Переломный возраст

Пролог. 6 июля 1917 года, г. Петроград, Российское Государство (Российская Империя).

Из-за здания на Малой Дворянской с суетливой поспешностью выкатился кургузый, совершенно чудного вида, броневик и остановился прямо напротив толпы рабочих. Плотная шеренга солдат расступилась перед ним, пропуская на открытое место ровно посреди улицы. В тот же миг, откуда-то с невысоких противоположных крыш, резко включился пулемет и спустя мгновение все окружающие услышали резкие удары металла о металл. Невидимый пулеметчик, кажется, решил высадить всю ленту в совершенно бесполезной попытке пробить толстую броню Путиловского Гарфорда. Впрочем, показалось, что одна из случайных пуль каким-то неимоверным чудом все-таки смогла пробраться сквозь узкие смотровые щели Гарфорда и свиснуть внутрь.

Возможно, именно этим объяснялось, что грозная боевая машина замерла, но своем месте, не делая никаких попыток уехать из-под обстрела или хотя бы развернуть свои не маленькие стволы в сторону угрозы. Стоящие вокруг броневика солдаты попытались спрятаться кто-куда, справедливо полагая, что если пулемет большевиков переключится на них, то он добьется куда более значимых результатов, чем от обстрела надежно защищенной броней машины. Пулеметчик, однако, даже и не думал переводить прицел, добивая длинную ленту по уродливого виду боевому тарантасу, каким сверху казался этот тяжелый, прикрытый листами сваренной брони автомобиль.

С чердака дома открывался отличный вид на готовые к штурму батальоны и редеющую толпу рабочих, окруживших особняк Кшесинской. Рабочие, впрочем, совсем не стояли плотной группой. Вокруг особняка, после вчерашних и утренних обстрелов со стороны Петропавловской крепости, осталось всего несколько сотен самых отчаянных работяг с Обуховского и Путиловского заводов. Они наверняка уже понимали, что полностью окружены подошедшими фронтовыми частями и юнкерами Петроградских училищ, и потому не пробовали разбегаться – лишь старались не находится на открытом пространстве и, по возможности, прятались за баррикадами, перегородившими с одной стороны от особняка Большую Дворянскую, а с другой - вынесенными прямо на Троицкую площадь.

Баррикады делались явно наспех. В основе их просматривались какие-то телеги, развернутые поперек площади и заложенные с мостовой и до днища мешками с песком и прочим мусором. Сверху на телегах стояли какие-то бочки, очередные мешки с песком и вообще все что подвернулось восставшим под руку.

Было отлично видно, что за баррикадой, охраняющей подступы со стороны Троицкой площади, распложалась небольшая команда матросов в чёрных бушлатах и вооруженных парой пулемётов. В момент, когда их соратники с крыши открыли огонь по Гарфорду, матросы повскакивали со своих мест и рассредоточились по баррикаде. Миг спустя команда открыла огонь. Они стреляли в разнобой. Ни о каких залпах речи даже не шло. По оцеплению, уже сутки стоящему на Троицком мосту ударили матросские пулеметы. С чердака заслоны на Троицком не просматривались, но направление стрельбы матросов сомнений не вызывало.

В этот момент словно прорвало тонкую, едва держащуюся до этого лишь на каком-то чуде, плотину. Все окружавшие особняк части по очереди начали приходить в движение. Никакой особой координации, видно, не было – все командиры действовали кто во что горазд, ориентируясь очевидно не на составленные заранее планы, а исключительно на текущую ситуацию. Хотя, возможно, никаких заготовленных планов и не было. Слишком уж разношерстными были осаждающие отряды. Со стороны Малой дворянской стоял фронтовой пехотный батальон, явно вызванный сюда толи с фронта, толи с переформирования. Серо-зеленые летние гимнастерки и достаточно новые, блестящие даже из далека, сапоги говорили скорее за второй вариант.

Оцепление на Кронверкском было видно довольно плохо, но вроде бы там располагались юнкера Павловской пехотной академии. Кто был со стороны моста видно не было,

Лучше всего был обзор как раз на фронтовой батальон. Рассыпавшиеся солдаты дождались пока надсаживающийся по броневику пулемет наконец замолк и попытались перебежками бросится вдоль улицы прикрывая друг друга беспорядочной стрельбой из винтовок. Им навстречу ударили столь же разрозненные выстрелы, правда гораздо более редкие. Мгновение спустя улицу заглушил рев работающего а пределе двигателя и из-за стены особняка, в короткий проем между стеной дома и баррикадой, лихо выскочил серый Путилов-Остин и практически сходу начал поливать из пулемета Большую дворянскую. Солдаты сразу остановились и кто где смог попадали в грязь Петроградской мостовой, которую дворники не могли вычистить уже несколько дней.

Внезапно начавшийся с этой стороны штурм, казалось, был остановлен. Пулеметы Троицкой баррикады продолжали надсадно поливать что-то невидимое с чердака, но теперь уже по очереди, сменяя один другого. Что творилось на Кронверкском было не видно, но оттуда тоже раздавалась беспорядочная стрельба. Судя по всему, в движении нападавших к особняку настал временный перерыв, и защитники штаба Большевиков смогли остановить первый натиск.

Однако это и был их единственный успех в тот день.

Спустя несколько минут за спинами солдат на Большую дворянскую выкатили небольшую пушку и юнкера какого-то еще военного училища быстро принялись изготавливать её к стрельбе. С баррикады на Дворянской высунулся один из защитников, с необычной на вид винтовкой с очень длинным стволом, прицелился и выстрелил. Один из юнкеров у орудия упал, держась за простреленное плечо. В ответ наконец-то заговорил пулемет Гарфорда и стрелок быстро откатился за баррикаду. Снова с обоих сторон захлопали выстрелы винтовок.

В этот момент, со стороны Кронверкского, раздался орудийный выстрел и одновременно с ним с той стороны прогремел первый взрыв и вверх взлетело огромное облако дыма. Следом за первым, через мгновение раздался второй а еще через несколько секунд и третий. Ожило и орудие Гарфорда, бабахнув в сторону баррикады. Стреляли похоже шрапнелью, так как разрыв снаряда сопровождался коротким свистом разлетающейся начинки. Остин большевиков тут же снова открыл огонь, но его пулемет не мог причинить Гарфорду никакого серьёзного вреда. Правда он надежно удерживал залёгших солдат фронтового батальона от повторной попытки захватить неширокую баррикаду. Командир Остина сориентировался почти сразу, и взревев движком, машина попыталась вернуться задним ходом под прикрытие стен особняка, однако тут он немного запоздал.

Глава 1. 4 сентября 1917 года, г. Астрахань, Российская республика

Утро, окутанное редким для этих мест сентябрьским туманом, медленно разворачивало город солнцу, словно нехотя сдавая свои позиции. Над Волгой клубились облака, окрашенные в розовато-серые тона зари, и Астрахань, пробуждаясь, шумела неуверенно — будто сама не могла решить, остаётся ли она губернским центром рухнувшей полгода назад империи или уже становится одним из важнейших и крупнейших городов новой республики.

Двор мужской классической гимназии оглашался гомоном, смехом и возгласами — мальчики возвращались после лета, привозя с собой запахи дач под Ахтубинском, казанских улиц, а для немногих счастливчиков и петербургских проспектов. Некоторые вытянулись за каникулы до взрослого состояния, у других пробивался первый пушок над губой, третьи обрели новую мужскую уже уверенность в голосе. Мир вокруг изменялся, и они, сами того не осознавая, уже впитывали это изменение кожей.

Само здание гимназии, возведённое ещё при Александре Освободителе, стояло непоколебимо — строгое, с колоннами, облупившейся штукатуркой и тем непередаваемым запахом, что складывался из мела, старых книг и чего-то неуловимого, но до боли родного и знакомого каждому школяру этой эпохи. На фронтоне по-прежнему красовался двуглавый орёл, но ходили слухи, что его вот-вот снимут — «нечего нам, мол, царей вспоминать».

Аркадий Алексеевич Полупанов замер у ворот, щурясь на солнце. Высокий, широкоплечий для своего подросткового возраста, с копной непокорных русых волос и прямым взглядом светло-серых глаз, он казался старше, чем был. Его гимназический мундир сидел аккуратно, пуговицы блестели, воротник был безупречно накрахмален. Лишь стоптанные ботинки с аккуратной латкой выдавали, что род Полупановых, хоть и числился дворянским, давно уже не знал роскоши.

Он глубоко вдохнул воздух, окинул взглядом двор, наполненный гамом и надеждами, и вдруг услышал за спиной:

— Аркаша! Наконец-то!

Обернувшись, он увидел бегущего к нему Мишу Валейского — круглолицего, живого, с вечно перекошенным картузом. За ним неспешно шел ещё один гимназист — темноволосый, в пенсне, с книгой под мышкой. Это был Давид Блох, сын местного аптекаря, известный своей неожиданной страстью к Ленину, тем самым пенсне с простыми стеклами, которое он носил уже полгода в подражание взрослым и привычкой спорить со всеми подряд.

— Где ты пропадал? — запыхавшись, выпалил Саша. — Даже не писал! Мы уж думали, ты в Петрограде с ума сошёл или в революцию записался!

Аркадий усмехнулся. Действительно, лето он провёл в Петрограде — у двоюродного дяди, бывшего члена городской Астраханской думы, поддавшемуся наконец соблазну столичной жизни с молодой и красивой женой. Он видел демонстрации, слышал речи Керенского, стоял в толпе на Марсовом поле, когда хоронили жертв Июльских дней. Всё это — дым, гул толпы, лязг шагов по булыжнику, глаза людей, жаждущих правды — не выходило у него из головы.

— Потом расскажу, — ответил он серьёзно. — Многое изменилось. Всё изменилось. Вы читали, что творится с Временным правительством? Солдаты больше не слушаются офицеров. А в Петрограде уже всерьёз говорят, что власть скоро перейдёт к Советам. И знаешь что?.. Я думаю, так и должно быть.

Миша и Давид переглянулись. Миша пожал плечами:

— Я, честно говоря, уже ничего не понимаю. Отец говорит — бардак, а дядя Иван орет, что это «начало великого освобождения». Только мама по ночам плачет.

Давид усмехнулся и ответил неожиданно жёстко:

— Вся Россия сейчас плачет. Но роды всегда идут через кровь.

Аркадий посмотрел на здание гимназии — на окна своего класса, на учителей, проходящих мимо, — и вместе с друзьями направился на занятия.

В классе стояла духота, несмотря на высокие потолки и арочные окна. Воздух был насыщен запахами пыли, чернил и ушедшего лета. Из-за жары форточки распахнули настежь, и с улицы доносились звон трамвая и крики мальчишек, гоняющих мяч.

У кафедры, опираясь на трость, стоял Павел Иванович Субботин — преподаватель истории с двадцатилетним стажем, человек с седой бородкой, узким лицом и манерами старой школы. Он учил строго, ценил порядок и крепко держался за имперское прошлое. На доске мелом было выведено:

«Причины Смутного времени. XVII век. Параллели с современностью?»

— Господа, — начал Субботин, обводя класс проницательным взглядом, — история не повторяется, но, как говорил один француз, она рифмуется. В Смутное время боярство погрязло в борьбе за власть, народ страдал, иностранцы лезли со всех сторон… Не напоминает ли вам это нынешние дни?

Шёпот пробежал по рядам. На задней парте Аркадий медленно поднял руку.

— Слушаю вас, господин Полупанов, — кивнул Субботин, не скрывая лёгкого скепсиса.

Аркадий встал. Его мундир был застёгнут на все пуговицы, волосы аккуратно уложены, но в глазах горел огонь, который не могла сгладить никакая расчёска.

— Простите, Павел Иванович, но мне кажется, вы слишком строго судите настоящее. Тогда, в Смутное время, за народ, за крестьянство никто не вступался. Никому дела не было по податного сословия, а оно составляло не менее девяноста пяти процентов населения Московского царства. А сейчас — появляются партии, Советы, люди начинают бороться за справедливость. Разве это похоже на Смутное время?

В классе повисла тишина. Субботин слегка приподнял бровь:

Глава 2. Тот же день. Там же.

— Ты слышал? — начал Миша, отпивая чай. — Керенский на прошлой неделе подписал указ. Россия теперь — республика. Без царя, без императора. Просто... Российская республика.

Аркадий поднял брови.

— Да, слышал. Как будто от перемены названия что-то изменится. Назовите её хоть «Свободной демократической федерацией» — толку-то? Пока те же генералы по кабинетам сидят, пока дворяне, банкиры и миллионеры власть делят, а в деревнях у крестьян хлеб изымают, это всё — слова.

Давид пожал плечами.

— Ну, может, всё же это шаг вперёд? Раньше ведь и такого не было. Республикой Россию никто всерьёз не называл. Теперь хоть официально признали, что монархии нет.

Аркадий с раздражением отодвинул блюдце.

— Признали? Так поздно, как будто боялись. С февраля считай полгода прйти успело. Вот Ленин говорит — не будет настоящей республики без народной власти. А Керенский... он не революционер. Он — актер, временный дирижёр разваливающегося оркестра. Буржуазный мечтатель, который боится и богатеев, и царских выкормышей, и народа.

Миша посмотрел на друга настороженно:

— Аркаш, ты поосторожнее. За такие речи и с гимназией можно попрощаться, да и в полицию загреметь запросто. Не забывай, тебя уже сегодня к директору вызывали.

— Я молчу там, где надо. Но вам-то могу сказать, — Аркадий откинулся на спинку стула. — Он говорит: республика... А сам что делает? Закрывает рабочие газеты, арестовывает большевиков, посылает войска против демонстраций и рабочих. Какая же это республика, если по сути — военная диктатура?

— Он боится анархии, — задумчиво сказал Давид. — Боится, что всё посыплется.

— Так пусть отдаст власть тем, кто знает, чего хочет! Для кого анархия не страшный жупел, а верный помощник! — горячо сказал Аркадий. — Народ не за то боролся, чтобы Керенский теперь с генералами по Зимнему дворцу ходил, да с жандармами ещё. Совсем немного — и он сам станет царём, только с другой табличкой.

Миша помолчал, покручивая чайную ложку в стакане.

— Ты думаешь, большевики возьмут власть?

— Они хотя бы не боятся слов «рабочий», «крестьянин» и «мир», — жёстко ответил Аркадий. — А Керенский боится всего, кроме зеркала.

Давид усмехнулся.

— А зеркало-то что?

— Да потому что только перед ним он выглядит настоящим главой государства. А на деле — только образ. Слишком поздно всё. Слишком осторожно. А революции не любят осторожности.

В булочной повисла тишина. На улице заскрипела пролетка, мимо пробежали мальчишки с газетами. Один прокричал: «Новая республика! Временное правительство обещает выборы!»

— Выборы... — тихо сказал Аркадий, вставая. — Посмотрим, как он их проведет. Только бы не было поздно.

Он надел фуражку, выпил последний глоток чая, и, не дождавшись остальных, направился к выходу.

Миша и Давид переглянулись.

— Он всё больше горячится, — сказал Давид.

— А может, просто повзрослел в Петрограде вперед нас? — задумчиво ответил Миша.

Когда Аркадий распахнул дверь булочной и шагнул на крыльцо, немного остывший летний воздух приятно ударил в лицо. День клонился к вечеру, улица оживлённо шумела: мимо проехал извозчик с пустой пролеткой, лаяли дворовые собаки, торговки на углу уже сворачивали свои корзины с яблоками и пирогами.

Он не прошёл и пяти метров, как за спиной раздались торопливые шаги и голос Миши:

— Эй, подожди! Куда рванул, как пулей?

— Мы ж только начали говорить, — добавил Давид, догоняя и хлопая Аркадия по плечу. — Как-то нехорошо сбегать так, оставив нас с чаем.

— Простите, — буркнул Аркадий, чуть виновато. — Просто… бесит всё. Я не могу спокойно сидеть, когда страну превращают в посмешище.

— Да мы понимаем, — примирительно сказал Миша. — И всё-таки идём домой вместе. Нам ведь в одну сторону.

Они пошли по улице, свернув с Московской на Татарскую. Вечернее солнце ложилось косыми бликами на кирпичные фасады домов, дорога блестела от недавнего дождя. Проезжая часть бултыхалась под колёсами телег, изредка мимо проносились серые автомобили с брезентовыми крышами — скорее всего, армейские. Видимо какую-то очередную часть прислали сюда на доукомплектование.

— Слушай, Аркадий, — начал Миша, поравнявшись, — а, правда, что в Петрограде до недавнего времени солдат и матросов не пускали в центр города?

— Правда, — кивнул Аркадий. — Ещё зимой на центральных проспектах стояли патрули, и если ты в солдатской шинели, то будь добр — на Васильевский иди, а не на Невский. Говорили, мол, дисциплину подрывают своим видом… Толком даже в трактир зайти не давали.

— А сейчас?

— Сейчас вроде уже пускают. После февральской — всё изменилось. Несколько солдат — это уже не повод для тревоги, а часть жизни. Но всё равно, знаешь… смотрят косо. Купцы, барышни. Они-то не революции хотели, они просто царя не любили.

Давид усмехнулся:

— Получается, одних прогнали, а другие остались.