Пекарня "Совиный коготь"

Глава 1

Курсор наливался и сдувался ровным, бездушным пульсом, отмеряя секунды её жизни, которые уходили в никуда. Он был единственным, кто дышал в этом царстве мёртвых цифр. Перед глазами Агаты столбики и строки таблицы Excel давно расплылись, превратившись в серую рябь, похожую на помехи в сломанном телевизоре. Третий час она смотрела на экран, но мозг отказывался видеть в этих ячейках смысл. Он видел только клетку.

Кофе в брендированной кружке с надписью «Перспектива+» давно остыл, превратившись в горькую, бурую жижу с плёнкой на поверхности. Агата сделала глоток и не поморщилась — она уже не различала вкуса. Это был вкус этого утра, этого месяца, этого года. Вкус выгорания.

Стеклянный аквариум «опен-спейса» гудел. Это был тихий, многослойный гул: шелест вентиляции, гоняющей по кругу пыльный, безжизненный воздух, жужжание серверов в дальнем углу и, конечно, главный звук — сухой, торопливый стук сотен пальцев по клавиатурам. Словно рой саранчи пожирал время. За огромным, от пола до потолка, окном висело такое же серое офисное здание, отражая их собственную тоску. Единственным пятном жизни на столе Агаты был маленький, полузасохший кактус в пластиковом горшочке. Она звала его Валера. Он был её товарищем по несчастью.

Ядовито-зелёный пузырь корпоративного чата выскочил в углу экрана, пронзив её апатию коротким цифровым писком. Игорь Борисович. «Агата, жду цифры через 15 минут. Инвесторы не дремлют». Ни «привет», ни «пожалуйста». Просто команда. Словно она была не человеком, а функцией, строчкой кода, которая должна была исполниться.

Она снова попыталась сфокусироваться, пробежав взглядом по сводной таблице. И тут память, непрошеная и яркая, вдруг подсунула ей другой запах — корицы и печёных яблок, тепла, исходящего от старой духовки. Руки бабушки, все в муке, ловко раскатывают тесто. Её тихий смех. «Главное, Агаша, — говорила она, — душу вкладывать. Тесто всё чувствует».

Что она вкладывала сейчас? Часы своей жизни? Остатки нервных клеток? Она создавала «синергию» и «оптимизировала процессы», но не создавала ничего живого. Ничего, что можно было бы потрогать, понюхать, от чего могло бы стать теплее на душе.

И в этот момент, сквозь туман усталости, она увидела. Кричащее, уродливое несоответствие в данных, присланных смежным отделом. Дыра размером с репутацию компании. Чтобы всё исправить, выверить каждую цифру, нужен был не час и не два. Нужен был остаток дня. А у неё было пятнадцать минут.

Выбор был до ужаса прост. Отправить так, как есть, позволив бомбе взорваться позже, но уже на чужой территории, подставив и себя, и всех остальных. Или встать и пойти на свою стеклянную Голгофу, в кабинет Игоря Борисовича, чтобы сообщить о провале. Чтобы услышать холодное, как лезвие, «вы не справляетесь».

Агата посмотрела на Валеру. Его иголки пожелтели, он давно не рос. Он тоже не справлялся.

Она медленно закрыла ноутбук. Звук щелчка показался ей оглушительным в общем гуле. Она встала, поправила строгую офисную юбку и, не взяв ни распечатки, ни телефона, пошла в сторону кабинета начальника. Впервые за долгое время она знала, что именно нужно сделать.

***

Стеклянные стены кабинета Игоря Борисовича ничего не скрывали и ничего не согревали. Это был аквариум для одного хищника, выставленного на всеобщее обозрение, и сейчас Агата входила в него, чувствуя себя маленькой золотой рыбкой, у которой кончился корм. Он не поднял головы, когда она вошла. Его взгляд был прикован к правому из двух огромных мониторов, где, подобно кардиограмме умирающего, подрагивали графики. Он был королём своего цифрового мирка, и живые люди его только отвлекали. Небрежный взмах руки в сторону стула был всем приветствием.

Агата не села. Она осталась стоять, чувствуя, как холод полированного пола пробирается сквозь тонкую подошву туфель.

«Игорь Борисович, — её голос прозвучал на удивление ровно, без дрожи, которую она ожидала услышать. — В исходных данных от смежного отдела критическая ошибка. Если я сдам отчёт в таком виде, он будет абсолютно некорректным».

Он наконец оторвался от экрана. Его глаза, бесцветные и усталые, скользнули по ней без всякого интереса. На губах мелькнула тень усмешки, такой тонкой, что её можно было счесть за нервный тик.

«Агата, — произнёс он с напускным терпением, словно объяснял ребёнку, почему нельзя трогать розетку. — у нас нет времени на перфекционизм. У нас есть KPI, Агата. У нас есть инвесторы, которые не хотят слышать про „ошибки“. Они хотят видеть рост». Он произнёс это слово — «рост» — так, будто оно было священным.

Агата молчала. Она смотрела на него — на идеальный узел его шёлкового галстука, похожего на стильную удавку; на отблеск графиков в стёклах его очков, за которыми не было видно глаз; на дорогие часы, равнодушно отмеряющие куски его и её жизни. И впервые за всё время работы здесь она не чувствовала ни страха, ни желания оправдаться. Ничего. Пустоту. Ту самую, что зияла на месте души у этого человека.

Её молчание он воспринял как вызов или как признание в некомпетентности — для него это было одно и то же.

«Другие справляются, — продолжил он, отчеканивая слова. — Может быть, эта работа просто... не для вас. Вы потеряли хватку, Агата. А в нашем бизнесе это как потерять пульс».

И в этот миг что-то щёлкнуло. Оглушительный гул офиса вдруг стих, превратившись в далёкий, едва различимый шёпот. Ледяные тиски тревоги, сжимавшие её грудь месяцами, разжались. Она ощутила невероятную, головокружительную лёгкость. Словно с её плеч только что сняли тяжёлый, невидимый камень.

Игорь Борисович, не дождавшись ответа, раздражённо поджал губы и развернулся к своему трону.

«Можете быть свободны, — бросил он в сторону монитора. — Совсем. Зайдите в отдел кадров».

Агата развернулась и пошла к выходу. Стук её каблуков по плитке казался единственным живым, настоящим звуком в этом царстве призраков. Он отдавался эхом от стеклянных стен, и в нём не было ни печали, ни поражения. Только ритм уходящего прочь человека. Ни одна голова в опен-спейсе не поднялась. Коллеги, ссутулившись, продолжали стучать по клавишам, боясь поднять глаза, словно увольнение было заразно.

Глава 2

Пустота имела свой собственный звук — тихий, всепроникающий гул, похожий на эхо шагов в покинутом доме. Агата стояла посреди своей бывшей гостиной, и этот гул отдавался у неё в ушах. Один-единственный чемодан, стоявший посреди комнаты, казался одиноким обелиском на поле вчерашней битвы. Битвы, в которой она сдалась, чтобы победить.

Прошлым вечером, вернувшись домой, она действовала с лихорадочной, почти звериной энергией. Открыла ноутбук и выставила на продажу всё: дизайнерский диван, на который ещё платила кредит, плазменную панель, которую почти не смотрела, гардероб офисной одежды, казавшийся теперь маскарадным костюмом. Она действовала быстро, безжалостно, словно хирург, удаляющий омертвевшую ткань. К утру большая часть её жизни, аккуратно упакованная в безликие предметы, нашла новых хозяев. Оказалось, что почти всё, чем она владела, было не её, а лишь декорацией.

Теперь она бродила по гулким комнатам, прикасаясь к призракам. Вот пара лакированных лодочек у порога — изящные колодки, в которых она истязала свои ноги ради дресс-кода. Она взяла их двумя пальцами и, не раздумывая, бросила в большой чёрный мешок для мусора. Следом полетела стопка книг с названиями вроде «Десять шагов к эффективности» и «Мышление лидера». Бумажные призраки.

Именно в этот момент, когда она вытряхивала из себя остатки прошлой жизни, телефонный звонок ворвался в эту тишину, как дрель в утренний сон. Мама.

«Агата, ты сошла с ума!» — голос в трубке был знакомый, любящий и совершенно невыносимый. В нём смешались тревога, упрёк и полное непонимание. — «Какая пекарня? В какой-то дыре под названием Утёс? Мы в тебя столько вложили! Престижный вуз, эта твоя „Перспектива“... Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?»

Агата не стала спорить. Она подошла к окну и посмотрела вниз, в серый каменный колодец двора. Там не было ни деревьев, ни солнца. Только асфальт и машины.

«Мама, — сказала она тихо, так, чтобы её слова не спугнули хрупкую решимость внутри. — Я просто хочу печь хлеб. Я хочу сделать что-то настоящее. Что-то, что можно потрогать».

В трубке на мгновение повисла тишина, а затем — тяжёлый вздох. Вздох целого поколения, которое не понимало, как можно променять «перспективу» на что-то тёплое и пахнущее корицей.

Закончив разговор, Агата почувствовала, как последняя ниточка, державшая её, натянулась и лопнула. Страх никуда не делся. Он сидел холодным, скользким комком где-то под рёбрами. Но поверх него было другое чувство — странное, пьянящее ощущение правильности происходящего.

Она вернулась к чемодану. Почти всё было собрано: немного простой одежды, аптечка, документы. Но она искала не это. На антресолях, в старой картонной коробке, она нашла то, что искала. Тяжёлый том в потрескавшемся коленкоровом переплёте. Бабушкина поваренная книга. Не Эльмиры, а той, другой, маминой мамы, которая умерла, когда Агате было десять. На пожелтевших страницах, среди пятен от масла и ягодного сока, сохранился её бисерный почерк. Это был единственный якорь, связывавший её с чем-то подлинным. Она аккуратно положила книгу поверх свитеров.

Она окинула взглядом пустую квартиру в последний раз. Затем подцепила ключи, висевшие на крючке у двери, и вышла на лестничную клетку. На мгновение задержавшись, она положила их на пол, под коврик. Простой жест, означавший, что возврата нет.

Дверь за ней захлопнулась, и звук замка показался ей оглушительным. Она подхватила чемодан и, не оглядываясь, пошла вниз по лестнице.

***

Поезд пел свою железную, трёхдольную колыбельную: та-та-там, та-та-там. Этот ритм, въедавшийся в кости, был единственной константой в меняющемся мире за окном. Сначала мир был привычно уродлив. Город не сдавался, цеплялся за горизонт бетонными когтями промышленных зон, скалил ржавые зубы гаражных кооперативов, провожал поезд слепыми, исписанными граффити окнами многоэтажек. Люди на перронах были частью этого пейзажа — серые тени с такими же серыми лицами, спешащие из одного никуда в другое. Агата смотрела на них и видела себя — вчерашнюю.

Она попыталась спрятаться от этого в привычный кокон — воткнула в уши наушники, надеясь, что быстрая, нервная музыка перекроет стук колёс. Но город отступал, и вместе с ним таяла, истончалась невидимая паутина, связывавшая её с миром. Столбики сигнала на экране телефона уменьшались один за другим, музыка начала заикаться, превращаясь в цифровой скрежет, и наконец умерла совсем. Интернет кончился.

На мгновение Агата почувствовала укол фантомной паники. Рука сама потянулась перезагрузить, поискать сеть, но она остановила себя. Телефон в её руке превратился в гладкий, холодный кусок стекла и пластика, бесполезный артефакт прошлой цивилизации. Она убрала его в сумку. Отключение произошло. Теперь она была по-настоящему одна.

И тогда она начала видеть.

Серость за окном дрогнула и начала уступать. Сначала робко, клочками жухлой травы, потом — смелее. Появились поля, подёрнутые изумрудной дымкой озимых. Потом — перелески, где голые ветви берёз сплетались в тончайшее кружево на фоне тёмной хвои. Цветовая палитра мира менялась на глазах, словно невидимый художник смывал с холста грязный городской уголь, чтобы написать картину акварелью. Вагон качнуло, окно приоткрылось чуть шире, и внутрь ворвался воздух. Настоящий. Он пах не бензиновой гарью и пылью, а чем-то острым, живым — влажной прелой листвой, талым снегом и обещанием весны.

Агата прижалась лбом к прохладному стеклу. В его тёмной глубине отражалась незнакомая женщина. Без привычной офисной брони — тонального крема и подведённых глаз, — её лицо казалось беззащитным и удивительно юным. Волосы, стянутые в небрежный хвост, выбившиеся прядки щекотали шею. На ней был старый, уютный свитер, который она не носила годами.

Кто эта женщина? Не менеджер по развитию. Не владелица ипотеки. Не винтик в системе. Просто Агата. И от этой простоты было одновременно страшно и до головокружения сладко. Она смотрела, как мимо проплывают леса и поля, и впервые за много лет не знала, что ждёт её за поворотом. И впервые за много лет ей было всё равно. Она просто ехала навстречу этому зелёному, дышащему, неизвестному миру.

Глава 3

Ключ в её руке был тяжёл и холоден, как камень, поднятый со дна ручья. Он казался не просто инструментом, а каким-то древним артефактом, реликтом, пережившим своего создателя. Его бородка была сложной, замысловатой, а круглая головка стёрлась от сотен, если не тысяч прикосновений. Ржавчина, покрывавшая его, словно рыжая оспа времени, испачкала ладонь Агаты.

Она поднесла его к замочной скважине — тёмному, узкому зрачку в толще дубовой двери. Ключ не входил. Что-то мешало ему, преграждало путь. Присмотревшись, Агата увидела плотный кокон из пыли и паутины, забивший скважину, словно пробка. Она нашла у порога тонкую сухую веточку и принялась осторожно, почти как археолог, вычищать многолетний сор.

Наконец, ключ вошёл. С трудом, скрежеща, он погрузился в тёмное нутро замка. Агата обхватила его обеими руками и повернула. Замок не сдавался. Он рычал, стонал, упирался, словно вековой страж, не желающий впускать чужака. Но затем, с последним, протестующим визгом металла, что-то внутри него сорвалось, щёлкнуло, и механизм поддался.

Дверь, поддавшись, отворилась внутрь. Она двигалась нехотя, с низким, протяжным стоном, который был похож на вздох спящего, потревоженного великана.

И в тот же миг её окутал запах.

Это был не просто запах запустения. Он был густым, сложным, многослойным. Сначала — холодная каменная сырость, запах остывшего очага и вековой, слежавшейся пыли. Потом проступил аромат сухого, чуть горьковатого дерева. И уже сквозь них, как воспоминание, как призрак, пробивалась едва уловимая, невероятно тёплая нота: остывшая карамель, щепотка корицы и что-то ванильное, давно выпеченное и съеденное, но навсегда впитавшееся в эти стены.

Агата замерла на пороге, не решаясь войти. Прямо перед ней, пронзая полумрак, из мутного окна падал косой, широкий столб солнечного света. В нём, словно мириады крошечных звёзд в галактической туманности, кружился живой, мерцающий вихрь пылинок. Они не падали, а танцевали свой медленный, беззвучный танец в этом луче света.

Она сделала шаг через порог, и старая половица под ногой издала долгий, певучий скрип. Дверь за её спиной, качнувшись, медленно закрылась сама, с тихим, финальным щелчком замка, отрезая её от улицы, от леса, от всего остального мира.

***

Она оказалась в небольшом, почти квадратном зале. Вся мебель — массивный прилавок, несколько стеллажей вдоль стен и пара круглых столиков, рассчитанных на двоих, — была укрыта плотной, когда-то белой тканью. Теперь ткань посерела от пыли и времени, и под этими саванами предметы угадывались лишь смутными, призрачными силуэтами. Казалось, она попала в дом, где хозяева уснули летаргическим сном много лет назад, а вещи всё ещё ждут их пробуждения.

Агата подошла к ближайшему силуэту, оказавшемуся прилавком, и с опаской откинула край ткани. В воздух взметнулось облако пыли, заставив её зажмуриться и кашлянуть. Когда она открыла глаза, то увидела поверхность из тёмного, почти чёрного дерева, отполированного до зеркального блеска тысячами рук, локтей и монет. Дерево было живым, испещрённым сеткой мелких царапин, вмятин от упавших чашек, тёмных пятен — всей карты прошедшей здесь жизни. Она провела по нему пальцем, и на бархатистом слое пыли осталась тёмная, влажная полоса.

Её взгляд упал на что-то, лежавшее на полке под прилавком. Она наклонилась и достала несколько пожелтевших картонных прямоугольников. Это были ценники, выведенные тем же каллиграфическим почерком, что и на конверте. Но слова на них были странными.

«Лунное печенье. Три медных монеты».

«Пряник „Лесная тропа“. Пять медяков и добрая история».

«Улыбки для гномов. Цена договорная».

Агата перевернула последнюю картонку. На обороте было приписано более мелким почерком: «Главное, чтобы улыбка была искренней». Она усмехнулась, но усмешка вышла нервной. Детские фантазии. Милая причуда одинокой старушки.

Она подняла голову и посмотрела на дверь, через которую вошла. Над ней, на витом кронштейне, висел маленький медный колокольчик. Его язычок был плотно обмотан серой, липкой паутиной, и от этого колокольчик казался немым. Он должен был звенеть, приветствовать каждого гостя, но он молчал. И это молчание было красноречивее любых слов.

Внезапно волшебство момента испарилось. Танцующие пылинки перестали казаться звёздами и вновь стали просто пылью. Призрачный аромат выпечки сменился отчётливым запахом тлена и забвения. Она увидела не спящее царство, а запущенную, грязную развалину. Паутина в углах, мутные, слепые стёкла витрины, скрип прогнивших половиц под ногами.

Холодная, липкая волна паники поднялась из живота, сдавив горло. «Что я наделала?» — пронеслось в голове. Безумие. Она променяла стабильность, пусть и ненавистную, на эту могилу, полную пыльных призраков и дурацких ценников. В этот миг мысль о серой квартире, о гудящем офисе, о билете на обратный поезд показалась невероятно соблазнительной, единственно верной. Нужно просто развернуться и бежать отсюда, пока этот дом окончательно не поглотил её.

***

Преодолевая липкое желание развернуться и выбежать вон, Агата сделала глубокий вдох, от которого в горле запершило от пыли, и толкнула низкую дверь за прилавком. Та отворилась беззвучно, словно была хорошо смазана, и Агата шагнула в самое сердце дома.

И паника отступила.

Если торговый зал был застывшим прошлым, то это место было просто спящим настоящим. Помещение оказалось гораздо больше, чем можно было ожидать. Воздух здесь был другим — суше, теплее, и к запаху пыли примешивался тонкий, почти минеральный аромат холодной золы.

Её взгляд тут же приковала к себе Печь.

Она была огромной, занимавшей почти всю дальнюю стену. Настоящий белый зверь, спящий в своей берлоге. Её белёные бока были гладкими и тёплыми на вид, а огромное чёрное чугунное устье с массивной заслонкой напоминало плотно сомкнутые губы. Плита перед ней была выложена старинной плиткой, на которой под слоем пыли угадывался причудливый узор: переплетающиеся дубовые ветви и большеглазые, серьёзные совы. Печь не была просто кухонной утварью. Она была алтарём, центром этой маленькой вселенной, и даже в своём холодном молчании она излучала скрытую, дремлющую мощь.

Глава 4

Золотистый медовый свет, затопивший мансарду, начал медленно густеть, превращаясь в тягучий апельсиновый сироп. Тени, до этого прятавшиеся по углам, вытягивались, росли, сливаясь друг с другом. Вместе со светом из комнаты уходило и тепло. Холод поднимался от каменных стен, от старых половиц, и Агата почувствовала, как он пробирается под её свитер, заставляя кожу покрыться мурашками. Умиротворение, подаренное креслом и закатом, испарялось, уступая место трезвой, практической панике.

Она совершенно не была готова. В её сумке лежал один-единственный батончик мюсли и полбутылки воды. Ни свечей, ни спичек, ни фонарика. Она даже не знала, есть ли в этом доме электричество.

Поиски выключателя привели её к стене у лестницы, где, к её удивлению, обнаружился старый, почерневший от времени щиток. Вместо привычных автоматов из него торчали два массивных керамических предохранителя, похожих на белые бочонки. Это была техника из музея, и Агата смотрела на неё с суеверным страхом. Наугад, зажмурившись, она щёлкнула одним из тумблеров. Ничего. Потом другим. И вдруг под потолком, в центре комнаты, вспыхнула и зажглась тусклая, желтоватая лампочка под тканевым абажуром, который тут же высветил собственную густую бахрому из пыли. Свет был слабым, болезненным, но он был. Это была её первая маленькая победа в этом доме.

Она не решилась ложиться на кровать. Лоскутное одеяло, хоть и выглядело чистым, было слишком чужим, оно хранило в себе тепло и сны другого человека. Вместо этого она расстелила поверх него свой спальный мешок — яркое, синтетическое, чужеродное пятно из её прошлой жизни. Её ужин был таким же. Сидя на краю кровати, она развернула шуршащую обёртку и съела свой батончик, запивая его остатками воды. Спрессованные злаки и цукаты не имели вкуса, это была просто еда, топливо.

Когда она доела, за окном уже не было ничего. Не было привычного городского зарева, подсвечивающего облака, не было огней соседних окон. Только абсолютная, непроницаемая, бархатная чернота. Окно превратилось в тёмное зеркало, в котором отражалась одинокая, освещённая тусклой лампой комната и её собственная фигура, похожая на растерянного призрака.

Тишина сгустилась, стала почти осязаемой. Она давила на уши. Агата поняла, что никогда в жизни не слышала такой тишины. Не было гула машин, шума лифта, приглушённых голосов соседей за стеной. Было только её собственное дыхание, стук её сердца и редкое, еле слышное потрескивание остывающего дерева где-то внизу.

Она чувствовала себя последним человеком на Земле. Одиночество, которое в городе было состоянием души, здесь стало физической реальностью. И вместе с подступающим страхом она ощутила укол чего-то ещё. Странного, пьянящего чувства свободы. Никто не ждал от неё отчёта. Никто не напишет ей в мессенджер. Впервые за много лет она была по-настоящему, абсолютно одна.

***

Сон был не отдыхом, а провалом в густую, чёрную воду. Тяжёлый, без снов, похожий на обморок от истощения, он поглотил её целиком. Но даже из этой вязкой глубины её что-то вытолкнуло на поверхность. Не звук. А его внезапное, противоестественное отсутствие. Словно весь дом, до этого дышавший и потрескивавший, вдруг затаил дыхание.

Агата открыла глаза в непроглядной темноте. Она не шевелилась, превратившись в слух. Сердце колотилось о рёбра медленно и гулко, как похоронный барабан.

И тогда она услышала.

Снизу, из пекарни, раздался одиночный, отчётливый скрип.

Это не был треск рассыхающегося дерева. Это был долгий, певучий, почти жалобный стон половицы, на которую наступили. Всем весом. Неуклюже. Словно кто-то, крадучись в темноте, не рассчитал шаг.

Кровь в её жилах превратилась в ледяную крошку. Первая, самая простая и жуткая мысль обожгла мозг: «Вор». Она перестала дышать, напрягая каждый мускул, ожидая следующего шага, звука взлома, шороха.

Но не было ничего.

Тишина, последовавшая за скрипом, была ещё страшнее. Она звенела в ушах, давила, становилась плотной. Прошла минута. Две. Ничего. Дом снова молчал, но теперь его молчание было зловещим, полным затаённой угрозы.

Постепенно, очень медленно, ледяные тиски страха начали разжиматься. Может, показалось? Может, это и правда просто старый дом...

И тут она услышала второй звук.

Он шёл не снизу, а сбоку, со стороны массивного каменного дымохода, который проходил через её комнату. Это был не вой ветра в трубе, не гул. Это был тихий, сухой, прерывистый шёпот. Шелест, похожий на тот, что издаёт пересыпаемый в ладонях песок или ворох старой, ломкой бумаги.

Шшш... шш-шшш...

В нём не было слов, которые можно было бы разобрать. Но в нём была интонация. Отчётливая, вопросительная интонация. Словно невидимое существо, склонившись к самому уху дома, задавало ему какой-то беззвучный вопрос.

Рациональный ум, привыкший к миру, где у всего есть объяснение, запаниковал и тут же начал подсовывать спасительные версии. Старый дом. Он «живёт», «дышит». Дерево играет от ночного холода. Это просто физика.А это — ветер. Конечно, это просто ветер создаёт такой акустический эффект в огромной, пустой трубе. Тяга.

Она отчаянно цеплялась за эти мысли, повторяя их про себя, как мантру. Ветер. Старый дом. Усталость.

Но где-то в самой глубине её существа, там, где не действовала логика, осталась ледяная иголка сомнения. Потому что скрип был слишком похож на шаг.

А шёпот — слишком похож на шёпот.

***

Её вырвало из остатков сна не будильником, а светом. Резким, беспощадным, он прорвался сквозь щели в старых деревянных ставнях и ударил по глазам. А следом за светом пришёл звук — оглушительный, разноголосый, ликующий хор птиц за окном. Ночные страхи, рождённые в абсолютной темноте и ватной тишине, при свете нового дня съёжились, побледнели и стали казаться нелепыми, как дурной сон, рассказанный вслух.

Мир снова был настоящим, плотным, материальным.

Но прежде чем разум окончательно победил, тело должно было убедиться. Агата выскользнула из спального мешка, и её босые ноги ощутили холодный укус старых половиц. На цыпочках, словно боясь разбудить дом, который, возможно, и не спал, она спустилась по скрипучей лестнице. Сердце всё ещё билось чуть быстрее обычного, как пойманная птица.

Глава 5

Война с пылью была проиграна ещё до её начала. Агата поняла это на третий час, когда, выбив дюжину пыльных половиков и протерев все доступные поверхности, она обернулась и увидела, что седая, невесомая взвесь снова медленно оседает в лучах утреннего солнца. Это была не грязь. Это был прах времени, пепел ушедших десятилетий, и бороться с ним было всё равно что пытаться вычерпать море ложкой.

Она остановилась посреди торгового зала, оперевшись на старый веник, как на копьё поверженного воина. Дыхание было частым, руки гудели, а толку — ноль. И тут, сквозь физическую усталость, в ней проснулся менеджер. Та Агата, которая ещё неделю назад составляла квартальные отчёты, проснулась и с ледяным презрением посмотрела на эту бессмысленную суету.

«Что ты делаешь?» — спросил её внутренний голос. — «Ты пытаешься лечить симптомы, не зная диагноза. Тебе нужна стратегия. Информация. Данные».

Ей нужен был не веник, а бизнес-план. Документы на собственность, бухгалтерские книги, списки поставщиков, счета — хоть что-то, что могло бы рассказать, как эта пекарня жила, дышала и, судя по всему, умерла.

Поиски начались методично. В углу зала стоял старый, тёмный комод, чьи распухшие от сырости ящики поддались не сразу, застонав от натуги. Внутри, вперемешку с мышиным помётом, лежали папки, перевязанные истлевшими тесёмками. Сердце Агаты на миг дрогнуло от надежды.

Но надежда умерла, едва родившись. Бумаги внутри были ломкими, как осенние листья, и пахли тленом. Это были квитанции об уплате налога на землю за семьдесят восьмой год. Счета на поставку ржаной муки от «Мукомольной артели „Красный Родник“», датированные серединой восьмидесятых. Договор на заготовку берёзовых дров, подписанный неразборчивым почерком в начале девяностых.

Это был не архив. Это было кладбище мёртвых сделок, бумажный мавзолей. Никаких ответов. Только толстый, пыльный слой прошлого, которое было совершенно бесполезно для будущего.

Разочарование было горьким, как остывший кофе. Она ввязалась в безнадёжное, мёртвое предприятие. И снова, как и вчера, захотелось всё бросить. Но менеджер внутри неё был упрям. Логика подсказывала: финансовые бумаги, официальные документы — это одно. Но самые важные вещи, самое сердце любого дела его владелец хранит не в общем архиве. Он хранит их при себе.

Её взгляд медленно поднялся вверх, к потолку, за которым находилась тихая, залитая солнцем мансарда. Туда, где было личное пространство. Туда, где спала и, возможно, что-то прятала её странная двоюродная бабушка.

***

В мансарде было тихо и солнечно. Пыль, которую Агата подняла внизу, сюда почти не добралась. Комната словно жила под невидимым стеклянным колпаком, сохраняя свой собственный, особый покой. Теперь, при свете дня, она выглядела ещё более жилой, обжитой. Агата провела рукой по корешкам книг в шкафу — в основном старые сборники сказок, легенд и несколько толстых томов по ботанике с засушенными листьями между страниц. Ничего делового.

Её взгляд скользнул по комнате и зацепился за то, чего она вчера в сумерках не заметила. У стены, между книжным шкафом и окном, стоял маленький, изящный письменный столик. Простой, дубовый, с единственным ящиком под столешницей. Он был почти незаметен, сливался с тёмным деревом стены.

Вот оно. Сердце дрогнуло от предвкушения.

Она подошла к столику и дёрнула за маленькую медную ручку. Ящик не поддался. Заперто.

Агата опустилась на колени. Осмотрела замочную скважину — крошечную, не под обычный ключ. Начались лихорадочные поиски. Она заглянула в старую фарфоровую чернильницу, проверила глиняный горшок на подоконнике, пошарила на полках шкафа. Ничего. Ключа не было.

Отчаяние подступало. Она села на пол, прислонившись спиной к столику. И тут её пальцы, бездумно скользнувшие под столешницу, наткнулись на что-то твёрдое и шершавое. Она заглянула под стол. К тёмному дереву, на крошечный комочек пчелиного воска, был прилеплен он. Крошечный бронзовый ключик. Он был сделан в форме летящей совы, чьи крылья образовывали головку ключа.

С замиранием сердца Агата вставила его в замок. Он вошёл как влитой. Раздался тихий, мелодичный щелчок, и ящик легко выдвинулся.

Внутри, на подкладке из выцветшего тёмно-синего бархата, лежал всего один предмет.

Это была книга. Не гроссбух для записей, не дешёвая тетрадь. Толстый блокнот в переплёте из мягкой, гладкой кожи такого же глубокого синего цвета, как ночное небо. На обложке не было ни единого слова, только вытисненный в коже знакомый силуэт — сова с непропорционально большими, мудрыми глазами.

Агата осторожно, двумя руками, достала его. Книга была тяжёлой, плотной, а кожа на ощупь — тёплой, почти живой. Она провела пальцами по тиснёному силуэту совы, и по спине пробежал холодок. Не от страха. От благоговения. Словно она держала в руках не просто вещь, а чью-то запертую на ключ душу.

***

Агата вернулась в кресло, которое уже считала своим. Оно снова приняло её в свои уютные объятия. Положив книгу на колени, она на мгновение замерла, не решаясь её открыть. Затем сделала глубокий вдох и приподняла обложку.

Первая страница была исписана знакомым каллиграфическим почерком, витиеватым и ясным. Но это не было похоже на дневник. Вместо привычного «Дорогой дневник» или даты, наверху крупно было выведено:

«Книга утешения и тепла. Для тех, кто заблудился».

Агата нахмурилась. Это было странно. Она перевернула страницу. И попала в мир рецептов. Но каких!

Первый, занимавший целый разворот, назывался «Хлеб „Простой Радости“». Список ингредиентов был до удивления нормальным: мука грубого помола, родниковая вода, соль, закваска. Агата с облегчением выдохнула. Но затем она перешла к способу приготовления.

«1. Просей муку дважды, чтобы наполнить её воздухом и лёгкостью. Думай в этот момент о чём-то хорошем.

2. Влей воду и начни замес. Делай это не спеша, с любовью, вспоминая самый счастливый день своей жизни. Тесто не любит суеты и печали, от них оно становится кислым и тяжёлым.

Глава 6

Утро пришло ясное, холодное и оглушительно реальное. Ночные тени, полные шёпотов, растворились без следа, а дневник с его рецептами из лунного света и паутины лежал на столике просто куском старой кожи и бумаги. Сегодня Агата проснулась с отчётливым, почти физическим голодом. Но не по еде. Она жаждала реальности. Ей были необходимы правила, параграфы, печати, входящие и исходящие номера — всё то, из чего состоял её прошлый мир и что могло стать противоядием от той вкрадчивой, иррациональной чепухи, которая начала просачиваться в трещины её мировоззрения.

Она должна была заявить о себе. Зарегистрировать права, узнать о налогах, понять, какие разрешения нужны, чтобы продавать хотя бы простой хлеб, а не «пирожки для поиска котят».

Из своего скудного гардероба она выбрала самую строгую, самую «городскую» одежду: тёмные, прямые джинсы, серый свитер с высоким горлом и плотные ботинки. Это была её броня. Сжав в кармане папку с документами от нотариуса, она вышла из пекарни, решительно притворив за собой дверь, и направилась к центру города.

Впервые она шла по этим улочкам неспешно, вглядываясь. И город, до этого бывший лишь декорацией, начал оживать, показывать своё лицо. Он был скроен не по линейке. Улицы изгибались, как русла высохших рек, огибая огромные валуны, вросшие в землю, или особенно старые, раскидистые деревья. Дома, сложенные из того же серого камня, что и утёс на горизонте, казались не построенными, а выросшими прямо из земли. За низкими каменными заборами виднелись аккуратные, ещё чёрные после зимы грядки, где уже проклёвывались первые зелёные побеги.

И люди. Они были повсюду, но не на улицах. Они были в окнах, в дверях, за заборами. Вот седая старушка в пуховом платке, поливающая из лейки раннюю герань, замерла и проводила Агату долгим, немигающим взглядом, в котором не было враждебности, только бездонное, всепоглощающее любопытство. Вот двое мужиков в телогрейках, чинивших прохудившуюся крышу сарая, вдруг замолчали на полуслове, когда она проходила мимо, и стук их молотков возобновился лишь тогда, когда она завернула за угол.

Она чувствовала их взгляды на своей спине — сотни невидимых, но ощутимых касаний. Она была здесь чужой. Инородным телом, вторгшимся в замкнутую, отлаженную экосистему.

Наконец, кривая улочка вывела её на центральную площадь. И здесь, среди живописного, органичного хаоса старых домов, стояло оно. Здание городской управы. Оно было единственным, у кого были прямые углы. Двухэтажная коробка из гладко отёсанного серого камня, с ровными, как солдатский строй, рядами окон. Над плоской крышей на тощем флагштоке уныло повис выцветший триколор. Здание не подавляло своей мощью, но от него веяло холодом казённой незыблемости. Это был оплот порядка, циркуляров и инструкций.

Это была та самая реальность, которую она искала. Агата сделала глубокий вдох, расправила плечи и пошла через площадь к его тяжёлой дубовой двери.

***

Запах внутри здания был таким же безликим, как и оно само. Смесь старой, высыхающей масляной краски, которой десятилетиями покрывали стены, пыльных бумаг и чего-то неуловимо-канцелярского, возможно, запаха чернил для печатей. Воздух был неподвижным и прохладным. Скрипнув дверью, Агата оказалась в небольшом холле, который служил приёмной.

Первое, что бросалось в глаза — это стол. Огромный, из тёмного лакированного дерева, отполированный до такого блеска, что в нём мутно отражалась единственная лампочка на потолке. Стол был алтарём порядка. На нём идеальными, выверенными по линейке стопками лежали папки. Телефон с дисковым набором стоял точно по центру. Даже лоток для ручек казался произведением искусства перфекциониста.

А за этим столом, словно его неотъемлемая часть, сидела женщина. Трудно было определить её возраст — где-то между сорока и вечностью. Её седеющие волосы были уложены в высокую, сложную причёску, похожую на башню или осиное гнездо, намертво залитую лаком. Тонкие, поджатые губы были единственной живой линией на её строгом, неподвижном лице.

Агата подошла к столу. Женщина не подняла головы, продолжая что-то выписывать в лежавший перед ней журнал. Её ручка скользила по бумаге с тихим, уверенным скрипом.

«Здравствуйте, — сказала Агата, стараясь, чтобы её голос звучал спокойно. — Я хотела бы видеть мэра».

Женщина не удостоила её взглядом.

«Василий Петрович занят, — отрезала она, её голос был таким же сухим и безэмоциональным, как скрип её пера. — У вас назначено?»

«Нет, у меня не назначено. Я по личному, но очень важному вопросу. Я новая владелица пекарни „Совиный коготь“».

Последние слова подействовали, как заклинание. Ручка замерла на полуслове. Женщина медленно, очень медленно подняла голову. Её глаза, маленькие и бесцветные, как два кусочка мутного стекла, впились в Агату. Это был не просто взгляд, а сканирование. Она окинула её с ног до головы, оценивая джинсы, свитер, растрёпанные после прогулки волосы, и в глубине её зрачков мелькнуло что-то похожее на холодное удовлетворение. Словно она увидела именно то, что и ожидала увидеть.

«А-а-а, — протянула она, и в этом звуке не было ни удивления, ни радости. — Наследница».

Она снова опустила глаза к своему журналу.

«Подождите».

Это было не предложение, а приказ. Агата отошла и села на один из жёстких деревянных стульев, стоявших у стены. Время потекло. Вязкое, густое, как смола. Женщина за столом демонстративно перекладывала бумаги, звонила по телефону, обсуждая с кем-то поставку скрепок, делала записи в своём журнале. Она не смотрела в сторону Агаты, но та чувствовала её присутствие каждой клеткой. Это было классическое бюрократическое оружие — ожидание. Оружие, которое выматывало, унижало и заставляло просителя чувствовать себя ничтожным.

Агата смотрела на информационный стенд на стене. Выцветшие фотографии передовиков производства времён застоя. План развития города, утверждённый лет десять назад, с нарисованными на нём зданиями, которые так и не были построены. Её утренняя решимость начала таять, уступая место знакомому, липкому раздражению.

Глава 7

Дверь за её спиной захлопнулась с таким грохотом, что с потолочных балок посыпалась седая пыльная труха. Она влетела в тишину пекарни, как камень, брошенный в сонное болото, поднимая волны и муть. Она не была напугана. Она не была растеряна. Она была в ярости.

Это была холодная, чистая, звенящая ярость, которую она не испытывала с тех пор, как ушла из офиса. Слова мэра, сказанные с отеческой снисходительностью, впились в её память, как ядовитые занозы. «Развалина». «Портит вид». «Чтобы вы не мучились с этими руинами». Каждое слово было пощёчиной. Каждое слово было унижением.

И всё её существо, привыкшее к борьбе в бетонных джунглях, взбунтовалось. Упрямство, которое помогло ей выжить в мире KPI и дедлайнов, вспыхнуло с новой силой. Я вам покажу «развалину». Я вам покажу «мучения».

Ей нужно было что-то сделать. Немедленно. Что-то настоящее, неопровержимое. И решение пришло само собой, как удар молнии. Растопить печь.

Это будет её ответ Орлову. Её декларация о правах. Её акт вступления во владение. Если она зажжёт огонь в этом холодном каменном сердце, значит, дом жив. Значит, это её дом. И она — его хозяйка.

Энергия, порождённая гневом, затопила её. Она бросилась на задний двор, который до этого видела лишь мельком. Продравшись сквозь заросли крапивы в человеческий рост, она увидела его — старый, вросший в землю дровяной сарай. Его дверь висела на одной ржавой петле и поддалась не сразу, издав долгий, мучительный стон, похожий на крик потревоженного призрака.

Внутри было темно и сухо. Пахло густо, упоительно — старой смолой, прелой листвой и самим временем. И вдоль дальней стены она увидела её. Огромную, сложенную с почти геометрической точностью поленницу. Дрова были старыми, серебристыми от времени, но когда Агата постучала по одному полену костяшкой пальца, оно издало чистый, звонкий звук. Идеальное топливо, ждавшее своего часа, может быть, десятилетия.

Это был хороший знак. Вселенная была на её стороне.

Она с жадностью начала набирать охапку. Гладкие, шершавые поленья были тяжёлыми, настоящими. Она прижала их к груди, как величайшую драгоценность, и понесла в пекарню. Как первую связку хвороста для священного костра, который должен был отогнать тьму.

***

Она стояла перед тёмным зевом печи, как жрица перед холодным алтарём. Решимость горела в ней ярче любого огня. Она действовала методично, почти священнодействуя, вспоминая движения бабушкиных рук из далёкого детства.

Сначала — очищение. Совком и щёткой она выгребла из чрева печи старую, слежавшуюся, похожую на серый снег золу. Пыль поднималась столбом, оседая на её волосах, лице, одежде, но она не обращала внимания. Её руки, до этого знавшие лишь гладкость клавиатуры и холод офисной бумаги, стали чёрными от сажи.

Затем — подготовка. Она нашла в старом комоде пачку пожелтевших газет — вестников давно ушедшей эпохи, полных новостей, которые уже никого не волновали. Она скомкала их, символически сжигая это мёртвое прошлое, и уложила в самый центр очага. Сверху, словно строя шалаш, она аккуратно возвела колодец из тонких сухих щепок, найденных в дровяном сарае. И лишь потом, с особой тщательностью, уложила несколько поленьев — одно на другое, оставляя между ними воздух для дыхания будущего огня. Всё было сделано правильно. Идеально.

Она чиркнула спичкой.

В гулкой тишине пекарни этот сухой, резкий звук прозвучал, как треск хлыста. Крошечный огонёк, дрожащий и живой, родился на кончике серной головки, озарив её напряжённое, перепачканное сажей лицо.

Она поднесла его к газетам.

Бумага жадно схватилась за пламя. Огонь весело побежал по смятым страницам, пожирая чужие слова и судьбы. Он перекинулся на щепки, и те затрещали, запели свою тонкую, смолистую песню. Пламя росло, становилось ярче, увереннее. Оно выплясывало в тёмном устье, бросая по стенам пекарни дикие, дёрганые тени. Агата замерла, затаив дыхание, ожидая чуда. Момента, когда огонь коснётся настоящих дров и родится большое, ровное, всепобеждающее тепло.

Но чуда не произошло.

Огонь, добравшись до толстых поленьев, словно наткнулся на невидимую ледяную стену. Он лизнул сухое дерево раз, другой, но не смог ухватиться. Пламя дрогнуло, заколебалось. Яркий танец сменился чадным, удушливым дымом. Огонь сжался, стал маленьким, жалким и вдруг… умер. Просто погас, словно его задуло невидимым дыханием. Вверх, к дымоходу, потянулась лишь тонкая, сизая струйка вонючего дыма.

Агата смотрела на почерневшие, но нетронутые огнём поленья с тупым недоумением. Как? Дрова были сухими, как порох. Тяга должна была быть.

Она попробовала снова. И снова.

Это превратилось в одержимость. Она рвала всё новые и новые газеты, подкладывала больше щепок, строила всё более сложные и хитроумные конструкции. Она опустилась на колени и дула на едва тлеющие угольки, пока голова не закружилась от дыма и недостатка кислорода. Пепел и сажа летели ей в лицо, в глаза, скрипели на зубах. Несколько раз ей удавалось добиться яркой, обманчивой вспышки. Огонь взревывал, словно дикий зверь, обещая победу, но через мгновение снова сникал и умирал, оставляя её в ещё более густом и едком дыму.

Печь не просто не зажигалась. Она сопротивлялась. Она дышала, втягивая в себя её маленькие, жалкие огоньки, и гасила их в своём холодном, каменном, непробиваемом чреве. Она не принимала её жертву.

***

Солнце коснулось края утёса, и пекарня начала тонуть в холодных, синих сумерках. Агата сидела на каменном полу перед молчаливой, победившей её печью. Сколько прошло времени, она не знала. Час? Три? Целая вечность.

Она была похожа на шахтёра после обвала. Лицо, руки, одежда — всё было покрыто толстым слоем чёрной сажи. Волосы сбились в грязные, липкие космы. На щеках, смешиваясь с грязью, высохли солёные дорожки слёз, которые она пролила, сама того не заметив.

Ярость, которая ещё утром кипела в ней, выгорела дотла, оставив после себя лишь пустоту и пепел. Решимость испарилась вместе с едким дымом. Она была выпотрошена, обессилена, раздавлена.

Глава 8

Она проснулась от холода. Он пробрался в неё за ночь, впитался в кости, и теперь тело, застывшее в неудобной позе на каменном полу, было словно чужим, деревянным. Первые, робкие, акварельно-серые лучи рассвета сочились сквозь мутные окна, безжалостно освещая поле вчерашней битвы.

Вокруг молчаливой печи был разбросан прах её надежд: обгоревшие клочки газет, похожие на чёрных, мёртвых бабочек; щепки, так и не ставшие огнём; поленья, лежавшие нетронутой, насмешливой грудой. Воздух был неподвижен и тяжёл, он всё ещё пах гарью и горьким разочарованием.

Внутри Агаты было так же тихо и холодно. Ярость, вчерашняя, звенящая, выгорела дотла. Отчаяние, острое и обжигающее, перегорело, оставив после себя лишь слой серого, безжизненного пепла в душе. Не было больше сил ни на слёзы, ни на гнев. Была только тупая, высасывающая все соки апатия.

Мысли, медленные и вязкие, текли в её голове без всяких эмоций. Орлов был прав. Всё кончено. Это была не паническая капитуляция, а холодная констатация факта. Я просто продам ему эту развалину и уеду. Куда-нибудь. Ошибка. Вся эта затея с самого начала была глупой, самонадеянной ошибкой.

С тихим стоном, больше от усилия, чем от боли, она поднялась на ноги. Каждый сустав протестовал. Она подошла к большой дубовой бочке, где скопилась дождевая вода. Наклонилась, чтобы умыться, и увидела в тёмной, неподвижной воде своё отражение.

На неё смотрела чумазая, осунувшаяся женщина с тёмными провалами глаз и спутанными, стоящими дыбом волосами. Незнакомка. Проигравшая. Агата зачерпнула пригоршню ледяной воды и плеснула в лицо, но лишь размазала сажу по щекам, превратив себя в трагического клоуна. Она опустила руки. Какой смысл? Даже на это простое действие не было сил. Она смотрела на своё отражение без жалости, без отвращения. Просто как на чужого, сломленного человека.

***

И в этой мёртвой, утренней тишине раздался стук.

Не громкий, не требовательный, не похожий на тот, с которым врываются в твою жизнь судебные приставы или представители власти. Три коротких, почти робких удара в парадную дверь. Тук. Тук-тук.

Агата замерла, превратившись в изваяние из сажи и пыли. Первая мысль, острая, как укол иглы: «От мэра». Прислали оценщика. Или юриста. Кого-то, кто пришёл добить раненого зверя. Она стиснула зубы. Она никого не хотела видеть. Особенно — людей. Она решила не двигаться, не дышать, слиться с тенями своей проигранной крепости. Пусть уходят.

Прошла минута. Тишина снова стала густой и вязкой. И снова — тук, тук-тук. Такой же деликатный, неуверенный. Этот стук не требовал. Он просил. Он был вопросом, а не приказом.

Именно эта его мягкость, это отсутствие всякой агрессии, заставили её шевельнуться. Против воли, сквозь толстый слой апатии, проклюнулась крошечная искорка любопытства. Кто мог стучать так в этом городе?

Она побрела к двери. Медленно, как привидение, волоча ноги по усыпанному пеплом полу. Её шаги не издавали звука. Она плыла сквозь своё поражение, мимо призраков-стульев под белыми саванами, мимо немого колокольчика над дверью. Она знала, как ужасно выглядит, и ей было всё равно. Подойдя к двери, она замерла, прислушиваясь к тишине снаружи. Ещё мгновение, и она бы просто осталась стоять так, невидимая, пока гость не отчаялся бы и не ушёл.

Но что-то — может, просто упрямство — заставило её поднять руку и отодвинуть тяжёлый засов.

***

Дверь она приоткрыла лишь на узкую, недоверчивую щель, готовая в любой момент захлопнуть её перед лицом непрошеного гостя. Утреннее солнце, стоявшее низко над лесом, ударило в глаза, ослепляя, и на мгновение она увидела лишь тёмный, высокий силуэт, вырезанный из чистого золота. В руке силуэт держал что-то, что ослепительно блестело — старый, видавший виды, но начищенный до зеркального блеска алюминиевый бидон.

Гость сделал шаг в сторону, выходя из слепящего света, и она смогла его разглядеть. Это был молодой мужчина, может быть, её ровесник. Лицо у него было простое, обветренное, из тех, что не запоминаются в толпе, но в памяти остаются добрые, чуть смущённые серые глаза под густыми, выгоревшими добела бровями. Одет он был в простую рабочую куртку и сапоги, а его большие, мозолистые руки, сжимавшие ручку бидона, были руками человека, который не боится труда.

«Здравствуйте... — начал он, и его голос был таким же, как он сам — немного неловким, но спокойным и основательным. — Простите, я... это пекарня „Совиный коготь“?»

«Закрыто», — выдохнула Агата. Голос был хриплым, чужим, полным сажи и отчаяния. Она начала было закрывать дверь.

«Подождите, пожалуйста!» — быстро, но мягко сказал он, и в его голосе не было и тени наглости. — «Я... я пастух, Лука. Эльмира Константиновна... она всегда брала у меня молоко. Самое первое, утреннее. Я вот по привычке и зашёл... Подумал, может, и вам пригодится».

Он произнёс её имя — Эльмира Константиновна — так просто и тепло, словно говорил о живом человеке, который просто вышел на минутку. И от этого простого упоминания что-то в ледяном панцире Агаты дрогнуло.

Она замерла, ошеломлённая, всё ещё держась за край двери. Она смотрела на его смущённую, почти виноватую улыбку и не знала, что сказать.

Лука, видя её замешательство и, должно быть, её ужасный вид, решил действовать. Он ловко снял с бидона крышку.

«Вот, смотрите. Только из-под коровы. Тёплое ещё».

Из бидона пахнуло. Пахнуло так, что у Агаты на мгновение закружилась голова. Пахнуло не просто молоком. Пахнуло летним лугом, клевером, парным теплом и самой жизнью. Белоснежное, с густой шапкой сливочной пены, это молоко казалось чем-то невозможным, инопланетным в её чёрно-сером, пахнущем гарью мире.

«У меня... — прошептала она, и это было признанием в полном банкротстве. — У меня нет денег».

Лука улыбнулся уже шире, и от этой простой, искренней улыбки его лицо стало совсем мальчишеским.

«Эльмира Константиновна всегда говорила: за первое молоко для нового очага денег не берут. Это на удачу».

Глава 9

Вечер опустился на пекарню тихо, без заката. Небо просто налилось густой синевой, и темнота просочилась в комнату, заполнив углы и приглушив все звуки. Агата сидела в своём кресле, подобрав под себя ноги. Она умылась ледяной дождевой водой, смыв с лица чёрную маску сажи, но смыть с него печать смертельной усталости была не в силах. Единственная лампочка под потолком горела тускло, выхватывая из мрака маленький, одинокий круг: кресло, столик, и на нём — глиняный кувшин с молоком.

Отчаяние, острое и обжигающее, как крапива, ушло. На его место пришла тяжёлая, свинцовая меланхолия. Решение уехать, которое ещё утром казалось немыслимым предательством, теперь было принято. Оно больше не вызывало эмоций, оно было просто фактом, единственным логичным выходом из тупика. В её голове, лишённой всяких иллюзий, уже сложился чёткий, холодный план: дождаться утра, пойти к Орлову, согласиться на его унизительные условия, подписать всё, что он подсунет, дождаться денег и уехать. Обратно. В серый, бездушный, но хотя бы понятный мир, где печи работают от электричества, а в трубах не шепчут призраки.

Она сделала маленький глоток молока. Оно было прохладным и всё ещё пахло лугом. Это был единственный живой вкус в этом мёртвом доме. Она достала из рюкзака последнее, что связывало её с прошлой жизнью — пачку дешёвых, пресных галет. Её ужин. Она отломила кусочек и начала механически жевать. Сухое, безвкусное крошево скрипело на зубах, превращаясь в клейкую массу.

Она смотрела в тёмное окно, которое отражало её комнату, её одиночество. Ночь больше не пугала. Когда ты лежишь на самом дне колодца, нет смысла бояться темноты над головой. Она просто ждала. Ждала, когда закончится эта последняя, бессмысленная ночь в месте, которое так и не стало её домом.

***

Она задремала, уронив голову на грудь, убаюканная тишиной и собственным безволием. Сон был неглубоким, тревожным, полным смутных образов и обрывков разговоров. И из этой серой, вязкой дрёмы её вырвал звук.

БУМ.

Один-единственный, глухой, весомый удар. Он пришёлся не в парадную дверь, а в заднюю, ту, что выходила во двор и смотрела на чёрную стену леса. Звук был таким, словно в толстое дерево ударили не кулаком, а кувалдой или большим камнем. Он не просто прозвучал — он сотряс сам воздух в пекарне.

Агата подскочила в кресле, сердце ухнуло куда-то в пятки. Страх вернулся. Но это был не тот нервный, городской страх перед ворами. Это был другой, древний, первобытный ужас перед тем, что может прийти из ночного леса. Кто? Зачем?

Она замерла, не дыша, превратившись в слух. Но снаружи была только тишина. Ни шагов, ни голосов. Может, показалось? Упала тяжёлая ветка…

БУМ.

Второй удар был ещё громче. Ещё настойчивее. И сразу за ним — голос. Низкий, рокочущий, похожий на грохот камней, перекатывающихся в пустой бочке. Он не был громким, но его низкие вибрации, казалось, проникали сквозь дерево, сквозь камень, прямо ей в грудную клетку.

«Хозяйка! Есть кто живой?»

В голосе не было угрозы. Было деловитое, почти хозяйское нетерпение. Словно тот, кто стоял снаружи, не сомневался в своём праве быть здесь и сейчас.

Именно эта его уверенность, это отсутствие всякой злобы, заставили её подняться. Она нащупала на кухонном столе самое тяжёлое, что смогла найти — старую, цельнолитую чугунную скалку. Холодный металл неприятно леденил ладонь, но его вес придавал хоть какую-то уверенность.

Сжимая своё примитивное оружие, она на цыпочках спустилась по скрипучей лестнице. Сердце колотилось так, что отдавало в висках. Она подошла к задней двери, остановилась в паре шагов от неё.

«Кто там?» — спросила она, и, к её собственному удивлению, голос почти не дрогнул.

Секундная пауза. А затем всё тот же рокочущий, лишённый всяких эмоций ответ, который был ещё более странным, чем сам стук.

«Покупатель. Хлеб нужен».

***

Тяжёлый дубовый засов, холодный и скользкий от ночной сырости, поддался с протяжным, мучительным визгом, словно потревожили кости мертвеца. Агата приоткрыла дверь на ширину ладони, готовая захлопнуть её при малейшей угрозе.

В образовавшуюся щель хлынул холодный, серебряный свет. Луна, полная и яркая, висела прямо над лесом, превратив задний двор в театр теней и призрачного сияния. И в этом сиянии, на пороге, стоял он.

Её мозг отказался верить глазам. Это был не человек.

Существо было ростом едва ей по грудь, но в плечах — широкое, коренастое, как старый дубовый пень. Река седой, как гранит, бороды спускалась до самого кожаного пояса, перехваченная в нескольких местах тускло поблёскивающими металлическими кольцами. Из-под нависших, косматых бровей, из глубоких тёмных глазниц на неё смотрели два живых уголька, в которых отражался лунный свет. Пахло от него густо и странно: влажной пещерной землёй, минеральной стужей и той острой, металлической гарью, что бывает в кузнице, когда огонь уже погас.

«Пекарня открыта?» — рокотнул он снова, и Агата поняла, что его голос не был громким, просто очень низким, вибрирующим.

«Н-нет... — выдохнула она, инстинктивно сжимая за спиной чугунную скалку. — Закрыто... Я... она не работает».

Существо нахмурилось, и его брови сошлись на переносице, превратившись в единую косматую линию. «Плохо. Хлеб нужен».

В этот миг Агату пронзил укол чувства, настолько неуместного, что оно перекрыло даже страх. Стыд. Профессиональный стыд пекаря, у которого нет хлеба.

«У меня нет хлеба, — призналась она, и голос её окреп. — Печь... она не горит».

Взгляд маленьких, блестящих глаз на мгновение скользнул по её лицу, заглянул за её спину, в холодную, тёмную пекарню. «Совсем ничего съестного? Путь был долгий».

И тут, подчиняясь какому-то странному, иррациональному порыву — смеси первобытного страха и такого же первобытного гостеприимства, — она вспомнила.

«Есть... — выдавила она. — Есть галеты. Сухие. Городские».

Она оставила дверь приоткрытой, метнулась в мансарду, схватила со столика пачку галет и вернулась. Существо взяло одну, недоверчиво понюхало, словно дикий зверь, а затем с оглушительным хрустом раздавило её челюстями. Коротко кивнуло, словно вынося вердикт. «Сойдёт». И без лишних слов забрало у неё из рук всю пачку.

Глава 10

Она проснулась от тишины, которая сменила ночную тьму. Тело, свернувшееся в неудобном коконе в глубине старого кресла, затекло и ныло. Первые, чистые лучи утреннего солнца пронзали пыльный воздух мансарды, превращая её в подобие старинного собора. И первая мысль, ясная и спасительная, была: «Это был сон».

Конечно, это был сон. Невероятно яркий, до жути подробный, но всего лишь сон. Порождение стресса, голода и одиночества. Её измученный мозг просто выдумал себе ночного гостя, чтобы как-то объяснить собственное отчаяние. Она почти улыбнулась этому простому, логичному объяснению.

А потом она почувствовала, что её правый кулак сжат так сильно, что ногти впились в ладонь, а суставы свело от напряжения. Она спала, сжимая что-то.

Медленно, с почти суеверным страхом, она разжала пальцы.

Камень лежал в центре её ладони. Тяжёлый. Холодный. Абсолютно, неопровержимо реальный.

Сон растаял, как дым. Воспоминание о прошлой ночи нахлынуло со всей своей оглушительной ясностью: рокочущий голос, запах сырой земли, вес этого уродливого кристалла.

Её разум, её верный, тренированный годами логики разум, в панике бросился в атаку. Это флюорит, — зашептал он. — Или горный хрусталь с дефектом. Или просто искусно сделанное стекло, подделка. В мире есть физика. Есть химия. Гномов, платящих за сухари камнями, не существует.

Она отчаянно цеплялась за эти слова. Она хотела им верить.

А потом она поднесла камень к солнечному лучу.

То, что произошло, было за гранью физики. Тусклый ночник лишь разбудил внутренний огонь камня, но чистое утреннее солнце заставило его взорваться. Каждая пылинка, каждая внутренняя трещинка кристалла превратилась в призму, и он полыхнул изнутри таким яростным, чистым, радужным пламенем, что ей пришлось зажмуриться. Это было невозможно.

Она больше не могла так. Эта неопределённость была хуже самого страшного кошмара. Ей нужно было доказательство. Ей нужно было, чтобы кто-то авторитетный, кто-то из мира часов, весов и проб, посмотрел на этот камень и рассмеялся ей в лицо. Чтобы он сказал: «Это дешёвая стекляшка, девочка. Выбрось и забудь».

Только тогда она сможет с чистой совестью счесть всё это временным помешательством. Только тогда она сможет спокойно уехать, вернув свой мир на привычные, надёжные рельсы.

И она вспомнила. Маленькая, выцветшая вывеска на кривой улочке, которую она видела вчера. Что-то про ремонт часов. И… ювелирные работы. Вот оно. Спасение. Она найдёт этого мастера. И он вынесет её безумию смертный приговор.

***

Она снова шла по городу, но теперь мир изменился. Или изменилась она. Камень, завёрнутый в носовой платок, лежал в кармане её джинсов, и она постоянно сжимала его в кулаке, словно боялась, что он исчезнет или, наоборот, прожжёт ткань и упадёт, выдав её тайну всему свету. Он казался то раскалённым углем, то куском льда.

Вчерашнее любопытство жителей сменилось в её восприятии тотальной, параноидальной слежкой. Ей казалось, что все на неё смотрят. Что все знают. Старушка, которая снова поливала свою неувядающую герань, теперь казалась ей древней ведьмой, видящей её насквозь. Хмурый мужик с топором, вышедший из-за калитки, — не просто дровосеком, а разбойником, который уже учуял запах её сокровища. Или её стекляшки.

Мир вокруг остался прежним — те же кривые улочки, те же замшелые крыши, тот же запах дыма, — но её взгляд стал другим. Он словно обрёл второе зрение, которое во всём искало подвох, тайный смысл, угрозу.

Наконец, она нашла ту улочку. Мастерская была даже меньше и невзрачнее, чем ей запомнилось. Крошечная, вросшая по самые окна в землю лавка, зажатая между двумя крепкими жилыми домами. В пыльной витрине, затянутой паутиной, на выцветшем куске бархата лежали два экспоната: пара потемневших до черноты серебряных ложечек и одинокая брошь с пустым гнездом вместо камня. Над низкой дверью висела дощечка, на которой выведенные когда-то белой краской, а теперь почти стёршиеся буквы гласили: «Семён Маркович. Ремонт часов и ювелирные работы».

Это место было таким же древним, таким же выброшенным из времени, как и её пекарня. И эта схожесть придала ей странной, отчаянной решимости. Она толкнула дверь, и над головой жалобно звякнул маленький колокольчик — полная противоположность её немому, заколдованному собрату.

***

Внутри было тесно, как в шкатулке, и пахло так, как может пахнуть только время. Густой, многослойный запах машинного масла, едкой канифоли и той особой, сухой пыли, что скапливается внутри старых механизмов. Стены были почти полностью скрыты под полками, уставленными часами всех мастей и эпох. Огромные деревянные ходики с гирями-шишками соседствовали с круглыми морскими хронометрами в медных корпусах, а рядом тикали, жужжали и молчали сотни маленьких наручных часов, подвешенных на гвоздики, как диковинные жуки в коллекции энтомолога. Их разноголосое, но слаженное тиканье сливалось в единый, живой, убаюкивающий гул, словно она попала внутрь сердца самого Времени.

За низким, исцарапанным верстаком, заваленным крошечными отвёртками, пинцетами и лупами, сидел он. Семён Маркович. Седой, сухой, как часовой механизм, старик, чьё лицо было такой же тонкой и сложной работой, как и циферблаты вокруг. На его носу сидели очки с такими толстыми линзами, что глаза за ними казались огромными, инопланетными. Он как раз склонился над вскрытыми внутренностями какого-то карманного хронометра, и его пальцы, узловатые, но на удивление твёрдые, двигались с невероятной, почти нечеловеческой точностью.

Агата кашлянула, чтобы привлечь внимание. Старик вздрогнул и медленно поднял голову.

«Здравствуйте, — её голос прозвучал слишком громко в этом царстве тихого тиканья. — Я... я хотела бы, чтобы вы посмотрели... на один камень».

Она подошла к прилавку, развернула платок и осторожно выложила свой мутный кристалл на потёртую бархатную подложку.

Семён Маркович смерил её взглядом поверх очков, потом бросил беглый, снисходительный взгляд на камень.

Глава 11

Утро застало её в том же кресле, где её покинула ночь. Она не спала — проваливалась в короткие, липкие обмороки, из которых её выталкивало то тиканье несуществующих часов, то рокот голоса из-под земли. На столике перед ней, в слабом свете зари, лежали два предмета, чьё совместное существование разрывало ткань реальности на части.

Слева — тёмно-синий, мягкий на ощупь кожаный дневник Эльмиры, полный рецептов из лунного света и шёпота.

Справа — уродливый, сероватый камень, который горел изнутри холодным, невозможным радужным огнём.

Поэзия и факт. Сказка и её неопровержимое, весомое доказательство.

Агата больше не читала дневник. Она его изучала. С той же лихорадочной, отчаянной сосредоточенностью, с какой раньше вчитывалась в финансовые отчёты, пытаясь найти в них скрытый смысл. Она стала криптографом, пытающимся расшифровать манускрипт из другого измерения.

Она разложила на полу листы бумаги, которые нашла в ящике стола, и начала выписывать. Её рациональный ум, её единственное оружие, пытался навести порядок в этом упоительном хаосе.

«„Улыбки для гномов. Цена договорная“», — выводила она. Под этим — пометка: «Клиенты-гномы реальны. Валюта — камни? Или улыбки? Уточнить».

«„Лунное печенье“», — следующая запись. «Связано с лунными фазами? Печь только в полнолуние? Требуется проверка».

«„Две капли росы, собранной с клевера“», — она на мгновение замерла, но потом решительно записала: «Обязательный ингредиент или метафора? Если обязательный — как собирать? Хранить? Влияет на свойства?»

Она пыталась создать бизнес-модель для волшебства. Пыталась втиснуть сказку в прокрустово ложе таблицы Excel. И чем больше она писала, тем яснее понимала, что стоит на пороге чего-то огромного и непостижимого.

Ей нужен был эксперимент. Контролируемый, насколько это возможно. Один-единственный рецепт, результат которого можно было бы как-то измерить, почувствовать. Она листала страницы, пропуская пироги, которые ищут котят, и хлеб, который требует счастливых воспоминаний. У неё не было ни того, ни другого.

И она нашла его.

«Булочки с предсказаниями».

Рецепт был относительно простым, без капель росы и молотых колыбельных. Но примечание внизу, выведенное особенно аккуратным почерком, зацепило её.

«Они не показывают будущее, как это делают ярмарочные гадалки. Они лишь тихонько шепчут душе то, что она и так уже знает, но боится себе признаться».

Это было идеально. Абстрактно, но в то же время проверяемо на личном опыте. Она либо почувствует этот «шёпот», либо нет. Это будет её первый, осознанный шаг в этот новый, пугающий мир. Она либо подтвердит его реальность, либо окончательно сойдёт с ума. В сущности, это было одно и то же.

***

Она спустилась в пекарню, как алхимик спускается в свою лабораторию. Дневник, раскрытый на нужной странице, она положила на очищенный от пыли угол большого рабочего стола. Он лежал там, как священное писание, как единственный путеводитель по этому чужому миру.

Огромная белая печь смотрела на неё своим тёмным, холодным зевом. Она была немым укором, памятником её первому, сокрушительному поражению. Мысль о том, чтобы снова пытаться разжечь её, вызывала тошноту. Но отступать было поздно. Алмаз в кармане, казалось, потяжелел, не давая ей повернуть назад.

И тут она увидела её. В углу пекарского цеха, ближе к жилой части, притаилась маленькая, круглая чугунная печка-«буржуйка». Сверху у неё была плоская варочная поверхность с двумя конфорками, а сбоку — крошечная дверца духовки. Эльмира, видимо, пользовалась ею для повседневной готовки, чтобы не растапливать каждый раз большого белого зверя. Она была маленькой. Простой. Она казалась… победимой.

Это был шанс.

Агата разожгла её без всяких ритуалов. Сухие щепки и пара поленьев вспыхнули в её тесном чреве весело и жарко, без всякого сопротивления. От чугунных боков пошло живое, настоящее тепло. Эта маленькая победа вдохнула в неё толику уверенности.

Она начала готовить, сверяясь с дневником после каждого шага. И с каждой строчкой чувствовала себя всё большей и большей идиоткой.

«Просеять муку, думая о самом светлом ожидании, которое живёт в сердце».

Она зачерпнула из мешка муку — обычную, ржаную, найденную в кладовой, — и начала просеивать её через старое сито. Она закрыла глаза и попыталась думать. О светлом ожидании. Но в её сердце была только выжженная пустыня. Все её ожидания сгорели в сером пламени увольнения и холодном пепле неудавшейся растопки. Она отчаянно пыталась представить себе что-то хорошее. Солнечный пляж из отпуска пятилетней давности. Вкус бабушкиного пирога. Ничего не работало. В итоге она просто представила, как эти булочки получатся. Хоть какими-нибудь.

«Добавить щепотку утреннего тумана, чтобы мысли были ясными».

Щепотку тумана. Она чуть не рассмеялась от бессилия. Это было форменное издевательство. В отчаянии она просто распахнула настежь заднюю дверь. В пекарню ворвался прохладный, влажный утренний воздух, пахнущий лесом и мокрой листвой. «Вот, — пробормотала она. — Целая комната тумана. Ешьте».

«Замешивать тесто, тихонько напевая мелодию, от которой на душе становится легко».

Она высыпала муку в квашню, влила воду, добавила соль. И замерла. Лёгкая мелодия. Она лихорадочно перебирала в памяти всё, что знала. В голову лезли только обрывки нервных поп-хитов и навязчивый джингл из рекламы кошачьего корма. Она попробовала промычать его. Получилось фальшиво и жалко.

Она чувствовала себя шарлатанкой. Актрисой в плохом спектакле, которая произносит слова роли, не понимая их смысла. Она просто месила тесто. И тесто в её руках было просто тестом. Обычным. Липким, неподатливым, тяжёлым. Оно не пело, не дышало, не отзывалось на её прикосновения. Оно было таким же мёртвым, как и большая печь за её спиной.

***

С горем пополам она закончила замес. Кое-как, без всякой любви и радости, она сформировала из безжизненного теста дюжину неровных, кривобоких шариков и выложила их на старый медный противень. Маленькая «буржуйка» пыхтела, раскалив свою крошечную духовку. От неё шёл сухой, честный жар. Это был единственный живой и настоящий участник её абсурдного ритуала.

Глава 12

Утром Агата смотрела на своё вчерашнее поражение. На большом дубовом столе, словно груда бледных, уродливых камней, лежали её «Булочки с предсказаниями». За ночь они остыли и превратились в резиновые, безжизненные куски теста. От них исходил слабый, но отчётливо неприятный запах — запах мокрого картона и несбывшихся надежд. Она больше не могла на них смотреть.

Это был мусор. Материальное воплощение её неудачи, её бездарности в этом странном, новом мире. И от этого мусора нужно было избавиться.

Она сгребла все булочки в старое оцинкованное ведро, которое нашла в сарае. Звук, с которым они глухо падали на металлическое дно, был окончательным и унизительным. Она решила не выбрасывать их в мусорный бак у дороги, если таковой вообще имелся в Утёсе. Она хотела похоронить свой позор. Вынести его за пределы дома, на самую дальнюю границу своего владения, туда, где за дровяным сараем, на границе с лесом, протекал тёмный, заросший камышом ручей.

Утро было холодным и сырым. От воды тянуло плотным, молочным туманом, который цеплялся за голые ветви старых ив. Воздух был густым, пах прелой листвой, тиной и той особой, ни с чем не сравнимой свежестью, которая бывает только у бегущей воды. Место было немного жутким в своей уединённости, но именно это ей и было нужно.

Она подошла к самой воде, к корням огромной плакучей ивы, чьи ветви свисали до земли, образуя зелёный шатёр, и опрокинула ведро. Бледные, жалкие комья теста вывалились на тёмную, влажную землю. Они лежали там нелепой, чужеродной кучей. Акт символического очищения был завершён. Она почувствовала не облегчение, а лишь горькую пустоту.

***

Она уже развернулась, чтобы уйти, когда услышала звук. Тихий, булькающий, похожий одновременно на всхлип и на довольное кваканье лягушки. Агата замерла, вглядываясь в густые заросли камыша, окутанные туманом.

Туман шевельнулся. И из него, медленно, почти нехотя, появилось существо.

Оно было маленькое, сгорбленное, ростом не выше пятилетнего ребёнка, и всё с ног до головы казалось сотканным из самой сути этого сырого, сумеречного места. На нём не было одежды — её заменял плотный, похожий на плащ покров из тёмно-зелёной ряски и скользкой тины, с которого непрерывно капала вода. Длинные, спутанные пряди чего-то, похожего на водоросли, обрамляли плоское, безносое лицо. Из-под этой мокрой зелёной копны на Агату смотрели два огромных, круглых, немигающих глаза. Они были ярко-жёлтыми, с вертикальными зрачками, как у кошки или лягушки, и в их глубине плескалась вся тоска и сырость мира.

Существо не проявляло ни малейшей агрессии. Оно даже не смотрело на Агату. Его огромные, печальные глаза были прикованы к жалкой куче выброшенных булочек. Две маленькие тёмные дырочки на его лице, служившие, видимо, носом, трепетали, втягивая воздух.

«Хлеб… — прошелестел, пробравшись сквозь бульканье и кваканье, тихий, сырой голос. — Пахнет…»

Агата, вышедшая из первого ступора, почувствовала, как страх уступает место странной смеси жалости и брезгливости. Существо было слишком жалким, чтобы его бояться.

«Это не хлеб, — сказала она твёрдо. — Он плохой. Не ешь, отравишься».

Существо не услышало её или не захотело слышать. Оно сделало к ней крошечный, неуверенный шаг, и Агата увидела, как оно дрожит. Дрожит всем телом, крупной, неукротимой дрожью, от которой с его зелёного покрова сыпались капли воды и кусочки тины.

«Холодно… — прошептало оно, и это была жалоба, обращённая не к ней, а ко всему мирозданию. — Кости… вода в костях… всегда холодно…»

Это был не просто стон. Это было описание целой жизни, целой вечности, проведённой в ледяной, пронизывающей сырости.

***

Агата смотрела на эту дрожащую, несчастную фигурку, на её огромные, полные вечной стужи жёлтые глаза, и в выжженной пустыне её собственной души что-то шевельнулось. Это не была высокомерная жалость сытого к голодному. Это было простое, инстинктивное сочувствие. Узнавание. Она, которая сама только что сидела на холодном каменном дне своего отчаяния, вдруг увидела кого-то, кому было неизмеримо хуже. Кого-то, чей холод был не в душе, а в самых костях, и длился он не день, а целую жизнь.

Она не думала. Не анализировала. Не пыталась найти в дневнике нужный параграф. Слова вырвались сами собой, тёплые и неожиданные даже для неё самой.

«Тебе нужно что-то… согревающее».

Существо медленно, словно не веря, подняло на неё свои огромные, как два жёлтых блюдца, глаза. И в их глубине, среди тины и тоски, впервые мелькнула крошечная, вопросительная искорка надежды.

И Агата, сама не понимая, зачем она это делает, зачем даёт обещание, которого не знает, как исполнить, шагнула назад, в сторону дома.

«Подожди здесь, — сказала она тихо, но твёрдо. — Я… я попробую».

***

Вернувшись в пекарню, она действовала совершенно иначе. Она не искала инструкций. Она искала ощущение.

В её памяти всплыло название из дневника — «Пряники Согревающие», — но она даже не подумала открыть книгу. Она бросилась к полкам в кладовой, где Эльмира хранила свои сокровища в маленьких глиняных и стеклянных баночках. Она не читала надписи. Она открывала их одну за другой и вдыхала.

Вот — имбирь. Его резкий, почти злой, жгучий аромат ударил в нос, и она почувствовала, как по телу пробежала волна тепла. Она взяла баночку. Вот — корица, её запах был мягче, слаще, он обещал уют и тепло пледа у камина. Гвоздика — острая, пряная, как горячий глинтвейн. Мускатный орех, кардамон, щепотка острого перца. Она набирала их, повинуясь не рецепту, а внутреннему чутью, инстинкту, составляя букет из самой сути тепла.

Она снова растопила свою маленькую «буржуйку». Замесила простое, тёмное тесто на густом гречишном меду. И когда пришло время добавлять специи, она не стала отмерять их ложками. Она закрыла глаза и представила себе дрожащую, промокшую фигурку у ручья. И с каждым движением её руки, с каждой щепоткой пряностей, которую она бросала в тёмную, податливую массу, она вкладывала в тесто одно-единственное, простое, но отчаянное желание:

Глава 13

Она проснулась в кровати. Сама не помня, как перебралась туда из кресла, она впервые за всё время спала под тяжёлым лоскутным одеялом, и оно больше не казалось ей чужим. Оно пахло пылью, лавандой и чем-то неуловимо родным.

На грубо сколоченном столике у кровати, в полосе утреннего света, лежали три предмета, три столпа её новой, невозможной реальности. Мутный, невзрачный алмаз, который мог взорваться радугой. Гладкий, тёплый перламутровый камень, переливавшийся, как крыло бабочки. И один-единственный, вчерашний согревающий пряник.

Она взяла его. Он всё ещё был мягким и источал густой, пряный аромат. Она осторожно, почти с благоговением, откусила маленький кусочек.

И её мир в очередной раз перевернулся.

Это был не просто вкус. Это был взрыв. Острота имбиря, сладкое тепло корицы, горьковатая нотка гвоздики — всё это слилось в единую, мощную волну, которая прокатилась по её языку, обожгла горло и разлилась по всему телу жидким, согревающим огнём. Она почувствовала, как тепло доходит до самых кончиков пальцев, как расслабляются сведённые холодом и страхом мышцы.

Это была не еда. Это было зелье. Концентрированное, съедобное тепло.

И она поняла.

Магия сработала не потому, что она следовала инструкции. Она сработала потому, что она её нарушила. Она не пыталась «думать о хорошем», когда в душе была пустота. Она не «напевала лёгких мелодий», когда на сердце лежал камень. Она действовала не по букве, а по духу. Она просто хотела помочь. Искренне, отчаянно, всем своим существом она хотела согреть то несчастное, дрожащее создание.

Она перевела взгляд на тёмно-синий дневник, лежавший на кресле. Он больше не казался ей ни сборником наивных фантазий, ни зашифрованным манускриптом. Это была не инструкция. Это была карта. Набор путеводных знаков, намёков, подсказок для тех, кто готов был не просто читать слова, а чувствовать их смысл. Она смотрела на него с новым, глубоким уважением, смешанным с почтительным страхом. Она держала в руках ключ, но только сейчас начала смутно догадываться, к какой двери он подходит.

***

Она спустилась вниз с намерением навести хотя бы подобие порядка. Нужно было вымести вчерашний пепел, убрать разбросанные щепки, вернуть этому месту хоть каплю достоинства. Она вошла в торговый зал, всё ещё погружённый в утренний полумрак, и замерла.

Он был не пуст.

В самой тёмной его части, там, куда почти не проникал свет из окон, стояла фигура. Она не вошла через дверь — Агата бы услышала. Она просто была здесь. Словно выросла из теней, из старого, рассохшегося дерева половиц.

Фигура была высокой, худой и угловатой, похожей на засохшее лесное дерево, которое ожило и пришло в гости. Её «кожа» была грубой, потрескавшейся корой, покрытой пятнами седого лишайника и бархатного мха. Руки — длинные, сухие ветви, а пальцы — тонкие, скрюченные веточки. Он стоял абсолютно неподвижно, и когда Агата сделала невольный шаг назад, половица под её ногой скрипнула. Фигура повернула «голову».

Лица у неё не было. Была лишь грубая маска из коры с двумя глубокими щелями, из которых на неё смотрели два тусклых, зелёных, как болотные огни, огонька. От него пахло лесом. Не свежим, солнечным лесом, а его тёмной, древней душой: влажной землёй, грибницей, прелой листвой и озоном, который бывает в воздухе после далёкой грозы.

«Та, что ходит по воде, сказала, здесь пекут сильный хлеб», — прозвучал голос, похожий на медленный, протяжный скрип старого дерева под ветром. В нём не было ни эмоций, ни интонаций. Просто слова.

Агата сглотнула. Страха почти не было. Было ошеломление и странное, почти деловое любопытство.

«Смотря для чего… сильный», — ответила она, удивляясь собственной смелости.

«Старый дуб стонет, — так же бесстрастно продолжил Леший. — Сердцевина гниёт. Ему нужен хлеб, чтобы вспомнить силу корней».

Он не просил. Он не называл рецепт. Он просто описывал проблему. И это было одновременно и сложнее, и проще. Он доверял ей, пекарю, найти решение.

Агата вспомнила, как, листая дневник, видела что-то про «хлеб земной силы». И, повинуясь новому, незнакомому инстинкту, она кивнула.

«Оставьте… что-нибудь в залог, — сказала она, и её голос прозвучал на удивление уверенно. — И приходите к закату».

Леший медленно, словно нехотя, наклонился. Его сухие пальцы-веточки опустили на прилавок крошечный, туго набитый мешочек, сотканный, казалось, из плотной паутины, и выпрямился. А затем он просто шагнул назад, в тень. И исчез. Не растворился, не растаял — просто перестал быть. Словно тень поглотила его, втянула обратно в себя.

***

Агата с опаской подошла к прилавку. Мешочек из паутины лежал на тёмном дереве, почти невидимый. Он был лёгким, как пух, но на ощупь — удивительно прочным. Она развязала тонкую ниточку, заглянула внутрь. Там, на дне, лежала горсть крошечных, абсолютно чёрных, матовых семян.

Она высыпала одно себе на ладонь. И почувствовала. Это не было ни теплом, ни холодом. Это было ощущение скрытой, сжатой до невероятной плотности энергии. Словно она держала в руке семечко не обычного растения, а самой жизни, её концентрированный, дремлющий экстракт. Она поняла — это не просто залог. Это был ключ. Ингредиент.

На этот раз она действовала без колебаний. Она не искала точных указаний в дневнике. Она знала, что делать.

Она взяла из мешка муку самого тёмного, грубого помола, с частичками отрубей, похожими на крупинки земли. Воду принесла из старого колодца на заднем дворе — ледяную, чистую, пахнущую камнем. А потом она взяла старую каменную ступку Эльмиры, бросила в неё несколько чёрных семян и начала медленно, ритмично растирать их тяжёлым пестиком.

По пекарне поплыл густой, невероятный запах. Так пахнет земля после сильной, долгожданной грозы. Так пахнут корни, которые с хрустом разрываешь руками. Так пахнет сама первобытная, сырая сила.

Она замешивала тесто, и её руки двигались уверенно, мощно. Она не думала о «счастливых днях». Она думала о другом. О могучих, узловатых корнях, которые вслепую пробивают себе дорогу сквозь камни и глину, уходя в самую тёмную, питающую глубь. О той немой, упрямой силе, которую старое дерево пьёт из земли, чтобы выстоять против ветра и времени.