрипом распахнулась, и в зал ввалились парни из школьного ансамбля, неся какие-то ящики, гитары в чехлах. Они громко смеялись, перекрикивались.

– Влад, ты осторожно с колонкой! Её в прошлый раз чуть не убил!

– Да ладно тебе, Макс, она железная!

Я присела за последним рядом, делая вид, что проверяю ножку стула. На сцену поднялся Влад, высокий и громкий, следом – Максим, серьёзный, с пачкой нот в руках. Потом появился Александр.

О нём в школе ходили легенды. Красавец из одиннадцатого «А», сын какого-то бизнесмена, бас-гитарист главной школьной группы. Его черные волнистые волосы спадали на лоб, норовя попасть в глаза. Простая чёрная футболка и поношенные джинсы сидели на нём так, будто он сошел с подиума. Он шел неспешно, с легкой небрежностью, которую могли позволить себе только самые красивые и уверенные в себе люди.

Поставив свою бас-гитару у усилителя, оглядел зал. Его взгляд скользнул по моей фигуре, согнувшейся у стула, и прошёл дальше, не задержавшись. Я почувствовала глупый прилив стыда и выпрямилась.

– Сань, давай настройся быстрее, у нас полчаса до прогона, – крикнул Влад.

– Уже, уже, – лениво ответил Александр и взял гитару.

Он не стал, как другие, что-то долго проверять. Просто провёл медиатором по струнам, прислушался, покрутил колки. Звук был низким, бархатным. Потом он сыграл короткую, быструю басовую партию, и пальцы его двигались так легко и точно, что казалось – он не играет, а просто думает вслух на каком-то особом языке.

– О, Мелихов в ударе! – засвистел Дмитрий сзади, настраивая барабаны.

– Ага, чтоб потом на концерте не лажал, – усмехнулся Александр, но продолжал играть, не глядя на других.

В его улыбке, в том, как он небрежно откинул волосы с лица, было столько самоуверенности, что это не оставляло сомнений в его убеждении, что мир лежит у его ног. И, кажется, он был прав. Со сцены на него уже смотрели несколько девочек из хора, пришедших на репетицию. Они перешёптывались и хихикали.

Мне вдруг стало неловко от своего присутствия. Я чувствовала себя серой мышкой, случайно забредшей на праздник жизни. Я потуже затянула резинку на своей неизменной косе и продолжила расставлять стулья, стараясь не смотреть на сцену.

Через час начался концерт. Когда объявили «Тишайший бунт», зал взорвался аплодисментами, особенно громко визжали девчонки из средних классов. Они вышли на сцену, и Александр поймал этот восторг, как нечто должное. Лёгкая, чуть надменная улыбка тронула его губы.

Музыка была громкой, энергичной. Влад носился по сцене, как ураган, Максим выдавал сложные соло. Но мой взгляд снова и снова возвращался к Сашке. Он стоял чуть сзади, как и положено бас-гитаристу, но его невозможно было не заметить. Он не просто играл – он владел инструментом и вниманием зала. Его тело двигалось в такт, длинные волосы били его по вспотевшему лицу. В какой-то момент он откинул голову, закрыл глаза, и пальцы сами понеслись по грифу, вытаскивая из гитары какие-то невероятно сочные, низкие звуки.

Когда они закончили, зал зааплодировал, девчонки повскакивали со своих мест, визжа от восторга под сердитыми взглядами учителей. Саша небрежным жестом откинул волосы со лба, снова появилась та лёгкая, снисходительная улыбка. Он кивнул залу, как король, благосклонно принимающий дань.

Я сидела на своём стуле и хлопала вместе со всеми, чувствуя лёгкую дрожь в кончиках пальцев. А сердце почему-то никак не хотело успокаиваться, а я не могла оторвать от него глаз.

После концерта я помогала уносить стулья. Мимо прошла Ольга, самая популярная девчонка из нашей параллели, подруга Александра. Она бросила на меня быстрый, оценивающий взгляд, будто пытаясь понять, что я здесь делаю, пренебрежительно фыркнула и прошла за кулисы.

Подлетела Наташка, моя подруга детства и одноклассница.

– Ну что, Соболева, видала Мелихова? Красава, да?

– Да уж, – ответила я, пожимая плечами, стараясь, чтобы голос звучал равнодушно. – Группа ничего.

– «Ничего»! – фыркнула Наташка. – Да он божество! Ладно, не признавайся.

А я и не собиралась признаваться. Даже себе. Просто сердечко почему-то билось быстрее, кода я видела его, почему-то хотелось всё время смотреть на его правильные черты лица, мечтать о его взгляде, пусть даже высокомерном. Лишь бы… Тьфу! Хватит мечтать, Машка! Таких как ты в этой школе сотня, а сколько еще за ее пределами!

Когда мы всё убрали, я сделала то, что делала всегда, когда эмоции начинали зашкаливать или, наоборот, когда наступала давящая пустота, как после маминого очередного разноса. Я ушла. Ушла из шума и толпы. Чтобы немного порисовать. Мир моих быстрых скетчей позволял мне немного расслабиться и отвлечься.

*******************************

Дорогие читатели!

Спасибо, что открыли эту книгу. «Пари вслепую» – история, которую я писала с особым трепетом. В её основе лежат реальные события, пропущенные через сердце и приправленные авторским вымыслом.

Мне хотелось, чтобы вы не просто следили за судьбой Маши и Саши, а почувствовали её – эту смесь восторга первой любви, горечи предательства и хрупкой надежды. Возможно, в их историях вы узнаете отголоски собственной юности, своей первой влюблённости или того выбора, который изменил всё.

Глава 4.  Александр

Запах. Это было первое, что ударяло в нос, стоило зайти за кулисы школьного актового зала. Запах пота, разогретого пластика от мощных софитов, пыли, поднятой ногами, и осязаемого, плотной пеленой висящего всеобщего возбуждения. Мы только что отыграли. «Тишайший бунт» сорвал бешеные аплодисменты, и это было чертовски приятно. Мы не просто выступили; мы взорвали этот зал. И теперь, в тесном пространстве подсобки, мы купались в лучах славы, точнее – в жарком, душном воздухе этого закулисья.

– Саш, ты слышал, как они орали после нашего финала?! Просто взрыв! – Влад, наш солист, который и сам всегда звучал как взрыв, с размаху хлопнул меня по плечу. Удар был такой силы, что меня чуть не качнуло. – Я им, мать их, «Free Bird» в школьном зале отыграл! Легендарно!

– Да, легендарно, – кивнул я, и моя улыбка была отработанной, ровно на ту долю секунды, чтобы показать: я оценил, но не дольше, потому что внутри уже поселилась знакомая усталость. Я снимал с себя бас-гитару, аккуратно укладывая ее в чехол. Я привык к успеху. Более того, я его ожидал как нечто должное. Нервное напряжение, которое всегда немного сковывает перед выступлением, ушло, оставив после себя то самое чувство – знакомую пустоту. Было хорошо. Отлично. Но не более.

– Сашка, ты был невероятен! – И вот он, неизбежный, надушенный, театральный восторг. Руки Ольги, пахнущие дорогими духами, обвили мою шею, и она прижалась ко мне, ее голос звенел чуть громче, чем было нужно в этом крошечном помещении.

– Я специально встала так, чтобы тебя видеть, возле самой сцены. Твоё соло в середине… просто мурашки!

– Спасибо, – ответил я, стараясь, чтобы мой тон не звучал слишком плоско, и аккуратно высвободился из ее объятий, делая вид, что мне срочно нужно поправить ремень на чехле.

Ее восторг, всегда такой громкий и яркий, сегодня действовал мне на нервы, как слишком резкий свет после темноты. От нее пахло французскими духами, смешанными с жаром от софитов, и этот запах стал внезапно удушающим. Это было все слишком. Слишком ярко, слишком громко, слишком... неискренне.

– Ты куда? – Ольга тут же надула губки, заметив моё движение к двери. Она не любила, когда я отвлекался от ее персоны.

– Воды. Душно, – коротко бросил я и, не дожидаясь ни ее дальнейших вопросов, ни Влада, который уже спорил с Димой про сет-лист, вышел в тихий, полутемный коридор.

Здесь было прохладно. И, о чудо, почти безлюдно. Шум из зала доносился теперь приглушённо, как отдалённый, невнятный гул моря. Я сделал несколько глубоких, шумных вдохов, с наслаждением ощущая, как холодный воздух очищает легкие от клубов сценической пыли, выхлопов энтузиазма и сладкого, навязчивого аромата Ольгиных духов.

Я шел к кулеру, стоявшему в углу, но мой взгляд случайно наткнулся на девичью фигурку, сидевшую в коридоре на скамейке.

Я вспомнил, что мельком заметил ее в зале, когда мы устанавливали аппаратуру перед выступлением. Из Ольгиной параллели, кажется. Соболева? Да, точно. Я смутно припоминал, что какая-то учительница хвалила ее за идеальный почерк или, может быть, за победу в олимпиаде. Одним словом – «отличница».

Она сидела, поджав под себя длинные ноги, и была целиком погружена в большой, потрёпанный альбом, лежавший у нее на коленях. Не «глянцевый» скетчбук, а что-то видавшее виды, с мягкой, темно-коричневой обложкой. В руке она сжимала карандаш, и быстро-быстро, не отрываясь, что-то им выводила.

Меня зацепило её выражение лица.

В школе девичьи лица я читал легко: тут – желание понравиться, там – наигранное равнодушие, чуть дальше – скука. У этой же на лице была написана такая полная, абсолютная сосредоточенность, что она казалась отрезанной от всего мира. Никакой оглядки на окружающих. Никакой игры в «милую отличницу, отдыхающую после концерта». Лоб был чуть нахмурен, тонкие, темные бровки сдвинуты, губы поджаты от усердия. Солнце, неспешно скрывавшееся за домами, золотило ее русые волосы, выбившиеся из строгой косы, и очерчивало мягкий контур щеки.

Она была увлечена. По-настоящему.

Это было настолько контрастно по сравнению с только что оставленной мной подсобкой, что вызвало спонтанное, почти необъяснимое любопытство. Оно заставило меня сделать пару шагов ближе. Я не хотел ее пугать, просто хотел увидеть, что может так захватить человека в день школьной суматохи после концерта.

Проходя мимо, я мельком, одним глазом, заглянул в альбом. И тут же замер.

Это был не узор в тетради и не цветочки на полях. Это был рисунок.

Детальный, живой скетч старого школьного двора, того, что за спортивным залом, куда все ходили курить. Не самое живописное место. Но на рисунке не было никого. Только покосившийся деревянный забор, буйные заросли лопухов у его подножия, треснутый асфальт и четкая, графитная тень от высокой липы. Казалось бы, скучный, ничем не примечательный угол, который все считают «черным ходом».

Но в рисунке была какая-то поразительная точность линий и… любовь. Да, именно любовь. К этим кривым доскам, к этим неказистым, никому не нужным лопухам. Она видела красоту там, где ее не видел никто. И самое главное – она перенесла ее на бумагу с невероятным мастерством.

Я не собирался ничего говорить. Это была незапланированная пауза в моем привычном маршруте, который вел от сцены к ожидающей меня компании, а затем домой, к шикарному, но пустому ужину. Но что-то щёлкнуло внутри.

Может, это был контраст между оглушительным успехом только что и этой тихой, вдумчивой, честной работой. Может, это была усталость от фальшивого восторга Ольги. А может, просто признание. Честность момента.

Я не остановился, но, поравнявшись с ней, чуть склонил голову в сторону альбома и тихо, почти про себя, бросил:

– Похоже.

Слово сорвалось само. Без привычной бархатной, чуть снисходительной интонации для поклонниц, без расчета. Просто констатация факта от того, кто сам что-то понимал в том, как тяжело и как важно перенести свой мир на бумагу.

Глава 5. Мария

На следующий день после концерта в школе царило привычное послепраздничное затишье. Уроки шли вяло, все – и учителя, и ученики – будто выдохлись после вчерашнего всплеска эмоций. Я старалась сосредоточиться на алгебре, но перед глазами то и дело вставал вчерашний образ: вечерний солнечный луч на полу в коридоре, тень, упавшая на мой альбом, и тихое, такое невероятное «Похоже». Я даже вздрагивала, вспоминая, как его голос прозвучал прямо над моим ухом.

Тогда я не обернулась. Просто замерла, чувствуя, как сердце бешено заколотилось где-то в горле. Когда я, наконец, осмелилась поднять голову, в конце коридора мелькнула лишь чья-то спина.

Всё утро я ловила себя на мысли, что невольно ищу в школьной толпе высокую фигуру с гитарой в чехле.

После последнего урока я, как обычно, не спеша собрала вещи. Подруги уже ушли – Наташка на танцы, Женя на дополнительные по физике. Я осталась одна, решив задержаться в почти пустом классе, чтобы доделать черновик сочинения. Это был мой маленький ритуал отсрочки возвращения домой.

Я уже застегивала рюкзак, когда услышала за спиной сдержанный кашель. Обернулась. В дверях класса, явно нервничая, стоял Максим. Максим, соло-гитарист из «Тишайшего бунта». Я знала его в лицо, конечно. Он был на два года старше, учился в одиннадцатом, кажется, вместе с Александром. Не такой ослепительный, как Саша, но с умным, сосредоточенным лицом и всегда немного серьёзный, даже когда группа дурачилась на сцене.

– Привет, Маша, – сказал он, и я заметила, как у него слегка задрожали пальцы, сжимающие ремень гитарного чехла.

– Привет, – ответила я тихо, удивляясь. Мы никогда не общались. Что ему от меня нужно?

– Можно тебя на минутку? – он сделал шаг в сторону, освобождая проход из класса.

Я кивнула, с непонятной тревогой следуя за ним в пустой коридор. Звенящая тишина после уроков давила на уши.

Максим обернулся ко мне, и я увидела, как он краснеет. Буквально на глазах. От макушки темных, коротко стриженых волос до ворота рубашки поползли яркие алые пятна.

– Слушай, я… мы… – он запнулся, потупил взгляд, потом с силой выдохнул и заговорил быстрее, словно боясь, что передумает. – У нас в группе освободилось место. Наша пианистка, Лена, после девятого ушла, в колледж поступила. И мы ищем замену. Новую клавишницу.

Он сделал паузу, глядя на меня так ожидающе, будто я должна была тут же досказать мысль за него. Но я только молча смотрела на него, не понимая, к чему он ведёт.

– И… я слышал, как ты играешь, – продолжил Максим, покраснев ещё сильнее. – В актовом зале… когда там никого не было. Ты играла что-то сложное, этюд какой-то.

От этих слов мне стало не по себе. Значит, кто-то наблюдал за мной в те редкие моменты, когда я была наедине с роялем и позволяла себе играть не то, что положено по программе, а что-то для души. Это было странное чувство – будто меня подглядели в замочную скважину.

– Ты играешь… идеально, – выпалил он, наконец, и слово прозвучало так горячо и искренне, что я невольно оторопела. – У тебя чистый звук и… чувство. И мы думаем… то есть, я думаю… что ты нам идеально подойдёшь.

В воздухе повисла тишина. Я слышала, как за окном кричат вороны. Мой мозг пытался переработать услышанное.

– Вы… вы хотите, чтобы я… играла в «Тихом бунте»? – наконец выдавила я из себя, сама не веря собственным словам.

– Да! – оживился Максим, его лицо на миг просияло. – Мы бы очень хотели. Это же круто! Репетируем два раза в неделю, после шестого урока. Если актовый зал свободен, то в школе, в остальное время – в гараже. Иногда выступаем на вечерах. Музыка в основном рок, но есть и аранжировки посложнее, где без клавишных вообще никак. Влад и Дима тоже не против. – Он умолчал про Александра, и это умолчание показалось мне красноречивее любых слов.

Внутри у меня всё перевернулось. Быть частью их группы? Стоять на одной сцене? Приходить на репетиции, где буду видеть его, Сашу, не как далёкую звезду с другого конца зала, а как живого человека, который настраивает гитару, смеётся, говорит что-то?

Мысль была настолько огромной и невероятной, что от неё перехватило дыхание. Это было как предложение прыгнуть с парашютом или отправиться в кругосветное путешествие. Страшно, нереально, но от одной возможности уже кружилась голова.

А потом, как ледяной душ, пришла вторая мысль. Мама.

– Я… мне нужно спросить у мамы, – пробормотала я, и голос мой прозвучал жалко и неуверенно даже в моих собственных ушах.

Лицо Максима на миг дрогнуло, но он быстро взял себя в руки и кивнул.

– Конечно. Это же серьёзно. Но, Маш, мы бы очень хотели тебя видеть в нашей группе. Ты правда нам нужна. – Он посмотрел на меня своими прямыми, честными глазами, и в них не было ни насмешки, ни фальши. Была только надежда и какое-то странное, давнее уважение, которое я не могла объяснить. – Подумай, хорошо? Мы тебя ждём.

Он ещё раз неуверенно улыбнулся, словно хотел что-то добавить, но передумал, развернулся и зашагал по коридору прочь, оставив меня одну в полной тишине.

Я облокотилась о прохладный подоконник, пытаясь унять дрожь в коленях. В ушах гудело. «Идеально подойдёшь». «Ты нам нужна». Никто и никогда в моей жизни не говорил мне таких слов. Мама требовала, учителя хвалили за результат, но не за то, что я нужна. А здесь… меня хотели. Моё умение, мои пальцы, бегающие по клавишам.

И ради этого шанса, ради возможности оказаться в том самом, ярком, громком мире, где существовал он, я была готова на неслыханное. На бунт. Потому что я знала – мама никогда не разрешит. Ни за что. Но я должна была попробовать. Обязательно.

Я взглянула на свои руки, которые мама называла «руками пианистки» и заставляла беречь от любой грубой работы. Может, впервые в жизни эти руки могли стать не просто инструментом для исполнения чужих желаний, а ключом. Ключом к другой жизни.

Сердце всё ещё колотилось, но теперь уже не только от страха. От предвкушения битвы. Я глубоко вдохнула, поправила на плече лямку рюкзака и твердо зашагала к выходу. Мне нужно было готовиться. Придумать железные аргументы. Выбрать правильный момент. Впервые в жизни у меня появилась цель, за которую я была готова сражаться. И имя этой цели было не только «музыка». Оно было – «шанс».

Глава 6. Александр

Вечер того же дня встретил меня прохладой и запахом, который я всегда ассоциировал со свободой: смесью бензина, старого металла и еще чего-то неуловимого. Гараж моего отца, который он выделил для моих «хобби», и куда никогда не заглядывал, был нашей неофициальной штаб-квартирой. Он был завален коробками со всяким хламом, который мы никак не могли разобрать, но в углу, на старом ковре, царил наш островок порядка: микрофоны на стойках, колонки, усилители. Воздух был густым от пыли и пах железом, пластиком и, как всегда, сладковатым дымком от благовоний, которые Максим когда-то принёс «для атмосферы» – и которые, как ни странно, прижились.

Я сидел на перевернутом ящике из-под инструментов, настраивая свой Fender. Мелодичный, ровный гул тюнера и чистый звук открытой струны были единственными звуками в тишине, которую мы ценили после оглушительного концерта.

Ржавая дверь распахнулась с громким скрежетом. Ввалился Влад. Он выглядел возбуждённым и слегка запыхавшимся.

– Ну что, поговорил? – спросил он, швырнув спортивную сумку на диван, который, кажется, был спасён со свалки.

– Поговорил, – отозвался Макс, входя следом. Он выглядел более взволнованным, чем обычно, его глаза горели. – Она подумает. Сказала, нужно спросить у мамы.

Димка, который уже прислонился к стене у своей ударной установки и методично протирал тарелки, фыркнул, не поднимая головы.

– У мамы. Классика. Значит, отказ. Зачем тогда париться?

– Она согласится, – уверенно сказал Максим, защищая свою идею. Он всегда был самым идеалистичным из нас. – Она же играет, ей это интересно. Она не может отказаться.

– «Интересно» – это сидеть в углу и играть этюды Шопена, – вступил в разговор Влад, расстегивая куртку. – А у нас не филармония. У нас рок. Ты видел, как она выглядит? Мышка испуганная. На сцене, под софитами, сольётся со стеной. Зритель её не увидит. А он должен видеть всех. Он должен чувствовать Энергию!

– Энергия не в прыжках по сцене, Влад, – парировал Максим, его щёки залила краска. Он не любил, когда его художественные взгляды оспаривали. – Энергия в музыке. У неё чистейшая техника, и чувство есть. Ты сам слышал её в прошлом году на концерте школы!

– Слышал. Как будто робот играл. Безупречно, но без души, – Влад махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. – Нам нужен человек, который будет кайфовать от процесса, который горит, а не девочка, которую мама заставит или затащит ради «портфолио».

Я слушал этот спор, не вмешиваясь, и лишь щипал струну за струной, проверяя лад.

Слова «мышка испуганная» заставили меня на секунду вспомнить коридор. Образ девочки, целиком ушедшей в свой рисунок, никак не вязался с этим определением. Там была не испуганность, а абсолютная сосредоточенность. Это совсем другое. Но Влад был прав в другом – на сцене нужна была не тишина, а огонь, харизма. Хотя… Максим редко ошибался в людях, когда дело касалось таланта.

– Саш, что думаешь? – обратился ко мне Влад, чувствуя, что Максима одного ему не переубедить. – Ты её вчера после концерта видел, вроде. Что, правда мышка?

Я поднял глаза от грифа. Я чувствовал на себе взгляды всех троих. Они ждали моего приговора. Я всегда был голосом равновесия, последним словом, когда эти трое заходили в тупик.

– Видел, – равнодушно кивнул я, возвращаясь к настройке. – Рисовала что-то в альбоме. На мышку не похожа. На… на монашку в затворе, скорее.

Влад громко, по-медвежьи расхохотался.

– Вот! Ещё лучше! Монашка за клавишами! Это ж надо такую готичную идею продвигать! Мы что, «Сёстры милосердия»? Без неё справимся.

– Но она играет, чёрт возьми! – не выдержал Максим, повышая голос. – Влад, ты не понимаешь. Мы без клавишных как без рук! Мы не можем играть «The Final Countdown» без синтезатора! А искать кого-то ещё, с нуля учить, тратить время… У нас времени нет! Фестиваль через два месяца! Ты хочешь играть голый панк-рок?

В этот момент дверь гаража снова скрипнула, и в споре наступила резкая, наэлектризованная пауза.

На пороге, закутанная в модное, дорогое пальто и с надутыми от холода губами, стояла Ольга.

– Наконец-то! Я вас полчаса ищу! – она вошла, стуча каблуками по бетонному полу, и её взгляд сразу же, по привычке, нашёл меня. Лицо её смягчилось, на нём заиграла та самая, исключительно для меня предназначенная улыбка. – Привет, красавчик. Что, опять мир спасаете без меня?

Она подошла и обняла меня сзади, положив подбородок мне на плечо. Я почувствовал знакомый, сладкий, навязчивый запах её духов. Я не отстранился – это было бы слишком резко, но и не ответил на объятие, продолжая настраивать гитару.

– Обсуждаем новую клавишницу, – буркнул Влад.

– О, правда? – Ольга тут же оживилась, почувствовав новую тему, в которую можно вмешаться. – Кого? Говорите.

– Соболеву. Машу. Из девятого, – сказал Максим, избегая её взгляда.

На лице Ольги застыла на мгновение маска живого интереса, которая тут же сменилась лёгкой, едва уловимой гримасой. Соболева. Она мысленно прокрутила в голове лица параллели девятых классов. И вспомнила. Та самая тихоня с косичками, которую она вчера мельком видела в коридоре, у кабинета музыки.

– Соболева? – повторила она, и в её голосе появилась та самая, фирменная снисходительная нота. – Серьёзно? Вы уверены? А она… она вообще в теме? Не будет лишней? Она же, ну… такая…

– Макс говорит, что она виртуоз, – съязвил Влад, делая акцент на слове «виртуоз».

– Она очень талантливая пианистка, – поправил его Максим, и его тон стал холоднее. Он никогда не любил Ольгину манеру влезать в наши дела с оценками.

Ольга почувствовала подспудное напряжение. Не в словах Максима – он всегда был не в восторге от неё. А в той тишине, с которой воспринял новость я. В моём нейтральном «видел». Что я в ней увидел, эту «монашку в затворе»?

В ней, Ольге, сработал тонкий, как лезвие, инстинкт собственницы. Эта девочка, с её опущенными глазами и странной, недетской серьёзностью, представляла какую-то другую угрозу. Не угрозу соперничества – смешно даже подумать, что я обращу внимание на такую тихоню. Нет. Угрозу вторжения в наш сложившийся мирок. Она была чужая, из другого теста, и Ольга нутром чувствовала, что её присутствие что-то изменит. Нарушит ту лёгкость, с которой она всегда могла приходить на репетиции, чувствовать себя своей.