Пекарня на границе миров

Глава 1.

Я проснулась на полу.
Не на своём.
Под щекой — холодный камень. Где-то капает вода. И пахнет... корицей?

Не лучшая обстановка для воскресного утра. Особенно если учесть, что последнее, что я помню, — это метро, сквозняк и мысль "вот бы сдохнуть".
Ну что ж. Желания, как говорится, сбываются.

Я приподнялась на локтях, зашипела от боли в колене и огляделась. Комната была просторной, с низким потолком, деревянными балками и печью в углу. Настоящей. Дровяной.
Возле печи кто-то заботливо оставил деревянную миску, в которой лениво пузырилось тесто. Мука рассыпана по столу. На полке стояли банки с надписями вроде: "Мята. Печальная." и "Чай временной памяти".
Стало немного не по себе.

Я встала, споткнулась о половик, схватилась за стол. Дверь была приоткрыта. За ней — туман, в котором виднелись смутные силуэты. Однажды я так выглядывала из квартиры в хрущёвке после смены, когда неделя с температурой плавно переходила в ПМС.
Та же безысходность.
Только теперь, похоже, без квартиры.

На столе лежала записка. Бумага старая, чернила бурые.

“Просто пеки. Он сам найдёт тебя.”

Ага. Спасибо за инструкции. Очень подробно.

Я села. Прямо в муку.
Мне было страшно, больно, холодно, и я не знала, кто такой "он".
Но запах корицы был такой... живой. Тепло от печи — такое настоящее.
А тесто словно шептало: ну же, давай, руки помнят.

Я вздохнула, подняла рукава и пошла искать противень.

***

Печь тянула тепло, как сердце. Глубокое, спокойное, живое.
Я осторожно подошла ближе, прислушалась: ни скрежета, ни треска — только ровное дыхание огня.
Тесто в миске пускало пузырьки. Будто ждало. Или строило коварные планы. Кто знает, у магического дрожжевого теста могут быть амбиции.

— Ладно, — пробормотала я. — Может, это просто сон. Или бред. Или пробуждение после комы.
Пока не появился говорящий холодильник или кентавр из налоговой — можно жить. А если появится — попрошу разуться у входа.

Я попыталась вспомнить, как месили тесто в детстве. Бабушка — вся в муке, локтями в тазу, — приговаривала:
"Хлебу нужна душа. Без неё он не встанет".
Тогда я думала, это метафора. Сейчас — уже не уверена. Особенно после того, как миска с тестом буквальновздохнула.

Я поставила её на стол. Огляделась. Всё выглядело... подозрительно идеально.
Мука — свежая, просеянная. Яйца — в плетёной корзинке. Венчик — ровно тот, который я вечно теряла дома, и который однажды нашёлся под подушкой.
Словно кто-то прошерстил мой старый список покупок и решил: "Надо девочке помочь, она еле держится."

— Спасибо, — сказала я вслух. — Не знаю, кто ты. Но спасибо.
Если ты дух хлебопечения — прими мой ритуальный замес. Если ты маньяк из потустороннего IKEA — ну что ж, хотя бы уютно.

В ответ — тишина. Но мне показалось, что печь стала теплее. Или подмигнула. Или у меня уже галлюцинации.

Я замешивала тесто медленно. Руки вспоминали то, что разум забыл: движения, силу нажатия, ритм.
Это было странно приятно. Как будто я не просто месила — возвращалась.
Куда — не знала. Но внутри впервые за долгое время не было ни тревоги, ни боли.
Только мука под ногтями и ощущение, что в этом мире, по крайней мере, что-то поддаётся контролю.

Когда шар теста стал упругим и тёплым, я оставила его под полотенцем и села у окна.
За ним всё ещё плыл туман. Плотный, молочный, как суп из далёкого сна. В нём иногда мелькали силуэты. Слишком быстрые, чтобы разглядеть. Слишком нереальные, чтобы бояться.

— Ну что, мне тебя съесть? Или ты сама испечёшься? — устало пошутила я, глядя на печь.
Она негромко треснула. Почти одобрительно.

И тут — скрип.
Дверь.
Я вздрогнула.
Никто не заходил. Но она была открыта. Совсем чуть-чуть.

В проёме стояло нечто рыжее. Шерстяное. С глазами цвета осеннего чая.
Я моргнула.

— Здрасьте, — сказала лиса.
Голос был хрипловатый. Мужской. Удивлённо вежливый.
— Надеюсь, вы принимаете без записи?

Я замерла.
Потом медленно подошла к табурету и села обратно.
— Вы — лиса, — сообщила я на всякий случай.
— Ну, не носорог же, — заметила она. — Можно я зайду? Я... чую хлеб.

Я кивнула.
Лиса — среднего размера, хвост пушистый, усы в беспорядке — осторожно переступила порог. Пахла она дождём и дымом.

— Я обычно не разговариваю с... — начала я.
— Женщинами?
— Лисами.

— Всё бывает в первый раз, — философски заметила гостья и села у печки. — У вас тут хорошо. Тепло.
— Не моё.
— Не важно. Главное, что работает.

Пока я искала, чем бы её угостить, лиса молчала. Сидела ровно, как древний бог на пьедестале. Только хвост чуть дёргался.
Я поставила перед ней миску с водой. И — на всякий случай — старую булку, которую нашла в плетёной корзине.

— Осторожно, может оказаться магической, — предупредила я.
— Надеюсь, окажется, — вздохнула лиса и аккуратно надкусила.
Зажмурилась.
— Корка — хруст. Мякиш — утро. А вы не волшебница?

— Я? Нет. Я... не знаю, кто я. — Я уселась напротив. — Может, умерла. Может, сплю. А может, у меня инсульт.
— Инсульт не пахнет корицей, — отозвалась лиса. — Вы просто попали туда, где всё смешано. Между.
— Между чем и чем?
— Этим мы здесь и занимаемся. Пытаемся понять.

Мы замолчали. Печь пела себе под нос огненные мелодии.
Лиса доедала булку, как человек, давно не пробовавший хлеба с любовью.
А я смотрела на неё и думала:
если это сон, пусть не кончается.
если это смерть — то она пахнет вкуснее, чем я ожидала.

— Можно я останусь на ночь? — вдруг спросила она. — Здесь... не так одиноко.

— Остаться может каждый, кто говорит "спасибо", — сказала я, удивившись, откуда взялись эти слова.
Лиса кивнула, свернулась калачиком у лавки и тихо зарычала себе под нос:
— Спасибо.

Глава 2. Экскурсия в абсурд

Проснулась я под лавкой. Лиса уже не спала — она с невозмутимым видом жевала мою тряпку для посуды. Увидев, что я шевелюсь, поставила у ног миску с водой.
— У вас был тяжёлый вечер. Я сделала вам чай.
— Спасибо, конечно, но… это была тряпка.
— Ароматная, между прочим, — обиделась лиса. — Мята с уксусом. Прекрасно для печени.

Я не стала спорить. Если моя смерть включала утренний чаёк от лисы — значит, мне повезло больше, чем я думала.

Хлеб, кстати, получился. Скромный, но вполне съедобный. С хрустящей коркой, чуть солоноватый, с ароматом… чего-то неуловимого.
Нежности? Надежды? Или это просто слишком давно у меня не было завтрака.

— Я пойду осмотрюсь, — сказала я, потянувшись. — Если эта пекарня решит в какой-то момент меня съесть, лучше знать, с какой стороны у неё зубы.

Лиса кивнула.
— В кладовке обитает Банка. Не взбалтывайте её.

Отлично.

***

Первой была кладовка.
Она выглядела безобидно: деревянная дверь, бронзовая ручка в виде каравая.
Внутри — полки от пола до потолка. Мешки с мукой, горшочки с мёдом, банки с надписями вроде "Соль (молчит с 1892)", "Гвоздика. Не открывать без нужды", и "Маринованные ощущения".

На одной из полок я нашла табличку:
"Бери, что нужно. Но не слишком часто."
Снизу — подпись: "Предыдущая. Спасибо ей."

Кто такая Предыдущая — не знаю, но у неё был красивый почерк и, судя по ассортименту, расшатанная нервная система.

Я решила взять только мёд. Банка оказалась тяжёлой и... мурчащей. Не скрипящей — именно мурчащей, как кот, который притворяется приправой.

Я сделала вид, что это нормально.
Наклеила на себя маску "опытный пользователь волшебных кладовок", и пошла дальше.

***

Следующей была комната с сушёными травами.
Она явно служила чем-то вроде лаборатории бабушки-флориста: все в пучках, стеклянных бутылках, коробочках с засушенными лепестками.

На дверце висела табличка:
"Если забыла, зачем пришла — нюхни розмарин. Если вспомнила слишком много — нюхни пижму."

Я заметила, что некоторые пучки подвешены вверх ногами, другие — подписаны рунами, третьи... шевелятся.

Особенно меня заинтересовала баночка, на которой написано:
"Лаванда №7 (не нюхать)"
Я уставилась на неё.
Она уставилась на меня.
Мы пришли к молчаливому согласию: ещё не время.

***

В углу пекарни обнаружился узкий люк, прикрытый половичком. Естественно, он скрипнул. Естественно, оттуда повеяло холодом и эхом.
На всякий случай я сказала в темноту:
— Я вас уважаю. Я ещё не готова. И у меня нет фонарика.
Люк вежливо промолчал.

***

Самой уютной оказалась библиотечная полка в маленьком закутке у окна.
Книги на первый взгляд выглядели внушительно: "Основы переходных пространств", "Теория магии без магии", "Поварская книга на случай гибели реальности".

Но стоило взять любую — страницы были чистыми.
До тех пор, пока я не коснулась их ладонью.
Тогда чернила проступали, словно просыпались.
На одной из страниц я прочитала:

"Если ты это читаешь — значит, ты тоже пекарь. Не переживай. Первое время кажется, что ты сошла с ума. Возможно, так и есть. Главное — не пеки на злость. И не корми тех, кто не благодарит."

Снизу — снова подпись: "Предыдущая."
Я кивнула книге.
— Поняла. И всё равно собираюсь испечь пирог с сарказмом. Пусть будет опыт.

***

Под конец я нашла сундук с фартуками.
Каждый — разного цвета, материала, стиля. Один был расшит золотыми нитями, другой — весь в муке, третий — детский, с изображением дракона и надписью "Я умею жарить".

А один… один был точно такой, как у меня дома.
Тот, в котором я пекла булочки, когда думала, что всё ещё можно исправить.

На нём была вышивка: "А."

Я долго смотрела.
Потом надела.
Он оказался в самый раз.

***

Когда я вернулась вниз, лиса всё ещё дремала у печи. В уголке её пасти пряталась крошка.

— Что нашла? — спросила она, даже не открывая глаз.

— Библиотеку, подвал, шкаф с фартуками и банку, которая мурчит.
— Типичное утро, — зевнула лиса. — Подвал не трогай. И Лаванду №7 — тоже.
— Ясно. А в чём секрет библиотеки?
— Если ты хочешь прочитать чужую историю — положи туда свою.

Я села рядом. Печь грела спину.
Мука всё ещё была под ногтями.
А внутри, где раньше было эхо, теперь поселилось нечто опасное и незнакомое.

Надежда.

***

Я завела привычку пить чай у печки — не потому что это мудро, философски и красиво, а потому что пятый день подряд не находила в кладовке кофе. Он там, между прочим, был. Один раз. В жёлтой банке с надписью "Осторожно, возвращает к реальности".
Теперь — исчез.
Я не настаивала. Наверное, ещё не заслужила.

Всё в этом доме было по принципу "если ищешь — не найдёшь, если отпустишь — найдётся".
Примерно как любовь. Или носки после стирки.

Лиса где-то ушла, оставив после себя комочек шерсти и записку "вернусь, если будет пирог". Я, кстати, не знала, писать ли ей в ответ. Или надо прикладывать булочку?

Было уже темно. Туман за окнами посерел и притих, как ребёнок, который затевает что-то подозрительное. Я включила светильник у окна — старую лампу с абажуром в цветочек. Он слегка потрескивал, как будто прокручивал в голове плохие стихи.

И вот тогда он вошёл.

Без стука. Без скрипа. Просто… появился в дверях.
Высокий. В плаще. Лицо — частично в тени, частично в равнодушии. Волосы тёмные, глаза — то ли серые, то ли синие. Такие глаза бывают у тех, кто смотрел слишком долго туда, куда смотреть не стоит.

Я замерла с чашкой в руке.
Он посмотрел на меня. На чай. На печь.
— Можно?
— Конечно, — ответила я. — Если вы не кража реальности или инспекция из потустороннего СанПиНа.

Он не улыбнулся. Но что-то во взгляде стало мягче.
Прошёл внутрь. Осторожно. Как кот, впервые оказавшийся в комнате с коврами.

Глава 3. Письма не для нас

День шёл криво.
Хлеб не поднялся — не из-за дрожжей, а, кажется, из-за настроения. Кладовка выдала мне три вида пижмы, но отказалась делиться мукой. Лиса заявила, что у неё "нелапный день" и ушла к себе в угол — рычать на собственный хвост.
Печь тихо гудела, как бабушка, которая не вмешивается, но всё видит.

А на стене над ней всё ещё оставалась царапина.
"Скоро."

Я пыталась не смотреть. Это срабатывало... секунд тридцать.
А потом я снова смотрела.
Потому что всё остальное уже было слишком привычным, и только эта надпись — нет.

Когда дверь скрипнула, я подумала, что это лиса вернулась. Или ветер. Или ещё что-то, что не потребует от меня социальной активности.

Но ошиблась.

На пороге стоял человек.
Примерно.
На первый взгляд — высокий, в плаще цвета пыли. Лицо загорелое, глаза уставшие. На ногах — ботинки с чужими шнурками. Через плечо — огромная сумка, из которой торчали конверты, карты и что-то, что выглядело как засохшая лаванда.

Он уставился на меня с таким выражением, будто не ожидал, что я существую.
— О, — сказал он. — Это вы?
— Возможно, — ответила я. — А вы кто?
Он снял шляпу, из-под которой посыпались песчинки.
— Я почтальон. Междумирный. Временный. По совместительству — вестник.
— А по основному месту работы?
— Устал.

Он вошёл сам, поставил сумку у двери. Из неё сразу вывалился свёрток с подписью "Не трогать. Взрывоопасно. Или грустно."
Я присела за стол. Он — напротив.
Печь слегка приподняла пламя, как будто заинтересовалась.

— У меня для вас нет письма, — сообщил он.
— Прекрасно. Я как раз не люблю сюрпризы.
— Но оно должно было быть.
— Ага. Знакомо. Мне тоже много чего "должно было быть".

Он кивнул, не смеясь.
Потом полез в сумку, достал оттуда перо, бумагу, банку с чернилами, поставил всё на стол и уставился на меня.

— Напишите.
— Что?
— Себе. То, что вы бы хотели услышать. Раньше. Или потом. Когда забудете.

Я моргнула.
— Это терапия такая?
— Это инструкция. Письма в этом месте работают в обе стороны. Иногда вперёд. Иногда назад. Иногда вбок.

Я взяла перо. Оно оказалось тяжёлым. И почему-то тёплым.
На бумаге проступили слова:
"Ты ещё не выбрана. Но уже на пути."

Я резко отложила его.
Почтальон смотрел на меня спокойно. Как человек, который видел вещи и похуже.

— Кто это написал?
— Вы. Завтра. Или много лет назад. Тут сложно с хронологией.

Он встал, закинул сумку обратно на плечо, поправил ворот.
— Вас ищут.
— Кто?
— Не знаю. Но они плохо ориентируются в пространстве. Так что у вас есть время.

— Сколько?
Он пожал плечами.
— Зависит от пирога.

И ушёл.

Дверь даже не хлопнула.

Я посмотрела на бумагу.
Потом на печь.
Печь треснула.
Как будто сказала: "А я предупреждала."

С бумагой я не дружила с университета. Последнее, что писала от руки — заявление на отпуск, который мне не дали. А до этого — список покупок, в котором слово "курица" кто-то изменил на "пучина". В целом, оба варианта были уместны.

Но это...
Это было страннее.

Лист лежал на столе. Перо — рядом, как будто ждало, когда я выдохну сарказм и начну уже что-то настоящее. Чернильница дышала. В прямом смысле. Она пыхтела, будто подогреваемая изнутри — или недовольная своим положением.

Лиса не появлялась. Наверное, чувствовала, что сейчас не время для её фирменного:
“Ты серьёзно думаешь, что можешь что-то исправить пирогом?”

Я взяла перо. Поднесла к бумаге.

— Ну что ж, дорогая я, — пробормотала я. — Будем честны. Мы понятия не имеем, что происходит. Но ты хотя бы перестала валяться лицом в потолок и начала месить тесто. Прогресс.

Перо не скользило — оно как будто сопротивлялось пафосу.
Поэтому я написала просто:

"Привет. Я пока не выбрана. И не уверена, хочу ли быть.
Но тут тепло. И лиса. И хлеб иногда получается с хрустящей коркой.
А ещё тут был человек, который смотрел на меня так, будто я существую.
Наверное, это тоже что-то значит.

Если ты там — где бы то ни было — устала,
приходи. У меня есть чай.

P.S. Постарайся не брать Лаванду №7. И не трогай чернильницу без причины. Она капризная."

Подпись ставить не стала. Как бы себя ни звала — всё равно это была я. С обугленным сердцем и дрожжами под ногтями.

Я сложила бумагу, хотела бросить в огонь. Но печь отшатнулась. Да-да. Отшатнулась. Как будто сказала: "Ага, сейчас. Написала — отправляй".

— А как? — спросила я. — У меня нет марки, и голубь улетел в отпуск.

Ответа не последовало.
Но когда я подошла к кладовке, дверца приоткрылась сама.

На внутренней стороне висел маленький деревянный ящичек. Его не было раньше. На нём — выжженное слово:
“Себе.”

Я аккуратно положила туда письмо.
Ящичек закрылся сам. Издал тихий щелчок.
Как будто сцепил молнию между сегодня и когда-нибудь.

Я вернулась к столу. Чашка была пустая. Впрочем, и я — чуть-чуть тоже.
Но в груди всё-таки щёлкнуло.

Значит, я здесь. Значит, кто-то услышал.

А значит, пора печь что-нибудь. На всякий случай.

Вдруг завтра я получу ответ.

***

Письма я не ждала.
Не потому что не верила, что оно придёт.
А потому что привыкла: если чего-то ждёшь — точно не случится. А вот если бросить, забыть и пойти лепить пирожки с грустью — тогда да, обязательно случится. Всё самое странное.

Так и вышло.

Я месила тесто. Без вдохновения, но с упрямством.
Лиса спала у окна, свернувшись в полумесяц и слегка посапывая — как старик, которому больше не хочется ни спасать, ни спорить.
Печь гудела в своей обычной философской манере: "ты меси, я погрею, а жизнь как-нибудь сама всё утрясёт".

Я отвлеклась буквально на минуту.
Повернулась — и увидела.

Глава 4. Он вышел из кладовки

Запах мёда ушёл, как будто обиделся.
А я осталась — с чаем, пирогом и лёгким послевкусием тревоги.
Печь пыхтела. Лиса у окна перебирала хвост и повторяла себе под нос:
— Мёд — это не еда, мёд — это вызов, мёд — это метафора…

Я старалась не думать о надписи "Скоро". Не думать о письмах. Не думать о том, что из кладовки иногда доносится вздох.

Нет, серьёзно. Вздох. Как будто там кто-то живёт. Или очень переживает за просроченный укроп.

— Может, сходим туда? — предложила я.
Лиса сразу перестала чесаться.
— Может, нет.
— Там же просто кладовка.
— Ага. Как булка — просто мука и дрожжи. Пока не куснешь, не поймёшь, откуда внутри изюм.

Тем не менее я встала.
Взяла фонарь. И пирог — на всякий случай. Это была моя новая философия: в любой непонятной ситуации бери выпечку.

Кладовка встретила меня молчанием и легким щелчком, как будто что-то внутри только что успело спрятаться.

Я заглянула внутрь.
Всё было как обычно… почти.
На задней стенке появилась полка, которой точно не было вчера. Или была, но стеснялась.

На ней — металлическая коробочка, потёртая, круглая, с гравировкой в виде пшеничного колоса. Я протянула руку — и в этот момент что-то вышло из тени в углу.

Я замерла.

Это был человек.
Наверное.
Фигура — в длинном сером плаще, без капюшона. Лицо скрыто тенью, даже при свете фонаря.
Он не издавал ни звука. Просто стоял.

Я автоматически сделала шаг назад. Он — нет.

— Простите… вы, это, по записи? Или просто к муке? — попыталась пошутить я.

Он медленно достал из кармана свёрнутый лист бумаги. Протянул.

Я взяла. Бумага была плотной, шероховатой, пахла пылью и сухим ветром. На ней — всего три слова, написанные простым карандашом:

"Я не он."

— Эээ… Хорошо. Спасибо, что прояснили. А кто вы?

Он не ответил. Но в ответ снова потянулся в карман и достал нечто странное:
маленькое зеркало, обрамлённое металлом, на котором были выбиты те же символы, что и на коробке с полки.
Он поставил его на пол и отступил.

В зеркале не было отражения.
Ни моего, ни его.
Вместо этого я увидела... огонь. Не пламя — а именно огонь внутри себя. Как будто кто-то нарисовал мои мысли в красно-оранжевых мазках.

— Это какая-то диагностика? — прошептала я. — Или вы из службы внутренней пироговой безопасности?

Он снова не ответил.

Затем — подошёл к полке, взял ту самую коробочку, открыл её.
Внутри — ничего. Пусто.

Но он достал кусочек ткани. Тёмно-синий, как небо перед грозой. Я узнала его сразу.
Это был обрывок от моего старого фартука. Того самого, в котором я пекла дома. В мире, где я, вроде как, уже не жила.

У меня пересохло во рту.
— Где вы это взяли?

Он не ответил. Только положил ткань обратно, закрыл коробку и… толкнул её мне в руки.

А потом повернулся и ушёл.
Не обратно в туман.
Не в дверь.

Он просто шагнул в угол кладовки — и исчез.

Как будто растворился в зерне дерева.

***

Я стояла с коробкой в руках. Лиса в дверях цокнула языком:

— И ты говорила, у тебя скучная жизнь.
— Я не говорила. Я просто надеялась.

Мы сели на пол.
Я раскрыла коробочку ещё раз.
Теперь внутри, кроме ткани, был ещё один лист бумаги. С фразой:

“Когда печь затихнет, не молчи.”

Я посмотрела на печь.
Она, как ни странно, действительно… замолчала. Ни треска. Ни пыха. Ни намёка на привычное тепло.

Я прислонилась к коробке лбом.
— Это тест, да? Мне надо что-то сказать? Или… спеть? Устроить монолог в духе "дорогая пекарня, ты изменила мою жизнь"?

Лиса задумалась.
— Можно рассказать, за что ты здесь.
— Я не знаю.
— Тогда расскажи, чего хочешь.

Я долго молчала.
Потом прошептала:

— Я просто… хочу, чтобы кто-то пришёл и остался.
Не ради спасения. Не потому что я кому-то нужна.
А просто потому что я есть.

Печь треснула. Тихо.
Словно проснулась от глубокого сна.

Я выдохнула.
Снова пахло хлебом.

А на дне коробки появилось ещё одно письмо. Запечатанное. С моим именем.
Рукопись была чужая.
Но очень знакомая.

Письмо пахло пеплом. Не горелым — скорее, как будто его кто-то долго хранил рядом с огнём, но не решался сжечь.
Бумага была плотной, с тиснением по краю. Старой, но не ветхой. Как будто она ждала меня дольше, чем я себя.

Я села за стол, положила конверт перед собой. Лиса устроилась у печки, замоталась хвостом, но одним глазом за мной следила.

— Если оттуда вылезет проклятие, — сказала она, — я его укушу.
— Спасибо. Надеюсь, у него нет аллергии на сарказм.

Я открыла письмо. Осторожно, как будто оно могло закричать.

Но оно молчало.

На развороте — всего пара абзацев. Написано чёрными чернилами. Ровным, немного усталым почерком.

"Ты не спаситель. Не избранная. Не мост между мирами.

Ты просто пекарь.

Но именно это здесь нужно.

Кто-то должен печь, когда всё рушится.
Кто-то должен месить руками, даже если душа разваливается на части.
Кто-то должен подавать хлеб тем, кто больше ничего не помнит о себе.

Тебя выбрали не за силу.
А за то, что ты осталась.

Останься ещё немного."

Я перечитала. Потом снова.

— Это письмо или приговор? — прошептала я.
— Это признание, — отозвалась лиса. — Или благодарность. Просто без бантиков и сердечек.

Печь запылала чуть теплее.
Не громко — так, как будто обняла меня за плечи. Молча.

Я положила письмо обратно в коробку. Сверху — свой старый обрывок фартука.
Закрыла крышку.
И оставила всё это на полке. Там, где теперь живёт важное.

***

Вечером я испекла пирог с яблоками, корицей и щепоткой надежды.
Подала его на стол, не ожидая гостей.
Но через пять минут за дверью послышался стук.
Не зловещий. Не уверенный.
Просто... стук.
Как будто кто-то очень устал, но всё равно пришёл.