Пассажиры

1

Просыпаюсь от ощущения чьего-то постороннего взгляда. Сердце невольно сжимается, внутри шевелится тревога. Ворочаюсь, пытаясь снова уснуть, но это бесполезно. Вздыхаю и сажусь в кровати. Осматриваю комнату. Всё вроде как обычно. Ничего странного. Слава Богу, над кроватью висит ночник — его мягкий свет хоть как-то успокаивает.

На прикроватной тумбе мигают цифры: 2:22. Странное время. Словно застывшее, будто само пространство решило замереть.

Выбираюсь из комнаты и на ощупь иду по тёмному коридору в ванную. В доме всё выключено — от этого становится еще жутче. Зайдя в ванную, включаю дополнительный свет на зеркале. Так лучше. Больше света — меньше страхов.

Открываю кран и умываюсь холодной водой. Сегодня обошлось без криков и кошмаров — уже небольшая победа. Поднимаю глаза к зеркалу и замираю. В мягком неоновом свете моё лицо выглядит иначе — бледное, как фарфор, но не болезненное. Даже круги под глазами не кажутся такими страшными. Алые губы, густые ресницы. Красиво. Чуждо.

Это точно я?

Касаюсь острых скул, провожу пальцем по вздёрнутому носу. Медленно, недоверчиво. Незнакомка в зеркале действительно похожа на меня… но какая-то она слишком отдохнувшая. Слишком не моя.

Стоп.

Я же заплетала две косички перед сном. Почему же сейчас волосы распущены?

Холод пробегает по позвоночнику. Судорожно дотрагиваюсь до головы — косички на месте. Но в зеркале они расплетены. Я делаю шаг ближе.

И встречаюсь взглядом с собой.

Отражение улыбается. Злорадно. Его губы искривляются в дикой усмешке, которая медленно растекается по всему лицу. Я не успеваю закричать — из зеркала начинают вылезать две длинные, тонкие руки…

Отшатываюсь, падаю назад, больно ударяюсь и зажмуриваюсь, крича.

— Мира!

Сквозь собственный крик слышу далёкий голос.

— Мира! — уже громче, ближе.

— Мираа! — кто-то трясёт меня за плечи.

Открываю глаза, всё ещё задыхаясь. Передо мной — мама. Уставшая, испуганная.

— Ты в порядке? — тихо спрашивает, поглаживая меня по спине.

Моя футболка мокрая, липнет к телу, напоминая, насколько сильным был страх. Сердце всё ещё бешено колотится.

— Внуча, ты как? — доносится голос деда. Он стоит в дверях, застыл, не зная, подойти или остаться на месте.

За его спиной папа держит на руках заплаканную Сафию.

— Простите… — выдавливаю привычную фразу. — Я не хотела…

— Всё хорошо, доча, — тихо говорит мама. — Уже всё хорошо.

Она укрывает меня одеялом, целует в лоб и выходит. Она даже не спрашивает, что именно приснилось. Да ей и не нужно. Это повторяется каждую ночь с того самого дня, когда мне исполнилось шесть. Тогда я впервые увидела… его. Высокого, неестественно вытянутого мужчину. С того сна всё и началось.

2

Утро началось с жужжания комара. Он настойчиво кружил над ухом, выводя из себя. Я отмахнулась, но он лишь перенёсся на другую сторону. В итоге встала раньше будильника. Всё тело ныло от усталости, в голове стоял туман. Казалось, ночь вообще не приносит отдыха.

На кухне пахло жареным луком и свежим хлебом. Мама у плиты, как всегда — красивая, аккуратная, даже в халате. Сафия ползает по полу, вцепившись в плюшевого зайца, и болтает что-то себе под нос. Папа вечно опаздывает — с телефоном в зубах и портфелем под мышкой.

— Ты совсем не спала, да? — мама смотрит на меня внимательно, не отвлекаясь от жарки яичницы.

Я пожимаю плечами.

— Всё нормально.

— Опять кошмары?

— Мама, я в порядке, правда, — торопливо говорю, но голос звучит хрипло. Слишком хрипло.

Мама ставит тарелку передо мной, садится рядом. На секунду замирает. Потом протягивает руку, убирает с моего лба прядь волос.

— Я записала тебя к Майе апай. Сегодня после университета— поедешь к ней. Я договорилась.

— Зачем?

Она смотрит в глаза — и я впервые замечаю в них не тревогу, а страх.

— Мира… ты разговариваешь во сне. Ходишь. Сегодня ночью мы тебя еле разбудили. А вчера — ты стояла у окна и смеялась. Долго. Тихо, как будто с кем-то… говорила.

У меня перехватывает дыхание. Я отодвигаю тарелку.

— Я ничего не помню.

— Вот именно.

Папа выходит в коридор, громко хлопает дверью. Мама тянется к Сафии, поднимает её, целует в щёчку, а потом снова смотрит на меня.

— Майя апай сильная женщина. Знает, как снять… дурное. Ты просто поговори с ней. Хорошо?

Я киваю. Не потому, что верю, а потому что больше ничего не остаётся. Эти сны — как липкая тень. Я начинаю бояться не того, что увижу во сне. А того, что могу принести с собой обратно в реальность.

Таксист долго не может найти нужный подъезд, мама нервничает, звонит, что уже ждёт у калитки. Солнце в зените, асфальт расплавляется, воздух дрожит.

Майя апай живёт в старом, ветхом доме на окраине. Во дворе — покосившаяся беседка, запах сушёных трав и пыльных подушек, выложенных на солнце. На веранде сидит сама Майя апай — высокая, худая, с белыми, как снег, волосами, заплетёнными в одну тугую косу. Её глаза — как угольки. Маленькие, но будто прожигают насквозь.

— Иди ко мне, доченька, — говорит она, не вставая.

Её голос не старческий, не слабый. Он ровный, тяжёлый, как камень.

Я подхожу, сажусь на край ковра, постеленного прямо на пол. Майя апай берёт мою руку, медленно проводит по ладони сухими, почти прозрачными пальцами. Смотрит на линии, щурится.

— Ты с ним познакомилась. Уже?

Я не понимаю, о чём она.

— Кто… он?

Майя апай кивает, будто это не вопрос, а подтверждение.

— Высокий. Без лица. Из-за зеркала выходит?

Я резко поднимаю голову.

— Откуда вы знаете?

— Много лет назад он уже приходил к одной девочке. У неё тоже были глаза, как у тебя. И сны, и холод, и двойники в зеркале. Потом всё исчезло. А теперь — ты.

Становится трудно дышать. Майя апай берёт стакан с мутной жидкостью, протягивает мне.

— Выпей. Это вода освящённая. Он боится её.

Я тянусь, но в последний момент замечаю на поверхности что-то — то ли волос, то ли пепел. Меня передёргивает.

— Не хочу, — шепчу. — Я боюсь.

— Бояться поздно, — говорит она. — Он уже рядом.

3

Майя апай велела мне сесть на ковёр посреди комнаты. Комната была низкая, стены увешаны вышитыми полотенцами, над косяком — связка сухих трав, а в углу стоял старый, почерневший от времени сундук. Воздух был плотным, будто изнутри комнаты не уходил годами.

— Не бойся, — сказала она, закрывая ставни. Свет погас. Осталась только одна лампа, тускло светящаяся под потолком, и её голос — глухой, как будто из земли.

Она зажгла железную чашу, полную странных тёмных веточек — абдураспан, как позже объяснила. Резкий, горький дым тут же расползся по комнате, коснулся глаз, лёг на кожу липкой тяжестью. Мне захотелось кашлять, но я сдержалась.

Майя апай опустилась на колени, взяла чётки и начала читать. Голос её стал низким, вибрирующим. Арабская речь шла волнами — неразборчиво, но с пугающей силой. Она читала быстро, точно и будто не дышала вовсе. Пространство изменилось. Казалось, комната больше не принадлежала только нам.

— Аташелер, келиңдер, — сказала она вдруг, не на арабском, а на казахском. — Предки. Придите. Защитите её. Возьмите её под своё крыло. Бұл қыз — жалғыз емес. Бұл қыз — өздеріңнің қызың.

Мир вокруг сжался. Стены будто подались вперёд. Дым заклубился в углу, сгустился, словно начал обретать форму. Что-то будто колыхалось в нём — чёрное, зыбкое, с намёком на лицо без черт.

Я резко замерла.

Майя апай продолжала молиться, громче, властнее:

— Лә илаһа илла Аллаһ… Лә илаһа илла Аллаһ… Лә илаһа илла Аллаһ…

Её голос стал двухголосием — второе эхо звучало глуше, будто не принадлежало ей. В груди у меня застучало что-то яростное, холодное. Я хотела закричать, но рот онемел.

— Не бойся, — снова сказала она, не глядя на меня. — Это не он. Это аташек. Они пришли. Почувствуй, как они касаются плеча. Справа. Слева.

И я почувствовала. Не руки — нет. Словно кто-то стоял рядом. Как прохладный ветер, только неподвижный. Как память, только живая.

— Он ищет тебя во сне, — сказала Майя апай. — Потому что ты связана с той, что была до тебя. Но ты — не она. Запомни. Ты — не она.

Сердце билось гулко. В дыму на миг сверкнуло что-то золотое, и исчезло.

Майя апай встала, подошла ко мне, провела рукой над моей макушкой.

— Сегодня он не придёт. Сегодня тебя стерегут. Но дальше — всё зависит от тебя.

Я всё ещё не могла говорить. Только кивнула.

Она кивнула в ответ — медленно, со знанием.

— Ты не должна молчать, если увидишь его снова. Нужно назвать его. Это самое страшное, но и самое нужное.

— А как его зовут? — прошептала я.

— Ты узнаешь. Он сам тебе скажет.

Когда я вышла от Майи апай, небо уже потемнело. Воздух был липким и тяжёлым, как после грозы, хотя дождя не было. Я шла по узкой тропинке между домами, слышала далёкий лай, скрип калитки, шорох листвы — обычные звуки, но каждый из них будто отзывался в теле: слишком громко, слишком близко. Как будто не просто звуки, а знаки.

Мне казалось, что кто-то идёт за мной. Не быстро, не угрожающе. Просто — идёт. Повторяет шаг за шагом. Я не оборачивалась. Майя апай велела: не оборачивайся, если почувствуешь, что кто-то рядом. До поры — это только след.

Я добралась до дома, открыла дверь, сняла обувь. Внутри было тихо, даже слишком. Мама, наверное, уснула. Свет в прихожей едва тлел. Я прошла в ванную, умылась — вода была ледяной, почти колючей. Подняв глаза, посмотрела в зеркало.

И увидела две себя.

Я стояла. И она — тоже. Но отражение чуть отставало. Мгновение, не больше. Как будто решало — повторять или нет.

Я резко моргнула. Всё исчезло. Только я. Только усталость и дым, впитавшийся в волосы.

Я заперла дверь на щеколду, прошла в комнату, легла в постель. Не включала свет. Только телефон — короткое сообщение маме: Я дома. Всё хорошо.

Засыпала тяжело. Будто тонула. Воздух стал вязким. Подушка под головой — слишком твёрдая. Одеяло — тяжёлое, будто меня накрыло не тканью, а землёй.

И вдруг — тишина. Совершенная.

Я поняла, что сплю.

Но могла думать. Видеть. Даже чувствовать, как пальцы касаются простыни — хотя я знала, что это не она.

В комнате стоял свет. Тёплый, мягкий, как от лампы.

Но я не была у себя.

Комната была похожа, но не моя. Слишком старая. Стены в выцветших обоях. На подоконнике стояла кукла с выколотыми глазами. Часы тикали.

Я встала. Подошла к зеркалу.

Оно было покрыто тканью. Я потянулась — и сняла её.

Отражения не было.

Лишь надпись на стекле, будто нацарапанная ногтем:

“Я рядом. Назови меня.”

4

Я проснулась резко — без снов, без перехода. Просто открыла глаза. Комната была погружена в серую тень. С улицы тянуло прохладой, шторы колыхались от утреннего ветерка, но утро будто запаздывало.

Телефон показывал 06:06.

Опять зеркальное время. Слишком чистое, слишком правильное, чтобы быть случайным.

Я медленно поднялась, натянула халат и, не включая свет, прошла к умывальнику. Автоматически включила воду. Она была ледяной. Я плеснула на лицо и на несколько секунд закрыла глаза.

Когда подняла взгляд на зеркало — оно ждало меня.

Моё отражение стояло точно так же, как я. Только губы — чуть приподняты в уголках.

Еле заметная, незнакомая улыбка.

Я замерла. Не дышала.

Проверила: не сон ли. Пощипала запястье. Боль была настоящая.

— Хватит, — прошептала я. — Я проснулась. Я здесь.

Отражение не изменилось.

И вдруг — оно моргнуло.

Только не в тот момент, когда я моргнула. Оно сделало это чуть позже. Как в том сне.

А потом… на зеркале начала проступать надпись. Словно изнутри, сквозь пар.

“Ты звала. Я пришёл.”

Слова дрожали, как живые. Прописывались сами.

Я отпрянула, вжалась в стену, сердце забилось в горле. Пальцы дрожали.

На несколько секунд показалось, что из глубины зеркала тянется чья-то фигура. Смутная, с неразличимыми чертами.

Лицо — как будто моё, но не совсем. Чуть вытянутое, чужое, с пустыми глазами.

Я сделала шаг назад.

Надпись исчезла.

Зеркало стало обычным. Холодным, пустым.

Но что-то внутри меня уже знало:

это было не во сне.

И что бы я там ни разбудила — оно теперь рядом.

Мама сидела в кухне, перебирая что-то в записной книжке и попивая холодный чай. Она даже не подняла головы, когда я вошла, сжимающая в руках рукав халата, словно пыталась удержать себя от распада.

— Мам, — тихо начала я, — со мной что-то происходит. Серьёзно. Это уже не просто кошмары.

Она подняла на меня глаза. Уставшие, раздражённые.

— Ты опять не спала?

Я кивнула.

— Я… видела… что-то. Уже не во сне. В зеркале. Оно написало мне. Слова… «Ты звала. Я пришёл».

— Господи, Мира, — мама встала так резко, что стул скрипнул, — ты сама притягиваешь это! Я же говорила — нельзя смотреться в зеркало по ночам! Нельзя всё это тащить в дом!

— Это не просто фантазия! Оно двигалось! Оно появилось, — голос у меня дрожал, но мама уже развернулась, набирая чей-то номер.

— Мы идём к Майе апай. Сегодня же. Без обсуждений.

— Мам…

— Если бы ты сразу согласилась, этого бы не было! Ты упрямая, как твой отец, а теперь всё — хватит. Это уже не только твои кошмары. Ты что, хочешь, чтобы это коснулось Сафии?

Через два часа мы снова оказались у той самой двери. На этот раз, внутри пахло крепче: абдураспан жгли уже до нашего прихода. Комната была полна дыма, и от него в висках начинало стучать. Майя апай ждала нас в платке и халате, сидя у стола, на котором были расставлены старинные книги, чаши с пеплом и несколько свечей.

— Садитесь, — сказала она, не глядя, — я знала, что вы придёте.

Она дотронулась до моего лба, глядя в упор. Её глаза были чересчур тёмными, как пролитый чай.

— Ты не одна. То, что ты видела — реальное. Ты не сошла с ума.

У меня перехватило дыхание.

— Оно пришло, потому что было позвано. Даже если не специально. Через сны, через страх, через… зеркало.

— Что мне делать? — голос мой прозвучал хрипло. — Я не хочу жить в этом.

Майя апай поднялась и начала раскладывать что-то на столе: белую ткань, сухие травы, деревянную ложку, узел с чёрными нитями.

— Его можно прогнать. Но ты слишком слаба. У тебя нет защиты. Надо делать приношение. Барашка. Чистого, белого. От твоего имени.

— Барашка?! — я повернулась к маме, надеясь на протест. Но та только молча кивала, сжав губы.

— И этого будет мало, — продолжала апай. — Нужно идти с Ордой. К святым местам. С теми, кто держит связь. Чтобы закрыть проход. Чтобы вернуть тебя обратно.

— Куда обратно? — пересохшими губами прошептала я.

— В мир, где зеркало отражает тебя, а не того, кто хочет войти.

Майя апай медленно подошла к полке и сняла с неё потёртую папку, перевязанную красной шерстяной нитью. Открыла, перелистала, вытянула пожелтевшую фотографию. На ней — группа людей на фоне степи, одетых в длинные тёмные халаты. На первом плане — старик с закрытыми глазами, сидящий на коленях возле кургана.

— Это они, — тихо сказала она, — Орда.

— Кто это? — я смотрела на фото, не понимая, почему у меня внутри всё сжимается от одного взгляда.

— Орда — это те, кто хранят путь. Их немного. Люди думают, что это просто паломники, ходящие по святым местам. Но на самом деле… они как мост между этим миром и тем, что по ту сторону. Миром аташек, предков. Они несут с собой молитвы, землю с могил, воду из источников, хранящих память.

Она сделала паузу, чтобы влить себе немного чая.

— Каждый из них — потомок сильных родов. Каждый знает, как говорить с духами. У них свои карты — не бумажные, а в памяти, на теле. Метки, узоры, родовые знаки. Они знают, где скрыты разломы. Где миры пересекаются.

— И они… помогут мне?

— Если ты пойдёшь с ними — да. Но ты должна быть готова. Это не просто поездка. Это очищение. Отказ от телефона, мяса, от привычного. Ты будешь поститься. Спать на земле. Ходить молча. Это путь возвращения. Тебе нужно показать аташам, что ты — не пустая. Что в тебе есть нить, за которую они могут держаться.

Я молчала, глядя на снимок. Казалось, старик с закрытыми глазами смотрит на меня сквозь время.

— Почему именно я? Почему это ко мне пришло?

Майя апай закурила — крепко, неспешно.

— Потому что в твоём роду кто-то когда-то дал обещание. Не выполнил. Или отвернулся. А ты — звено. Через тебя пришло напоминание. Не бойся, это не кара. Это шанс. Через страх возвращается связь.

— А если я не поеду?

— Тогда зеркало станет дверью. И тот, кто стучит с той стороны, рано или поздно войдёт. Не только в дом. В тебя.

5

Мы выехали затемно, за несколько часов до рассвета. Старенький автобус тронулся с обочины, вздохнул рывком и покатился сквозь сонную темноту. В нём было душно — от тел, от трепета, от немытых окон. Никто не включал музыку, не разговаривал в полный голос. Только редкий шёпот, дыхание, звук перебираемых чёток.

Это была группа Орды — неофициальное название тех, кто ехал с надеждой. Кто-то вез в кармане фотографию сына — «чтобы отпустило». Кто-то шептал молитвы о жилье, о ребёнке, о долгах, о покое. Пожилая женщина с морщинистым лицом, уткнувшись в старый шарф, держала на коленях бумажку с выпиской из клиники: «рак, неоперабельно». Молодая пара сжалась на заднем ряду — они не разговаривали, только держались за руки. Мужчина в серой куртке всё пытался дозвониться, но потом выключил телефон, опустил голову.

Я сидела рядом с мамой. Её глаза были закрыты, но я знала — она не спит. Она ехала не ради себя. Ради меня. Ради того, что со мной происходило по ночам. Ради того, что невозможно было объяснить врачу, только женщине вроде Майи апай.

Майя ехала впереди — в старом, потрёпанном «Уазике», полном странных коробок, и сушёных трав. Машина будто была продолжением её самой — старая, упорная, не поддающаяся времени.

Когда солнце поднялось, степь рассыпалась вокруг — бескрайняя, сухая, будто вымершая. Но я чувствовала: она жива. Здесь что-то дышало. Смотрело. Слушало. Трава шуршала, как кожа, камни выглядели почти живыми.

Мы ехали долго. Иногда останавливались — у мазаров, у перекрёстков, у мест, где кто-то когда-то упал и больше не встал. Люди выходили из автобуса молча. Снимали обувь. Кто-то кланялся. Кто-то гладил камень, будто просил его о чём-то. Я делала всё, что они. Сперва с неловкостью. Потом — с внутренним согласием, будто возвращаясь в то, что забыла.

К вечеру мы добрались до Большого стояния — места, где степь будто собиралась в кулак. Воздух сгущался. Камни стояли в кругу. В центре — котёл. Сухие ветки под ним пахли полынью и ржавчиной. Костёр вспыхнул не сразу, но когда загорелся — не гас даже от ветра.

Нас разделили. Кто-то пошёл к скале, кто-то остался у костра, кто-то — со старухами, что варили еду в эмалированных кастрюлях. Мне досталась Майя.

— Сегодня ты будешь у костра, — сказала она, глядя прямо в меня. — Но завтра… если позволят, ты пойдёшь в пещеру.

Я только кивнула.

Пещеру звали Коныр—Аулие.Туда входили по одному. Раздевались по пояс. Внутри было сыро, темно, как в утробе. Майя объяснила, что нужно окунуться под воду семь раз — и каждый раз загадывать что-то своё. Но нельзя просить о богатстве и зле. Только о том, что по-настоящему важно. Только правду.

В ту ночь я спала у костра. Ночь была тяжёлой. Долгой. Голоса приходили и уходили. Кто-то звал. Кто-то плакал. Я лежала, повторяя:

Я здесь. Я не одинока. Я из крови живых.

А утром началось омовение. Первой пошла женщина, мечтавшая о ребёнке — с черной лентой на запястье. Потом — мужчина, что просил исцеления от тьмы. Их тела исчезали во влажной пещере, и только брызги и отрывистое дыхание выдавали, что там внутри — не просто вода.

Когда настал мой черёд, мне казалось, я больше не чувствую себя телом. Я просто спустилась — босиком, в рубахе, с дрожью. Вода была ледяной. Каждое погружение словно стирало старый слой — страх, боль, сомнения. Седьмой раз я вышла, не зная, кто я теперь. Только знала: что-то отзвалось. Что-то увидело.

Когда пламя костра стало спокойным, как дыхание старика перед сном, Майя апай поднялась. Она долго стояла молча, глядя в огонь, будто разговаривая с ним. Её лицо озарялось отблесками — то резкими, то мягкими, как будто сама степь шептала через неё.

Все сидели в кругу. Кто на земле, кто на расстеленных кошмах, кто просто обхватив колени. Никто не смотрел прямо на Майю — это был не страх, а уважение. Тишина, ставшая общей верой.

Она подошла к первому — женщине с чёрной лентой на руке. Склонилась к ней, положила ладонь на макушку. Проговорила негромко, нараспев, будто укачивала:

— Пусть твоя утроба будет как плодородная земля. Пусть войдёт свет и останется. Пусть ребёнок выберет тебя. Аминь.

Женщина заплакала без звука. Кивнула, будто поняла больше, чем услышала.

Следующим был пожилой мужчина. Его плечи были широки, но лицо усталое. Он не говорил, зачем приехал — но Майя будто знала. Она коснулась его груди:

— Пусть уйдёт тяжесть из сердца твоего. Пусть сны твои станут ясны. Пусть предки не отвернутся. Аминь.

И так — по кругу. К каждому подходила по-разному. Кому-то касалась лба. Кому-то — рук. Кому-то просто дышала в лицо и шептала, как ветер в сухой траве. Не всем говорила одно и то же. Кому-то — про дом. Кому-то — про прощение. Кому-то — про возвращение живых.

Некоторым она давала узелок — с солью, с полынью, с ниткой. Одному мужчине — кусочек угля. Он взял его осторожно, как ребёнок.

Когда она подошла ко мне, у меня внутри всё сжалось. Я не знала, чего жду. Но она не сказала ни слова. Только взяла мои ладони в свои, поднесла к своему лицу и выдохнула, горячо, как будто выдувала что-то изнутри меня.

— Ты увидишь. Но не сразу. И не то, что хочешь, а то, что надо, — сказала она тихо. — Это и есть дар. Не бойся.

Она не дала мне узелок. Не коснулась головы. Просто развернулась и пошла к следующему.

После неё костёр стал казаться другим. Моложе. Теплее. Или, может быть, это мы стали другими.

А потом снова наступила тишина. Но теперь — уже не напряжённая, а очищенная. Благословенная.

Когда Майя апай обошла весь круг, в костре затрещала ветка — сухая, с душистым треском, как будто подытоживая ритуал. Пламя на миг вспыхнуло выше, осветило лица. Кто-то перекрестился. Кто-то коснулся лба, груди, плеч.

Майя не говорила: «всё», «теперь можно». Но все поняли. Тишина стала лёгкой, как шаль, сброшенная с плеч.

По одному, по двое, они начали отходить от костра. Кто-то ещё сидел — глядя в огонь, будто не хотел отпускать эту тонкую, неземную ясность. Кто-то шёл к палаткам, кто-то — к склону, чтобы побыть с собой.

6

Рассвет не пришёл — он подкрался.

Сначала — исчезли звёзды. Потом небо потемнело на востоке, как будто кто-то изнутри налил туда молока. Трава покрылась росой, похожей на слёзы, и пепел возле костра поблёскивал, словно посыпан солью.

Я села прямо. Спина ломила, но в теле была странная лёгкость — как будто всю ночь меня держали на весу, не давая провалиться.

Костёр почти погас. Угли дышали ровно, в них не было тревоги. Я коснулась земли ладонью — она была холодной, живой.

Из темноты вышел один из стариков, молча подбросил в костёр сухую ветку. Огонь вспыхнул, не возмущённо, а будто с пониманием. Начали подтягиваться остальные.

Молча. Без суеты.

Кто-то принес воду в большом чайнике. Кто-то развернул лепёшки и сыр. Пили крепкий, почти горький чай, ели мало. Никто не спрашивал, как спалось. Здесь такое не спрашивают.

Майя апай появилась, когда солнце только-только коснулось горизонта. В длинной чёрной одежде, с платком, завязанным на затылке. В руках у неё был свёрток: белая ткань, перевязанная шерстяной ниткой.

— Сегодня — день в пещеру, — сказала она негромко, но все сразу замолчали, даже дети. — Семь шагов вниз, семь омовений. Слов не говорить. Желание — одно. И только своё. Нельзя просить за другого. Нельзя просить зла.

Люди кивнули. Кто-то перекрестился, кто-то приложил ладони к груди.

Мы двинулись вниз по склону — тропой, протоптанной веками. Камни были мокрыми от росы, ступени скользкими. Пахло полынью, глиной, чем-то старым, как сундук бабушки, который никто не открывал десятилетиями.

Пещера оказалась узкой, вход — низкий. Внутри — прохлада и тьма, но не глухая, а словно наполненная дыханием.

У стены стоял каменный сосуд — в нём вода, прозрачная, ледяная. Один за другим мы подходили, окуная руки, потом лицо. Некоторые — срывали с себя рубашки, опускались по пояс. Те, кто знал — ныряли с головой. Семь раз. Без звука.

Я стояла последней. Передо мной — женщина, что всю ночь перебирала чётки. Она приложила лоб к камню, нырнула. Вода вздрогнула — будто ответила.

Когда подошла моя очередь, я замерла. Пальцы дрожали. Сердце стучало не от страха — от чего-то древнего, как если бы кровь в венах вспомнила путь предков.

Я опустилась на колени. Провела рукой по воде. Прошептала про себя:

Я здесь. Я не одинока. Я из крови живых.

И — нырнула.

Ощущение было не как вода — как будто я прошла сквозь завесу. Сквозь память. Сквозь страх. Сквозь что-то большее, чем я.

Когда вынырнула, всё звучало иначе. Мир — будто отодвинулся, чтобы я могла на него взглянуть по-новому.

Когда мы вышли из пещеры, солнце уже стояло высоко. Свет был резким, но не жарким. Воздух — густой, как мёд, наполненный запахом камня, полыни и чего-то невидимого, но очень древнего. Мы молчали.

Шли медленно, каждый — будто не совсем в своём теле. Кто-то держался за грудь. Кто-то шёл босиком, не замечая острых камней. Женщина с чётками плакала тихо, не вытирая слёз. Молодой парень, до этого насмешливый и скептичный, теперь смотрел под ноги, словно что-то потерял.

Когда добрались до стоянки, костёр уже потух. На месте пепелища осталась только круглая чаша из золы. Майя апай стояла там, где и вчера — в чёрном, с покрытой головой. У ног — свернутый войлок и медный таз с водой.

Один за другим мы подходили к ней. Она умывала каждому лицо — водой из таза, тёплой, пахнущей травами. Потом — брала щепотку золы и клала на макушку. Это называлось бата — благословение, закрытие пути, чтобы духи больше не касались.

Каждому она говорила что-то. Очень тихо. Иногда — всего одно слово. Иногда — только взгляд.

Кто-то после этих слов вздрагивал. Кто-то, наоборот, будто выпрямлялся, как после долгой болезни.

Женщине с чётками она сказала:

— У тебя откроется. Но не сразу. Не торопи.

Парню с пустыми глазами —

— Сын твой будет говорить позже других. Но будет.

Девушке, что всё время держалась за живот:

— Отпустило. Теперь жди, но не умоляй.

Когда подошла моя очередь — я встала перед ней, не дыша. Лицо мокрое, волосы тяжёлые от воды, руки всё ещё дрожали. Майя смотрела долго. Не так, как на других. Не как на страдающую, или нуждающуюся. А как на равную.

Она опустила руку в воду, медленно провела ладонью по моему лбу, щекам. Потом — дотронулась до макушки, оставив тёплую золу.

И сказала:

— Ты теперь как стекло. Прозрачная, но хрупкая. Береги себя. Не все должны видеть, что у тебя внутри.

Я не ответила. Только кивнула. И поняла — всё, что должно было случиться, уже случилось. Остальное — впереди.

Мы вернулись к машинам ближе к полудню. Солнце жгло плечи, но никто не жаловался. Воздух был как густая каша — тяжёлый, пахнущий пылью, медью и потом. Люди шли молча, будто несли что-то невидимое — и не хотели обронить.

В автобусе всё изменилось. Без слов.

Молодая женщина, что накануне сидела впереди и нервно листала фотографии УЗИ на телефоне, вдруг перешла назад и присела у окна. Рядом с ней устроилась старая бабушка, которой до этого никто не уступал место. Они молчали, но плечи их почти касались, как у родных.

Мужчина с тяжёлым лицом и кольцом от бывшего брака на руке, неожиданно улыбнулся водителю и сказал:

— Потихоньку, брат. Нам уже некуда спешить.

Парень с пустыми глазами — тот, что боялся взглянуть людям в лицо, теперь сидел в проходе, привалившись к спинке, и крутил в руках маленькую игрушечную машинку. Где он её взял — никто не знал. Но к нему подсел ребёнок, лет шести, и оба смотрели в окно, дыша в такт.

Майя апай ехала в «Уазике» впереди. Никто не спрашивал, почему она не с нами. Все понимали: у неё — другой путь. Мы просто следовали.

Внутри у меня было тихо. Не опустошение — ясность. Как будто внутри вымели всё лишнее. Я не думала — я присутствовала. Каждая мелочь: сухая трещинка на губах, скрип тормозов, шум колес по щебёнке — всё звучало отчётливо. Как впервые.

К вечеру мы прибыли в лагерь — у подножия холма, где начиналось плато. Люди разошлись по шатрам, кто-то сразу лёг, кто-то сидел у огня, грея ладони. Никто не включал музыку, не доставал телефоны.

7

Утро пришло без предупреждения.

Не рассвет, а ровный свет — будто кто-то тихо повернул ручку лампы. Шум просыпающегося лагеря был мягким, почти домашним: скрип расстёгивающихся палаток, звяканье котелка, кашель. Я вышла наружу — босиком, в свитере на голое тело, с растрёпанными волосами. Воздух обнимал прохладой, но не кусал.

Майи апай не было видно.

Старики сидели полукругом, будто кого-то ждали. Кто-то молился, кто-то просто гладил кружку с чаем, не торопясь пить. Вся суета оставалась в прошлом — здесь всё происходило медленно, точно, будто по невидимому распорядку. Я не чувствовала себя чужой.

Ко мне подошла та самая женщина с чётками.

Она была сухая, почти прозрачная, с сильными руками и ясным взглядом. Она остановилась рядом, не глядя, и тихо сказала:

— Ты прошла. Теперь тебя будут звать. Не отвечай сразу. Слушай.

И — ушла, будто не говорила вовсе.

Я стояла в тишине. Во мне ещё звенела вода из пещеры. Всё вокруг казалось ближе, чем раньше, будто мир сузился, оставив только суть. Я заметила: птицы пели не наверху, а где-то внутри. Как будто это я звенела, не они.

К обеду приехали новые. Шумные, пёстрые, с чемоданами на колёсиках. Кто-то курил, кто-то искал розетки. Они были другими — не хуже, не лучше, просто ещё не начавшимися. Мы — те, кто уже прошёл — держались в стороне. Не потому что гордость, а потому что нельзя переходить обратно. Между нами стояло что-то прозрачное, как стекло в дыхании.

Я помогала у костра. Резала лук, вытирала руки о подол. В этом была правда. Простая, тёплая. Не нуждающаяся в объяснении. И вдруг — чья-то рука коснулась моего плеча. Лёгко, как прикосновение мысли.

— Можно?

Я обернулась. Девушка. Молодая. Напуганная глазами, но с упрямыми скулами. Я кивнула, и она села рядом. Не за разговором — за тишиной.

Так пришёл следующий круг.

Вечером нас собрали у костра.

Майя апай вернулась — как будто вышла из самого заката. На ней снова была чёрная одежда. Но теперь — с вышитым огнём на подоле. Говорила она мало. Слушали все.

— Те, кто прошёл, — берегите.

— Те, кто только пришёл, — не торопите.

— Путь не даётся — он принимается.

Потом она посмотрела прямо на меня.

Я не отвела взгляда.

Она кивнула — одобрительно, не мягко. Как признание. Как вызов.

Ночью я не спала. Лежала с открытыми глазами, слушая дыхание земли. И впервые — не боялась. Не пустоты, не будущего, не себя. Во мне не было света — но была жаркая, сильная тьма, как в глубине пещеры. Я знала теперь: не всё, что не видно — страшное. Иногда — это просто начало.

И я ждала. Не события. Не чуда.

Я ждала Зова.

И знала — он придёт.

На рассвете меня разбудило… нечто.

Не звук, не движение.

Призыв.

Тихий, как будто кто-то шевельнул ткань моего сна изнутри.

Я вышла из палатки, накинула куртку на плечи. Всё вокруг дышало влажностью и тревожной тишиной. Остальные спали. Только в стороне, у низкого дерева с раскидистой кроной, сидела Майя апай.

Одна. Как будто ждала.

Как будто — меня.

Я не спросила, идти ли. Просто пошла. Ноги сами несли — как во сне, но я была абсолютно бодра. Каждое движение казалось необходимым, как вздох. Я подошла и остановилась в нескольких шагах.

— Ты слышишь, — сказала она.

Не вопрос. Утверждение.

Я кивнула.

И поняла, что сказать «да» вслух — значит нарушить что-то очень тонкое.

— Тогда ты готова, — сказала она. — Но это не то, что думаешь.

Она встала и пошла, не оборачиваясь.

Я пошла за ней.

Мы шли долго — мимо палаток, мимо ручья, через низкую рощу, где листья пахли железом. Потом — вверх по склону, туда, где начинались камни, будто вырезанные временем. Они были шершавыми, горячими на ощупь, хотя солнце ещё не поднялось.

Майя остановилась перед узким проходом между валунами.

— Здесь. Дальше — одна.

Я шагнула вперёд. Проход оказался не совсем тропой, а скорее щелью, куда едва можно было протиснуться. Камни холодили бока, пульс в горле бился резко. Я не знала, куда иду — но ни на секунду не сомневалась, что должна идти.

Там, в глубине, пространство открылось.

Пещера была другая — не та, где мы омывались. Эта — будто хранила голос.

Я замерла. Тишина не звенела — она говорила.

Не словами. Не мыслями.

Прямо внутрь.

Я упала на колени. Сама. Без команды.

Слёзы полились не от боли, не от горя — от узнавания.

Мне показали.

Без образов, но ясно.

Лицо матери, когда она думала, что я не слышу.

Тень отца, которую я в себе не признаю.

Любовь, которую я зову страхом.

Собственную душу — не чистую и не тёмную, а настоящую, в прожилках, в изломах, в искрах.

Я не молилась.

Я не просила.

Я только слушала.

Себя — без кожи, без одежды, без имени.

Потом — чьё-то дыхание.

Не рядом, а внутри.

Как будто я — сосуд. И кто-то налил в меня тишину.

Сколько прошло времени — я не знала.

Когда вышла, солнце стояло высоко.

Майя ждала. Не спрашивала. Только протянула мне горсть сушёных трав.

— Завари. Выпей на закате. И молчи до утра. Даже мысленно.

Я кивнула. Голос мой был заперт где-то глубоко, как семя в твердой земле.

В лагере никто не удивился.

Люди просто расступились, давая дорогу. Кто-то посмотрел с уважением. Кто-то — с опаской. Один ребёнок дотронулся до моей руки и сказал:

— У тебя теперь в глазах камни. Это красиво.

Я выпила отвар, как велено. Горький, как обещание.

И легла. Не спать — отлежаться, как после бурного моря.

Утром всё было иначе.

Но мир не изменился.

Это я — изменилась настолько, что теперь могла в него входить по-другому.

Теперь я знала:

ничего не кончилось.

Просто открылось.

И путь —только начинается.

Ко мне подошла девушка. Русская, совсем незнакомая, но в её глазах было что-то до боли знакомое — потерянность, страх перед важным шагом, надежда, которую боишься назвать вслух.

8

Мы вернулись в город под вечер — усталые, пыльные, молчаливые. Мама не говорила ни слова всю дорогу. Только крепко держала мою руку, как будто боялась, что если отпустит — я снова исчезну в ту прохладную пещеру, в тот мир, где время не шло, а заворачивалось в кольца.

Дома всё было по-прежнему: кипел чайник, часы тикали на стене, собака лаяла где-то во дворе. А внутри — было иначе. Как будто всё вокруг лишилось плотности. Я шла по комнатам, как по сну. Казалось, я вижу не стены и мебель, а их призраки. Я не могла объяснить, что изменилось. Только знала: назад уже не вернуться.

На следующее утро мама сказала тихо:

— Мы пойдём в мечеть.

Я не спорила. Просто кивнула. Сил спорить у меня не было. И, может быть, где-то глубоко внутри я тоже хотела туда — туда, где нет костров, пепла, слов, сказанных шёпотом.

Мечеть встретила нас прохладой и светом. Всё было просто: белые стены, сдержанная зелень ковров, лёгкий запах дерева и чистоты. Никаких знаков, никаких узелков, никаких «тайных мест». Только прямой путь. Только тишина, в которой чувствовалась чья-то большая доброта.

Мама поговорила с кем-то из женщин у входа, и вскоре нас провели внутрь — в комнату, где принимал имам. Мужчина лет пятидесяти, с густой бородой, в белом тюбетейке и серой рубашке. Он поднялся, когда мы вошли, поприветствовал нас мягко:

— Ассаляму алейкум ва рахматуллах.

— Ва алейкум ассалам, — ответила мама, опуская взгляд.

Мы сели на ковёр. Я молчала. Не знала, с чего начать, и, кажется, не хотела, чтобы всё это вообще начиналось. Но мама говорила. Голос её был ровный, но глаза предательски блестели. Она рассказывала про Орду, про Майю апай, про то, что происходило в пещере. Про воду. Про бата. Про слова, которые звучали как пророчества.

Имам слушал молча. Лицо его оставалось спокойным, но в глубине глаз появлялось всё больше тревоги. Когда мама закончила, он посмотрел прямо на меня.

— Ты тоже была там? — спросил он негромко.

Я кивнула. Слова не шли. У меня всё сжималось внутри — от стыда? от страха? от чего-то, чего я сама не могла назвать.

Он молчал немного. Потом тихо, почти с печалью, сказал:

— Доченька… то, что вы описали, — это не путь к Аллаху. Это ширк.

У меня внутри всё обрушилось.

— Что?.. — прошептала я. — Но… но там же молились. Просили. Плакали. Все были такие… настоящие.

Я чувствовала — всё во мне протестует. Я не хотела, чтобы это оказалось ошибкой. Я не могла поверить.

Имам наклонился чуть ближе. Его голос был твёрдым, но тёплым:

— Я понимаю, что ты испытала сильное. Порой шайтан приходит не в образе страха, а в образе искренности. Эти люди не поклоняются Аллаху. Они обращаются к «аташкам», к «духам предков». Но предки умерли, и они в руках Аллаха. Их духи не блуждают по земле. То, что говорит с людьми от их имени, — это джинны.

Я сжалась.

— Но апай… Она такая сильная. Она видит. Она… она говорила обо мне такое, что никто не знал…

— Да, — кивнул имам. — Потому что джинны живут дольше, чем мы. Они могут знать твоё прошлое, слышать твои мысли. Они могут внушить кому-то, что говорят истину. Но они не пророки. И они не от Аллаха.

Он помолчал, а потом добавил с нажимом:

— Когда человек идёт к ним, чтобы узнать своё будущее, просит у них «исцеления» или «знания», он отдаёт свою волю не Богу, а им. Это и есть ширк. Великий грех. Он ложится на душу, как тень, и закрывает путь к истине.

Мне стало нехорошо. В груди как будто заклокотала тьма. Всё, что я чувствовала в пещере — откровение, очищение, свет — вдруг обернулось другой стороной. Злой. Лживой.

— Но я не знала, — выдохнула я. — Я просто… хотела, чтобы мне стало легче.

— И теперь ты знаешь.

Имам посмотрел мне прямо в глаза. И в этом взгляде не было ни укора, ни отторжения. Только ясность.

— Аллах — Милостивый. Он прощает, если человек искренне раскаивается. Если ты действительно хочешь очиститься — возьми омовение. Прочти тауба-намаз. Попроси у Аллаха защиты. И не ходи больше туда, где тебя призывают не к Нему, а к тем, кто маскируется под предков, под «силы», под «истину». Истина только у Аллаха.

Я не сразу смогла подняться. Сидела, сжимая колени, как будто держалась за собственное тело, чтобы не рассыпаться. Мне было стыдно. Больно. Страшно. Я чувствовала себя глупой, слабой, обманутой.

Но сквозь всё это — пробивался свет. Тонкий, как утренний луч в окно. Чистый. Не как в пещере, не как у костра. Настоящий.

Я поднялась, вышла во двор мечети, умылась. Вода была холодной, бодрящей. Не волшебной — обычной. Но, может быть, именно в этом и было её чудо.

Позже, когда я стояла на молитве, склонившись в земном поклоне, мне впервые стало по-настоящему легко. Не от чужих слов. Не от трав и ритуалов. А от того, что я наконец вернулась туда, где нет посредников. Где говоришь с Богом — напрямую.

И я прошептала в сердце:

«О, Аллах… Я вернулась. Защити меня от тьмы, что притворяется светом. Прости меня. Веди меня.»

И стало тихо. И стало ясно.

Я — не пустая. Я — не стекло. Я — живая. И теперь — на своём пути.

9

— Я говорил твоей маме, не ехать с этой Ордой… — рядом со мной тяжело опустился дедушка. Скрипнула старая лавочка, на секунду стало слышно, как где-то вдали воет ветер. — Но она не послушала. Упертая.

Мы сидели на заднем дворе, под старой абрикосой. Вечер уже начал выдыхаться, но воздух всё ещё держал в себе дневной жар. Где-то в траве постукивали кузнечики, а над горизонтом разливалось медленно тающее золото.

— А она? — спросила я, не поворачивая головы.

— Ты же знаешь её. — Он вздохнул, потянулся за стаканом с чаем. — Что бы ни случилось — обязательно скажет: сглаз, порча, хвост кармы тянется. Привыкла ходить по всяким апай. Они ей как подружки — слушают, кивают, нашептывают. Думает, это ей помогает. А теперь вот…

Он не договорил. Только глянул на меня сбоку — долго, будто изучая. В его глазах было что-то большее, чем упрёк. Там была тревога, вплетённая в память, и страх — такой, который не кричит, а глухо бьёт в груди.

— Ты же знаешь, как мы сходили в мечеть? — прошептала я.

— Знаю. Мама твоя рассказала. — Он кивнул медленно. — Но я тебе скажу, Мира. Без всякого имама. Вы… не просто согрешили.

Он сжал ладонь на колене, пальцы задрожали.

— Вы навлекли. То, что не возвращается вспять.

Я замерла.

— Что?.. Аташка, я не понимаю.

Он посмотрел не на меня, а куда-то за мой силуэт. Словно сквозь меня. В пустоту, которую видел один он.

— Джиннов, қызым.

Холод медленно спустился от шеи до позвоночника.

— Но как?.. Мы ведь ничего плохого не делали. Мы молились, Апай говорила…

— Ты не знала. — Голос его стал глухим. — Но ты пила их отвары. Ты участвовала в обрядах. Ты стояла в кругу. Ты пела вместе с ними. Ты была… открыта. А значит — доступна. Как сосуд.

— Сосуд?.. — переспросила я почти шёпотом.

— Тебя готовили. Ты же сама говорила — слышала, как тени говорили с тобой. Словно не ты говорила, а через тебя.

Я сглотнула. Всё внутри сжалось. Я вдруг вспомнила тот момент — когда в пещере опустилась на колени, и ветер прошёл сквозь меня, как будто дотронулся до самого позвоночника. Я думала, это было благословение.

— Ата… откуда ты всё это знаешь?

Он отвёл глаза. Долго молчал. Птицы замерли где-то в листве, и даже кузнечики, казалось, стихли, будто слушали.

— Когда я был ещё мальчишкой… — начал он медленно. — Приезжал к нам в аул один мулла. Сильный. Говорили, у него руки горят, когда он читает аяты. Он изгонял джинна из женщины.

Он перевёл дыхание, словно не мог сказать это легко.

— Она кричала не своим голосом. У неё руки выгибались, как у сломанной куклы. А лицо… — он замолчал. — Менялось. Как будто кто-то другой жил в ней. Глаза были не её. Мама моя тогда сказала: “Смотри вниз, не вздумай встречаться взглядом.” Я спрятался за печкой. Но я слышал всё. Даже когда мулла уехал, в доме остался запах — как пыль от костей, будто старая гробница распахнулась.

Я прикрыла рот ладонью. Тело дрожало — едва заметно, но непрерывно. Словно меня трясли изнутри.

— Получается… они могут войти в любого?

Он покачал головой, всё так же глядя вглубь вечера:

— Нет. Только в тех, чей сосуд подходит. У кого есть трещина. Кто однажды позволил. Кто поверил не туда.

Он вдруг повернулся ко мне лицом и заговорил чуть быстрее, как будто боялся, что кто-то подслушает:

— Запомни, Мира. Нельзя оставлять еду на ночь открытой — джинн может прийти, поесть, оставить часть себя. Нельзя пить из бутылки, если она стояла открытой в темноте. Нельзя девушке часто смотреться в зеркало. Особенно долго. Джинн может влюбиться. И тогда будет ждать, наблюдать. Нельзя замирать — если долго зависать взглядом, он может смотреть на мир твоими глазами.

И… — он опустил голос, — нельзя сидеть с телефоном в туалете. Или слушать там музыку. Там граница. Их пространство. Мы — гости там.

Он сказал это почти шёпотом, но внутри меня что-то оборвалось. Я вспомнила, как однажды зависла в ванной, сидя на полу, слушая голосовое сообщение от Алины. Тогда мне показалось, будто кто-то за шторкой прошёл. Но я списала всё на воображение.

— Но… мы же молимся. Я читаю аяты. Я отказалась. Я не хочу быть там. Я больше не хожу…

— Это хорошо. — Он вздохнул. — Но ты теперь… отмечена.

Он сжал мою ладонь, и я ощутила силу — не физическую, а ту, что накапливается годами. Опыт, страх, вера, решимость.

— Это как запах, қызым. Как след на одежде. Ты однажды вошла туда, куда не надо было.Теперь они знают тебя.Видят.Помнят.

Я смотрела на его руки — сухие, тёплые, с дрожью.

И вдруг поняла, как сильно он меня защищает. Не словами. Присутствием.

Своим телом, своей верой, своим знанием.

Он медленно встал, тяжело опираясь на колени.

— Ты не бойся, — сказал он. — Ты всё ещё с нами. Ты не одна. Но теперь тебе нельзя оступиться. Ни в мыслях, ни в поступках. Потому что теперь — ты на виду.

Он ушёл в дом, а я осталась на скамейке, пока не погас последний свет.

И когда вечер окончательно стал ночью, я впервые по-настоящему поняла: я вступила на другую тропу.

И назад с неё — уже не повернуть.