Первая жена Кощея

Пролог

Темнота была дышащей, живой, но Марья никак не могла поднять тяжелые веки, чтобы разглядеть того, кто стоял рядом. Приглушенные слова долетали до нее, как шелест опавших листьев. Не разбирая смысла, она все же смогла понять, что разговаривают двое: мужчина и женщина. Голоса показались знакомыми, но кому они принадлежали?

С трудом приоткрыв глаза, Марья тут же со стоном зажмурилась: свет ослепил и показался ярче солнечного. Все тело ломило, голова кружилась так, словно перепила хмельного меда. Распущенные волосы щекотали лицо и шею. Колени подогнулись, однако упасть не позволило что-то грубое, жесткое, впившееся в запястья.

- Ты так смотришь на нее, будто собираешься поять, - с усмешкой сказал женский голос. Ох, лучше бы она и дальше не понимала! – Пока не может сопротивляться.

- Нет, - глумливо рассмеялся мужчина. – Девкой взял бы, но не мужней женой. Из-под Кощея? Я свой уд не в отхожей яме нашел.

Вот теперь узнала. Княжич?! Не может быть! Да как он посмел?!

Марья снова осторожно приподняла веки и, перетерпев резь в глазах, увидела чуть поодаль две темные тени. Они стояли, не попадая в круг света от чадящих на стене смоляных факелов.

- А что ж раньше мешкал? Боялся, что Морей превратит в жабу? – продолжала язвить женщина. - Или что Кощей за  бубенцы на березу подвесит?

- Замолчи, Яга! – прикрикнул Княжич.

Мара-Марена! Так вот оно что! Добилась Ягна своего. Не смотрел на нее Иван, как ни старалась, так для темных дел сгодилась. Сводный брат и молочная сестра - что им обоим от нее понадобилось? И как вообще она оказалась здесь – знать бы еще, где? Похоже на пещеру.

Словно в ответ на ее мысли, мимо пролетел, едва не задев крылом, нетопырь и исчез в темноте. Осторожно скосив глаза, Марья поняла, почему ей так холодно. Она стояла босиком на камнях, а спину леденила и царапала каменная стена. Царапала сквозь короткую нижнюю рубашку, оставляющую открытыми колени и поднятые руки. Поднятые – потому что ее приковали цепями, вот они-то и не давали упасть.

Последнее, что Марья помнила, это как шла по тропинке к дому отца. Поднялась на крыльцо, открыла дверь… Что дальше? Словно в темноту окунулась. И очнулась в какой-то пещере, раздетая, разутая, простоволосая и прикованная.

От неосторожного движения цепь звякнула.

- Гляди, Княжич, очухалась, - заметила Ягна.

Хоть и минуло почти сто лет с тех пор, как пришла на Русь греческая вера, но далеко не всем была она по нраву. Принимали крещение в младенчестве, а вместе с ним и христианские имена, но коверкали их потом неузнаваемо. Елену звали Аленой, Ксению Аксиньей, Константина Костеем или Кощеем, а Агнию – Агной, Ягной или Ягой. А кто-то свои крестные имена и вовсе не помнил, поскольку звали их по-мирскому, так, как нарекли при рождении. Мачехе Любаве в крещении дали имя Агапе, но Марья узнала об этом случайно, от отца Морея – вот его христианского имени вообще никто не слышал. Да и было ли оно у потомственного знахаря-чародея?

Одна из теней шагнула в круг от факела, и Марья разглядела сводного брата. Золотом блеснули кудри, бледные глаза поймали свет, полыхнув по-кошачьи. Иван подошел вплотную, намотал на руку ее волосы, потянул, заставляя поднять голову и посмотреть на него. Лицо обдало зловонным от змеиного зелья дыханием, в которое струйками мешался смрад немытого тела и несвежей одежды.

Она не выносила его – с детства, с того дня, когда отец привел Любаву с сыном и сказал: «Вот твоя мачеха, Марьюшка, и твой брат». Богиня Марена забрала к себе мать, когда та рожала ее, Марью. И зачем только отцу понадобилась новая жена, да еще такая, которой плевали вслед?

Сына Любавы звали Княжичем в насмешку, поскольку прижила она его от дружинника Чурилы. В их диких муромских лесах еще живо было полюдье, когда посланники княжьи не на погосте собирали дань, а сами приезжали в деревни и кормились по дворам. Вот так и прикормила Любава Чурилу. Он уехал с податью, а та осталась в тягости. И не потому вслед плевали, что родила без мужа, а потому, что ненавидели сборщиков. Не силком ведь ее взял. Но Морею никто был не указ.

Нет, Любава Марью хоть и не любила, но не обижала – да и не посмела бы. А вот Иван, двумя годами старше, так и норовил толкнуть, ущипнуть или дернуть за косу. Отцу она не жаловалась, но спуску брату не давала. 

Хуже стало, когда вошла в девичий возраст. Не знала, куда деваться от его грязных потных лап. Теперь Княжич уже не толкал ее, а зажимал в угол и щупал, докуда мог дотянуться. Марья вырывалась, пускала в ход ногти и зубы, но тот лишь смеялся. И только когда Морей взял в ученики Константина-Кощея, Княжич присмирел. Стоило тому полоснуть тяжелым темным взглядом, как трусливый Ванька улетал быстрее ветра, злобно сплевывая и бормоча под нос проклятья.

Вот только сейчас защитить Марью было некому. Уехал любимый муж в Муром навестить мать и пропал. Затеяли князья Олег и Изяслав усобицу за город и принесли большую беду. Ждала Марья Кощея неделю за неделей, лила слезы. Не смерти боялась – не мог он умереть, но тосковала по нему и душой, и телом. Пришла к отцу скоротать время за разговором, и…

- Ну что, Марья, - прошипел Княжич ей в лицо, брызгая слюной, - попалась? Никуда тебе теперь не деться. Никто не знает, где ты. Никто не придет, не спасет.

- Чего ты хочешь? – с трудом шевеля тяжелым языком, спросила она.

1.

Часть 1

Двадцатью летами раньше

- Уйди, Морей, не место тебе, где баба рожает! – повитуха силой вытолкнула его из бани, откуда неслись пронзительные крики Добронеги. – Ты свое дело сделал, дай и нам сделать наше. Проверь, может, где остались замки не разомкнуты, лари и короба не открыты. А то на двор выйди и покричи, постони. Помоли Макошь и сужениц.

Жена не могла разрешиться от бремени уже сутки – день и ночь. Вчера утром, едва схватило, Морей отвел Добронегу в натопленную баню. Там снял с ее ноги сапог, дал напиться ключевой воды, развязал пояс и попрощался, как полагалось по обычаю, хотя сердце сжимало – словно и правда прощался навеки. Теперь оставалось только ждать.

Они прожили в супружестве пять лет, в любви и согласии, но бездетно. Тщетно Морей, знахарь, ведун-зелейник, чьи предки занимались этим с незапамятных времен, поил жену отварами целебных трав, окуривал чародейским дымом и читал наговоры. Вдвоем они молились женским богиням Макоши и Марене, делали им щедрые приношения, но месяц за месяцем исправно приходило рубашечное, и Добронега прятала заплаканные глаза.

И вдруг, когда уже совсем потеряли надежду, это случилось. Хоть и не принято было объявлять чужим о непраздности раньше, чем ребенок зашевелится под сердцем, они не смогли удержаться, похвалились своим счастьем. Может, за это и расплачивалась сейчас Добронега лютыми муками?

Не соврала повитуха, все, что мог, Морей сделал. И связка одолень-травы висела над полком, и колун-траву в теплом молоке давали пить. И все наговоры повторил он за эти долгие часы не по одному разу. И Макошь с сестрами рожаницами-суженицами молил как мог. Но повернулось дитя ножками и застряло. Привязывала повитуха Добронегу к печному воронцу, обмазывала живот сырым тестом, заставляла голосить благим матом и вопила вместе с ней, кидала под полок нож, чтобы тот разрезал боль. Ничего не помогало.

- Крепись, Морей, - выглянула она в предбанник, где ему полагалось ждать. – Заберет Мара твою Добронегу. И детку заберет. Крепись.

- Дай мне войти! – потребовал он, вцепившись в плечо повитухи. – Пусти меня к ней!

- Что ты, нельзя! – запричитала та, но Морей не слушал. Отпихнул и вошел в баню.

Добронега лежала на полке в одной рубашке, мокрой от пота. Распущенные волосы спутались и слиплись, лоб блестел от испарины. Лицо осунулось, закрытые глаза обвело черными кругами, губы обметало белой пеной. По огромному животу волнами пробегали судороги, и тогда роженица глухо и бессильно стонала.

Словно ножом разрезало Морея от боли – тем самым, который должен был разрезать боль Добронеги. Дыхание смерти уже коснулось ее лица - уж он-то хорошо это знал.

- Выйди! – приказал он повитухе.

- Нет, нельзя! – снова запричитала та.

- Выйди! – рявкнул, сопроводив такими словами, что старуху ветром сдуло.

Встав на колени, Морей поцеловал жену в мокрый лоб, провел по волосам… и сделал то, что было запрещено-заповедано. Сложил пальцы в знак, призывающий Макошь и Марену. Только один раз в жизни дозволялось ведуну обратиться к Великим матерям – и этот раз для него пришел.

- Великая Макошь, Мара-Марена, не забирайте мою любимую!

И повеяло ветром с двух сторон – теплым и холодным. Там, где они столкнулись, заструилось марево. А за ним появились два женских облика: светлая мать Макошь и чернокосая статная Марена.

Закружилась голова, зазвенело в ушах, потемнело в глазах. Стало трудно дышать, но Морей из последних сил стиснул пальцы, чтобы не разомкнуть невольно знак своего зова.

- Нет, Морей, - сказала Марена, и ледяной зимой отозвались ее слова. – Она уже на пути в навь. Никто не может вернуть ее, даже мы. Оставь мертвое мертвым.

- Но девочка еще жива, - возразила Макошь.

- Она тоже умрет.

- Прошу вас! – взмолился Морей. – Не забирайте хотя бы ее.

Великие матери переглянулись.

- Хорошо, - кивнула Марена. – Но ты отдашь ее мне. Не пугайся. Она не умрет. Никогда не умрет. В ней будет частица моей силы, и она станет служить мне в яви до скончания веков. Выбирай: или смерть, или земное воплощение Мары.

- Я согласен, - Морей с трудом проглотил слюну. – Только спаси ее.

- Никто не должен знать. Иначе смерть твоя будет страшной. Дочь – тоже. Пока не придет женское. Тогда расскажешь, и она увидит меня.

Макошь исчезла, а Марена, обтекаемая струями марева, подошла к полку. Положила руку на живот Добронеги, и по мертвому телу пробежала схватка, выталкивая младенца.

- Нарекаю тебя Мареной, - богиня коснулась лица девочки и повернулась к Морею. – Но ты дашь ей другое имя. Прощай. И больше не пытайся звать нас.

Темный призрак исчез, марево улеглось. Морей взял младенца на руки. Девочка не кричала, только пищала едва слышно, как котенок.

- Заряна! – крикнул он, и в баню вбежала повитуха, увидела дитя, всплеснула руками.

Отдав дочь старухе, Морей без сил опустился на пол. Привалился к дощатой стене и из-под опущенных век наблюдал, как Заряна перерезает пуповину, подложив под нее веретено, перевязывает суровой льняной нитью, которую спряла Добронега, скрутив в нее два волоска – свой и Морея. Очистив нос, уши и рот, повитуха опустила младенца в лохань с теплой водой, куда долила молока. Искупала, обтерла, положила на вывернутый вверх овчиной тулуп – чтобы росло дитя в достатке, а потом туго запеленала.

2.

Второй месяц Кощей сидел в смрадной яме-темнице. Если б не приносили каждый день кусок хлеба и жбан воды, решил бы, что забыли о нем навсегда. Что разрушен Муром до последнего камня и бревна, ушли оттуда все оставшиеся в живых, а его бросили. И сидеть ему в этом погребе, пока не захлебнется в собственных нечистотах.

Ах, да, не захлебнется. Не сможет. И не знаешь, радоваться этому или нет. Вечная жизнь в дерьме невеликое удовольствие.

К чему теперь жаловаться? Разве не он сказал, что хотел бы жить с Марьей до скончания веков? Нет, об этом не жалел, конечно. Но мог ли представить, что так все обернется, когда ехал из Мурома в забытую всеми богами деревню Корчевники и просился в ученики к знахарю Морею?

Неждан, Буланов сын. Кощей бессмертный…

Он даже не знал, жива ли мать, которую так не вовремя решил навестить. Угораздило выехать из дома именно тогда, когда князья Олег и Изяслав схлестнулись за его родной город. Они и ранее враждовали друг с другом за Чернигов, а потом Изяслав захватил принадлежащий Олегу Муром и пленил посадника. С тех пор прошел не один месяц, и Кощей вздумал узнать, как обстоят дела.

Марья не хотела его отпускать, беспокоилась.

Разве может со мной что-то случиться, смеялся он. Проведаю и вернусь. У нас с тобой впереди вечность.

Но получилось так, что именно в тот день, когда подъезжал к городу, княжеские войска сошлись в жестокой сече. Благоразумно решил объехать стороной и наткнулся на засаду. Схватили не как воина, а как соглядатая, привезли в Муром, уже с ликованием встречающий Олега.

Вот так и оказался Кощей в темнице. Не поверили, что не подглядывал с намерением донести Изяславу о силе Олегова войска.

Каждое утро, когда через решетку над головой падали лучи света, Кощей делал медной пряжкой зарубку на стене. И вот подсчитал – шесть недель и три дня. Марья небось все глаза повыплакала.

Он пытался спрашивать стражника, который приносил хлеб и воду, сколько еще его будут держать в яме, тот отмахивался: не ведаю. Но на днях все же соизволил сказать: вернув себе Муром, Олег захватил Суздаль и Ростов, после чего двинулся на Новгород. Был разбит и вернулся в Рязань.

- Приедет новый посадник – решит, что с тобой делать.

- А когда приедет? – уточнил Кощей.

- Да кто ж его знает, - сплюнул стражник.

Оставалось только одно: сидеть и ждать. Те чары, которым научил его Морей, были не из тех, что высвободили бы из заточения. Если б заковали в цепи, мог бы отвести глаза, чтобы вместо него в оковах оказался какой-нибудь куст. Но не было в яме ни цепей, ни куста. Только решетка над головой.

А еще он мог смотреть на полосы, которые солнце рисовало на полу и стенах, и вспоминать обо всем, что с ним произошло.

Появился на свет Константин-Кощей, нареченный при рождении Нежданом, в семье муромского кузнеца Булана и его жены Услады. Был он восьмым сыном, однако другие семь умерли в младенчестве. Родители уже отчаялись и больше детей не ждали, поэтому и дали последнему отпрыску такое имя. Впрочем, было и еще одно – обережное.

Как только назвал его отец при рождении, тут же вынес на крыльцо и повторил наречение с другим именем: Безобраз. Громко, чтобы услышали нечистые духи и не захотели забрать младенца с нелепым прозвищем.

Удался Неждан-Безобраз таким же хилым, как его умершие братья, но обликом - ни в мать, ни в отца, черноволосый и черноглазый. А как подрос – окреп, но остался худым и жилистым. Отец нет-нет да и кидал на него тяжелый взгляд, а потом переводил на жену, все больше пил хмельного меда и чаще поднимал на нее руку. А если сын пытался вступиться за мать, доставалось и ему.

Стукнуло Неждану пятнадцать, когда Булан, тяжело упившись, угорел в бане. Мать долго горевать не стала, вышла замуж за Авдея, соседа-вдовца, высокого, смуглого и темноглазого, с сединой в черных, как смоль, волосах. У того своих детей было пятеро, и Неждана там нисколько не ждали. Протянул он так год, за самой грязной работой, недоедая. Когда выпадало вольное время, уходил из города в лес – только там ему было хорошо. И словно какая-то сила бродила в нем, как сок в березе по весне, скрытая, неясная.

- Отпусти меня, матушка, - попросил Неждан в шестнадцатый день рождения. – Тяжко мне здесь. Пойду по свету лучшей доли искать.

- Ступай, сынок, - не стала перечить Услада. – Но только прежде послушай меня. Когда носила тебя, молила Макошь и Марену, чтобы ты родился и рос крепким. Пообещала, что будешь служить им, если услышат мою просьбу. Пришло время исполнить обет.

- Но как же, матушка? – удивился он. И добавил неуверенно: - И в церкви говорят, что бесы они.

- Не всему верь. Слышала я, живет в Корчевниках по северной дороге ведун Морей, их семья издавна служит Великим матерям. Попросись к нему в ученики. А если не найдешь или не возьмет, тогда иди куда глаза глядят. Только меня не забывай.

Как сказала это мать, так почувствовал Неждан: еще сильнее заиграло в нем то, что бродило тайными соками. Как будто кровь заволновалась, закипела.

Хоть и боязно было, но обет есть обет. Отчим возражать не стал. Собрал Неждан заплечную суму и пошел из города на север. В каждую деревню заходил и спрашивал, не Корчевники ли. В одной из них накормили и пустили переночевать в сенник. На следующий день к вечеру добрался. Встретил у околицы черноволосую девицу с красной лентой на лбу, пригожую, но хромую и чуть горбатую, узнал от нее, что Морей живет на окраине, у леса.

3.

Единственным, что осталось в ней живым, были глаза. Марья закрывала их, открывала, переводила взгляд из стороны в сторону, но какой толк от этого в кромешной тьме? Все остальное тело словно исчезло.

Отчаяние накатывало волнами, однако она не могла ни кричать, ни плакать, ни звать на помощь. А если б и могла – кто пришел бы?

Пещера… Единственное место, где поблизости были пещеры, - холмы над лесным озером в часе ходьбы от деревни. Место дикое, безлюдное. Если и забредет какой охотник, ему и в голову не придет, что под землей прикована цепями Марья, дочь Мореева. Заживо похороненная бессмертная подручная Мары-Марены, обреченная на вечность в могиле. Смешно, нелепо, страшно…

Но как она попала сюда? Ведь не несли же Княжич с Ягной ее на руках. Да и конь не прошел бы через бурелом. Разве что опоили ее навьим зельем, вводящим человека в беспамятство, заставляющим делать все, что прикажут. Опоили и привели. Раздели или заставили раздеться, приковали. Но зачем? Что бы она сделала против них двоих? Ее чары никому не могут причинить зла.

Да чтобы почувствовала себя униженной, опозоренной: раздетая, разутая, простоволосая, скованная цепями. Чтобы дрогнула и сдалась.

Княжич требовал у нее заклятье бессмертия – и откуда только выведал? Даже отцу Марья не открыла этой тайны. Нет, он знал, что дочери дарована Мареной вечная жизнь, но не то, что она разделила этот дар с любимым. Наверно, подслушал Иван их с Кощеем разговор перед свадьбой, рано утром на опушке леса. Вот только невдомек ему, что нет никакого заклятья. Что одному-единственному могла она передать этот дар – тому, с кем связана душой и телом, с кем будет вместе до скончания веков.

Но прошло с тех пор уже два года – чего же ждал Княжич? Удобного случая? Видимо, так. Вот и дождался – и Кощея нет рядом, и к отцу Марья пришла, когда ни его, ни Любавы не оказалось дома. Да и Ягну нужно было упросить о помощи. Хотя вряд ли она долго упиралась, на что угодно пошла бы ради Ивана. И Марью никогда не любила, хоть и приходились они друг другу молочными сестрами.

Она смотрела сквозь тьму, как в те мгновенья, когда приходила Марена. Это было как сон наяву, и потом Марья ничего не помнила – что делала, с кем говорила. Отец и Кощей рассказывали, что она исчезала и появлялась вновь. Если богиня хотела явиться кому-то в человеческом облике, брала на время ее тело, потому что только связанные обетом и лишь один раз в жизни могли увидеть бестелесную сущность Марены.

Но самой Марье, помимо этого, дозволялось звать ее и просить о помощи. Она позвала, и Марена защитила от огня и ножа. Неужели не спасет сейчас, когда ей ни сложить пальцы в тайный знак, ни шевельнуть языком?

Она звала Марену мысленно, отчаянным безмолвным воплем, вкладывая в него все свое существо. Но ответа не было. Неужели навьи чары отгородили ее от той, которой подчинялась навь? Или дело в том, что, живая душой и мертвая телом, Марья оказалась на границе меж двумя мирами?

Что ж, если Марена не захочет или не сможет ей помочь, останется надеяться лишь на то, что Кощей рано или поздно поймет, кто причастен к ее исчезновению, и вытрясет из Княжича душу. Но даже если узнает, где она, раскопает завал и вытащит, кто избавит ее от навьего заклятья?

Когда ничего не происходит, время останавливается. Сколько его прошло – день, неделя, месяц или год? Марья не знала. Ее разум словно затягивало патиной оцепенения и равнодушия. Все, что она могла, - перебирать события своей жизни, как бусины ожерелья, снова и снова. Нет, не переживая их опять, а будто отмечая: было это, и это, и то…

Детство – ясное и светлое, как один долгий летний день. Ярилин день солнцеворота, когда замирает светило на небе перед тем, как повернуть на зиму.

Отец рассказывал Марье, что выкормила ее Пребрана, мать Ягны.

- Если б не она, тяжело пришлось бы, Марьюшка. Хоть и обижена она была на меня, но не отказала.

- Почему обижена, батюшка? Что ты ей сделал дурного?

- Не хотела она рожать Ягну. Просила, чтобы помог ей. Чтобы не появилось дитя на свет. Но этого делать нельзя. Не простят Великие матери.

Уже потом поняла Марья: согласилась Пребрана кормить ее в надежде, что возьмет благодарный вдовец-ведун в жены. Но не смотрел на нее Морей, а потом и вовсе выбрал Любаву. Тогда былая обида выросла до небес, а от нее перешла к Ягне, которая заодно невзлюбила и молочную сестру. Так уж повелось, что добрые и недобрые чувства шли от родителей к детям.

Позорили взрослые Любаву, уверенные, что по своей воле легла она с ненавистным всем княжьим сборщиком податей, с насмешкой звали ее сына Княжичем – и дети не желали с ним водиться. Может, поэтому рос он злым и хитрым. Да и Ягна, которую дразнили за горб и хромоту, оказалась ему под стать.

Взрослые были слишком заняты, чтобы смотреть за детьми. Те собирались стайками под присмотром уже подросших, следивших за ними зорко, поскольку знали: случись что – спуску не будет. Наверно, еще тогда Ягна потянулась к Княжичу, чуя в нем такого же изгоя. Но тот не обращал на девочку никакого внимания. Ни когда были детьми, ни когда подросли и превратилась она, несмотря на свои изъяны, в пригожую девицу.

Парни по-прежнему на нее не смотрели. Кого-то отталкивал горб или палка – костяная нога. Кого-то пугали слухи о том, что спозналась Ягна с живущей за озером черной ведьмой Изборицей. Сама она, как и в отрочестве, вздыхала по Княжичу, а тот заглядывался на ее молочную сестру – свою сводную.

4.

Сколько Княжич себя помнил, он всегда кого-то ненавидел. Не просто не любил, а до глубины души. Вряд ли тот, кто его не знал, мог предположить, что такой пригожий парень может быть таким черным изнутри.

С детства Княжич знал, что они с матерью живут у чужих людей из милости. И что помогают им – тоже из милости. Благодарность? Нет, это чувство ему было незнакомо. Как той мерзкой твари, которая кусает кормящую руку.

Мать при рождении выбрала ему имя Ратибор, но оно забылось. Звали по-церковному, а чаще – в насмешку! – Княжичем. Не было в деревне ни одного человека, от стариков до младенцев, которые не знали бы, от кого прижила его Любава. Смеялись над ней, а перепадало ему.

Однажды он подслушал – а в этом деле с ним никто не мог сравниться, - как сказал матери отчим Морей:

- Время неумолимо, но лживо и забывчиво. Сейчас над Ванькой глумятся. Его дети еще будут знать, от кого ты его родила, а внуки или правнуки уже станут говорить, что он и в самом деле был княжьих кровей.

Вот только меня к тому времени уже не будет на свете, зло подумал про себя Княжич. Что мне с их разговоров?

Был он не только темен душой, но и труслив. Боялся насмешек, боялся боли, а больше всего – смерти. Мысли о том, что его потомки будут жить, когда он уйдет в навь, грызли железными зубами.

Морея, женившегося на матери и взявшего их в свой дом, он и так ненавидел, а после этих слов возненавидел вдвое. Как и Марью – сводную сестру. Та хоть и росла без матери, но в холе и заботе. Отец любил ее больше всего на свете и лелеял как мог. Показать свою злобу Морею Княжич боялся, вымещал все на Марье.

Ударить ее, толкнуть, дернуть за косу – как будто на миг становилось легче, аж теплело на душе. Быть может, пожалуйся она отцу, выпори тот его вожжами – и задумался бы Княжич, а стоит ли продолжать. Но у Марьи привычки жаловаться не было. Она пыталась дать сдачи, пускала в ход ногти, но это еще больше его злило и раззадоривало.

Бесило и то, что Морея в деревне уважали и побаивались. Единственный сын зажиточных родителей, он получил от них большой справный дом и много всякого добра. Да и как знахарю платили ему за помощь немало. И все это должно было остаться Марье и ее мужу, а Княжичу предстояло строить свой дом и уходить туда. Ни с чем. Если только за женой получит чего-нибудь. Но кто в здравом уме отдаст дочь за него – за Княжича, даже если он пасынок Морея? Разве что такую же голодранку.

Он бы женился на Марье, но кто разрешит взять сводную сестру? С кем в доме едят, на тех не женятся.

Хоть и ненавидел Княжич Марью, но это не мешало хотеть ее, едва вошла та в девичий возраст. Ему уже стукнуло пятнадцать, и плотские желания терзали так, что ни одной ночи не проходило без жарких лукавых мечтаний с руками в портах. И не только по ночам – так и норовил он подглядеть, как девки и бабы купаются в реке, а если удастся, то и в баню сунуть нос, где голые, а не в рубахах. Разве ж можно было удержаться и не ублажить себя?

Когда купались парни в исподнем, Княжич ревниво посматривал, кого как одарило от рождения мужской снастью. Может, лишь казалось ему так, но выходило, что его богачество - самое неказистое. И снова перла из него злоба с завистью. И страх, что поднимут девки и бабы на смех, едва увидят. Поэтому хоть и был он известным рукосуем еще с отрочества, но на большее не отваживался, лишь бахвалился своими выдуманными подвигами без удержу. Однако никто не верил.

Были раньше времена, когда не видели ничего дурного в том, чтобы яриться до свадьбы. В праздники ночью купались все вместе, а потом скакали через костры, одежу утром долго искали по кустам. А если девка понесла – женились охотно, ведь та уже показала, что плодовита. Но церковь вбивала в головы, что поять девку или чужую жену – грех и блуд, и будут на том свете бесы вечно жечь срам каленым железом.

Молодые парни, у которых весь разум был в портах, надеялись со временем покаяться… ближе к старости. Тешились, когда получалось, но жениться - если, конечно, не по любви - уже хотели на целых. Да и родители следили за дочерьми, чтобы те себя соблюдали. Оставались молодухи, отданные за нелюбимых, только и тем без надобности были неумелые юнцы.

Не бреши, Княжич, говорили ему. Кто ж тебе даст потетериться? Разве что Яга – костяная нога. Бери, не раздумывай. Когда дерешь, горб не видно, да и нога кривая не мешает.

Яга Княжичу была без надобности. Хоть и бегала она за ним с детства, брезговал ею. А вот к ненавистной Марье с тех пор, как появилась у нее в косе девичья лента, тянуло изо всех сил. И ведь понимал, что, если пожалуется та отцу, ему несдобровать. Говорили, чары ведовские навредить никому не могут, но не слишком Княжич этому верил. Да и без чар мог Морей оторвать все, что бренчит от натуги ниже пояса.

Понимал – а руки сами тянулись огладить там, где мягко округлилось. И не только огладить, а сжать, стиснуть, смять до боли. Так, чтобы навернулись слезы. Хотелось увидеть ее страх, услышать мольбу. Но ни разу не доставила ему Марья такого удовольствия. Отбивалась молча и яростно. Зато по ночам в мечтах и в снах он брал ее так грубо, как только мог представить.

А потом появился Кощей, и от Марьи пришлось держаться подальше.

Едва увидев незваного гостя, Княжич понял: они будут заклятыми врагами. Словно подсказало что-то звериное, нутряное. Он таращился на высокого, худого, как жердь, парня со стянутыми узкой лентой черными кудрями и ничего не мог поделать с желанием вцепиться зубами ему в глотку. А уж когда увидел, как смотрит он на Марью, а та на него…

5.

Не сразу свыклась Марья со своей долей. Плакала и тосковала дни и ночи напролет.

Пока живешь – умирать страшно. А если знаешь, что не умрешь никогда, становится страшно жить. Все так ярко и остро, потому что имеет свой конец. А если конца нет – какой смысл? Все будет повторяться снова и снова…

Она не знала, что печалит и тяготит больше. Нужда вечно скитаться по миру? Или то, что у нее никогда не будет детей? Хотя, может, это и к лучшему – каково раз за разом видеть их смерть? А муж? Он станет стареть, потом умрет. Один, другой, третий… бессчетно. Как любить, зная, что в сравнении с вечностью это продлится лишь мгновение? 

Марена сказала, пока рано говорить о замужестве, но как же рано? Она ведь уже девица, и многие на нее посматривают. Сегодня только воля в косе, а завтра наденет невестину поневу, и придут сватать. Отец хоть и обещал не неволить, но кто знает…

Кто знает, что будет, если полюбит сама?

С той зимней ночи Марья сторонилась парней, не ходила на гулянья и девичьи посиделки, в праздники сидела дома.

- Что ж ты все в светлице своей, Марья? Что не выходишь никуда? – даже Любава удивлялась, холодная, неласковая, ничего не замечающая, живущая в своих думах. И как только отец женился на ней?

- Не тронь ее, - заступался Морей. – Не желает – не надо.

- Девичьи годы быстро пролетят, - вздыхала Любава. – Мужней женой уже не погуляешь.

Первый раз Марена забрала ее на исходе зимы, когда снег отяжелел и кружно осел вокруг деревьев. Говорила Марья с отцом о чем-то и словно уснула на полуслове. А когда очнулась, узнала от него, что исчезла, растаяла в воздухе, а затем снова появилась.

- Марена приходила за тобой, - вздохнул отец, погладив ее по плечу.

- А если кто-то увидит? – испугалась Марья. – Что станут говорить?

- Не знаю, - он развел руками.

Однако Марена появлялась, только если рядом никого не было. Или если Марья была с отцом. Она сразу узнавала этот смешанный с жаром холод, бежавший по жилам, от макушки до кончиков пальцев. К кому в ее обличье являлась богиня, о чем говорила – хоть и любопытно было, но понимала, что никогда не узнает.

К началу лета Марья устала горевать и смирилась. Что толку, если ничего не изменишь. День, ночь, снова день… Помогала отцу и мачехе, делала свою обычную работу, равнодушно уворачивалась от жадных рук Княжича. Все вокруг жили так, словно никогда не умрут. А она – бессмертная! – чувствовала себя мертвой. Да ведь и была такой – по воле Марены очутившейся между явью и навью. Ничего не ждала, и ничто ее не радовало.

Тем вечером, который Марья запомнила до последнего мига, все четверо сидели в горнице, дожидаясь, когда Любава управится с ужином. Отец плел из кожаных лент оберег, Княжич строгал какую-то щепку, стряхивая сор на пол, сама она вышивала рубашку. Считалось, что девица должна готовить себе приданое, - вот и готовила, как по повинности.

Кто-то крикнул снаружи, от плетня, но в окно видно не было.

- Посмотрите, что там, - приказал отец.

Марья сидела к двери ближе, но Княжич увязался за ней. Вышли на крыльцо и увидели за плетнем незнакомого парня в простой будничной одежде, высокого и худого. Ясно было с одного взгляда, что незнатен и небогат, если не сказать хуже. Красивым его тоже вряд ли назвали бы, с Княжичем не сравнить, но было в нем что-то особое, тайное, от чего Марья застыла на месте, как зачарованная.

Пробежало по жилам знакомое морозное тепло, и она испугалась было, что пришла за ней Марена, что исчезнет сейчас на глазах брата и этого парня. Но лишь дрожь, охватившая ее, становилась все сильнее.

- Чего надобно? – сорвавшийся по-петушиному голос Княжича заставил Марью вздрогнуть.

Услышав, что пришел парень к Морею, побежала за отцом, да так резво, словно волки за нею гнались. Позвала и остановилась нерешительно в сенях. Хотелось спрятаться в чулан – от незнакомца, чтобы больше не видеть? Или от себя? Но разве от себя убежишь? Выглянула снова на крыльцо, увидела, как разговаривает отец с незваным гостем, как берет его через плетень за руку, а потом ведет к дому.

Вблизи Марья рассмотрела его лучше. Темные глаза под густыми бровями смотрели настороженно. Длинные черные волосы падали из-под ленты-очелья на ворот холщовой синей рубахи, оставляя открытым высокий лоб. Впалые щеки и твердый, упрямый подбородок покрывала темная юношеская щетина. Губы… почему-то посмотрев на них, Марья испуганно опустила глаза и уперлась взглядом в лапти, надетые на онучи. Она уже и забыла, каково это – ходить в лаптях, с отрочества носила сапоги, а летом короткие кожаные постолы.

Как услышала, что тот будет жить с ними, все внутри обмерло.

А потом обмирало снова и снова, каждый раз, когда сидели за столом и она ловила взгляд его почти черных глаз. Было в них что-то теплое, как летняя ночь. И уже удивлялась Марья, как мог Константин показаться ей некрасивым. Так и тянуло смотреть на него. И имя его тоже нравилось – непростое, загадочное. Но привыкла потом, как и все, к короткому - Кощей. Даже оно, хоть и походило на обидное прозвище, все равно нравилось.

Нет-нет, говорила себе Марья, мне нет до него никакого дела, он мне даже и не нравится. Притворялась, что не становится трудно дышать, когда видит Кощея, не бьется сердце мелко и часто, как пойманный в ладони мотылек.

6.

- Мореюшка, помоги, родненький.

Заплаканная баба так низко надвинула на лоб рогатую кику, что та нависла над глазами. Как будто спрятать их хотела. Морей терпеливо ждал, когда она наконец перестанет причитать и перейдет к делу.

- Говорят, ты можешь узнать, в тягости кто или нет.

- Зачем? – поморщился знахарь. – Зашевелится младенец, вот и узнаешь. Или грех какой случился?

- Случился, батюшка, - завыла баба. – Попутали нечистые.

- Травить все равно не буду, и не проси.

- И не надо. Мне бы узнать только, тяжелая ли. С мужем давно ничего, не хочет меня. Есть у него полюбовница.

- И что делать будешь, если понесла?

Морей запретил себе судить тех, кто к нему приходит. Его дело – помогать, если может. А с совестью пусть сами разбираются. Ему бы со своей как-нибудь в лад прийти.

- Напою сикерой допьяна, лягу с ним рядом, потом скажу, что все случилось, а не помнит – ну так сам виноват.

- Хорошо, помогу. Но стоить будет дорого.

Были те, с кого денег вообще не брал. Но вот таких хитрых – не жалел.

- Сколько скажешь, столько и дам, батюшка.

- Пойди на пруд, налови десяток лягух побольше. Смотри, чтобы целые были, осторожнее.

Баба вытаращила глаза и сама стала похожа на квакшу. Но перечить не осмелилась. Подхватила подол и побежала.

- Зачем лягухи, батюшка? – лаской юркнула в чулан Марья.

- Не подслушивай, как Княжич, - нахмурился Морей.

- Разве мне не надо знать?

- Надо. Узнаешь.

И понимал он, что должен всему ее научить, но словно огнем жгло изнутри, когда касалось бабьих дел. С тех пор как сказала Марья, что никогда не будет у нее детей. Видел ведь, что мается и тоскует. Знал за собой вину – это он выбирал для нее между смертью и вечной жизнью. Но что теперь поделаешь.

Баба вернулась с лягухами в коробе, и Морей протянул ей глиняную посудину.

- Пойди в нужник и помочись сюда. И принеси.

- З-зачем? – та аж заикаться начала от стыда и испуга.

- Пить будешь! – рявкнул Морей. – Или делай что сказано, или иди отсюда.

Пока баба сидела в отхожем месте, он перебрал лягух, оставил самую крупную, а прочих отдал Марье, чтобы выпустила в траву. Потом оттянул лягушью кожу, проколол кончиком ножа и накапал туда через полый стебель мочи.

- Держи, - протянул бабе лягуху. – Дома посадишь в кувшин с водой. Если через два дня отложит икру, значит, ты в тягости*.

- Это правда? – удивленно спросила Марья, когда на дорожке смолкли шаги. – Отложит икру?

- Ты же слышала, - Морей недовольно дернул уголком рта. – К чему мне ее обманывать? Хватит того, что она будет своего мужа дурить.

Марья убежала, а он сел на лавку, обхватив голову руками. И такая вдруг напала тоска – хоть волком вой.

Пока дочь была маленькой, старался не думать о ее доле. Радовался, что есть у него память о любимой Добронеге. К тому же других детей так и не появилось. Любава дважды скинула плод, а потом и вовсе перестала тяжелеть. Но чем старше становилась Марьюшка, тем смурнее было у Морея на душе.

Пытался убедить себя, что будет она жить вечно, а значит, не исчезнет его род на земле. Хоть что-то от него да останется. Пусть не так, как заведено у людей, от колена к колену, но ничего не поделаешь. И все же…

Он знал, каково это: терять любимого человека. А Марье предстояло любить и хоронить любимых не раз и не два. Бессчетно. Или… не любить вовсе.

С той зимней ночи, когда явилась ей Марена, стала Марья сторониться парней, да и со двора без большой надобности выходила все реже. А потом появился Константин-Кощей, и все изменилось.

Морей все видел, все замечал, хоть и помалкивал. Видел, как они с Марьей смотрят друг на друга, как смущаются и краснеют от случайных прикосновений. И каким бешенством наливается при этом Княжич.

Ванька и раньше зыркал на нее, как кот на мясо, и это тревожило. Спрашивал дочь, не обижает ли ее брат, но та отнекивалась. Ивану сказал прямо: пальцем тронешь Марью – выгоню из дома. Нет-нет, никогда, клялся всеми богами пасынок, слишком честно глядя в глаза.

Кощей Морею нравился. Сразу понравился, едва увидел. А как взял за руку, почувствовал ту силу, которую Великие матери давали тем, кого считали своими. Был парень обетным – вымоленным и обещанным богиням, и это по-особому роднило их с Марьей. Вряд ли слепой случай привел его в Корчевники.

Кто-то, может, удивился бы, чем привлек Марью угрюмый, молчаливый, не слишком ладный снаружи Кощей, но Морей видел его иначе. Тот свет, который шел изнутри. Не зря любили ученика знахаря дети и животные. Кот-крысолов терся о ноги, корова радостно мычала, конь целовал в щеку. Даже самые крикливые младенцы успокаивались у него на руках.

У Кощея были чуткие пальцы, которые собирали боль и заставляли ее утихнуть. А еще боль подчинялась его мягкому низкому голосу и уходила, заговоренная. Он понимал с полуслова все, о чем рассказывал Морей, спрашивал, запоминал. Был почтительным, но без раболепства, мог и поспорить, если с чем-то не соглашался.

7.

Наверно, проход в пещеру завалило не полностью, потому что немного света откуда-то все же просачивалось. Или где-то была расщелина, ведь вылетали же на охоту нетопыри: иногда перед лицом мелькали черные тени. Становилось чуть светлее – день, темнело – ночь, но Марья давно сбилась со счета. Может, прошел месяц, а может, год или столетие. Марена так и не откликнулась на ее немой зов. Не хотела - или не могла?

И все же Марья ждала. Чего? Наверно, она и сама не знала. Что кто-то придет и спасет? Что богиня все же вспомнит о ней? А чтобы не повредиться рассудком, снова и снова перебирала счастливые часы и дни с Кощеем, жалея, что их было так мало. Что слишком долго сопротивлялась своему чувству.

В тот зимний вечер, когда отец пришел к ней в светлицу и спросил, люб ли ей Кощей, Марья решила, что никогда не выйдет замуж. Будет служить Марене и помогать недужным, перебираясь из одного места в другое, где ее никто не знает. А еще надеялась, что выучится Кощей всему нужному и тоже уйдет – не останется же у Морея до старости. Значит, надо сжать сердце в кулак и дождаться этого. А там станет легче.

Но время шло – два долгих-долгих года. Кощей не уходил, легче не становилось. Броня, в которую она себя заковала, оказалась непрочной, как весенний лед, а под ним уже бурлила, просыпаясь от зимнего сна, река. Настал семнадцатый Марьин месяц травень, и поняла она, что не может больше сопротивляться, что силы на исходе. Поняла в тот день, когда Кощей забрался на крышу, чтобы поправить покосившуюся от снежной тяжести резную причелину.

Она принесла из колодца два ведра воды и остановилась, глядя, как солнце играет в его черных волосах, на обнаженной, блестящей от пота спине и плечах. И снова ее залило жаром, заполошно забилось сердце, стало трудно дышать. В отчаянии, почти не сознавая, что делает, скрестила Марья пальцы, зашептала:

- Мара-Марена, помоги, дай мне силы!

Но не слышала ее богиня – или не хотела слушать?

Кощей спустился с крыши, подошел к ней, попросил, глядя в глаза:

- Можно мне попить, Марьюшка?

Она принесла из избы черпак, набрала воды из ведра, протянула ему и смотрела, затаив дыхание, как волны пробегают по его горлу, как блестят на солнце упавшие на грудь капли. Тяжело сглотнув слюну, невольно подняла руку, чтобы стряхнуть их, но Кощей поймал ее пальцы, сжал, мягко потянул к себе.

Судорожно всхлипнув, Марья вырвалась и убежала за дом. Села на завалинку, спрятала лицо в ладонях, не зная, что будет делать, если он придет к ней. Не зная, чего больше хочет: чтобы пришел или чтобы оставил ее в покое.

Но Кощей не пришел, и с того дня она больше не знала покоя, ни днем ни ночью.

Пробежал травень, а за ним и изок, наполненный стрекотом кузнечиков. Марью лихорадило, руки дрожали, лицо пылало. Кощей приходил в ее сны, бесстыдные, жаркие, как летний полдень. А наяву, стоило увидеть, хотелось бежать от него, но еще больше - к нему. Когда они сидели втроем с Мореем в чулане или шли в лес, все вокруг становилось зыбким, плывущим. Она не слышала, о чем говорил отец, отвечала невпопад, забывала, что должна сделать.

Вокруг что-то происходило – словно за туманной пеленой. Кажется, Княжич сватал соседскую Аленку, но ему отказали. Кажется, плакала Любава и ворчала Рада. Все это было где-то далеко, за тридевять земель. Марья снова, как в самые первые дни, когда Кощей только пришел к ним, тонула в омуте его глаз и видела мир сквозь темную толщу воды, скрывшей ее с головой.

Накануне Ярилина дня, когда они втроем собирались в лес замечать заповедные травы, отца позвали к недужному.

- Мы пойдем вдвоем, - сказала Марья, обмерев от сладкого ужаса, и тут же охладило мыслью: ни за что не позволит, не отпустит.

- Идите, - кивнул он.

Лес был для них словно сад-огород, знали каждую тропинку и полянку, где какие растут травы, грибы и ягоды. Кощей нес корзину с колышками, обмотанными белыми тряпицами – чтобы легко заметить при свете факела. Марья втыкала их там, где купно росли плакун-трава и топотун, расковник и баранец, кровавник и чернокорень. Собирали их лишь раз в году, когда Мать – сыра земля и солнце-Ярило давали травам особую силу.

Шли молча, поодаль друг от друга, Марья впереди, Кощей следом, и спина под рубашкой горела там, где ее касался пристальный взгляд. Как хотелось обернуться – и как же было страшно!

Корзина уже почти опустела, когда они вышли к озеру. Отметив на заболоченном берегу место, густо заросшее белокрыльником, Марья наконец повернулась к Кощею.

- Надо возвращаться, скоро стемнеет.

- Надо, - ответил Кощей, не двигаясь с места.

Марья не слышала ничего, кроме стука своего сердца, и не видела ничего, кроме его лица. И вдруг все ее страхи показались такими нелепыми. Что будет потом – это будет потом. А сейчас…

Она вдохнула поглубже и сделала шаг вперед. Навстречу. Отдавая себя без остатка, тая под его руками и губами, словно кусок льда под весенним солнцем. Оплетая собою, как плетьми белого вьюна. Растворяясь в сладкой боли и невыносимом блаженстве. Шепча все те слова, которые копились так долго, и слыша в ответ горячечное: «люблю… моя…»

Налетел ветер с озера, и Марья вздрогнула: одежда промокла от ночной росы. Звезды и старый месяц смотрелись в зеркало воды. Где-то натужно стонала сова.

8.

Сделав на стене шестьдесят вторую зарубку, Кощей задумался о том, насколько далеко простирается его бессмертие. Он не спрашивал об этом у Марьи, да та наверняка и сама не знала. Понятно, что они не умрут от старости или от болезни, но вот могут ли их казнить? А если оставят без еды или воды?

Он слышал, что порою в темницах пленников попросту забывали. Потом находили в ямах кости. Его пока еще кормили, а что, если перестанут? Посадник давно уже должен был приехать в Муром, но об узнике так и не вспомнили.

Кощей снова и снова пытался разговорить стражника, который приносил ему хлеб и воду, но ничего не получалось. Тот молчал или отвечал односложно, забирая пустой жбан. Кощею вовсе не хотелось точить с ним лясы, но он мог заговорить его, усыпить и сбежать - если бы стражник не уходил так быстро.

- Послушай, а ты не мог бы передать весточку моей жене? – спросил он, глядя ему в глаза. – В Корчевники по северной дороге? Вдруг кто туда поедет? В долгу не останусь.

- Да что с тебя взять, оборванец? – хрипло рассмеялся стражник, дюжий мужик с бородой лопатой.

Кощей и не надеялся, что тот согласится. Главное – зацепить, заговорить. Но снова не вышло. Забрав жбан, бородач поднялся по деревянной лестнице, втащил ее наверх и опустил решетку. Можно было, конечно, дернуть лестницу, чтобы упала, и придушить стражника, но если бы не вышло, сделал бы себе только хуже.

Вспомнилось, как два года назад, вот так же в конце осени, когда выпал первый снег, Марья разбудила его рано утром и поманила за собой к лесу. И там, на опушке, рассказала о том, что должна служить Марене вечно, но может разделить бессмертие с мужем.

- Бессмертие? – ему показалось, что ослышался.

А еще показалось, будто хрустнула рядом ветка. Обернулся, никого не увидел, снова посмотрел на Марью.

- Да, - кивнула она. – Поэтому подумай, действительно ли ты хочешь быть со мной до скончания времен.

Тогда он не дал ответа сразу. Кто же не хочет жить вечно? Но когда тебе предлагают эту вечную жизнь, не за окоемом, а в дольнем мире, невольно задумаешься. Если бы не с Марьей – наверно, не согласился бы.

А дальше все было как заведено: и сватовство, и смотрины, и рукобитье. В посаженные родители для Кощея позвали кузнеца с женой. Перед свадьбой подруги увели Марью в баню – обмыть и обвыть, а ему вынесли ее девичью волю из косы. Теперь только он мог видеть ее с непокрытой головой.

Потом было венчание в церкви и свадебный пир в доме Рады, который стал их с Марьей домом. Они сидели во главе стола и смотрели, как гости едят и пьют за их счастливую жизнь, желая любви, богатства и чадородия. Марья сказала, что детей у них не будет, и с этим тоже пришлось смириться, но слушать пожелания было нелегко.

А еще Кощей вспомнил, как проводили их в чулан, где ждала брачная постель и печеная курица, которую они должны были есть вдвоем, сломав кость-дужку. И как Марья сняла с его ноги сапог, в знак того, что он стал ее господином…

О том, что случилось дальше, подумать уже не успел: сверху раздался какой-то шорох. И странно знакомый шепот:

- Кощей!

Кто-то стоял у решетки, держа в руке факел. Поднявшись с кучи гнилой соломы, служившей ему подстилкой, он задрал голову и не поверил глазам.

- Княжич?! Откуда ты здесь?

Неужели Марья отправила его в Муром на поиски? Или, может, Морей?

- Не твоя забота. Могу вытащить тебя отсюда. Но с условием.

- Каким?

- Заклятье бессмертия. Ты получил его от Марьи, я знаю. Не скажешь – сиди здесь, пока не казнят. Сам ты, может, и не умрешь, а вот голову отрубят без раздумий. Раз поймали как соглядатая, с ними разговор короткий. Никто тебя не спасет.

Неужели от Марьи узнал Княжич о бессмертии? Нет, не может такого быть. Наверно, подслушал по своему обычаю их разговор в лесу. Вот только не все услышал, иначе знал бы, что нет никакого заклятья. Что лишь с любимым, который станет ее мужем, сможет она разделить это бремя.

- А стражник что?

- Подмешал ему в питье сонного зелья, - Княжич засмеялся, словно курица заквохтала. – Ну, скажешь?

- Скажу.

- Знай, обманешь – никогда не узнаешь, где твоя Марья.

- Что? – вскинулся Кощей. – Что с ней?

- Она жива, - снова закудахтал Княжич. – Разве она может умереть?

Заскрежетала решетка, опустилась сверху лестница.

Как же ты глуп, собачий сын, думал Кощей, выбираясь из ямы. И ты мне за все ответишь, если что-то случилось с Марьей.

Ноги едва держали. Пошатываясь, он вышел вслед за Княжичем в глухой двор, заросший кустами. Ночное небо затянули тучи, и свет факела едва мог одолеть тьму.

- Говори! – потребовал Княжич, когда Кощей без сил опустился на землю.

- Слушай и запоминай, - заговорил тот медленно, глядя прямо в глаза, не мигая. – Не умру я ни от старости, ни от болезни, ни от меча, ни от топора. И от воды не умру. И от огня. Но кто погубит меня, тот и жизнь мою вечную заберет себе.

9

Наверно, так томятся души умерших в нави, думала Марья. Есть мысли, есть воспоминания о былых событиях и чувствах, но больше нет тела, которое когда-то жило и чувствовало. И будет это вечно – до скончания веков. Греческая вера тоже учила, что всё придет к концу, все получат новые тела, и каждого осудят по его делам. А потом праведные станут радоваться, а грешные мучиться, и это уже не изменится никогда.

И все же она надеялась, что Кощей найдет ее раньше и догадается попросить Марену о помощи. Может быть, его зов услышит богиня. Когда-то он уже хотел молить ее о помощи, но Марья отговорила: вдруг придет такое время, что не останется иной надежды, кроме нее. И вот оно пришло – но где же Кощей? Что, если ему самому нужна помощь не меньше, чем ей?

И снова волнами накатывало отчаяние, и тогда Марье хотелось, чтобы рассудок покинул ее. Чтобы не думать, не вспоминать, не ждать и не надеяться напрасно. Впасть в черное забытье и оставаться в нем, пока не поменяются местами небо и земля. Но даже сна лишили ее проклятые чары Ягны.

Однажды, когда упал через расщелину солнечный свет и чуть развеял непроглядную тьму, тень нетопырьего крыла промелькнула прямо перед глазами, и невольно пришли иные мысли. Что стало за это время с ее телом, похожим на кусок камня?

Марена говорила: она бессмертна, но уязвима – может испытывать боль, страдать от огня и железа. Если бы не оградила богиня ее своей силой, ожоги от факела причинили бы ей лютые мучения. Но сейчас она не чувствовала ничего. Как знать, может, ее уже обглодали пещерные пауки и черви, да так, что остались одни кости, как у навий, которыми пугают детей. Вечно живые кости!

Это было так ужасно, что Марью снова затопило невыносимым отчаянием. Если б только могла, билась бы сейчас в слезах и воплях. Она пыталась придумать всякие страшные казни для Княжича и Ягны, в мыслях распиливая их на части деревянной пилой или разрубая топором на мелкие кусочки, но это не помогало. Напротив, становилось только хуже. Марья вовсе не была кровожадной и мстительной. Окажись она сейчас на воле, кто знает, попыталась бы отплатить им злом за зло.

Единственной ее отдушиной, хотя и с горькой мукой пополам, были мысли о Кощее – воспоминания о счастливых днях, проведенных вместе с ним, и надежды на то, что рано или поздно он вызволит ее из этой пещеры.

Какими короткими были эти два года после свадьбы, но сколько любви и радости успел он ей подарить. Они жили душа в душу, в полном ладу и согласии.

Хотя… однажды Марья все-таки не на шутку на него рассердилась.

Как-то раз после свадьбы гуляли они вдвоем по берегу реки, и Марье – уже не впервые – показалось, что кто-то за ними крадется, подглядывает и подслушивает. И ей хорошо было известно, у кого такое в обычаях. Но как ни оборачивалась, ни всматривалась в прибрежные кусты, никого не увидела.

- Ну, пойдем уже домой, Марья-Марена? – спросил Кощей, подхватив ее на руки.

- Никогда больше не называй меня этим именем! – оборвала его резко, да так, что от удивления едва не уронил.

- Перестань, Марья, - поставив ее на землю, Кощей покачал головой. – Что я такого сказал? Здесь же никого нет. А если вдруг и есть, все равно не поймет. Подумает, что назвал тебя Марьей Моревной.

- Это ты не понимаешь! – словно сама темная богиня дала ей толику своего зимнего гнева, когда снежные бури закрывают небо, а мороз превращает кровь в лед. – Это тайное имя, его нельзя произносить вслух. Никому, кроме нее. И знать его не должен никто, кроме тебя и отца. Беда будет, если до кого-то дойдет, что я служу Марене.

- Все и так знают, что мы ей служим – и ты, и я, и твой отец.

- Да, но вы – не так, как я.

- Послушай, Марья, - Кощей тоже начал сердиться. – Ведь и ты сейчас сказала много того, что не для чужих ушей.

Она осеклась – и правда, в запале наговорила лишнего, забыв, что почудился ей в кустах притаившийся Княжич. Повернулась и в сердцах пошла к дому, злая на Кощея и на себя.

И вот сейчас, думая об этом, припомнила она и другое – слова Ягны о том, что хранит ее, Марью, богиня. Значит, не показалось тогда, и в самом деле следил за ними Княжич. Все услышал и подруге своей рассказал. А о бессмертии вызнал раньше, до свадьбы.

А еще подумала Марья о том, что Княжич не остановится. Такие, как он, ни за что от своего не отступаются. И если вздумалось ему получить бессмертие, то попытается добыть его иначе – от Кощея. Требовал он у нее заклятья, значит, и к нему пойдет за тем же. Найдет, где бы Кощей ни очутился.

Может, и к добру это. Бывает у судьбы, что добро оборачивается к злу, а бывает, и наоборот. Конечно, никакого заклятья он не получит, потому что нет его. Стал Кощей бессмертным в их первую брачную ночь, в чулане Радиного дома, когда любили они друг друга до зари. Не тайно, как раньше, а как связанные неразрывно муж и жена, перед богами и перед людьми. Никто и никогда больше не получит от нее этот дар-бремя.

Но если найдет Княжич Кощея, неужто не догадается тот, что его Марья в беде? Неужто не отправится искать? Надо только ждать, надеяться и верить, что он придет.

Теперь Марья ждала еще сильнее, цепляясь за эту надежду, когда снова подступало отчаянье. Княжич из шкуры выпрыгнет, но найдет Кощея, а тот уж из него все соки выжмет, но узнает, где ее искать.