Пепел над Саванной

Легенда рода Монро

Плантация "Вересковый Холм"

Говорят, где-то между Саванной и Маконом, в самом сердце Юга, рос когда-то хлопок — белый, как воскресная скатерть у порядочной семьи, и мягкий, как душа гувернантки, воспитавшей семь чужих детей. Цвёл он, как положено: весной — робко, летом — ярко, а осенью — с упрямством вдовы, которая не сдалась даже после третьего похоронного марша.

Земля под ним была красная, горячая, хранила запахи крови, пота, жасмина и старых песен, которые пели рабы по вечерам. А ещё — шёпоты, которые никто не записывал. Та земля знала многое: кто с кем спал до свадьбы, кто стрелял в спину, кто вернулся с войны не тем человеком, а кто не вернулся вовсе.

Хлопок там впитывал не только солнце и дождь, но и всё, что люди старались забыть. Он помнил, как целуются в беседке на веранде. Помнил — как сжигают письма перед отъездом на фронт. Он знал цену каждого бала, потому что слышал — как после них плачут в подушку. Он не прощал, но молчал — как Юг умеет: с поднятым подбородком и лицом, умытым розовой водой.

Говорят, женщины рода Монро рождались с пеплом на ладонях. Это был не настоящий пепел — его не видно. Но он там. Между пальцев, под кожей. С ним они встречали своих первых мужчин. С ним рожали. С ним смотрели, как рушатся дома, в которые они верили, и как чужие люди выносят фамильный фарфор, не торопясь.

И всё же — жили. Потому что женщины Юга не умирали от чувства. Они просто замолкали и становились крепче.

А потом, однажды, когда последняя женщина рода вдохнёт запах белого хлопка — и не заплачет, и не улыбнётся — земля поймёт: хватит. Всё, что должно было сгореть, сгорело. Всё, что должно было остаться — осталось.

И Юг, наконец, отпустит их. Всех — кто слишком долго любил его, как любят только родину и мужчин, которые не стоят этих чувств.

Дом Монро. Плантация "Вересковый холм". Бал.

Бель

Саванна, Джорджия. Плантация «Вересковый холм».

Усадьба Монро, как и положено приличному южному дому, стояла на холме — не слишком высоком, но достаточно важном, чтобы с веранды можно было видеть, как внизу лениво расстилалась саванна, и хлопковые поля казались белыми облаками на зелёной скатерти земли. Дом был выкрашен в старомодный белый цвет, и колонны у парадного крыльца напоминали тех кавалеров, что ещё не утратили достоинства, но уже уступают место молодым. Магнолии вокруг не цвели — они вальяжно дремали в вечернем зное, и от их плотных листьев пахло терпкой пылью и чем-то чуть прогорклым — может быть, прошлым.

В этот вечер, несмотря на духоту и оседающее в складках платьев марево, дом оживал. Слуги метались, полы скрипели от натёртого воска, канделябры отбрасывали блестящие отблески на стеклянные двери, и даже старый пёс Ларри, которому давно полагалось лишь дремать под порогом, нервно переступал лапами, чуя приближение бала.

Бель Монро стояла у зеркала и смотрела на своё отражение без привычного кокетства. Она знала, что красива. Её мать, Марта, всегда говорила, что у Монро не бывает дурнушек, только плохо расчёсанные дочери. Платье — цвета чайной розы, с широкими оборками и шнуровкой на спине — обнимало её фигуру, как обещание, которое вот-вот придётся исполнить. В ушах блестели жемчужные капли, а на запястье застыла тонкая лента — чёрная, как память о том, что детство осталось в прошлом.

Сегодня вечером всё должно было быть идеально. Или, по крайней мере, достаточно правдоподобно, чтобы никто не заметил, как дрожат пальцы, когда она поправляет перчатки. Комната, где готовилась Бель, была самой светлой в доме — когда-то её бабушка называла её «птичьим салоном» из-за окон, выходящих сразу на три стороны света. В детстве Бель часами лежала там на полу, глядя, как по стенам скользят солнечные зайчики и ветер играет занавесками. Теперь же ей казалось, будто стены подглядывают за ней, запоминая каждый жест, чтобы потом передать его гостям в шёпоте камина.

Снизу доносился звон стекла, голос управляющего, глухие шаги отца по веранде. Весь дом жил в привычной предбальной суете — и, как всегда, всё держалось на слугах, которые умели двигаться так, будто они — не люди, а сквозняки: незаметные, но вездесущие. Эмма, горничная Бель, наколола в прическу несколько садовых камелий и отошла, прижав руки к груди, будто хотела перекреститься, но не решилась — всё-таки госпожа Монро больше походила сегодня на ангела, чем на земную девицу.

— Вам не жарко, мисс Бель? — прошептала она. — Сердце моё, вы сегодня как закат на реке. Вся в огне, и никто не сможет отвести взгляд…

Бель улыбнулась. Это был именно тот комплимент, которого она ждала — красивый, избыточный и чуть-чуть неприличный. Юг знал толк в метафорах: чем пышнее сравнение, тем ближе к сердцу.

К балу готовились не только комнаты, но и деревья во дворе. Ветви магнолий как будто расправили плечи, каменная дорожка засверкала под новой пудрой извести, а у фонтана дворецкий Сэм расставлял лампы, точно ордена на мундире старого генерала. Гости начали прибывать ещё до заката: экипажи катились по подъездной аллее, лошади фыркали, на шляпах дам колыхались страусиные перья, а мужчины поправляли перчатки, будто готовились к дуэли, а не танцам.

Бал в усадьбе Монро был событием не просто светским — он был ритуалом. Сюда приезжали, чтобы утвердиться в иерархии, напомнить, кто кому должен, и обязательно послушать, как старая миссис Лоутон третий год подряд рассказывает, как она однажды отказала в браке своему кузену — сенатору. И никто не смел переспросить, почему она так и осталась Лоутон, а не миссис Сенатор.

Когда Бель Монро появилась наверху лестницы, в зале будто стало тише. Не резко, не нарочито — как это бывает перед вспышкой молнии, когда все инстинкты подсказывают: вот оно, приближается нечто значительное. Она не спускалась — она скользила, мягко, величественно, точно музыка, которую все ждали, но не надеялись услышать. В её походке не было торопливости, потому что с детства весь мир привык подстраиваться под её ритм.

Платье цвета чайной розы, с длинной пышной юбкой, широкой драпировкой и узким лифом, обтягивало её фигуру с ювелирной точностью. Ткань струилась, словно написанная акварелью, и казалась живой — то обнимающей, то отступающей, в зависимости от света и взгляда. Корсет подчёркивал талию, тонкую, как стебель камелии после дождя, и делал осанку безупречной — не только потому, что так было принято, а потому что Бель иначе не умела.

Её кожа была светлой, с оттенком тёплого фарфора, как у всех женщин Монро по материнской линии. Губы — полные, но не распущенные, с выражением молчаливого вызова. Нос прямой, чуть дерзкий, и подбородок, как у отца, — вылепленный так, будто судьба с ним ещё поспорит. Глаза — серо-зелёные, с янтарной искрой — вызывали чувство, будто ты уже сказал слишком много, даже если не открыл рта. Взгляд у неё был не девичий: слишком внимательный, слишком взрослый, как будто Бель уже знала нечто, чего другим ещё только предстояло бояться.

В золотисто-каштановые волосы — была вплетена чёрная атласная лента и несколько камелий. Причёска казалась торжественной, но не лишённой вольности: одна упрямая прядь всё-таки выскользнула на висок, и Бель не спешила её убирать. Она не боялась быть несовершенной — потому что в её несовершенстве был стиль.

В ней чувствовалась не только южная грация, но и что-то более редкое — тихая, упрямая сила. Не шумная, не мужская, не театральная. А такая, как у ветра в полдень: не видно, но всё качается.

У подножия лестницы уже ждала мать. Марта Монро держала себя с той грацией, которая была врождённой для дам старого американского Юга, и которой не учили — ею дышали. На ней было лавандовое шёлковое платье, чуть темнее, чем принято в этом возрасте, но она всегда умела оставаться в центре внимания, не привлекая его нарочно. Её взгляд скользнул по дочери, как у портного — критично, точно, но с оттенком гордости, которую южные матери проявляли редко, будто берегли для свадеб и похорон.

Утро, которое не знало, что его ждут

Плантация "Вересковый Холм"

Саванна, Джоржия.

Дом просыпался неохотно, как пожилой кот, лениво растянувшийся на солнце. Первые лучи пробивались сквозь ставни, ложась золотыми

полосами на пол, на сервант с фарфором, на ковры из Чарльстона, вытертые по углам. С кухни уже шёл запах кукурузных лепёшек, обжаренных в сливочном масле, крепкого кофе с патокой и печёных яблок с корицей — завтрак по воскресеньям всегда был чуть слаще, чуть щедрее, будто сам день требовал умиротворения после бала.

Кухарка Минни, женщина с руками, как чугунные кастрюли, бормотала себе под нос псалмы, раскатывая тесто. В углу кипел большой эмалированный кофейник, а на буфете дожидалась очереди подача домашнего варенья из черники, гуще которого была только политика прошлой ночью. На крючке висело чистое фартучное платье для прислуги, его ткань чуть шуршала от сквозняка.

Бель стояла у окна столовой, босая, с кружкой горячего молока, в тонкой ночной рубашке под накинутым халатом из бледного сатина. Свет мягко обрисовывал её щёку, изгиб шеи, ресницы, на которых ещё держался сон.

Она смотрела на дорожку из гравия, на которой вчера стояли кареты. Где, быть может, ещё недавно он ждал. Или — уже уехал.

За спиной щёлкнула дверь.

— Доброе утро, милая, — произнесла мать, Марта Монро, уже полностью одетая и причёсанная, в пастельном платье с кружевным воротником, от которого веяло благополучием и контролем.

— Доброе, — тихо ответила Бель.

— Минни уже подала всё. Садись. Надеюсь, ты не простудилась — балконные прогулки после полуночи редко приносят счастье. — И, не дожидаясь ответа, села во главе стола.

К столу присоединился Тэдди — в пижаме под жилетом, с книгой в руке и перепачканным вареньем пальцем.

— А Уоррен с Изабеллой задержатся. Она, говорят, вчера сильно утомилась, — бросила мать, добавляя сливки в кофе. — Уж не знаю, что может так утомить женщину, кроме родов или налогов.

— Или танцев, — невинно подал голос Тэдди, не отрываясь от книги.

— Ты ещё ребёнок, чтобы понимать, — отрезала мать, но мягко.

На столе стояли тосты с коркой, золотистые кукурузные лепёшки, нарезка из солонины, омлет с зелёным луком и молочный соус в фарфоровой соуснице. Бель, не чувствуя вкуса, положила себе немного картофельной запеканки. Ей казалось, что, если говорить — всё, что внутри, вывалится на белоснежную скатерть, как разбитая чашка.

— Ты не видела письмо? — вдруг спросил Тэдди.

— Какое? — она вскинула взгляд.

— На твоём подносе. В библиотеке оставили. Я случайно заглянул — подумал, ты уже читала. Запах бумаги был… странный.

Бель медленно отставила чашку. Сердце ударилось — и замерло.

Мать посмотрела с интересом, в котором уже жила догадка.

— От кого?

— Не знаю, — ответила Бель, стараясь говорить ровно. — Может, от кузины Мейбл.

— Надеюсь. Мейбл — приличная девушка. В отличие от некоторых, она не шляется по террасам с незнакомцами.

Бель ничего не сказала. Встала.

— Я, пожалуй, загляну в библиотеку.

— Конечно, дорогая. Только надень что-то приличное. И — не забудь: завтра мы обедаем у миссис Синклер. А значит, сегодня ты должна быть дома, видимой и довольной.

День только начинался, но солнце уже ложилось густым янтарем на ковры и стены. Дом был полон мелких звуков — шелеста занавесок, шагов прислуги, звона серебра, крика голубей под крышей, — но всё это Бель не слышала. Она шла, будто бы внутри воды: медленно, глухо, в тишине, от которой становилось слышно собственное сердце.

Халат мягко струился за ней по паркету, как след от сна. Мать что-то крикнула вслед, но она не обернулась. Вчерашний бал был ещё на ней — в ногах, которые чуть ныли после вальса, в плечах, привыкших к перчаткам, в волосах, всё ещё пахнущих пудрой и лавандой. И в глазах — его взгляд.

На повороте к библиотеке она замедлила шаг. Тихо. Ни шороха.

Лестница к западному крылу, где когда-то учился отец, потом Уоррен, потом она сама, стояла в полутени. Шёлковая бахрома на ковре слегка колыхалась от сквозняка, пахло старой бумагой, чернилами и табаком. Где-то, быть может, на одной из этих ступеней её дед когда-то читал “Одиссею”. Или молился, когда приходили известия из Нового Орлеана.

Сейчас здесь всё было по-домашнему знакомо — и всё же чуждо. Потому что внутри неё что-то сдвинулось. За ночь.

Бель задержалась у шкафа с книгами, провела пальцем по корешку. «Поэтика Аристотеля». «Сага о Генри Клее». Старая география. Отец однажды сказал, что в книгах — больше правды, чем в разговорах за ужином. Тогда она не поняла, а теперь… теперь, возможно, начинает.

На письменном столе, возле чернильницы и сложенной газеты, лежал белый конверт. Он не кричал о себе. Просто лежал — как обещание, как тихая грань между «до» и «после».

Она всё ещё стояла на пороге, не двигаясь, только глядя. В письме — могло быть что угодно. Благодарность. Прощание. Ничего.

И всё равно она знала: сейчас она его откроет.

Но ещё секунду — только одну — она постоит, соберётся. Потому что, если прочтёт… не сможет сделать вид, что не было. Что он не сказал. Что она не услышала.

Письмо

Она подошла к столу медленно, как к алтарю. Взяла конверт.

На нём не было адреса, только её имя — Бель Монро, выведенное размашистым, твёрдым почерком, в котором читалась решимость. И — какая-то осторожность. Как будто писал человек, умеющий прощаться, но не привыкший делать это так тихо.

Она села на край кресла, расправила письмо. Бумага пахла свежей пылью и ветром. Строчки были немного наклонены вправо — так пишут те, кто всегда идёт вперёд, даже если сердце сопротивляется.

Мисс Монро,

Простите за дерзость последнего взгляда. Иногда глаза говорят то, что человек не решается произнести вслух — особенно, когда знает, что утром всё изменится. Я не стал прощаться с вами у дверей. Подобное прощание требует слов, которые, между нами, ещё невозможны, но и забыты быть не могут. Бал был прекрасен. Но вы — красивее. В том смысле, в каком бывают красивы вещи, которых боишься коснуться. Я видел, как вы улыбались другому, и не чувствовал ревности — только сожаление. Завтра я покину округ. Возможно, на днях буду в Саванне, а затем — севернее, в округ Колумбия, где, кажется, начинается всё, что однажды изменит нас. Надолго. Не берите с собой ничего из этой ночи, кроме того, что согреет, когда всё начнёт рушиться. Если вы когда-нибудь будете проезжать мимо, и дом, в котором я остановлюсь, окажется открытым — вы можете войти. Не как гостья. Как человек, чьё имя осталось у меня в сердце.

Жара, слова и табак

Бель и Тэдди

Город начинался запахами. Ещё до того, как повозка Бель с Тэдди докатилась до булыжной мостовой Саванны, воздух наполнился пряной, пульсирующей как музыка, смесью: дымом от жаровен, пудрой лаванды, которой щедро посыпали тела рабынь, кисловатым потом, солнечным хлебом и жиром свежеподжаренных пончиков. Ароматы будто спорили друг с другом, как торговки у лотков — кто громче, кто вкуснее, кто первым завоюет чужой нос и душу.

Рынок гудел. Как улей. Как поле перед бурей. Здесь старый Юг не пел арии, он торопливо переговаривался, кричал, плёлся, вздыхал, перемигивался. Тощая мулатка в широкополой шляпе с пёстрым пером продавала петрушку с такой страстью, будто предлагала свободу. За ней — женщина с лицом переспелой хурмы, вся в оборках, прижимала к груди корзину с кукурузой, словно младенца.

— Это место сводит меня с ума, — сказал Тэдди, вылезая из повозки и прижимая к себе потрёпанный томик «Лесных баллад». Его волосы торчали в разные стороны, как у воробья, выбравшегося из шторма. — Здесь пахнет приключением. Или… революцией.

Бель усмехнулась, поправляя шляпку. На ней было бледно-голубое платье, которое мать выбрала назло утреннему солнцу. Атлас уже начинал липнуть к спине. В другой жизни, в другом романе, она бы носила лён, сандалии и корзинку за локтем. Но не в этой. Не здесь.

— Просто держись рядом, — сказала она, — и не спорь с мясниками. У них больше ножей, чем у тебя цитат.

Рынок жил по своим законам. Тут можно было встретить всех и вся: судовладельца и его наложницу, южанку в чепце, читающую газету у стойки с мылом, и темнокожего мальчишку, который незаметно клал в мешок персики — никто не смотрел. Или делал вид.

Тэдди то и дело останавливался у прилавков, щурился на ящериц, греющихся на солнышке, и с восхищением разглядывал рисунки в издании с гравюрами об античных богах.

— Ты не должен покупать книжки с хлопковых денег, — сказала Бель, не глядя.

— Ты что, сдала экзамен на святость?, — ответил Тэдди, подсовывая купюру продавцу. — Я заплатил монетами из своих запасов. Хлопок тут невиновен.

На прилавках лежали медные кувшины, табак в связках, синие груды индиго, корзины с лепёшками и жареными орехами. Чернокожие женщины торговали приправами, рыбой, корзинами и шили прямо тут — сидя на корточках, обмахиваясь веерами из пальмовых листьев.

— Мисс Бель! — позвал голос. — Бель Монро! Ну надо же, вы снова с нами!

Это была Изабелла. Вся в белом, как сахарная глазурь на свадебном торте. С ней — три дамы из «приличного общества», с раскрытыми зонтиками, будто защищались от сплетен, а не от солнца. Их глаза, как ножницы: шили, кроили, примеряли, сплетали из взгляда кружево осуждения.

— Саванна всегда демократична в запахах, — ответила Бель с улыбкой. — И в сплетнях, — добавила она, тихо, почти весело.

Они обменялись дежурными реверансами.

— А вы слышали, — прошептала рабыня Лорена, передавая миску с финиками миссис Грейс, — говорят, газета с Севера пишет, будто Линкольн что-то замышляет. То ли налог, то ли закон. А в порту опять чужие. И говорят по-своему. Не как наши люди.

Изабелла бросила на неё взгляд — холодный, как лёд в лимонаде.

— Девочка, ты болтаешь языком, как тряпкой. У тебя товар или слухи?

— А что хуже, мэм? — не отступила та. — Иногда слух — как яд. Медленный, но верный.

Бель сжала корзинку. От этой фразы по коже пробежали мурашки. Слова простолюдинки оказались точнее газетной статьи.

— Ну надо же, — проговорила Изабелла, — мисс Монро среди простолюдинов. И даже без зонта. Надеюсь, ты не поскользнёшься на корне демократии?

— Если и поскользнусь, то хотя бы не в чужом платье, — отрезала Бель, взглядом отмечая её наряд, подозрительно похожий на тот, что месяц назад был у кузины Делии.

Остальные дамы захихикали. Но не зло. Просто из привычки. Здесь все улыбались, даже когда хотелось выцарапать кому-то глаза.

И тут — будто по сценарию — появилась Марта Монро. Вышла из лавки со шляпкой в руках и надменным взглядом. В её лице было всё: и светский лоск, и усталость от глупостей дочери.

— Бель, дорогая, иди сюда. Нам нужно подобрать тебе перчатки к воскресному визиту. И не ври, что ты забыла о нём.

— Конечно, мама, — ответила Бель и пошла к ней, чувствуя на себе взгляды, как шрамы.

Она не обернулась. Потому что Монро не убегают. Они уходят красиво. Даже если внутри у них всё уже трещит по швам.

Полдень, Дом Монро. Обед с улыбками и шёпотом

По дороге домой Бель молчала, вглядываясь в просвеченные солнцем поля и обочины, где лениво взмахивали крыльями цапли. Ветерок с реки пытался остудить кожу, но он не остужал мысли. В голове вертелись слова Лорены, хохот Изабеллы, взгляд матери — сдержанный, как у судьи, выносящего приговор. Тэдди то бормотал отрывки из своей книжки, то дремал, уронив голову на край повозки. Он, похоже, чувствовал, что этот день пахнет чем-то большим, чем специи на рынке.

Когда они подъехали к дому, белая веранда встретила их ленивым скрипом качелей. Воздух был густым, как патока, и в нём висело нечто неуловимое — то ли пыль, то ли ожидание.

— У нас гости, — заметил Тэдди, указывая на привязанных лошадей.

Бель сдержала вздох. На ужин были приглашены соседи с западной границы округа — миссис Алмонд с дочерьми, молодым кузеном и двумя бойкими племянницами. А ещё — мистер Хартвелл, владелец плантации по выращиванию риса, с сыном, Генри. Тем самым, что танцевал с ней вчера на балу и, по слухам, собирался делать предложение.

В столовой пахло лавровым листом, кардамоном и сливочным соусом. Скатерть была накрахмалена до хруста, фарфор — фамильный, с синими вензелями и трещиной на одном из бокалов, которую никто не признавал.

На столе дымилось богатство южной кухни: запечённая ветчина с гвоздикой отливала карамельной корочкой, рядом золотился жареный цыпленок, ароматный, с перчинкой, от которой щипало язык. Картофельное пюре, взбитое с мускатным орехом, выглядело так, будто его только что сняли с огня, а кукурузный хлеб был ещё тёплым, мягким, с корочкой, хрустящей при надломе. Фасоль, томлённая со шпиком, источала терпкий запах копчёностей, а в самом центре, словно королева среди придворных, возвышался персиковый пирог — сочный, румяный, с хрустящей решёткой теста, поданной с ложкой ванильного крема, который уже начинал таять.